Текст книги "Тополь стремительный (сборник)"

Автор книги: Георгий Гуревич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 46 страниц)

Когда часы были съедены, очередь дошла до костюма. Я крепился три дня, больше нельзя было выдержать без еды. Итак, эпоха серого костюма кончилась. Я опустил руки и пошел на дно.

У дна были свои законы, свои нравы, свои жизненные приемы. Я научился спать на скамейках сидя и широко раскрывая глаза, когда приближается полисмен; познакомился с древним законом о бродягах, законом, который запрещает спать на открытом воздухе, если у тебя в кармане нет денег; научился терпеливо стоять в очереди возле благотворительной столовой и жалостливо моргать глазами, когда какая-нибудь девчонка из Армии Спасения, совсем ничего не понимающая девчонка, уговаривала меня исправиться, каждый вечер молиться, не ругаться нехорошими словами и пить только кипяченую воду.

У меня появились новые друзья – туземцы дна. Это были пожилые многосемейные рабочие, выгнанные с заводов, когда руки у них потеряли проворство, матросы с пароходов, сданных на слом, клерки разорившихся контор, учителя школ, закрытых при сокращении бюджета, чиновники, которых комиссия по расследованию антиамериканской деятельности уличила в сочувствии испанским республиканцам, ветераны войны, встреченные музыкой и цветами и брошенные на произвол судьбы на первом перекрестке, безработные мальчишки без всякой специальности – сегодняшние бродяги, завтрашние воры и наивные дураки, вроде меня, отбиравшие последние гроши у родителей, чтобы получить никому ненужный диплом.

Ближе всего мы сошлись с одним матросом. Это был пожилой сутуловатый человек с медно-красным обветренным лицом и волосами медного цвета. Его звали Джозеф-Патрик Миддл, или попросту Джо. Случайно инициалы Джо совпадали с инициалами известного миллиардера, и бродяга-матрос любил подшучивать, говоря о себе помпезно-почтительными газетными фразами:

– Мистер Джей Пи Эм предпочитает простые, но изысканные блюда, говорил он, получая миску с бобовой похлебкой.

– Мистер Джей Пи Эм согласился финансировать деловые круги Скандинавии (одалживая десять центов безработному шведу-эмигранту); или: – Мистер Джей Пи Эм приобрел контрольный пакет табачной компании (подбирая окурок на тротуаре).

Джо плавал на торговых судах по всем морям и океанам и кое-что повидал в своей жизни. Нельзя сказать, чтобы он был образованным человеком. Книг он читал мало – в плавании не до чтения, но Джо не пропускал то, что попадалось ему на глаза, и, запоминая ходовые выражения, не без язвительности применял их в самых неподходящих случаях.

– Не ешьте много мяса, – советовал он безработным в очереди. – Только растительная пища спасет вас от ожирения сердца.

– Я за американский образ жизни, – твердил Джо, расстилая газеты на газоне, где мы ночевали.

Однажды, когда мы глядели на магазин, разграбленный бандитами, Джо сказал:

– Весь мир ждет от нас просвещенного руководства ради спокойствия и прогресса (цитата из речи президента).

– Частная инициатива ведет нас к благоденствию (это было сказано перед воротами остановленного завода).

А когда полиция начала дубинками разгонять взволнованных рабочих, Джо заметил:

– Каждый удар, нанесенный нами, служит делу свободы.

У многих из нас есть свои странности. Борьба за справедливость была слабым местом Джо. "Вы не имеете права" – эту фразу я слышал от него чаще всего. Джо воевал за справедливость по мелочам, всюду, где мог. Он проверял весы в мелких лавочках, устанавливал очереди в благотворительных столовых, ввязывался во все уличные происшествия, спорил с полисменами и даже с судьями. И два раза на моей памяти это кончилось плохо: Джо получил 60 дней за оскорбление достоинства суда.

В последний раз это было в начале февраля, в самые метели, и Джо не слишком огорчился. Выслушав приговор, он спросил: "Хорошо ли топят в тюрьме", но, к счастью, судья не расслышал.

Итак, Джо получил зимнюю квартиру, а я остался на улице, чтобы поразмыслить о печальной судьбе безработного.

