Текст книги "Тополь стремительный (сборник)"

Автор книги: Георгий Гуревич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 46 страниц)

Лева уклончиво покачал головой.

– Но дело не только во мне, – заметил он: – я говорю, что она не забудет.

Видимо, больше всего Леву смущало то, что его провал произошел на глазах у любимой девушки, что для нее он, Лева, уже никогда не будет безукоризненным.

Но только я хотел начать речь в защиту серьезного чувства, как в коридоре послышались шаги. Кто-то резко распахнул дверь, и на пороге показалась Верочка. Твердым шагом девушка направилась прямо в наш угол. Я встал, чтобы не мешать объяснению, но, заметив меня, Верочка остановилась, решимость, очевидно, изменила ей, и, глядя в сторону, она спросила:

– Может быть, я вам могу помочь, Григорий Андреевич?

– Я думаю, Григорий Андреевич, мы справляемся с работой, – заметил как бы про себя Лева.

Я рассердился на эту комедию:

– Бросьте вы, в самом деле! Садитесь, Вера. Дело движется. Вот видите-сводная таблица анализов за последний день. Это почва с контрольных гнезд. Можем отчитаться в любую минуту.

Девушка вздохнула и села рядом со мной.

– Здесь ошибка, – показала она на одну из цифр. Вероятно, нужно переставить запятую.

– Я думаю, все правильно, Григорий Андреевич.

– Магния не бывает так мало в почве.

– А у нас так получилось.

– Но это чепуха!

– Не занимаюсь чепухой.

Верочка встала, явно обиженная.

– Потрудитесь переделать айализ, товарищ Торопов, -сказала она официальным тоном и вышла за дверь.

– Ну, зачем вы так?.. – начал было я.

Но Лева отмахнулся. Я внимательно взглянул на его лицо и, к удивлению своему, увидел, что Лева улыбался улыбался впервые за эти дни открытой, радостной, светлой улыбкой.

– Так, значит, это магний! – воскликнул он, ударив ладонью по столу. Магния нехватило. Вот и ответ, почему желтели листья, почему засыхали все наши тополя, вот и рецепт лекарства. Магний! Но кто бы мог подумать? Его всегда хватает с лихвой любому растению... да, любому, кроме нашего.

Я кинулся к двери:

– Верочка! Вера, послушайте!..

Лева удержал меня за рукав.

– Кажется, вы увлекаетесь, Григорий Андреевич, – сказал он, в точности имитируя интонацию своей подруги. Садитесь, будем проверять анализ.

* * *

На следующий день мы вторично заложили гнезда, а еще через неделю новые, безупречно здоровые деревья превзошли в росте своих предшественников.

ГЛАВА 12

ДЕЛО ИДЕТ К КОНЦУ

Итак, победа приближалась, дело подходило к концу.

Что может быть радостнее этих слов! Статистики, осторожные и точные люди, которые даже о жизни и смерти разговаривают цифрами, отмечают, что в последний час работа идет лучше, чем в предпоследний.

Дело идет к концу. Заканчивается подъем. Долгие часы с альпенштоком в руке вы карабкались на вершину пятой категории трудности. Вы слепли от снежного сверкания, падали на скользком льду, вы подтягивались по веревке, и камни с грохотом сыпались из-под ваших ног. Вы вытащили из пропасти товарища и сами чуть не свалились в пропасть. У вас была горная болезнь, и кровь на губах, и ломота в затылке. Но все позади, все забыто, когда вы видите, что вершина рядом и через какую-нибудь сотню шагов вы поставите на ней флаг.

Или, например, вы посадили сад. Из далекого питомника вы привезли тоненькие гибкие веточки, вы ухаживали за ними – поливали, подкармливали, опрыскивали жидкостями. снимали гусениц, загораживали от ветра и зноя, выпалывали сорняки, – семь лет изо дня в день вы возились. оберегая своих питомцев. И вот осыпались первые цветы, завязались плоды и первый урожай созрел на ветках задтра вы начнете уборку.

