Текст книги "Тополь стремительный (сборник)"

Автор книги: Георгий Гуревич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 46 страниц)

"Мы взяли для опыта один процент ледников. Они растают лет за сорок, не раньше. Опыт покажет..."

А сколько хлопот было с санитарной инспекцией, утверждавшей, что черная краска отравит питьевую воду. Тот же Батурин специально пил две недели мутную воду под наблюдением врачей. Краска оказалась безвредной, но министр дал специальное указание построить в каждой деревне отстойники и фильтры.

А новые оросительные каналы! А постройка домов для колхозников! Вербовка переселенцев! А школы, дороги, больницы... Освоить 40 тысяч гектаров не шутка – для этого нужно 40 тысяч человек.

Однажды (уже летом) на прием к министру пришел необычный посетитель. Это был рослый парень, широколицый и курносый, из-под форменной фуражки его падал на лоб залихватский клок русых кудрей. На пороге гость козырнул и отрапортовал:

– Сорокин. Командир эскадрильи сельхозавиации.

И сразу он наполнил унылую комнату скрипом сапог, сиянием пуговиц, раскатами молодого голоса.

– Ш-ш,– зашипела на него Раиса Романовна, убиравшая с тумбочки ненавистную Митрофану Ильичу манную кашу,– тише, он себя плохо чувствует.

Смутившись, летчик на цыпочках проследовал к стулу, но сапоги его заскрипели еще сильнее.

– Митя, ты не задерживай товарища, тебе отдохнуть нужно. И вы, товарищ, покороче! – сказала жена и выплыла из комнаты, такая полная и цветущая.

Рудаков неодобрительно посмотрел на нее. Они не очень хорошо прожили жизнь. Жена была гораздо моложе его и никогда не интересовалась его делами, а он не мог простить ей этого. "Теперь она ухаживает за мной с увлечением, как будто чувствует свою значительность, и тешится ролью сиделки, белым халатом, косынкой",-думал он.

Но тут Митрофан Ильич упрекнул себя за несправедливость: "Брюзжишь, старик; жена у тебя чудесная, а если не интересуется твоими делами, сам виноват – не умеешь рассказать".

Летчик встал. Ему казалось неприличным сидя разговаривать с начальством.

– Разрешите доложить, товарищ министр. Завтра в 5.00 сводная эскадрилья под моим командованием вылетает на Зеравшанский ледник. Цель полета: провести окраску в квадратах...

Глаза Рудакова заблестели.

– А ну рассказывайте, рассказывайте!

Летчик вытащил планшетку. Горячась, видимо сам увлеченный небывалой задачей, он говорил все громче, так громко, что ложечка звенела в стакане, и тут же спохватившись, краснел и шепотом переводил свою мысль на официальный язык.

"Хороший парень! – думал Митрофан Ильич, глядя на него.– Молодой, горячий, честный. И краснеть еще не разучился. Я тоже таким был. Нет, пожалуй, не был..."

Память нарисовала молодого Рудакова – долговязого, худого, с острыми скулами и большими ладонями, несгибающимися от мозолей.

"Нет, наша молодость труднее была,-подумал он,– для них старались. А что ему? Летает, песни поет, вихор отрастил, девушек смущает. Был бы я сейчас молодым, тоже пошел бы в летчики. Интересно, хочется ли ему быть министром? Вероятно, нет. А Исламбекову хочется. Так пускай бы он и лежал в моей постели, а я полетел бы на ледник".

И он сказал неожиданно:

– Товарищ Сорокин, в вашей эскадрильи есть вертолеты связи?

– А как же! – воскликнул Сорокин и тут же поправился.– Так точно, есть.

– Так слушайте. Прикажите пилоту связи сегодня в три часа ночи посадить вертолет в моем саду.

На открытом лице летчика можно было прочесть недоумение.

– Но ведь вы нездоровы. Без разрешения врача...

– Я имею право приказывать,– напомнил министр и, немного подумав, добавил: -Вы хорошо помните Фауста?

И замялся. Он хотел сослаться на пример старика Фауста, который поставил творчество выше жизни, но как-то неловко было говорить о сокровенных чувствах перед этим юнцом. Поймет ли он, что величайшее счастье для человека – увидеть результаты своего труда, что довести дело до конца важнее, чем прожить лишнюю неделю.

– Понимаю,– произнес летчик задумчиво и, сразу загоревшись, воскликнул: Разрешите мне лично вести вертолет, вам удобнее будет передавать через меня указания.