Глава 2

ТО, о чем я буду говорить сейчас, произошло весной, как раз в тот момент, когда Джо должен был выйти из тюрьмы. Я поджидал его в парке на нашей любимой скамейке. Был веселый апрельский день, когда солнце так жизнерадостно блестит в каждой лужице. Пахло мокрой землей, свежей зеленью и еще чем-то туманным и сладким. В такие дни хочется вскинуть узелок на плечо, встать и пойти куда глаза глядят, через шумный центр и дымные предместья, через пригороды, дачные поселки, поля, фермы и рощи, навстречу солнцу, все прямо и прямо в какие-нибудь далекие края, где нет безработных инженеров, которые никак не могут понять, почему они без работы.

Помнится, когда я был в колледже, меня считали думающим студентом. Я читал много книг и не только технических, интересовался музыкой и искусством. Но жизнь казалась мне простой и. ясной: старайся, зубри, получай хорошие отметки, заработай диплом и все будет "олл райт". Но вот я кончил, положил диплом в карман... и оказался без дела. Здесь-то и пришлось задуматься всерьез.

Все мы не думаем, пока жизнь не прижмет нас к стенке. Каждому американцу с детства твердят, что он неминуемо станет миллионером, если он будет трудолюбив, бережлив и энергичен. И мы из кожи вон лезем, чтобы проявить трудолюбие и энергию. Рассуждать нам некогда, нас заедает бизнес. Урывками, где-то на ходу мы проглатываем кинофильмы, уголовные романы, отрывки радиопередач и броские заголовки газет, не вчитываясь, не разбираясь, не слишком веря и тут же забывая:

"Черные тигры" выиграли со счетом 3:1!"

"Девятилетняя девочка из ревности убила своего брата!"

"Враки, наверное, – думает благополучный американец, – но надо будет прочесть. Это ловко придумано".

"Федеральная полиция раскрыла тайный заговор!"

"Агенты Москвы угрожают нашей безопасности!"

"Скорее всего, враки, – думает средний читатель, – но может быть и правда. Москва – это где-то далеко на севере, в снегах. Кто знает, на что она способна? Если пишут, значит что-нибудь да есть. Может быть, и угрожают. Меня это мало трогает".

Изредка американцу попадается прогрессивная газета, которая говорит о том, что приближается кризис, что правительство тянет нас к войне. Но привыкнув к тому, что газеты всегда лгут, американец только пожимает плечами:

– Какой там кризис? – Враки! Все выдумали, чтобы привлечь подписчиков. У меня как будто дела не плохи.

И, скомкав газету, швыряет ее на тротуар, чтобы тут же забыть о ней. Политика его не касается. Он человек солидный – у него есть свое дело, свой дом, своя машина, обстановка и телевизор, купленные в рассрочку.

Но вот подходит черный день, когда "солидного человека" вызывают в контору и без предупреждения вручают ему расчет. Сбережения тают, как табачный дым, пропускается очередной взнос, и фургоны увозят обстановку, машину и телевизор, уже выплаченные на три четверти. Мы с детства твердим: "Мой дом – моя крепость". Но когда чужие люди выгоняют нас пинком из этой крепости, приходится призадуматься.

В самом деле, почему Аллэн Джонсон, инженер-строитель, кончивший с отличием, дремлет в парке на голодный желудок, вместо того чтобы работать? Почему мокнет под дождем Аллэн Джонсон, умеющий строить великолепные дома с электрической кухней, ледником и ванной, теплые, сухие и уютные дома с удобной мебелью, с чистой постелью, с пылесосами и мусоропроводом?

Почему этот самый Аллэн греется на солнышке в рабочее время, если его выучили строить заводы, великолепные корпуса с металлическими арками и могучими кранами, огромные просторные цехи, где можно расставить тысячи станков, чтобы тысячи людей нашли себе работу? Почему Аллэн сидит здесь, засунув руки в дырявые карманы, умелые руки, которые могут начертить грамотные проекты жилищ, заводов, магазинов, контор, школ, больниц, вокзалов? Почему? В самом деле, скажите мне, почему?