Мне посчастливилось родиться в стране больших дел и больших побед, И вместе со всей страной я принимал участие в общем труде и радовался, когда приближалась победа. Я помню эти веселые дни, когда электрики монтировали распределительные щиты на "Куйбышевстрое", когда рабочие полировали мрамор на новык станциях метро, когда командиры батарей отдавали приказ: "По Берлину огонь!"

Я считаю, что это был самый радостный день в моей жизни. Четыре года все мы жили и дышали надеждой на победу. Мы добывали ее под Москвой и в горящих кварталах Сталинграда. Мы шли за ней от Волги до Одера. И вот долгожданный час наступил. По Берлину – огонь. Рвутся снаряды на Фридрихштрассе. Это самые последние снаряды. На мостовых Веддинга грохочут советские танки. Завтра над рейхстагом взовьется красный флаг, оповещая о том, что война закончена и начинается новая эпоха – эпоха мирного труда.

Кажется, обо всем этом я говорил в свое время Ивану Тарасовичу, когда мы прощались с ним на опушке лесной полосы. Начиналась осень. Лимонно-желтые и багровые листья бесшумно падали к нашим ногам. Леса провожали .меня торжественно. Пестрая листва была похожа на те узорные ковры, которые в древние времена стелили под ноги царям.

– А я несогласен с вами, – сказал Иван Тарасович. – Мои дела никогда не подходили к концу. И сейчас еще далеко до конца. Разве это дело? За целое лето всем инста.тутом вырастили считанные деревья. И как вырастили?

С прожектором, с углекислым газом, с ночными дежурствами. Все это надо упростить. На будущий год мы должны выдать новую массовую породу. И потом, почему же обязательно тополя? Надо выводить быстрорастущие сосны, липы, яблони, орехи. Пусть на бульварах за один год вырастают фруктовые деревья, пусть быстрорастущие появятся вдоль новых дорог, по берегам рек, на сыпучих песках... Нет, я не вижу конца!

И вот, вспоминая сейчас слова Ивана Тарасовича, я тоже не нахожу конца. В самом деле, разве был конец, -когда, размножив тополя по ртищевскому методу, Иван Тарасович послал на поля свою первую скоростную породу? Вторая порода была гораздо лучше, но и она не была концом. И разве можно считать концом тот момент, когда, введя в удобрение магний, Кондратенков возобновил посадки и к осени вырастил восьмиметровые тополя?

Этот опыт закончился после моего отъезда. Я расстался с кондратенковцами, но по газетам, по рассказам товарищей-очевидцев я старался следить, как тополь стремительный входит в посадки. Я спрашивал о нем у случайных попутчиков на железных дорогах, и все больше попадалось мне людей, которые своими глазами видели чудесных питомцев Кондратенкова.

Потом... Но об этой встрече нужно рассказать подробно.

Представьте себе знойный южный полдень. Жирными, масляными красками написаны густосинее небо и яичножелтые скалы с резкими тенями в морщинах, пески вздымаются волнами, их гряды одна за другой уходят до самого горизонта, и все они одинаково пологие с наветренной стрроны и крутые – с подветренной. Полукруглые линии бдрханов прорезает прямая четкая черта канала. Его свежие откосы укреплены камышовыми матами. В канале нет воды. Вода будет. Мы ждем ее.

Открытие нового канала – большой праздник в наших среднеазиатских республиках. Новый канал – новая победа над пустыней, новые гектары зеленеющих полей. "Где кончается вода, там кончается земля" – так гласит старинная восточная пословица. Там, где есть вода, – зеленые рисовые поля, белая пена хлопчатника, бахчи, сады, виноградники, тополевые рощи... Там, где нет воды, сухая, потрескавшаяся равнина, бурые клочки обгоревшей травы, корявый саксаул, горькая полынь, песчаные волны барханов...

Итак, мы ждем воду. Вдоль берега на деревянных столах пестреют горы полосатых арбузов, темнокрасных гранатов, бархатистых персиков, томатов, абрикосов, словно нарочно принесенных художниками для того, чтобы писать натюрморт. Праздничные полосатые халаты лоснятся на солнце, воздух дрожит от жары и дыма жаровен.

Громко взывают к небу ярко начищенные медные трубы.

Перед столами возятся обнаженные до пояса борцы; поодаль танцовщица плывет, играя ладонями, и черные шнурочки косичек треплются по ее плечам.

