Текст книги "Тополь стремительный (сборник)"

Автор книги: Георгий Гуревич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 46 страниц)

Георгий Гуревич
Тополь стремительный (сборник)

Тополь стремительный

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ,

ГДЕ ДЕЙСТВИЕ ПРОИСХОДИТ В БУДУЩЕМ

ГЛАВА 1

ЗЕМЛЯ ЗА ЗЕЛЕНЫМ ЗАБОРОМ

– Боюсь, что Кондратенков разочарует вас, – сказал Лева. – Он, конечно, способный человек и опытный специалист, но у нас на Курильских островах...

Мы с Левой свели знакомство возле открытого окна.

Поезд проходил через березовую рощу, пронизанную светом, бело-розовую, с лиловыми тенями листьев на коре, такую чистую, как будто она только что вышла из озера. Кажется, я сказал тогда, что влюблен в подмосковные леса. По мне, они лучше горных вершин и океанских просторов.

– А вот у нас на Курильских островах...-сказал Лева.

Мы разговорились, вернее – он говорил, а я слушал. Впрочем, это самый лучший способ завоевать уважение собеседника: слушать не перебивая.

За четверть часа он изложил мне всю свою жизнь, или, правильнее сказать, предисловие к жизни. Лева родился в Москве, в Москве кончил десятилетку и поступил в Московский университет. Юноша учился в новом здании на Ленинских горах; он слушал лекции по физиологии на четырнадцатом этаже, а по истории науки – на двадцать шестом, и вся Москва была перед ним как на ладони. Кроме того. Лева уже дважды ездил на практику на остров Итуруп, и это давало ему возможность авторитетно говорить: "У нас на Курильских островах, когда я работал с профессором Роговым..."

– Рогов? – воскликнул я. – Это тот самый, у которого бамбук?.. Как же, знаю, я писал о нем лет восемь тому назад. А чем он занят сейчас?

Я корреспондент, и мне часто приходится путешествовать. И если только у меня есть лишний час, я никогда не сяду в самолет. Самолет, по-моему, нечто кратковременное и неуютное, вроде трамвая. Пассажиры заходят туда на часок-другой, держат всю дорогу на коленях портфели и молча смотрят в облачную муть, ожидая посадки. Самолет – только средство сообщения, а поезд – дом на колесах. В купе вагона люди входят, чтобы жить здесь сутки, двое или всю неделю. Они не садятся, а устраиваются и тут же спрашивают у попутчика, кто он, куда едет и чем занимается.

Железные дороги – это главные улицы страны. Здесь, как на совещаниях в столице, встречаются старые соратники и сослуживцы. И, покупая билет на вокзале, я всегда с волнением думаю, кого из героев своих прежних статей встречу на этот раз.

Может быть, мне попадется старый фронтовик. "А ты бывал на кавказских перевалах? – спросит он. – А помнишь землянки Сталинграда, помнишь, как снаряд разворотил вашу редакцию? Где теперь дядя Володя?.. Да что ты, неужели в "Правде"? А этот – лейтенант, веселый такой, влюбчивый, все еще пишет стихи?.. Убит? Когда? Там же? Честное слово, даже не верится!"

Может быть, я встречу в пути инженера из Ашхабада или Сталине, из Кременчуга или Баку. Я спрошу у него о знакомых мне каналах, шахтах, стройках, заводах. Правда ли, что Туркменский канал уже доведен до Красноводска? Говорят, в Донбассе целый трест перевели на подземную газификацию. А знаете ли вы новость? В Кременчугском районе больше нет деревень: первого мая последние семьи колхозников переселились в агрогород.

Может быть, рядом со мной окажутся строители из Куйбышева. Мы вспомним чистое поле, первые колышки геодезистов, первые экскаваторы на буграх обнаженной глины, первые вагонетки с бетоном, похожим на серый кисель. А теперь там асфальт, при домах гаражи, оперный театр на тысячу мест, могучая дуга плотины, морские пaроходы. Шесть миллиардов киловатт-часов ежегодно посылают куйбышевцы в Москву. Энергия волжской воды возит вас в троллейбусе, освещает вашу комнату, кипятит чай в электрической кухне.