Пока я размышлял на эту скучную тему, какой-то щеголь в клетчатом плаще и темно-зеленой шляпе расхаживал мимо меня, помахивая тросточкой. Затем он присел на скамейку рядом.

Искоса, быстрым взглядом профессионального бродяги я оглядел своего соседа. Кто он такой? Что ищет в парке? Нельзя ли извлечь из него 25 центов? По виду это мог быть... впрочем, мне совсем не нужно было гадать. Рядом со мной сидел Фредди Палома – капитан и левый край сборной команды нашего колледжа.

Я отвернулся в сторону. Мне вовсе не хотелось, чтобы Фредди узнал меня в таком виде и принялся выспрашивать историю моих злоключений только для того, чтобы сочувственно почмокать губами: "Ах, ах, тяжелые времена!" В сущности, мы были не так уж близки с ним Я знал его главным образом по футболу. Фредди был не скверным форвардом, только несколько нахальным. Он всегда зарывался, играл сам с собой и требовал, чтобы мячи подавали ему одному. И в жизни Фредди был таким же самоуверенным: он охотно поучал новичков (в том числе и меня), как надо играть в футбол и как надо жить. И мне, по правде, это быстро надоело.

На лекциях я встречал его гораздо реже. Фредди являлся в колледж только перед экзаменами, всегда бледный, встревоженный. Он суетливо выпытывал у студентов – кто спрашивает, что спрашивает, идти ли к профессору или к ассистенту, можно ли отклониться от заданной темы, поспешно записывал формулы на манжетах, умоляюще просил подсказывать. Я сам как-то ухитрился прислать ему дословный перевод контрольного текста и спас его на экзамене русского языка. (Дело было в начале войны, когда у нас еще охотно разговаривали о дружбе с русскими.) К слову сказать, русские не скверный народ, но язык у них такой, словно нарочно его выдумали на горе студентам. У них есть одна такая буква "щ", которую по-нашему нужно писать четырьмя: "эс", "эйч", "си" и опять "эйч". Затем у них бездна окончаний. В каждом падеже окончание, в каждом лице – окончание. Глаголы совершенные, несовершенные... Бедный Фредди никак не мог одолеть этой премудрости и, получив от меня перевод, проникся безграничным уважением ко мне. Кто бы мог думать тогда, что через много лет мы будем сидеть на одной скамейке и я отвернусь, чтобы Фредди не узнал меня.

– Приятная погодка, – заметил Фредди небрежно (самое подходящее начало для разговора). – Немножко холодновато для апреля, а?

– За углом есть заведение, где можно согреться, cэp, – ответил я, подделываясь под бродягу. – Прикажете проводить, сэр?

Фредди криво усмехнулся. При этом усы его стали дыбом, как зубные щеточки.

– В общем, не валяй дурака, Аллэн, – сказал он, – я узнал тебя. Я вижу – ты на мели. В чем дело? Почему ты не работаешь?

– Почему? – воскликнул я – Я сам хочу спросить "почему"? И если хочешь, я соберу здесь в парке еще тысячу человек, и все мы, выстроившись, спросим хором "Почему мы не работаем?" Может быть, ты возьмешься ответить?

Фредди пожал плечами.

– Что отвечать? Ты сам знаешь – у нас кризис, – сказал он – Виновата Москва и разные смутьяны, которых она подкупает. Из-за них мы не можем торговать с Азией, из-за них и ты сидишь без работы.

– Эти проповеди я слыхал, – ответил я сердито, – и никогда не мог понять, причем здесь русские Пусть они ходят на голове у себя дома, мне до них дела нет. Я не торгую с Азией – с Азией торгует Уолл-Стрит. А я строю дома. Могу я строить дома в своем родном городе?

– Ну, знаешь, ты просто красный, – фыркнул Фредди.

– Фредди, я все время толкую тебе, что я не красный, не черный, не желтый и не голубенький с цветочками. Я безработный. И вообще мне скучно с тобой разговаривать. В парке много свободных скамеек.

Фредди задумчиво чертил тросточкой какие-то вензеля.