И вдруг, сразу – гром рукоплесканий, грохот труб, взрыв приветственных кликов. Сквозь толпу с гиканьем, воплем, свистом летят всадники. Солнце сверкает на их клинках. Вода идет! Вода! Они скачут в обгон, несут весть о желанной гостье вниз по каналу. Вода идет! Радуйтесь, города и кишлаки, сухие поля, бесплодные степи! Вода идет! Вода, зелень, жизнь!

Всадники скрываются в клубах пыли, и только тогда мы замечаем на сухом дне котлована прозрачную струйку воды. Серая пыль становится мокрой и черной. Первую струйку догоняет вторая, третья. Вот уже небольшой ручеек, бурля, бежит по дну. Он задерживается, чтобы заполнить каждую ямку, и как будто сразу становится прохладнее от этого говорливого ручья.

Часа через два по наполненному каналу подходит первая баржа. Мы смотрим на нее с песчаных бугров и все еще не верим своим глазам. Вода не видна отсюда. Кажется, что баржа медленно движется по пескам. Это странно, в это трудно поверить. И верблюды, останавливаясь на берегу, провожают непонятное сооружение тупыми, презрительными взглядами. Они, верблюды, слишком высокого мнения о себе, они не признают нового.

Баржа подходит ближе, и только теперь я замечаю, что по берегу ее сопровождает целый поезд машин. Спуститься с бархана не так легко. Когда я успеваю подойти к берегу, передовые машины уже рядом. Это идет группа тяжелых тракторов. Их массивные гусеницы приминают песок, оставляя рубчатые следы.

– Что за отряд? – спрашиваю я.

Тракторист-узбек строго глядит на меня сквозь очки сверху вниз. Он что-то отвечает, но я не слышу из-за грохота. И тракторы проезжают вперед. Где мне равняться с ними на рыхлом песке!

На прицепе у трактора незнакомая мне, очень сложная машина, отчасти напоминающая комбайн. Повидимому, это какая-то комбинация культиватора, плуга и сеялки. Во всяком случае, заглянув под нее, я вижу, как острые ножи вспарывают грунт, что-то вкладывают в борозду и тут же заваливают ее.

Почти вплотную за этой машиной, несколько ближе к берегу, движется автонасос. На свежие борозды сплошным потоком льется струя бурлящей пены. Потом проходит дождевальная машина – в каскаде водяных брызг вспыхивают радужные зайчики. За ней появляется пассажирский вездеход – гусеничная автомашина с крытым кузовом. Она догоняет трактор, и какая-то очень знакомая фигурка в мешковатом комбинезоне, выскочив из нее, говорит звонким, немного резковатым голосом:

– А почему у вас на подъеме посевы гуще? Теряете скорость? По-че-му?

Тракторист в тюбетейке оправдывается, энергично размахивая руками. Он показывает на поля, на мотор, на колеса, и в словах его возмущение и отчаянье...

– А почему вы не подумали об этом раньше? Второй отряд сидит у нас на плечах. Вы отстали от графика на семнадцать минут...

"Семнадцать минут" убеждают меня окончательно. Конечно, это Верочка! И я -тороплюсь навстречу старой знакомой. Она очень рада мне и с первых же слов начинает говорить о своей работе:

– Видали механизацию, Григорий Андреевич? Две тракторные бригады, посадочный комбайн, электростанции на ходу. И заметьте: мы не отстаем от воды. Вода идет в пустыню, а мы за ней. Через три недели здесь будут аллеи, здесь, где тысячи лет никто дерева не видел...

А пока она говорит, борозды возле наших ног уже начинают покрываться зеленым пушком. Скоростные деревья, попавшие в новый край, торопятся навстречу солнцу. Взрытые полосы заметно меняют цвет на глазах, а поодаль, метрах в пятидесяти от нас, можно уже различить распускающиеся листочки.

Из-за соседнего бугра появляется новая машина соединение трактора с широченной рамой, перекрывающей всю посадочную полосу. Над рамой крутятся, поблескивая на солнце, какие-то рулоны, снизу хлопочут деревянные молоточки, заколачивая колышки в песок, и за медленно движущейся машиной остается сверкающая бело-голубая лента.