Мы будем стоять у окна и смотреть, как меняется наша земля. Когда я проезжал здесь? Кажется, четыре года тому назад. Смотрите, новый завод – вон трубы за лесом. Тут был пустырь и торчали прутики, а теперь-какие сады! Хорошо, когда растет страна, где ты живешь; движется дело, в котором ты участвуешь; в городах, где ты бывал, новые дома; у людей, о которых ты писал, – новые достижения...

На этот раз я услышал о Рогове.

– Рогов? – переспросил я. – Это тот самый, у которого бамбук? А что он делает сейчас?

Лева стал рассказывать захлебываясь. Юноша был в восторге от своего учителя: "профессор Рогов сказал... профессор написал... профессор открыл..." Для профессора не существует в природе непонятного. В живой клетке растения он знает все молекулы наперечет. Если мы будем у Кондратенкова вместе, Лева .покажет мне старые опыты и то я буду поражен. Но гораздо лучше самому съездить на Курильские острова. К сожалению, в нынешнем году это невозможно. Профессор Рогов болен, а без него смотреть нечего. Он такой человек-до каждой мелочи доходит сам, все держится на нем одном. Только из-за болезни профессора Леву послали в этом году к Кондратенкову. Но Кондратенков – совсем не то. Лева хорошо знает о его работах от одной девушки, которая была там на практике. Лева боится, .что Кондратенков разочарует меня. Это человек поверхностный и недалекий, достижения его случайны, А твердый успех может родиться только на научной базе.

Я кивал головой, поглядывая сбоку на высокий лоб Левы, тонкие брови, решительно сжатые губы. Этот юноша не знал сомнений, ему было ясно все. У него были твердые взгляды на науку-такие же. как у Рогова, и жизненный опыт, полученный на Курильских островах.

На третий день поутру мы с Левой оставили поезд на маленьком степном полустанке. Отсюда до института Кондратенкова нужно было проехать еще километров двадцать в сторону. На почте нам посоветовали подождать попутной машины, и мы расположились у железнодорожного переезда, глядя, как сторож-седой казах в меховой шапке и ватном халате – гонит на свой огород ручейки от водокачки.

Нам повезло: не прошло и получаса после отхода поезда, как у шлагбаума остановилась открытая легковая машина, на вид довольно старая и потертая. На заднем ее сиденье лежали какие-то ящики и баллоны.

Хозяин автомобиля – седой человек с румяным лицом приветливо распахнул дверцу. Я, как старший, сел рядом с ним; Леве, по молодости, пришлось устроиться на баллонах. Сторож поднял полосатый шлагбаум, и мы выехали в степь.

Перед нами была гладкая, словно выструганная рубанком, однообразная желто-серая равнина. Торопливо глотая километры, наша машина с хрустом давила сухие стебли передними колесами, а задними вздымала клубы густой темносерой пыли. И нам казалось, что мы буксуем на плоском круге, а из-за горизонта навстречу нам выходят всё новые полосы выгоревшей травы – они бегут к машине и покорно ложатся под колеса.

Лето было жаркое, засушливое. Уже третью неделю с востока дули суховеи, опаляя землю, иссушая траву. Даже здесь, в открытой степи, трудно было дышать. Порывы ветра обжигали кожу-казалось, за нами движется невидимая печь и из ее открытой дверцы пышет жаром.

– Пустыня, – заметил наш спутник, – никчемная земля! Она словно тот лентяй-лежебока: и руки есть, и голова, и здоров, а работать не хочет, Смотришь на нее, и зло берет. Как можно в нашей трудовой стране терпеть землю, которая не работает! Кому она нужна? Почему место занимает?

Он говорил неторопливо, чуть-чуть нараспев, с украинским акцентом. Лицо у него было простодушное, скуластое, глаза узенькие, с хитрецой. И речь вел как будто о пустыне, а сам зорко поглядывал на меня: "А ты, брат, что за личность? Человек-нива или человек-пустыня?"

И я сказал ему, что я корреспондент, еду в институт Кондратенкова, чтобы написать о его достижениях.

– О достижениях писать рановато, – возразил мой спутник, – достижения в будущем.