– А на Пальмовые острова поедешь? – спросил он неожиданно.

– Я могу поехать на Луну, если там нужны железобетонщики.

Фредди улыбнулся.

– На Луну не нужно. Я предлагаю на Пальмовые острова. Контракт на пять лет. Мне как посреднику тридцать процентов. Пароход отходит через две недели.

Глава 3

Я МНОГО раз задавал себе вопрос: что было бы, не повстречай я Фредди? Трудно сказать. Человек предприимчивый на моем месте, наверное, кончил бы тюрьмой, а мирный и робкий умер с голоду под решеткой. Так или иначе, я вытянул счастливый номер. И я был действительно счастлив тогда.

Я с большим удовольствием вспоминаю первые радостные дни, когда я стал "человеком дела", Фредди был настолько благороден, что ссудил меня в счет жалованья, и первым долгом я отправился в ближайший ресторанчик. Кутить, так кутить. Я заказал себе бифштекс, яблочный пирог и кофе. Все это было необычайно вкусно, особенно бифштекс с мелкими сухарями, жареной картошкой и луком. Мне даже жалко было, что он кончился так быстро. Но разве я не богач теперь? Разве я не могу взять еще что-нибудь?

И, допив кофе, я подозвал официанта и заказал ему все сначала: бифштекс, яблочный пирог и кофе. У меня не хватило фантазии для нового меню.

Затем, немножко опьянев от еды, наслаждаясь приятной теплотой во всем теле, чувствуя себя на редкость сильным, добрым и щедрым, я дал официанту четверть доллара на чай (пять ночевок в самой дешевой ночлежке, где койки подвешены на веревках, а в 6 часов утра веревку отвязывают, чтобы сразу поставить тебя на ноги). А затем отправился покупать себе серый костюм, хотя, как я узнал позже, за это время серое вышло из моды. Новый костюм, словно ключ, открыл передо мной все двери комнат, сдающихся в наем. И через полчаса я нежился в ванне, упиваясь теплотой и чистотой. Если вы когда-нибудь возвращались домой из экспедиции, проделав миль 500 верхом, или из похода, или из окопов, насквозь пропитанные пылью и потом, тогда вы понимаете как приятно сесть в ванну, напустить такой горячей воды, чтобы дышать было трудно, и с ожесточением скрести себя губкой, сдирая кожу вместе с грязью.

Потом я доставил себе удовольствия нравственные. Я навестил семейство дяди Хонни и даже преподнес тете Берте коробку конфет. Дядя уже не рисковал давать мне советы. Гарри, сверкая вставными зубами (настоящие ему выбили за это время), тяжко вздохнув, сказал: "Пальмовые острова это то, что надо. Доллары растут там, как на дрожжах".

А тетя Берта отвела меня в угол и, с опаской оглядываясь на Лина, шепнула: "Аллан, ты бы устроил Гарри на хорошую работу Бар неподходящее место для мальчика. Мне кажется, от него иногда пахнет вином. Ты бы урезонил его, как старший. (Бедняжка! Она до сих пор не знала, что сын ее профессиональный гангстер.)" Затем я доставил себе удовольствие сделать доброе дело. Я устроил на работу Джо – неистового борца за справедливость – и даже не взял за это 30 процентов. Правда, должность была не из лучших, но выбора не было, у Джо в матросской книжке стояла черная печать. Он заработал ее в свое время, добиваясь справедливости у старшего штурмана. Поэтому нельзя было определить его в матросы, а только помощником повара на пароход "Уиллела" – топить плиту и мыть посуду. Но и такой работой Джо был доволен, не меньше, чем я своей. "Во всяком случае, – сказал он, – наводить чистоту благороднее, чем пачкать".

Все это было очень приятно: быть сытым, чистым и чисто одетым, спать на стираных простынях, под крышей, а не под дождем, видеть почтение родственников и радость Джо. Приятно было покупать, примерять, заказывать, чувствовать себя полноправным человеком, без дрожи проходить мимо полисмена. (Джо заметил, что я стал держать голову выше). Но всего приятнее было сесть за работу.