– Наш новый щитоукладчик, – замечает Верочка. Прикрывает ростки от солнечных лучей.

Я вспоминаю сборные металлические ящики, в которых отражались наши ноги и колосья. Это было всего два года тому назад. Да, крепко шагнули кондратенковцы за эти два года: от четырех деревьев за лето до целой лесной полосы, от ручных щитов до механизированного конвейера! А впрочем, ведь это естественный рост, обычный путь от пробирки к заводскому котлу, от кустарной модели к самолету, от чертежа к дворцу.

Я любуюсь блестящей лентой. Она похожа на второй канал, проложенный по берегу.

А между тем Верочка, понизив голос, доверчиво делится со мной:

– Если бы вы знали, Григорий Андреевич, как трудно командовать таким отрядом! Кругом новая техника, машины, а я, в сущности, биолог. Эти цилиндры, подшипники... во всем приходится разбираться заново. Я говорила Ивану Тарасовичу, но разве с ним поспоришь! Говорит: "Справишься". А у меня в колонне тридцать шесть человек, все чужие, просто стесняешься им приказывать.

И тут же, сама себе противореча, девушка кричит проезжающему машинисту:

– Эй, на щитоукладтаке! Опять скривили раму. Сколько раз я говорила-итти колесо в колесо! Доверните зажим!

Возле нас задерживается запыленный вездеход с кузовом, выкрашенным в белую краску. Сутуловатый старик в черной академической шапочке на пышных седых кудрях, высунувшись из кабины, подзывает девушку.

– Да что вы! Как можно? – слышу я возмущенные ответы Верочки. – Целую сотню корней? Ни в коем случае! Я понимаю, что у нас единственное место... Ну хорошо, тогда я специально для вас посажу лишний ряд.

Белая машина отъезжает. Проводив ее глазами, Верочка возвращается ко мне.

– Вы узнали? – спрашивает она. – Это профессор Рогов. Он приехал к нам изучать физиологию скоростных деревьев. Я ему говорю: жалко портить молодые посадки, а он отвечает: "Мне семьдесят семь лет, мне уже поздно откладывать, я хочу видеть новую физиологию своими глазами. У ваших деревьев должны быть особые клетки и особая биохимия. Я приехал ее исследовать". Молодец старик, правда? Недаром его так хвалил Лева. Вы, конечно, помните Леву Торопова? Он сейчас ведет колонну на левом берегу. Все-таки наш берег впереди километра на два!-добаввяет она с гордостью.

– А где Иван Тарасович? – спрашиваю я.

Верочка взволнованно хватает меня за руку:

– Григорий Андреевич, пожалуйста... вам же самому интересно съездить к нему! Он на шлюзе, всего какихнибудь километров двадцать. Скажите ему: посадочный комбайн работает неровно: на подъеме сажает густо, на спуске-редко. Это можно устранить... Впрочем, я вам напишу записку. И еще спросите насчет закладки древесинного завода. Согласны?.. Спасибо, Григорий Андреевич. Подождите здесь, я сейчас спрошу насчет моторной лодки...

Через четверть часа я уже мчался вверх по каналу, с любопытством оглядывая берега этой реки, родившейся сегодня. Повсюду на берегах кипела работа. Рядом с машинами кондратенковцев шли механизированные бригады строителей. Трудились канавокопатели, прорезая сеть арыков на будущих полях, подъемные автокраны устанавливали сборные дома. То там, то здесь на фоне песчаных бугров виднелась висящая стенка. Кран держал ее на весу, словно хотел рассмотреть получше, и сквозь оконные отверстия просвечивало небо. А между тем на задних дворах уже работали плуги и посадочные машины вкладывали в борозды черенки быстрорастущих фруктовых деревьев.

Блестящая лента над лесными посадками окаймляла возникающие кишлаки, она как бы отделяла завоеванную землю от еще не тронутой пустыни. С каждым километром скоростные растения становились все выше: ведь с каждым километром они были старше на два-три часа. И, проезжая вдоль посадок, я мог наблюдать, как быстро тянутся к небу эти энергичные растения. Только что они появились из земли, у них был один листочек, потом два, три, затем травинки стали кустиками, кустики превратились в ветвистые деревца, вот уже аллейки молодых деревьев стоят вдоль канала. Кто бы поверил, что неделю назад здесь даже трава не росла!

