Текст книги "Казачья бурса"

Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Необыкновенная весть

Пасмурное, дождливое утро середины ноября 1910 года. Над хутором нависла сумеречная хмарь. Даль донских гирл и Азовское взморье словно затянулись густой, черной сетью. В классах почти рассветные сумерки, лица учеников все одного цвета – тусклые, синевато-бледные.

После чтения Семой Кривошеиным молитвы Софья Степановна, вместо того чтобы начать урок, строго оглядела всех учеников и, кинув осторожный взгляд на дверь соседнего класса, сказала необыкновенно тихим голосом:

– Дети, прошу вас с минуту помолчать.

Не садясь за учительский стол, она вынула белоснежный платочек и долго вытирала пенсне. И тут только я заметал – лицо ее, против обыкновения, очень сурово, губы плотно сжаты и уголки их скорбно опущены.

Ученики всегда слушались ее с одного слова. В классе установилась такая тишина, что стало слышно, как дробно стучит в окна нудный осенний дождь. Он стучал, казалось, по всему пространству русской земли, по всему миру и как будто вещал о чем-то очень печальном.

Мы удивленно смотрели на любимую учительницу. Помнится, я тогда подумал, что случилось нечто необычайное, за что нас всех жестоко накажут или поведут в церковь.

Но Софья Степановна, все так же внимательно, по-матерински строго оглядывая учеников, сказала:

– Дети, вы еще малы и многие из вас, наверное, не слыхали имени того, о ком я сейчас буду говорить. Это великий, самый великий русский писатель – Лев Николаевич Толстой. Я потом расскажу вам о нем подробнее… Так вот… Девятого ноября Лев Николаевич Толстой скончался… Он умер на станции Астапово… от воспаления легких в возрасте восьмидесяти двух лет. Дети, встаньте…

Мы встали, еще не понимая всей важности события. Не знаю, о чем думали в этот момент другие, но я сразу перекинулся своим детским умишком к отцу… Лев Толстой! Это о нем с таким уважением и, словно хвастая своим пренебрежительным отношением к попам и к церкви, часто рассказывал отец… В глухие зимние вечера в заброшенном степном хуторе он читал вслух, почти по складам, «Кавказского пленника», рассказы «для народа» – «Чем люди живы», «Два старика», «Как чертенок краюшку выкупал» и «Много ли человеку земли нужно», помещенные в книге для школьного чтения «Новая школа» отрывки из «Детства» и тогда еще таинственного, для моего детского разума непостижимого, как высочайшая горная вершина, романа «Война и мир»…

– Садитесь, дети, – тихо произнесла Софья Степановна.

Мы сели, и в классе опять водворилась тишина.

Софья Степановна спросила:

– Дети, кто слыхал о Льве Толстом или кому читали его рассказы или сказки? Поднимите руки.

Я поднял руку одним из немногих. В классе училось не менее полсотни ребят, и большинство ничего не слыхало о великом писателе.

Софья Степановна спросила меня:

– Что ты знаешь из сочинений Льва Николаевича Толстого?

– Про Жилина и Костылина… Про сапожника и ангела… Про собаку Милку… Про ключик… Про двух старичков, как они на богомолье шли, – стал я хвастать.

– Ну-ну, – улыбнулась Софья Степановна. – Пожалуй, хватит. Садись.

Я сел, сконфуженный.

Сема Кривошеин и Петя Плахоткин также похвастались тем, что отцы их и старшие братья читали им про льва и собачку, про акулу и мальчика и про то, как «бог правду видит, да не скоро скажет».

– Ну хорошо, дети. Лев Толстой велик не столько этими произведениями, сколько гениальными романами «Война и мир», «Анна Каренина» и «Воскресение»… – сказала Софья Степановна. – Их вы будете читать позже, когда подрастете. А пока мы прочтем с вами несколько маленьких рассказов Льва Николаевича… Сегодня мы посвятим ему весь урок. Я прочитаю вам рассказ из его «Новой азбуки»…

И Софья Степановна, вынув из своей сумки изрядно потертую книжку, стала читать о том, как у богатого купца пропал кошелек с деньгами и что потом произошло… Но не успела она дочитать до конца, как дверь класса отворилась и вошел батюшка Петр Автономов, а за ним чем-то разгневанный и как всегда с красным, разгоряченным: лицом Степан Иванович.