– Я говорил, что Кондратенков разочарует вас! – тотчас подхватил Лева. Это не настоящий ученый. Он работает ощупью, наугад и никогда не знает,, что у него получится. У нас на Курильских островах его называли ученым знахарем.

Наш спутник громко расхохотался.

– "Ученым знахарем"! – воскликнул он. – Знаете ли, это метко. У Кондратенкова что-то есть такое – знахарское. Он любит советы старых лесников, народные приметы и люто спорит с докторами архивных наук.

– А вы знаете его? – подозрительно спросил я.

Хозяин машины улыбнулся:

– Кондратенкова-то? Конечно, знаю... Я сам из Донбасса, – продолжал он немного погодя. – До двадцати лет не видал никакого леса, кроме крепежного. И вот, представьте, после степи, где возвышаются только копры, древние курганы да горы отвалов пустой породы, я попал в Велико-Анадольское лесничество. Увидел столетний дубовый лес, могучие дубы с резной листвой, послушал, как шепчутся кроны при ветре, и на всю жизнь я заболел лесом. Вы понимаете, что такое лес? Лес предохраняет от суховеев, бережет реки, задерживает снега, от леса лето прохладнее и зима теплее, рядом с лесом урожай богаче и люди здоровее. А какой аромат в лесу! Да честное слово, будь я директором завода, я бы воздух из соснового бора в баллонах возил в цеха!..

Я вспомнил березовую рощу с пестрыми тенями листьев и тяжело вздохнул. Солнце, взбираясь на небо, палило все беспощаднее. Горячий ветер вздымал над степью бледносерые волны пыли. Можно было подумать, что, накалившись от невыносимого зноя, земля уже начаяа дымиться и вотвот вспыхнет пламенем.

Ветер все усиливался. Он закручивал пыльные вихри, гнал их перед собой и, настигнув открытую машину, мириадами острых песчинок колол нам затылок и щеки. Пыль лезла в глаза, ноздри и уши, противно скрипела на зубах. Дымчатые волны слились в густосерые полосы. И вот все потемнело: небо стало сизым, а солнце тусклым и ржавым. Вокруг мчалось что-то серое и неопределенное, струилось, завивалось спиралью, выло, рычало, визжало, скрипело. В прежнее время подобные пыльные бури в наших черноземных степях не раз опустошали целые области. Оня поднимали на воздух миллионы тонн плодородной земли, ломали колосья, выдували зерно и вдруг за сотни километров, где-нибудь в море, обрушивались пшеничным дождем. Гибли урожаи и – что еще хуже – гибла земля, потому что буря уносила верхний слой, обнажая бесплодную подпочву.

Впереди уже ничего не было видно. Надвинув на глаза автомобильные очки, наш хозяин вел машину куда-то в серое марево.

"Похоже на слепой полет, – подумал я. – Только там приборы, компас, радиомаяки и воздух вокруг-столкнуться не с чем. А здесь..."

И я невольно поеживался на каждом ухабе, ожидая, что вот-вот мы полетим вверх ногами в овраг. Видимо, и Лева думал о том же. Он перегнулся через спинку и крикнул мне в ухо:

– Давайте переждем! Скажите ему-пусть остановит.

Но внезапно впереди стало светлее: густая пелена пыли сменилась дымкой, сбоку замелькали какие-то тени, и мы очутились на лесной дорожке. Да, да, на лесной дорожке, в настоящем лесу. Это была защитная полоса – зеленый заслон полей против убийственных суховеев.

Я знал, что мы должны пересечь лесные полосы, и все-таки не поверил своим глазам, увидев в голой степи тоненькие стволы, гнущиеся на ветру. Нелегко было молодым деревцам выдержать натиск бури. Первые ряды их были смяты, исковерканы, изломаны. Они стояли засохшие, с ободранной корой, и обломанные ветки их беспомощно мотались по ветру. Но первые ряды, ослабив удар своими стволами и ветками, спасли жизнь следующим. Эти уже устояли, правда израненные, запыленные, словно солдаты после дальнего похода. Ветер покрыл землей засохшие листья, навесил на сучки пыльную бахрому, намел между стволами целые сугробы пыли. Но вот под ее слоем проглянула зелень – сначала робкая, сероватая, затем все более и более свежая, ликующая, яркая. Стройные тополя сомкнули кроны над головой, широко раскинулись клены, а за ними солидно и упрямо росли молодые дубки. Рядом с длинноногими и худыми тополями они казались коренастыми крепышами-подростками.