"Какой блестящий финал, – думал я, – какой великолепный итог работы Кондратенкова. Нет, лучше сказать не Кондратенкова, а кондратенковцев, включая в это число не только сотрудников опытной дачи, но и Дусю Голубцову, и Щекина, и ртищевских школьниц, и сталинградских комсомольцев, всех, кто удачно и неудачно старался ускорить рост деревьев. И, может быть, даже профессора Рогова с его научными изысканиями, и с открытиями, и с ошибками тоже нужно считать участником этой работы, которая здесь, в Средней Азии, дошла до такого великолепного конца".

Но тут же я вспомнил спокойный, чуть-чуть насмешливый голос Ивана Тарасовича.

"А я несогласен с вами, – скажет он. – В моей работе никогда не было конца".

Ну, конечно, Иван Тарасович уже лелеет новые планы.

О чем он расскажет мне сегодня? О новых лесных массивах, которые он намерен посадить в Кызыл-Кумах? Или, может быть, его не удовлетворяет скорость роста – он хочет выращивать деревья еще быстрее: не восемь метров, а десять-двенадцать за одно лето? В самом деле, разве этого нельзя достичь? Где пределы для возможностей природы, они еще никем не подсчитаны!

Может быть, Иван Тарасович расскажет о древесинных заводах. Кое-что я уже слыхал об этом. Так называют первые опытные леса, которые Кондратенков заводит под Москвой. Взрослые деревья вырастают там за два года, поэтому рубка леса из года в год производится на одних и тех же участках. А это, в свою очередь, необычайно упрощает работу лесорубов: по каждой просеке там проложены рельсы, на каждой поляне стоят лесопилки, сушилки, постоянные склады. В самом деле, быстрорастущие леса могут быть настоящими заводами древесины.

А может быть, Ивану Тарасовичу уже тесно в лесах и он мечтает о быстрорастущих садах, о скоростных фруктовых деревьях, которые можно было бы посадить на бульварах Москвы?Может быть, он думает о скоростных злаках? Ведь если бы удалось решить такую простую задачувывести пшеницу, обыкновенную пшеницу, которая созревала бы два раза в течение лета, одна такая порода удвоила бы наши урожаи.

С каждым новым километром деревья на берегу становились все выше, все больше было зелени, все больше построек и людей, все красивее, оживленнее окрестность. И я подумал, что жизнь Кондратенкова похожа на этот канал: вся она в стройке и с каждым шагом становится лучше.

Я рассказал вам о трех этапах этой жизни: о борьбе с Роговым, о работе в лаборатории и о работе на канале. Я рассказал, как возник замысел и как он был осуществлен, но вместо того чтобы поставить слово "конец", мне придется рассказать о новых замыслах.

И в самом деле, можно ли скучным, неподвижным словом "конец" завершить рассказ о человеке, идущем вперед! Не лучше ли, нарушая литературные традиции, под самой последней строчкой повести написать большими буквами:

НАЧАЛО НОВОЙ РАБОТЫ

Иней на пальмах

ПРОЛОГ

МОРЕ бушевало всю ночь. Медлительные валы один за другим выплывали из темноты. Они вставали перед нами крутой стеной, и нависшие гребни их заглядывали в шлюпку, как будто хотели пересчитать нас – свою будущую добычу.

Нас было шестеро в шлюпке: кочегар Вилькинс, Джо, три матроса – швед, итальянец, негр и я шестой с ними. Мы гребли все время, точнее – они гребли, а я сидел на корме и, качаясь, как маятник, зачерпывал воду и выливал за борт, черпал и выливал, черпал и выливал.

Моя рана болела все сильнее, может быть, потому что ее разъедала соленая вода. Я промок насквозь. Мой костюм превратился в холодный компресс, я дрожал мелкой дрожью, громко стучал зубами и тоскливо поглядывал на восток: скоро ли взойдет солнце.

А в затуманенной голове у меня, не переставая, копошилась одна и та же мысль: "Солнце взойдет, будет тепло. А что дальше?"