Помню, с каким наслаждением, надев налокотники, я впервые сел за покатый чертежный стол. Готовальня, стрекочущий арифмометр, логарифмическая линейка, нетронутая белизна ватманской бумаги приводили меня в умиление. А кнопки, обыкновенные чертежные кнопки с эмалированной головкой! Я чуть не расплакался, увидев их, – ведь я не держал в руках кнопки, наверное, восемь лет. Помню, как вписал я первую цифру в таблицу. Помню, как отточил чертежный карандаш, жесткий, как гвоздь, и, затаив дыхание, провел на ватмане первую линию, как любовался ею – такой четкой, ровной, решительной, безукоризненной во всех отношениях.

Мне доставляло удовольствие держать в руках справочник, читать, рассчитывать, проверять, рисовать и стирать резинкой, просто думать, наконец.

Нельзя сказать, чтобы моя работа требовала больших размышлений. Для начала мне дали рассчитать балку – обыкновенную железобетонную балку для заводского здания с восьмиметровыми пролетами, но балка... здесь, когда речь идет о моей специальности, я уже не могу рассказывать равнодушно.

Видите ли, каждая вещь на земле имеет тяжесть и каждая стремится упасть вниз. Это было известно задолго до Ньютона. Так вот, по законам тяжести потолки должны падать нам на голову. А чтобы они не упали, мы кладем их на балку.

Если хотите знать, балка – самая хитрая часть в любом сооружении. Балка собственной прочностью побивает силу тяжести, героически принимая на свой хребет вес перекрытия.

От тяжести балка изгибается, или, говоря технически, балка работает на изгиб. При изгибе верх ее сжимается, а низ растягивается. Не всякий материал может работать так сложно, поэтому очень долго балка ограничивала замыслы древних строителей.

В степях Средней Азии не было подходящего материала для балок. Древние жители сооружали там сводчатые потолки из глины, поэтому им приходилось строить дома с комнатами длинными и узкими, как коридор. В Древнем Египте применялись в качестве балок тесаные камни; чтобы поддерживать их, египтянам приходилось превращать свои храмы в густой лес колонн.

В лесистых странах применяли для балок дерево. Дерево хорошо работает на изгиб, иначе его сломала бы первая буря. Но стволы – коротки. Обычно в практике 6-8 метров – это предел деревянной балки.

И только, когда были найдены новые формы – ферма, например, и новые материалы – металл и бетон, мы, инженеры, почувствовали себя свободными. Только тогда мы стали строить мосты в полтора километра длиной и кинозалы на 20 тысяч зрителей...

Пока мне предстояла скромная задача, и все же я взялся за нее с невольным трепетом. Ведь прошло восемь лет с тех пор, как я сдал последний расчет. Может быть, у меня отвыкли пальцы и отвыкла голова.

Помню в детстве, когда мне было лет десять, я научился плавать. Было это в самом конце лета. Я испробовал новое искусство раз или два. Прошел почти целый год, и вот на следующий год в июне я с опаской вступил в воду. Не разучился ли я за зиму? И вдруг, о радость! Барахтаясь и брызгая, я держусь на воде. Я плыву и буду плавать всегда.

Такая же радость охватила меня, когда я почувствовал, что балка моя продвигается. Я плыву – барахтаюсь и брызгаю тушью, но все-таки вспоминаю. Вспоминаю прутки, хомуты, расчет на срез, на косую трещину...

В свое время профессора говорили, что у меня есть чутье материала. Чутье – это что-то отвлеченное, но я постараюсь объяснить. Вы, наверное, не раз любовались великолепными мостами над мощным Гудзоном или над Золотыми воротами. Вы помните гигантские столбы у въезда на мост и плавные металлические дуги, висящие между этими столбами? "Как красиво!" – говорили вы. Да, красиво. Красиво потому, что рационально. Рациональная конструкция, где нет лишнего материала, радует глаз. Металл великолепно работает на растяжение. В висячих мостах почти все несущие части растягиваются. Мы не тратим лишнего материала, и мост получается стройным, изящным, воздушным.

В отличие от металла каменные конструкции работают только на сжатие. На сжатие работают столбы и арки. Посмотрите на средневековые соборы – это песни из камня. В них сочетание столбов и арок. Это шедевр работы на сжатие.