– Хорошо! – Рудаков был очень доволен, что летчик понял его с полуслова. Парень оказался гораздо глубже, чем показалось сначала. – Хорошо! На обратном пути осмотрите сад. Там есть поляна в абрикосах. Машину сажайте тихо, чтобы... чтобы жена не проснулась. Потом подойдете к окошку, окликнете меня или свистнете... или нет, свист не годится... Мяукать вы еще не разучились? Ну вот, значит, подойдете к окошку и будете мяукать.

Ему стало весело от своего собственного мальчишества. А летчик вскочил в восторге.

– Есть, мяукать, товарищ министр.

Мяуканье раздалось ровно в 3.00.

Голова немного кружилась не то от свежего воздуха, не то от волнения. Колени сгибались неуверенно: Рудаков отвык ходить. И он с трудом поспевал за летчиком, который увлекал его в тень.

Ночь была прохладная. На черном небе сияла полная луна, ослепительно сверкающий, начищенный до блеска медный таз. На луну было больно смотреть сегодня – она гасила звезды и заливала весь сад жемчужно-серым светом. Дорожки были полосатыми, поперек них тянулись прямые угольно-черные тени тополей, а ветвистые абрикосы оттеняли оборины кружевным узором.

На крокетной площадке стоял новенький вертолет. Министр впервые видел такие. Аппарат со своим щупленьким фюзеляжем, широко расставленными колесами, огромным четырехлопастным винтом показался ему каким-то разухабистым, несерьезным, и он с некоторой опаской взобрался на сиденье, чувствуя, что сам он совершает что-то несерьезное.

– Товарищ министр, наденьте, пожалуйста. Разрешите, я застегну. Вот шарф, я принес его для вас: наверху холодно,– хлопотал летчик.

Потом над головой застрекотал винт подъема, и, когда лопасти его слились в мерцающий круг, Рудаков увидел вровень с собой макушки деревьев. Вертолет поднимался плавно, еле ощутимо и совершенно отвесно. Земля бесшумно проваливалась вниз. Вот поравнялись с кабиной монументальные тополя, мелькнула крыша дома и освещенное окно в его спальне, затем все растворилось во тьме. Остались небо, звезды, тьма и думы...

О воде, конечно, как всегда, о воде.

Отсюда сверху земля казалась огромной гидрографической картой. Суша тонула во мраке, видна была только вода – поблескивали, как стеклянные осколки, затопленные поля, сверкали тонкие проволочки арыков, а широкие реки с плавными очертаниями были сплошь залиты лунным серебром, на их сияющем фоне виднелись даже купы деревьев и строения.

...Здесь он работал десятником, здесь – инженером, здесь – секретарем райкома. Тут он вел воду по акведуку, тут взорвал на выброс 20 тысяч кубометров земли...

Под ними была страна, которую называли когда-то Мирзачуль – Голодная степь. Рудаков помнил ее. Это была потрескавшаяся равнина, так трескаются губы у человека, погибающего от жажды. О Голодной степи рассказывали легенду. Говорили, будто некогда красавица Ширин-Кыз обещала свою руку тому, кто оросит Мирзачуль. Богатырь Фархад взялся за работу... Но изнеженный царевич Хосрой перехитрил его. Он выстелил степь циновками, и при лунном свете солома заблестела как вода. Ширин вышла замуж за Хосроя. А когда взошло солнце и обман открылся, она покончила с собой. Убил себя и Фархад, а степь на долгие века осталась мертвой.

Но сейчас она вся сверкала в лучах луны, и это были не циновки, а настоящая вода. У скал Фархада большевики создали плотину. Три канала тянулись от нее, унося воду Сыр-Дарьи. Голодная степь кормила досыта полмиллиона человек.

Вероятно, не было здесь арыка, план которого не обсуждал бы министр. Потом руками трудящихся план был воплощен на местности. Сегодня он видел свои проекты в натуре и, может быть, в последний раз-Позади была долгая жизнь, до предела заполненная трудом, а впереди...

Горы!

Это летчик прислал ему записку. На ней было одно слово: "Горы!"

Разве это горы? По светлеющему небу плыли алые вихри. Да, действительно горы, те самые вечные льды, которые будут штурмоваться сегодня...

Небо светлело с каждой минутой – из темно-лилового стало темно-синим, сиреневым, серым. Золотой ободок обвел контуры хребта, и вдруг из-за перевала выкатился гигантский малиновый шар.

Солнце!

Теперь горы были близко, они придвинулись, нависли над головой. Что можно представить себе больше неба? Горы заслонили полнеба. Вертолет, как мотылек, порхал вдоль крутых склонов, огибая скалы, посыпанные снежной мукой.