Когда рассвело, мы увидели впереди белую черту низменного острова. Коралловые острова всегда кажутся белыми издалека, а если смотреть на них с самолета, отчетливо заметно, как пенное кольцо прибоя отделяет темно-синий океан от желто-зеленой лагуны.

Но вскоре мы узнали, что белое – это не коралловый песок и не прибой. Тропический островок утопал в сугробах. В свинцовых валах океана кувыркались льдины, и прибой, с размаху бросая их на коралловые рифы, ломал, дробил, крошил, превращал в ледяное месиво. В воздух взлетали фонтаны соленых брызг. Падая на пушистый снег, они покрывали сугробы темными оспинками.

Гибкие стволы пальм обледенели. Сверкающий иней одел гигантские перистые листья. Побелевшие кроны четко выделялись на темно-голубом небе.

Почти вся лагуна превратилась в каток. В прозрачный зеленоватый лед вмерзли живые кораллы и ярко раскрашенные рыбы-попугаи с твердыми челюстями. Повсюду валялись замерзшие ласточки и морские птицы. Из снега торчали клешни кокосовых крабов; один из них успел продолбить орех, засунул туда задние ноги, чтобы вытащить мякоть, и так замерз.

Первым долгом матросы разложили костер, и я подсел к огню. Я сел так близко, что искры летели мне в лицо и угли обжигали ноги через подошвы ботинок. Но дрожь не проходила, я по-прежнему стучал зубами, и все время просил принести еще сучьев.

Складывая возле меня охапки хвороста, негр сказал с жалобным удивлением: "Кажется, я отморозил себе уши. Как вы думаете, скоро это кончится, мистер?"

Я не ответил. Как это бывает у больного, мои мысли казались мне громче, чем голоса окружающих. А думал я одно и то же: снег растает. А дальше, что?

Потом к костру подошел Джо и сказал: "Шлюпка отплавала свое, в хозяйстве из нее выйдет хорошее решето. Я боюсь, что нам придется поселиться здесь. Мистер будет Робинзоном а мы все – Пятницами"

– А ты, Джо, попугаем Робинзона, – желчно отозвался итальянец, – тебе лишь бы поболтать.

Добродушный Джо рассмеялся громче всех.

– По-моему, здесь не так уж плохо, – сказал он. – Свежемороженые фрукты в любом количестве и крабовые консервы в банках из собственной скорлупы. И, вдобавок, сколько угодно льду, чтобы приготовлять коктейли.

Я слушал, морщась. Шутки Джо мешали мне сосредоточиться. А я должен был решить: что же делать дальше. Но в это время негр, стоявший в сторонке, крикнул:

– Пароход! Идет прямо сюда!

Все сразу вскочили на ноги.

– Какой пароход? "Уиллела"?

– Нет, непохож. Небольшой, однотрубный...

– Разжигайте костер! Бросайте сырые сучья! Пусть дымит сильнее!

Смогут ли они подойди близко?

– Шлюпку спускают... Надо им показать, где причалить.

Все с удовольствием следили, как приближается шлюпка, то подпрыгивая на волнах, то проваливаясь между ними. И только я назойливо думал "Увезут нас отсюда. А что дальше?"

Джо первый разглядел на корме парохода полосатый американский флаг.

– Ребята! – крикнул он, – держитесь, мы едем прямо в Штаты. Пригладьте вихры и побрейтесь. Через два дня во всех газетах будут ваши физиономии с такими вот заголовками (я уже вижу их): "Пальмы одеты инеем!", "Бравые американские парни затерты льдами на экваторе!" И ученые профессора будут толковать о холодных фронтах, а проповедники – о том, что мир замерзает и нужно срочно каяться в грехах.

– Джо, помолчи! – прервал его кочегар Вилькинс. – Слушайте, ребята! Давайте условимся, ни слова насчет "Уиллелы". Мы сами ничего не понимаем. Наше судно налетело на льдину и пошло ко дну. Слышите? Слышите, мистер? (Все-таки он упорно называл меня мистером).

– А почему скрывать? – спросил я.