Железобетон – материал новый. У него еще нет своих традиций. Он очень сложен: здесь и твердые камни, и песок, и цементный раствор, и железные прутья. Мы еще плохо знаем этот сложный материал, на всякий случай для прочности добавляем лишку, а лишний материал мстит дороговизной и неуклюжестью. Мы называем бетон мощным, массивным, а, по сути дела, массивность от нашего неумения. Знай мы материал до конца, мы строили бы железобетонное кружево.

Эти недостатки приходится исправлять чутьем, вкусом конструктора...

Я чувствую, что деловые люди уже посмеиваются. И совершенно напрасно, потому что красота и экономичность конструкции одно и то же. Впрочем, Фредди тоже смеялся надо мной. Он посоветовал не полагаться на чутье, а лучше взять несколько уроков у старшего инженера бюро. Я так и сделал. И когда прошел двухнедельный испытательный срок, старший инженер лаконично сказал, принимая у меня очередную балку:

– Завтра "Уиллела" отчаливает в 8 утра. Она доставит вас прямо на Пальмовые острова.

Глава 4

БОЮСЬ, что экзотическое путешествие на Пальмовые острова я не смогу описать здесь. Дело в том, что по существу я этих островов не видел.

Наш пароход остановился на рейде задолго до рассвета. Меня высадили в катер вместе с целой кипой тюков и деревянных ящиков с угрожающей надписью: "Не трясти, не бросать, не кантовать". Пока шла погрузка, небо стало голубовато-серым, и на стальной глади океана я увидел синюю полоску низменного берега.

На причале стояли солдаты – два рослых откормленных молодца с автоматами на груди. Они стояли, широко расставив голые ноги, увязшие по щиколотки в песке, и горделиво посматривали на нас. А грузчики-туземцы в шляпах, похожих на опрокинутые блюда, – с опаской обходили эти живые монументы нашей военной мощи.

За спиной у солдат была вывеска: "Кокосовая концессия Чилл и К?", а за вывеской тянулась ровная и низкая песчаная коса без единого кустика. Слева от нас за колючей проволокой виднелись длинные бамбуковые хижины, видимо, бараки местных рабочих, а справа – приземистые одноэтажные бетонные корпуса, плоские и бледносерые, они совершенно сливались с песком.

Вот и все в сущности, что я могу рассказать о Пальмовых островах.

Меня поселили в одном из бетонных корпусов, и в нем же я начал работать на следующий день. Я выбрал место возле окна, и всякий раз, отводя глаза от чертежной доски, мог видеть пустынный океан, пенные гребешки на волнах, пологий пляж, бамбуковые бараки за колючей проволокой и двух охранников на берегу, которые, томясь от жары и скуки, переминались с ноги на ногу.

Мы начинали работу в семь утра. Только в это время можно было дышать и соображать что-либо. Ровно в семь старший инженер Клэй синевато-черный от загара, сухой и нервный малярик – раздавал нам дневные задания: расчет или рабочий чертеж многопролетной балки, металлической фермы, перекрытия, круглой стенки резервуара.

Кто знает, почему Чиллу и компании понадобилось строить столько бетонных складов я резервуаров для кокосового масла. Я не интересовался этим, по крайней мере первое время. Я был в восторге от того, что работа не переводится.

Часам к девяти в комнате становилось душно. Еще через четверть часа техник Джонни (его дразнили Джонни Пупсиком) поднимал над доской свое распаренное лицо и, ругнувшись, вылезал из-за стола, чтобы полить пол из чайника.

К десяти уже нечем было дышать. Мы поминутно прикладывались к термосу с холодной водой или подставляли голову под кран. Это освежало, но ненадолго. Как только волосы высыхали, голова снова становилась тяжелой, мысли вялыми и неопределенными, приходилось пять минут морщить лоб, чтобы перемножить двухзначные числа.