Но вот снега, залитые багрянцем и золотом, остались внизу. Впереди поднялся новый хребет, еще более высокий, хмурый, заснеженный, с еще более острыми вершинами, А внизу между хребтами в глубокой расщелине змеился Зеравшан, и ущелье казалось таким тесным, таким крутым, что непонятно было, как могут здесь жить люди и где здесь нашлось место для целого района.

Вертолет повернул на восток, вверх по реке. Самой реки еще не было видно: ущелье тонуло в матово-синей тени, туман, как ватное одеяло, прикрывал русло, и глубокий сумрак сонной долины как бы подчеркивал сверкающее великолепие горных вершин.

Рудаков чувствовал себя прекрасно. Суровый и мощный пейзаж бодрил его. Это было так не похоже на город, в котором он жил, где природа была загнана в скверики, за решетку, как редкий зверь; так не похоже на очерченные арыками орошенные поля, где земля кротко зеленела с разрешения человека. Здесь, в горах, природа была хозяином, а человек – гостем. Скалы громоздились где попало и как попало, а тропинки, протоптанные людьми, вежливо обходили их. На крошечных площадках над пропастями робко лепились серые домики, тесные поля, крохотные садики... Здесь было полным-полно работы. И глядя в лицо спесивым горам, старик смеялся, потирая руки...

– Ну что же, поборемся... поборемся!

Вскоре туман рассеялся, и каменистая долина верхнего Зеравшана выглянула на свет во всей своей неприглядности. Выше кишлака Духаус появилась первая морена (гряда камней, принесенных ледником). Когда-то давным-давно Зеравшанский ледник был много длиннее и доходил почти до кишлака. Впрочем, ученые все еще спорят об этой гряде: некоторые из них считают, что на самом деле это не морена, а просто остатки древней плотины. Науке нелегко быть точной, когда речь идет о прошлом.

Бурная извилистая река блуждает по долине. Всюду камни, камни, камни... Островерхие хребты с крутыми склонами сходятся все ближе, вот-вот сомкнутся. Впереди поперек долины – желто-серая плотина.

Это и был ледник. Когда вертолет подлетел ближе, Рудаков увидел толщу грязного полосатого льда и темную пасть грота, откуда вытекала река, зародившаяся на леднике. Зеравшан вырывался на дневной свет многоводным мутным потоком, почти черным от глины и, клокоча, с ревом нес камни, осколки льда и главное – воду, драгоценную влагу на поля.

Летчик опять прислал записку. "А где же лед?" – спрашивал он.

Под ними текла каменистая река, заполнявшая долину от края до края бесконечное множество острых и окатанных глыб. Камни покрывали ледник толстым слоем, лед даже не просвечивал сквозь них.

Обычно на ледниках середина чистая: осколки камней, скатившихся с горных склонов, движутся по бортам, образуя так называемую боковую морену. Справа и слева ледник принимает множество ледников-притоков, каждый из них выносит в общее русло свои боковые морены, и все они, перепутавшись и сбившись в кучу, сплошь устилают нижнюю треть ледника каменным ковром. Когда в 1881 году здесь проходил Мушкетов – знаменитый геолог и исследователь Средней Азии, первый человек, поднявшийся по Зеравшанскому леднику до перевала,– он не мог найти воды на леднике для своей экспедиции, страдавшей от жажды.

Вертолет миновал несколько ледников-притоков. Правые текли в глубоких темных ущельях, левые спускались по склонам, образуя ледопады и ледяные пороги. Поверхность главного ледника постепенно очищалась от морен, и вскоре полосы ослепительно сверкающего зернистого снега заняли всю долину.

Не долетая перевала Матча, на высоте около четырех тысяч метров, вертолет совершил посадку. Кругом расстилалось блестящее море снега, и в нем, как обломанные зубы, торчали черные остроконечные скалы. Справа вздымалась гора Игла, и острая тень ее ложилась на снежный цирк. Зеравшанский ледник могучим белым потоком уходил на запад, а на восток круто падал другой ледник изломанный, разбитый, беспокойный. За ним виднелась горная страна, где чудовищные скалы со странными очертаниями громоздились одна на другую, а дальше в голубой дымке тонула Фергана – жемчужина Средней Азии, древняя страна семидесяти городов.

Ни звука, ни ветерка. Торжественное безмолвие подавляло, Можно было подумать, что путники забрели на поле битвы, где яростно сражались между собой целые хребты, и, изрубив друг друга в куски, горы навеки остались здесь, их каменные тела занесло белым снегом.

Рудаков пробил каблуком заледеневшую корочку и набрал в горсть сыроватый слипающийся снег.