– Скрывать? – переспросил Вилькинс. – Ни в коем случае. Но не доверяйте пересказ нашим газетчикам. Они превратят все в пустую сенсацию, в дешевые подвиги героя-бандита. Нужно, чтобы вы сами написали всю историю, мистер. Люди должны знать правду.

– Да, да, – воскликнул я, – обязательно.

Спасибо Вилькинсу – он подсказал мне, что нужно делать дальше. Я обязан сам написать все до последнего слова. Люди должны знать правду – вот что главное.

И тут же, не откладывая ни на минуту, я начал вспоминать самое начало моей истории – те дни, когда, отчаявшись, я опустил руки и решился продать серый костом.

Глава 1

КОГДА я продал серый костюм, мне стало легче на душе. Серый костюм был порогом, отделяющим меня от нищеты. В костюме я мог еще надеяться, спрашивать, тревожиться, искать, вспоминать давно забытые знакомства, ссылаться и доказывать, я мог еще барахтаться в тине задних дворов и меблированных комнат с запахом жареной трески и стирального мыла. Теперь без приличного костюма оставалось только одно: сложить руки и спокойно идти на дно.

Разве я не искал работы? Я состоял на учете в четырех конторах по найму. Каждый день приходил я отмечаться во все четыре. Я дежурил по ночам у дверей типографий, чтобы раньше всех прочесть объявления в утренних газетах. Я звонил по всем телефонам, какие только сохранились в моей записной книжке, – давно забытым друзьям детства, коллегам по учению и футболу, товарищам из саперной роты. Друзья, коллеги и товарищи с трудом вспоминали, кто я такой, а затем минуту-две сочуственно вздыхали в трубку:

– Да, да, трудные времена. Я сам четвертый месяц без работы. Ах, тяжело сейчас строителям. Кризис – нигде ничего не строят. Плохо – плохо!

К сожалению, я и сам знал, что с работой плохо. Чтобы услышать об этом, не нужно было тратить никелевую монету на телефон.

Пока у меня был костюм, я мог еще, не слишком часто, правда, обедать у родственников. Ожидая, пока накроют на стол, я с удовольствием грелся на кухне и без удовольствия, но вежливо выслушивал добрые советы:

– Следовало раньше об этом подумать, – говорила практичная тетя Берта. – Надо было копить сбережения. Купил бы ферму, завел коровку, пил бы свое молочко, горя не знал.

– Ты сам виноват, – глубокомысленно замечал дядя Хонни, – куда тебя понесло из армии? А теперь где же найти работу? Все ищут.

Кузен Гарри тоже добавлял что-нибудь полезное.

– Вчера я видел этого шалопая – Дюрока младшего, – говорил он. Представь себе, женится на наследнице Вандергофа. А зачем ему миллионы Вандергофа? У него своих восемнадцать.

– Девятнадцать, – поправлял дядя Хонни, как будто он лучше всех знал, что лежит в сейфах богачей.

– Найти такую девушку и никакая работа не нужна,– вздыхал Гарри. – Чем мы хуже Дюрока? Такие же люди – две руки, две ноги... Бар открыть тоже неплохо... или завести плантацию в Бразилии.

Я терпеливо слушал, ожидая, когда на стол подадут суп. Советы были хорошие. Вся беда, что у меня не было капиталов на ферму, плантацию или бар. Впрочем, у моих родственников тоже не было капиталов. Дядя Хонни служил кассиром в пивном баре О'Хара и всю жизнь с завистью рассказывал, сколько зарабатывает хозяин на пивной пене и официанты, обсчитывая пьяных. Кузен Гарри как свободный предприниматель работал на того же О'Хара (наиболее влиятельное лицо в нашем округе) при усмирении пьяных драк, рабочих забастовок и во время президентских выборов. Единственным капиталистом в семье была тетя Берта. В комоде, в старом чулке, у нее хранилась вместе с юношескими письмами дяди Хонни стодолларовая акция Серебряных рудников Никарагуа. По вечерам, вымыв посуду, тетя Берта надевала очки, подвязанные веревочкой, и внимательно читала газету, разыскивая известия из Никарагуа. Но телеграммы не утешали ее: положение в республике было неустойчивым. Правительства менялись, как картинки в волшебном фонаре. Новые президенты объявляли старых узурпаторами и расстреливали их без суда. Серебряные котировались ниже номинальной стоимости. Вздохнув, тетя Берта прятала газету. Она не теряла надежды разбогатеть. Ведь стал же миллионером какой-то бездельник, одолживший Форду сто долларов. Об этом написано во всех букварях.