Полезащитная полоса была шириной в шестьдесят метров, не больше. Мы пересекли ее за какие-нибудь десять секунд, но эти секунды перенесли нас в другой мир. Теперь перед нами был луг, покрытый сочной травой. Зеленая трава рядом с мертвой степью, которую мы только что покинули, казалась непонятным чудом, тем более что небо над нами было все еще серым и вровень с макушками тополей неслась пыль, затмевая солнце. Обогнув лесную завесу, пыльные облака постепенно снижались и метрах в трехстах от нас уже касались земли, но там их встречала грудью вторая лесная полоса.

Так на всем пространстве между Уралом и Кавказом лесные полосы ломали губительный ветер пустынь. Лесной фронт задерживал суховеи на берегах реки Урал, в степях Северного Кавказа, на Приволжской гряде и возвышенностях Общего Сырта. Своими крепкими ветвями деревья встречали засуху в штыки, и засуха ложилась у их корней, не имея сил переступить зеленую границу.

После второй лесной полосы снова шли луга, за нимк третья полоса. Она проходила по самой возвышенной частч степи, за ней начиналась долина Урала. И, выехав на опушку, мы оказались на вершине холма.

Сколько раз за последние годы мне случалось видеть полезащитные полосы, и всякий раз я в восхищении останавливался перед этими цветущими памятниками человеческой мысли и трудолюбия. Мы в нашей юности никогда не видели таких ландшафтов. Это был не лес и не степь, а нечто совсем особенное. Внизу расстилалась долина, сплошь разделенная на клетки лесными перегородками. Зеленые прямоугольники окаймляли вспаханные поля, зелень огибала склоны холмов, извивалась вдоль ручьев и оврагов, пышным бордюром обрамляла пруды, покрывала пески сплошной шапкой. И куда ни посмотришь, всюду виднелись стены дубов, кленов, ясеней; за ними желтели, чернели поля, а по углам возвышались молодые эвкалипты, словно сторожевые вышки зеленой крепости.

– Картина! – воскликнул хозяин машины, обращаясь ко мне: очевидно, он заметил восхищение в моих глазах. В 1948 году здесь была голая степь и движущиеся пески местами доходили до самой реки. А теперь и поля, и заросли, и сады. И какие сады! Поедем, я вам покажу.

Он тронул рычаг, и машина бесшумно покатилась по склону.

– Такой стала степь за последние пятилетки,– оживленно говорил лесовод. Помните, как это мы учили в детстве: "На юге Европейской части СССР расстилаются степи. Степью называется безлесная равнина, покрытая травянистой растительностью". А теперь во всем мире географы должны переписать в своих учебниках главу о русской природе, потому что мы переделали эту природу. Мы советские люди... В основе всего стоит человек. У нас в агротехнике пишется: "Чтобы вырастить растение, нужны четыре фактора: влага, свет, тепло и пища". Но это неточно. Нужен еще один, главный, пятый фактор – человек. И если он приложит руки, будет и влага, и пища, и все остальное... Вот поглядите, показывал он, то и дело останавливая машину. – Это ветвистая пшеница. А на соседнем участке голозерное просо. Видали такое? Стоит посмотреть – на поле растет очищенное пшено. Оно в полтора раза выгоднее обычного проса. Подсолнечник... Шелковица белая... Яблони: апорт, анис алый, астраханка. Отметьте: в полезащитных насаждениях десять-пятнадцать процентов деревьев плодовые. Это составляет шесть миллиардов корней по всему Советскому Союзу. На досуге подсчитайте, сколько ягод и фруктов приходится на каждого человека. Груша дюшес, бере Мичурина зимняя, слива ренклод, виноград... Это здесь-то, где и верблюжья колючка росла с трудом!..

За каждым поворотом открывались всё новые чудеса.