– Вот,– сказал он,– урожай 2000 года. Мы с вами стоим на чистом хлопке. Каждый комок снега – это хлопковая коробочка. Но мы возьмем его сейчас. Через полгода мы превратим его в пряжу, а через год – в сарафаны и костюмы.

Летчик шумно рассмеялся. Ему, молодому, общительному, было не по себе в этом торжественном безмолвии.

– А где мы возьмем сарафаны для 2000 года? – спросил он.

Министр взглянул на него одобрительно. Этот парень нравился ему все больше и больше.

– Вы задали хороший вопрос,– сказал он.– Конечно, одним черным льдом мы не обойдемся. Нельзя все болезни лечить одним лекарством или в вашем деле, например, все грузы возить на самолетах. Самолеты сами по себе, барки сами по себе. Так и у нас. Мы навалимся на пустыню разными способами, разной водой – и черным льдом, и каналами, и опреснением. И в конце концов мы добьем пустыню.

Раскатистый пушечный выстрел раздался за спиной. Что это? Неужели сказочные великаны все еще сражаются? Нет, это просто снежная лавина.

И вдруг солнце померкло, все вокруг потемнело. Рудаков протер глаза, пальцы были черные. И рукава, и пальто, и шлем, и лопасти винта вертолета, и снег под ногами – все матово-черное. А Сорокин, превратившийся в негра, махал руками и кричал восторженно:

– Это же наши, Митрофан Ильич! Наши летят! Белки его сверкали на чумазом лице, с волос сыпалась смолистая пыль.

Вслед за первым самолетом показался второй, третий, четвертый. Они проносились на бреющем полете над ледником, волоча дымчатые хвосты распыленной краски, и на ослепительно сверкающий снег ложились черные полосы, похожие на расщелины. Появились другие звенья над соседним склоном. На белой ленте ледника они чертили иероглифы. Казалось, самолеты хотят записать на вечном льде рассказ о новой победе человека над природой.

– Товарищ министр, садитесь, мы поднимемся в воздух.

– Не надо (Рудаков задыхался от волнения).– Включите микрофон. Передайте им: "Прекратить беспорядок. Пусть кладут на ледниках поперечные полосы от края до края. Красить надо только южные склоны, незачем тратить краску на северные. Пусть действуют с умом: они же пилоты, а не маляры".

– Пилоты, а не маляры,– кричал Сорокин в микрофон. Минут через десять, исчерпав запасы краски, самолеты ушли на северо-запад. Сорокин выбрался из кабины. Его щеки, лоб, льняные волосы были заляпаны черной грязью, но на лице сияла счастливая улыбка. И снова они вдвоем, первобытная тишина окружала их. Только вместо ослепительно сияющего снега теперь лежала вокруг мрачная черная равнина.

– И небо стало темным,– заметил летчик.

– Да, да,– отозвался Рудаков,– так и должно быть. Это замечено в Арктике давным-давно. Над ледяными полями небо светлее, чем над открытой водой.

Он замолк. Не хотелось тревожить тишину словами. Неожиданно явственный звук нарушил молчание. у Клик-кляк! Это было похоже, как будто капля упала на камень. Под ногами что-то шелохнулось. Митрофан Ильич отступил в сторону – в следах было мокро.

Черный снег был тепловатым на ощупь, становился ноздреватым, набухал водой. И вот, звеня льдинками, запел первый ручеек.

Ледник начал таять.

Теперь очередь была за солнцем, и оно делало свое дело: солнце превращало фирновый снег в мокрую кашу, солнце гнало бесчисленные ручейки, и все они, звеня, стуча камешками, крутясь в рытвинах, бежали вниз, то смывая краску, то окрашивая белый снег. Ручьи падали в трещины, бурлили, вытачивая ледяные колодцы и спиральные лестницы, пробивали ходы в толще ледника, просачивались к подошве, выбивались сбоку; они несли тепло, а тепло рождало новые ручьи.

Солнце принялось за дело. Там и сям на поверхности ледника сверкали озерца, наполненные чернильной водой. Солнце вытачивало ледниковые столы под большими плоскими камнями и, полюбовавшись на свое искусство, обрушивало их тонкие ножки. Солнце разрушало ледник, лепило ледяные фигурки и ломало их, как ребенок, забавляющийся с кусочком пластилина. Но что бы оно ни творило, все превращалось в воду, и нарастающий черный поток с ревом вырывался из грота в самом низу ледника.

Окраска продолжалась больше месяца. Тонким слоем черной пыли была покрыта свободная от морены верхняя часть Зеравшанского ледника, его притоки – ледники Скачкова, Толстого, Ахун и другие, ледник Рама, полоса вечных снегов от горы Обрыв до перевала Матапан и снежные поля в долине Ягноб-Дарьи.