– Неужели шеф не мог найти клочка земли в Штатах? – восклицал Джонни. Я чувствую, что изжарился заживо. Здесь могут жить только ящерицы и канаки – эти желтые обезьяны. (Джонни было восемнадцать лет. Он очень хотел, чтобы его считали взрослым и ради этого старался как можно крепче ругаться, как можно грязнее говорить о женщинах и рисоваться своим презрением и грубостью по отношению ко всем цветным.).

– В Штатах не платят такие деньги, – отвечали старшие.

– Попробуй найти там работу. Аллэн расскажет тебе, как это легко.

– Работать нигде не сладко...

Много позже я задавал Фредди тот же самый вопрос: для чего, собственно, шеф устроил свое бюро на Пальмовых островах, в чужой стране?

Фредди только рассмеялся!

– Шеф знает, что делает, – сказал он. – В Штатах он у всех на глазах. Там сотни прогрессивных газетчиков. Всем им рот не замажешь. Мистер Чилл получил субсидии? На что? На научные исследования. На какие? А здесь Чилл полный хозяин. Он – господин Доллар. Что он делает у себя за колючей проволокой? Нас не касается, он платит долларами. Здешний президент сам примет меры, чтобы охранять покой шефа.

Конечно, Фредди был прав. Все мы были господа доллары в этой стране. Не только шеф, но и Фредди, и Джонни Пупсик, и я, и даже монументальные охранники на пристани. Один из них сказал мне как-то:

– Какой смысл ехать в Штаты? Кем я буду там? Вышибалой в баре, рабочей сардинкой в метрополитене? А здесь я не сардинка, я господин Американец. Эй, ты, черномазый, посторонись, ослеп, что ли?

В полдень, окончательно осовев от жары, мы прекращали работу. Начинались томительные часы дневного перерыва – от 12 до 6. Можно было, игнорируя жару и акул, отправиться на купанье; можно было сидеть в комнате, завесив окна мокрой простыней, киснуть от жары и вслух ругать шефа, тропики, самого себя, безработицу и Фредди. Можно было, наконец, вышибая клин клином, провести шесть часов за стойкой в буфете, изобретая необыкновенные коктейли и посмеиваясь над хвастливыми россказнями Джонни о его воображаемых романах.

Я обычно предпочитал первый способ, а наш молчаливый начальник Клэй последний. Ровно в двенадцать он забирался на вертящийся табурет перед стойкой и начинал, как он выражался, атаку на приступ малярии. Часа два шла ожесточенная молчаливая борьба между алкоголем и лихорадкой. Клэй глушил болезнь страшными смесями из рома, лимонной кислоты и чистого спирта (никто из нас не мог их даже пригубить). Затем после долгой борьбы спирт побеждал и болезнь, и больного. Клэй, размякнув и опьянев, впадал в философское настроение. Пригорюнившись, он подсаживался к подчиненным и смущал их трудными вопросами:

– Зачем я пью? – спрашивал он. – Зачем работаю? Зачем живу? Отчего меня не гонят? Не знаете? Эх, вы, молодежь!

По вечерам Клэй не работал. В лучшем случае он дремал у себя за столом, положив под щеку "Справочник железобетонщика". Все начальство знало это, вплоть до шефа, но Клэя не трогали. Наш начальник был в своем деле артистом. Он, как никто, умел класть заключительные мазки, и все мы разводили руками, когда Клэй двумя словами разрешал безвыходные затруднения.

Пьянство Клэя имело неожиданные последствия для меня.

Это было примерно через месяц после моего приезда. Уже месяц я считал фундаменты и балки для каких-то неведомых сооружений, которые обозначались у нас: "корпус А, корпус В, корпус X" и т. д. Для чего эти корпуса, никто не знал да и не спрашивал. Мы получали двойное жалованье не за любопытство.

Но вот однажды вечером, когда воздух был, как парное молоко, а на темной глади океана золотилась лунная дорожка, кто-то вызвал Клэя к телефону. Наш начальник, как обычно, дремал, подпирая подбородок ладонями, и Джонни, подмигнув нам, сказал: "Что же вы звоните? Разве вы не знаете, что он плохо слышит после обеда?"

– Кто плохо слышит?(Джонни, съежившись, на цыпочках отошел от телефона).