– Обратите внимание, – повторял наш проводник, улыбаясь и щуря глаза навстречу солнцу: – липа! Один гектар липы дает колхозникам бочку меду. Чувствуете, как пахнет? Дышите глубже!

Действительно, по полю волнами шел густой медовый запах. А над нашей головой, как будто для контраста, все еще клубилась лиловая пыль, словно дым вражеских снарядов, несущийся над полем битвы.

– Обратите внимание – галлерея примельцев. Это наш опытный участок. Мы называем его "будущей степью". Здесь собраны неженки – южане. Они с неохотой шли в наши морозные края, их приходилось приучать, закалять, воспитывать, прежде чем они прижились. Эвкалипты вы, наверное, заметили? Эти долговязые австралийцы видны издалека, как маяки. К ним уже привыкают и в Крыму и на Украине. Колхозники говорят: "Бачишь эвкалипт? Дойдешь до него, вертай влево на тропочку".

Машина остановилась у развесистого дерева с шероховатыми зелеными плодами.

– А это грецкий орех. Обычно плодоносит на восьмом году, у нас начал на пятом. Каждое дерево приносит в год сто килограммов орехов. Это по меньшей мере тридцать килограммов первосортного масла.

Но о грецком орехе всего не перескажешь. Начиная с четвертой пятилетки мы ведем его на север: из Молдавиив Киевщину, оттуда – в Орловщину, на Волгу и сюда, на Урал. Сейчас на Украине в любом колхозном дворе вы найдете хотя бы два-три ореховых дерева...

Вот еще переселенцы с Кавказа. Фейхоа – дерево, на котором растет клубника! Японская хурма! Культура стелящихся лимонов. Вы видите – они лежат на земле. На зиму мы укрываем их камышовыми матами, и под снегом

они отлично переносят морозы. Этот сорт выведен в Омске в Сибири. Каково: сибирский лимон! А теперь посмотрите маслины...

Петляя по лабиринту зеленых комнат, мы осматривали участок за участком. Этот разбитый на клетки кусок степи был настоящим ботаническим садом, своеобразной выставкой достижений мичуринской селекции. Заражаясь волнением нашего проводника, я выскакивал из машины при каждой остановке, чтобы попробовать кисловатые, незрелые ягоды, посмотреть на побеги, подышать ароматом листьев и свежей земли.

Только Лева старался сохранить независимый вид и все пытался вставить: "А у нас на Курильских островах..."

Было уже довольно поздно, когда, обогнув очередную заросль, машина подкатила к воротам института.

Мы увидели несколько зданий в глубине двора. Одно из них, деревянное, с открытой верандой на втором этаже, напоминало подмосковный дом отдыха; другие были выстроены из стеклянного кирпича различных оттенков. Неяркие краски стекла удачно сочетались с пестрыми клумбами.

Во дворе шла какая-то работа: пилили, строгали, обтесывали бревна, перекладывали ящики. Возле самых ворот несколько рабочих перекатывали на чурках тяжелый ящик с надписью: "Не кантовать". Этой группой распоряжалась невысокая, плотная, круглолицая девушка. В своей белой косынке, в свежевыглаженном халате, светловолосая, румяная, со звонким, немного резким голосом, она казалась воплощением чистоты и утренней бодрости. Эта девушка первая заметила нас. Она бегом бросилась к машине, оживленно крича что-то, и вдруг, не доходя нескольких шагов, остановилась как вкопанная. Глаза ее стали круглыми, щеки еще больше зарумянились, простодушное лицо сразу осветилось.

– О, Левч!.. – произнесла она, опуская глаза. – Значит, ты приехал все-таки...

– Я же сказал, что приеду, – ответил юноша.

Тон у него был покровительственный, но колючие глаза потеплели и резкие черты стали мягче. Он взял руку девушки, подержал несколько секунд и вдруг, словно спохватившись, начал ее усердно трясти:

– Здравствуй, здравствуй, Верочка! Как живешь-можешь?

– Да тут старые приятели! – воскликнул лесовод. – Это тот самый, Верочка? Что же ты не знакомишь нас?

– Но вы же вместе приехали, Иван Тарасович! Пожалуйста, познакомьтесь: Торопов, студент нашего института, профессор Кондратенков...