Проглотив котлеты тети Берты с приправой из советов и жалоб, я отправлялся в очередную контору. Впрочем, если вы когда-нибудь искали работу в городе Небоскребов, вы сами знаете, какое это веселое дело.

Вот вы стоите у порога конторы. Вы поправляете галстук и пробор, старательно откашливаетесь, чтобы голос ваш звучал непринужденно и внушительно. Вы обмахиваете ботинки носовым платком (зачем отдавать свой завтрак чистильщику, когда есть носовой платок, который можно выстирать под краном). Затем вы стараетесь придать лицу небрежное выражение. Вы не безработный, просто, случайно гуляя, вы зашли поговорить по-дружески с директором. Теперь предстоит решающая минута. В течение минуты вам нужно доказать, что фирма без вас обречена на банкротство.

– Работу? – рычит клерк за стойкой, – и откуда вас столько берется? Нет у нас работы, идите.

Он даже не смотрит на ваш галстук, пробор и напрасно вычищенные ботинки.

В некоторых конторах мне смеялись в лицо: "Работа? Да ты, парень, я вижу, шутник. Откуда теперь работа? У нас кризис, можешь прочесть об этом в Вечерней газете".

И я краснел, извинялся и выходил за дверь оплеванный, чувствуя себя, как нищий, который в первый раз встал на перекрестке со шнурками для ботинок.

– Купите шнурочки у бездомного. – Подайте работы на кусочек хлеба.

– Проходи, проходи, здесь не подают.

Я брел по улицам, сгорбившись, кусая губы от горечи и унижения. Прохожие толкали меня, автомобили пугали гудками, а над головой вспыхивали, кричали, звенели, пели рекламы, убеждая, доказывая, приказывая.

– Каждый уважающий себя американец носит бриллиантовые перстни Хэтчисона.

– Забудьте о дневных заботах. Отдохните под звездным небом в ресторане "Сто первый этаж"!

– Наше шампанское удлиняет жизнь вдвое.

Но где они – уважающие себя американцы с бриллиантовыми перстнями, удлиняющие жизнь вдвое шампанским. Навстречу мне попадались рабочие с серыми от усталости лицами, встревоженные продавщицы магазинов и машинистки (десять долларов в неделю, если ты молода, красива и одета по последней моде) и такие же безработные, как я. Их можно было отличить по неторопливой походке.

Изредка меня обнадеживали: "Зайдите в ноябре", – говорили мне. Предстоят большие заказы. Но когда, так и не найдя до ноября работы, я приходил снова, меня встречали рассеянным взором: "Что? Я велел вам наведываться? Не помню. Действительно, мы искали людей месяц назад, но отчего же вы не пришли вовремя?"

Раза три или четыре за все полтора года, у меня спросили рекомендации. Виноватым, прерывающимся голосом я объяснил, что их нет. "Почему нет? Нет стажа? А почему? Сразу пошел из колледжа на фронт? Значит у вас ни рекомендаций, ни стажа, ни опыта. Что, диплом? Но вы же забыли все. Что? На испытание? Нам некогда учить школьников. Грузчиком пойдете? Что? Рука прострелена. Обратитесь в богадельню".

Это была долгая, бесконечно скучная, отвратительная история. Скучная для любого человека и полная захватывающего интереса для меня. Каждый день я переживал взлеты и падения. Я заставлял себя не терять надежды, не сдаваться, наперекор логике.

Но сколько это могло продолжаться? Я одолжил везде, где мог, и заложил все, что мог. Я продал все свои вещи постепенно, одну за другой, в том числе и золотые часы-луковицу, доставшиеся мне от покойного отца. К удивлению, эта фамильная ценность кормила меня только две недели. Не знаю, как это получилось. В том же городе, рядом со мной, благоденствовали тысячи спекулянтов, покупая и перепродавая, а я почему-то никогда не мог продать своих вещей дороже, чем за четверть цены.