Река прибывала. Уже на девятый день после окраски гидрологи на станции в кишлаке Духаус отметили небывалый подъем воды. На двенадцатый день по верхнему течению реки начали возводить плотины на случай наводнения. Толпы людей собирались на лугах и с волнением глядели, как бурлили холодные волны, клокотали в фарватере, переворачивали валуны и набегали на берег, оставляя черную грязь.

Начальник Катта-Курганского водохранилища (так называемого Узбекского моря) сообщил в Министерство, что котловина не может вместить непредвиденных четырехсот миллионов кубометров воды (он так и сказал: "У меня море не резиновое!"). Поэтому обком принял меры, чтобы досрочно закончить оросительную сеть в новом районе.

Новый район принимал воду 10 августа в 12.00.

Небо было по-южному густо-синим, и в горячей синеве стояли горы, такие прозрачные, такие непрочные, что не верилось в их существование. Они казались морщинами на небесной эмали. Но белые паруса ледников были спущены сегодня, и там, где они находились прежде, в темно-синих пятнах можно было угадать полосы крашеного льда.

К полудню жара стала нестерпимой, и тени совсем съежились, залезли под подошвы. Но люди ждали; ждали узбеки – владельцы этой земли, их ближайшие соседи – туркмены и таджики, и казахи, и русские, и украинцы, и татары, и дунгане – как всегда, на новых землях селились все национальности.

Но вот прогремел пушечный выстрел, сверкнули на солнце ножницы, упала, извиваясь, белая ленточка и дрогнули тяжелые ворота шлюза. Черная и сердитая, вся в белой пене, вода заклокотала на бетонном дне канала, а там пошла и пошла, набирая скорость, наполняя русло, прямым ходом в пустыню.

И тотчас же на обоих берегах вскипели клубы пыли. Обгоняя воду, мчались всадники с радостной вестью. Мчались, сверкая клинками, соскакивая и взлетая на коня на ходу, крича неустанно:

Вода-а-а-а!

Впрочем, скакали они по традиции, главным образом для собственного удовольствия. Кони сделали только первый скачок, а о воде уже знали, воду увидели и в новых колхозах, и в далеких кишлаках, и в Самарканде, и в Ташкенте... на мерцающих экранах телевизоров.

И в новеньком домике, который вырос на скале над лаково-черным ледником, тоже клокотала и ревела черная вода... и за окном и на экране.

– Признаю...– сказал профессор Богоявленский.– Вынужден признаться. Мы, специалисты, упустили. Ничего не скажешь, вы оказались кругом правы, Митрофан Ильич!

Худой, с ввалившимися глазами, Рудаков сидел рядом в кресле, сидел... не лежал в постели.

– Жалко, что мы не с народом,– вздохнул он.– Но не рискую, знаете ли. После того полета в горы я прямо ожил. А потом опять жара, духота, нечем дышать. Вижу, одно спасение для меня – горный воздух. Поживу здесь, а годика через полтора попробую спуститься. Конечно, телефон, телевизор, вертолет, работать можно и тут. Но главное сражение – там, внизу. Все-таки добьем мы пустыню. Как полагаете, добьем?

Профессор начал охотно пересчитывать ресурсы: "Ледник Федченко мы покрасим в будущем году, он пополнит Вахш. Язгулемские и прочие ледники Памира пойдут прямо в Аму-Дарью, возьмем их для Кара-Кумского канала. А группу Хан-Тенгри трогать не будем: она для дружественного Китая. Из Пекина уже приезжали мелиораторы, просят помочь им оросить долины Яркенд-Дарьи..."

– А я вот что думаю,– прервал министр.– Ведь и у нас в России полезно подумать о черном снеге. Белый снег отражает до 80 процентов падающих лучей. Если подкрасить его, то он растает на месяц раньше. Весна придет не в апреле, а в марте. На месяц раньше трава... и всходы...

– Но эта титани...– начал было Богоявленский и осекся.– Я подсчитаю, я подсчитаю и доложу вам, Митрофан Ильич. Теперь я ничего не отвергаю без расчетов.

"Этот человек загадывает на десятки лет,– подумал он про себя,– как будто у него две жизни".

И словно отвечая на мысли профессора, Митрофан Ильич сказал:

– Мы, советские люди, живем дольше всех, потому что часть души у нас в Будущем. Больше волнений, больше хлопот, зато и радости больше. А Будущее приходит, когда его зовешь. Приходит и становится Настоящим.