Я никогда не предполагал, чтобы можно было так покраснеть. Даже оттопыренные уши Левы стали темномаликовыми, как будто сквозь них просвечивало солнце. Лева так растерялся, что даже не заметил протянутой руки профессора.

– Рад познакомиться с учеником Иннокентия Николаевича Рогова! – сказал Кондратенков с улыбкой. – Я сам учился у него когда-то. Правда, потом я сбился с пути и стал, как вы говорили, ученым знахарем. Но все-таки и нам есть что показать. Целый институт трудился здесь несколько лет, и кое-что можно было сделать за это время. Сегодня вы видели часть, а главное и самое интересное посмотрите завтра. И, может быть, вы согласитесь поработать с нами.

Лева молчал. Ему, видимо, хотелось провалиться сквозь землю.

Г Л А В А 2

САМОЕ ИНТЕРЕСНОЕ

Я проснулся задолго до рассвета – меня разбудил знакомый уже звонкий голос Верочки.

– Имей в виду, Петя, – говорила она кому-то: – если забыл что-нибудь, ножками придется бегать, ножками!

Иван Тарасович не позволит гонять машину за каждой отверткой.

Было еще совсем темно, только на востоке проступила бледносерая полоса, и на ней обрисовались силуэты деревьев, и густочерные и кружевные, как бы нарисованные чертежным перышком. Удушливый зной дня, как это бывает в Азии, сменился резкой ночной прохладой.

Во всех уголках двора сновали темные фигуры. Что-то лязгало, трещало, громыхало, скрипело. И над всей непонятной для меня возней плавал ясный голос девушки:

– Зоя Павловна, термометр у вас? И запасной взяли?.. Фонарь можно получить у кладовщика, Борис Ильич...

А корреспондента разбудили?.. Лева, будь добр, сходи к нему, пожалуйста.

Потом во двор вышел сам Кондратенков. Он обошел ряд машин, спросил что-то у Верочки ("Все проверила", ответила она). Иван Тарасович сел в свою бывалую машину, нажал стартер и первым выехал за ворота. За ним потянулась вся колонна: автомобильная электростанция – высокая громоздкая машина с крытым кузовом, вспомогательная машина с прожекторами и инструментами, затем трехтонка с дождевальной установкой и цистерной. На рытвинах цистерна вздрагивала и громко булькала. Упругая, подвижная, с мокрой резиновой кожей, поблескивающей при свете фонарей, она казалась живым существом, чем-то вроде гигантской студенистой медузы.

Колонна медленно поднималась в гору по направлению к лесным полосам. В серой мгле на покрытых туманом полях щебетали невидимые пташки. В этот безлюдный час они чувствовали себя полными хозяевами полей и громко спорили о своих делах.

Минут двадцать мы колесили по лабиринту квадратных участков, объезжая их вдоль темных шеренг деревьев. Все они казались мне похожими, одинаково прямыми, густыми и черными: после третьего поворота я бы ни за что не нашел обратной дороги. Затем мы выехали на просторное хлебное поле, окаймленное совсем молодыми насаждениями. В темноте поле казалось нам бесконечным... За ночь ветер угомонился, и только изредка по ниве пробегала легкая рябь. Низко над горизонтом, за рекой, висела огромная рыжевато-красная луна, и лунные дорожки поблескивали на воде...

Отъехав еще метров двести, Кондратенков остановил машину на бугре и, раздвинув колосья, показал мне площадку:

– Здесь будем сажать, в пшенице.

– Иван Тарасович, а не лучше ли ближе к деревьям, где оседает пыль? услышал я голос Левы (видимо, за ночь юноша оправился от смущения). – Там и ветер тише и почва лучше. Ведь эта пыль из пустынь – настоящее удобрение. Со временем она превратится в лёсс.

– А мы, товарищ Торопов, – ответил Кондратенков, вкладывая еле заметную иронию в свое вежливое обращение, – всегда опытные посадки делаем на плохих почвах. Если порода выращена в тяжелых условиях, значит она жизнеспособна. Такую смело можно сажать и в теплицах и на пустырях. Так советовал работать Иван Владимирович Мичурин. А вы какого мнения?