Голос Клэя был неожиданно ясным и трезвым, но движения, как у пьяного, – порывистые и вместе с тем, связанные. Видно было, что перед каждым движением старший инженер размышляет: "Надо встать. Надо взять трубку правой рукой" и т. д.

Протягивая руку, Клэй опрокинул бутылочку с тушью, задержался на мгновение, строго посмотрел на нас: не смеемся ли? Медлительно положил промокашку на кляксу и взял телефонную трубку, не замечая, что тушь из-под промокашки течет ему на руку.

– Какая схема? – сказал он, морщась с досадой. – Корпус Н? Делайте по чертежам корпуса В. Не понимаю. Какие исправления? Ну, хорошо!

Он опустился на свое кресло и, морщась от головной боли, провел рукой по лбу, пятная лицо тушью. Джонии сдавленно хихикнул. Клэй пытливо поглядел на него, словно подозревая, что это Джонни подстроил каверзу, потом на свою черную ладонь, потом на залитый тушью стол и вдруг улыбнулся добродушно и беспомощно.

– Кажется, я пьян, мальчики. Придется сходить кому-нибудь из вас. Кто тут самый толковый? (Он обвел глазами контору.) Аллэн, будьте добры. Вы знаете, где корпус В? Что? Секретно? Ничего, я отвечаю за это. Я напишу им, пусть покажут вам лабораторию в работе.

"Покажут лабораторию в работе!" Наконец-то для меня откроется секрет Кокосовой концессии. Наконец-то, я увижу, какие дела прикрываем мы нашими балками и перекрытиями. И десяти минут не прошло, как я уже сидел в кабинете начальника лаборатории – мистера Стоуна и вместе с ним рассматривал планы корпуса В.

– Здесь в электролитном цехе все будет по-прежнему, – говорил он, водя карандашом по светокопии. ("Вот как, – подумал я, – электролитный цех в кокосовом складе!"). Нужно только увеличить размеры компрессорной. (Компрессорная! Для чего же им нужен сжатый воздух?). Здесь вы добавите отверстие для трубопровода. (Повидимому, воздушного.) Здесь будут резервуары, а здесь машинный зал и трансформатор при нем (я сообразил, что машины питает током наша Центральная электростанция). Но самое главное, лаборатория. Как раз сейчас (он взглянул на часы) начинается опыт, и вы сможете увидеть необходимые механизмы в действии.

Он повернул какой-то рычажок на мраморной доске, и в стене против нас открылось круглое отверстие, нечто вроде иллюминатора. Я заглянул внутрь и увидел за выпуклыми стеклами довольно просторную, очень плохо освещенную комнату, без дверей и без окон, но зато со сплошными зеркалами во всю стену. В комнате было несколько пальм в кадках, полки с коллекциями, небольшая, очень изящная антилопа с тонкой мордочкой и подвижными ушами, и, даже, аллигатор в железной клетке. Из-за зеркала я не сразу сумел разобраться, потому что все предметы удваивались. Казалось, что перед нами не одна антилопа, а две и обе они одновременно поднимали голову, переступали ногами или вытягивали шею.

Внезапно антилопа (и ее отражение) насторожилась, понюхала воздух и заметалась по комнате. Потом животное остановилось, прижавшись в угол, и только тут, перехватив ее взгляд, я заметил, что пугало ее. В верхнем углу из небольшой трубки, похожей на дуло ружья, стру?й бил пар. В несколько минут вся комната заполнилась паром, сначала в нем утонул аллигатор, затем антилопа, потом пальмы и полки.

– Вот всегда так, – с возмущением воскликнул Стоун. – Самый важный момент в тумане.

– Пробуете ядовитые газы? – опросил я с отвращением.

Стоун отмахнулся.

– Что вы? Какие там ядовитые? Безвреднейший водород.

Некоторое время спустя туман прояснился. На этот раз опытная комната выглядела совсем иначе. Зеркало запотело, пол покрылся тонким слоем матовой изморози. Пальмы поникли, аллигатор спал, свернувшись в клубок, как собака, только антилопа судорожно прыгала по комнате, по временам останавливаясь и опуская голову, как будто сон одолевал ее.