Лева промолчал. Он не решился вступать в спор с Мичуриным и молча взялся за лопату.

Я тоже выбрал себе кирку из кучи инструментов. В предутренней прохладе приятно было разогреться. Кирка с тупым звуком ударяла в землю. "Тут, говорила она, – тут, тут, тут..." При каждом ударе подсохшая земля рассыпалась на ноздреватые комки. За несколько минут мы, по указаниям Кондратенкова, разрыхлили пять квадратов размером метр на метр.

Механики и шоферы в это время трудились на меже.

Они вытащили из вспомогательной машины грандиозный зеркальный прожектор, подняли его на составной мачте и раскрепили оттяжками. Петя – шофер электростанции -завел свою машину. Однообразно загудела динамо – ослепительно яркий луч брызнул на землю. В середине белого круга оказалась Зоя Павловна старшая лаборантка. Жмурясь от света, она старалась разобрать цифры на почвенном термометре и смеялась, отмахиваясь рукой.

– Двадцать четыре градуса и семь десятых! – крикнула она.

– Прогрев! – коротко скомандовал Кондратенков.

Сотрудники бросились к бортам автомобиля, откинули их и начали разматывать кабель. Все это проделывалось быстро, слаженно и напоминало армейское ученье саперовэлектриков. Первый и второй номера открывают борта, тре.тий ставит заземление, четвертый и пятый раскладывают кабель, шестой и седьмой выгружают инструменты. Всего на разворачивание станции: девять минут – посредственно, восемь – хорошо, семь минут тридцать секунд – отлично.

Чувствуя, что моя неумелая помощь только спутает эту отчетливую работу, я отошел в сторону и принялся терпеливо ждать, когда мне покажут обещанное с вечера "самое интересное".

– А зачем это все? – спросил я Леву, который тоже был не у дел.

Иван Тарасович, услышав мой вопрос, обернулся:

– Это вы, товарищ корреспондент? Держитесь возле меня, Григорий Андреэаич, я вам буду давать объяснения по ходу действия... Бы спрашиваете, зачем эта техника? Техника нужна потому, что мы хотим обогнать природу. Вы слышали температура почвы двадцать четыре градуса с десятыми. А требуется двадцать девять. Вот мы и даем прогрев токами высокой частоты.

– Почему же именно двадцать девять?

– Только потому, что мы хотим вырастить нормальные растения и получить от них семена. А для этого нужно пройти все стадии, одну за другой. Вы, конечно, знаете о теории стадийного развития, созданной академиком Лысенко. Еще лет тридцать тому назад Трофим Денисович открыл, что растения развиваются этапами – стадиями. Первая из них – стадия яровизации, за ней идет световая и так далее. И каждая стадия требует особых условий. Для яровизации, например, важнее всего влага и точно определенная температура: для северных растений-сравнительно низкая, для южных – высокая. Нашему гибриду, например, необходимо по меньшей мере...

– ...двадцать девять градусов! – протяжно крикнула Зоя Павловна.

Кондратенков прервал пояснения. Последовала вторая команда: "Семена!" Из машины были вынуты лакированные ящички. Профессор сам открыл их, приподнял вату и показал мне мелкие розоватые семечки. Я протянул было руку, но Кондратенков прикрыл ящик ладонью:

– Нет, посадка доверяется только Верочке.

Очевидно, в институте на долю Левиной соученицы приходилось немало работы. Верочка запоминала, отмеривала, считала, проверяла, переспрашивала и тут же записывала обо всем в блокнот, выводя ровные строчки с круглыми, как горошинки, буквами.

Приняв у Кондратенкова ящик с семенами, она осторожно поставила его на землю, положила на разрыхленный квадрат линейку и мизинцем наметила:

– Здесь... здесь... здесь...

Так Вера прошла все пять квадратов. Сначала она намечала места для посева, затем осторожно укладывала щепотку драгоценных семян, а сверху присыпала трухой от прошлогодних листьев.

– Заметьте, – сказал мне Кондратенков, – этот способ посадки – он называется гнездовым – также предложен Трофимом Денисовичем Лысенко. Прежде мы сажали деревья поодиночке и за каждое приходилось бороться с сорняками. При гнездовом же способе мы высеваем в одну ямку много семечек. Они поднимаются буйной порослью, сами заглушают сорняки и, создавая под листочками свой собственный влажный микроклимат, прикрывают друг друга от ветра, зноя, высыхания. Только в самый ранний период нужно помочь деревцам, и потому мы устроили наши опытные гнезда в пшенице. На первых порах колосья будут защищать нежные ростки, а дальше...

Ящик с семенами опустел. Вера вынула вату и стряхнула ее над последним гнездом, чтобы не терять ни единого семечка.

– Дождь! – скомандовал Кондратенков.

Теперь на сцену выступила колыхающаяся цистерна.

Машину подали к ниве задним ходом, рабочие выдвинули трубы дождевальной установки. Над каждым гнездом возникли фонтаны мелкой водяной пыли.

Кондратенков схватил меня за руку. Я почувствовал, что он волнуется.

– Первая капля воды, – сказал он, – это пробуждение жизни. Мы взяли у дерева семечко. В нем еще не было жизни – только материалы для нее: сухой зародыш и небольшой запас пищи, как бы сухой паек зародыша. Яровизация не начнется, пока семена не наклюнулись. Поэтому мы смочили их заранее в лаборатории. И вот жизнь проснулась. Вы дали ей влагу, согрели почву. В семечке начались превращения. Оно набухает, распирает оболочку. Вот кожура треснула. В земле расправляются семядоли. Из-под семядольного коленца вытягивается корешок. Его первые волоски охватывают первый комочек почвы; они всасывают воду и соли, растворенные в ней... А кверху между тем уже пробирается стебелек с почкой. В крохотном семечке мало пищи, стебель должен спешить наружу – к свету и воздуху...

Я жалею, что не могу передать взволнованной интонации Кондратенкова. Его увлечение заразило меня, и мне уже начало казаться, что я вижу, как под землей начинается могучая работа созидания растения.

– Сейчас, – закончил Иван Тарасович, взглядывая на часы, – гнездо тронулось в рост.

Этот момент ярко запечатлелся в моей памяти. Помню бледносиреневое небо, зубчатый край лесной полосы и выцветшую, обескровленную луну, застрявшую на линии горизонта, как медный пятак в щели копилки. Помню серьезные лица сотрудников, резкие морщины на лбу Бориса Ильича заместителя Кондратенкова, полное, добродушное лицо Зои Павловны с выражением внимания, блестящие глаза Веры...

Минута за минутой проходили в торжественном молчании. Однотонно гудели моторы, поддерживая температуру. Все еще работала дождевальная установка, хотя пыльная земля давно уже превратилась в мокрую грязь. Вокруг меня все стояли неподвижно и молча глядели на рыхлую землю.

И я уже начал с недоумением поглядывать на Кондратенкова: неужели он в самом деле намерен дожидаться, когда из семян вырастут деревья? Я невольно улыбнулся этой смешной мысли. А когда же мне покажут обещанное "самое интересное"? Или Кондратенков подразумевал под "интересным" электрический прогрев почвы и гнездовой способ посадки?

И вдруг у моих ног что-то шевельнулось – то ли покатились комочки земли, то ли шелохнулся кусочек гнилого листа. Я присел на корточки и увидел, что из земли торчит что-то беловатое, похожее на вылезающего червяка.

– Росточек! – еле слышно выдохнула Вера.

А Зоя Павловна всплеснула руками:

– Смотрите, Иван Тарасович, здесь целых четыре!

Я был ошеломлен: как росточки? Неужели из тех семян, которые мы только что посеяли? И как же это может быть?

Не веря самому себе, я шарил глазами по квадрату. Кончики ростков виднелись повсюду. Бледные, бескровные жители подземелья дружно выбивались на свет, энергично расталкивали комочки почвы, продвигали вверх семядоли.

И мне уже начинало казаться, что я могу глазами уследить за их ростом. Но, конечно, это была иллюзия. Как я узнал позже, деревцо Кондратенкова поднималось не больше чем на полмиллиметра в минуту. И тем не менее стоило тричетыре минуты не смотреть в какой-нибудь уголок, и уже наглаз можно было заметить перемены.