– Софья Степановна, – очень сухо проговорил он, – прекратите свои занятия. Сейчас будет урок закона божьего.

Лицо нашей любимой учительницы вспыхнуло, и она вышла из класса.

Степан Иванович последовал за ней и сразу же из коридора стал доноситься разгневанный голос учительницы и невнятное бормотание оправдывающегося в чем-то заведующего.

Кажется, я никогда еще так ненавидел отца Петра, как в эту минуту. И когда он, по обыкновению, сказал: «Встаньте, дети. Дежурный, читай молитву», – я совершенно бессознательно, движимый каким-то новым для меня чувством, громко выкрикнул:

– Мы уже читали! Зачем два раза? – И даже не привстал при этом.

Отец Петр засопел, как насос, всасывающий впустую воздух, странно заплямкал толстыми губами и, удивленно уставившись на меня водянисто-серыми глазами, проговорил, против ожидания, очень елейно:

– Мальчик, встань, когда говоришь с законоучителем.

Но сила, толкнувшая меня на дерзость, еще не ослабила своего действия. Я уже понимал, что делаю что-то недопустимое, за что навлеку на себя небывалую кару, и все-таки продолжал сидеть.

– Ты что? Опупел? – при этом слове в классе послышались смешки. – Выйди вон! – во все свое поповское горло вдруг гаркнул всегда смиренный отец Петр и, видя, что я не двигаюсь с места, сам подошел ко мне, схватил за волосы и, проведя через весь класс, вытолкнул в коридор.

Серебряный крест, метнувшись на животе батюшки, угрожающе блеснул перед моими глазами, дверь в класс захлопнулась. Я наконец опомнился и понял, что совершил нечто такое, что шло вразрез со всем моим предыдущим поведением. Но страх мой уже прошел. Я уставился лбом в холодную, замызганную, вытертую до глянца спинами стену и, стиснув зубы, стал размышлять о том, что же со мной теперь будет. Плакать мне не хотелось. Я испытывал только стыд при мысли, что скажет Софья Степановна, когда увидит меня в коридоре.

В коридоре было сыро и холодно, я стал зябнуть. Из класса доносился противный голос отца Петра, повествующего о том, как Авраам хотел заколоть собственного сына Исаака, чтобы принести его в жертву богу, и мне казалось, что я и есть тот самый сын, которого хотел заколоть родной отец, и мне вдруг стало жалко себя до слез.

Я стоял против двери, ведущей в учительскую. Оттуда послышались чьи-то неясные голоса. Они то возвышались до высокой ноты, то спадали, как это часто бывает, когда люди спорят или бранятся. Прислушавшись, я стал различать голоса Софьи Степановны и Степана Ивановича.

Вдруг со двора повеяло сквозняком, дверь в учительскую приоткрылась, и я услыхал третий голос – незнакомый мне бас, густой, сиплый и властный. Неизвестный мужчина говорил очень спокойно:

– Милостивая государыня Софья Степановна, вы же знаете – сочинитель граф Толстой отлучен от православной церкви, имя его предано анафеме… Как же вы изволите смущать ваших учеников его богомерзкими сочинениями, а? У меня есть предписание… Никаких сборищ, никакого оглашения о его кончине… Да, да… И в классах, именно в классах… Так, что извольте подчиниться-с… Из-воль-те-с…

Дверь захлопнулась, и голоса вновь стали неясными, зато голос отца Петра в классе возвысился до торжествующей ноты:

– «И воззрел Авраам очами своими овна единого, ино сказать – барана, коий запутался рогами в саде савекове… И положил овна на место сына своего…»

Я стоял и тупо слушал. Сердце мое билось неистово, как будто то, о чем читал отец Петр, очень близко касалось меня самого, моего странного поступка.

Но вот Софья Степановна, выйдя из учительской, увидела меня и ахнула. Тут я не выдержал и, уткнувшись ей в бок, расплакался по-настоящему. Но она ничуть не разжалобилась, а склонившись к самому моему уху, строго сказала:

– Не хлюпай. Завтра после занятий приходи в нашу библиотеку. Я сегодня покажу тебе, где она… А теперь иди в класс.

В эту минуту из учительской вышел громадный усатый мужчина в голубоватой шинели с блестящими погонами и, брезгливо-насмешливо оглядев словно стеклянными глазами меня и Софью Степановну, громко скрипя наваксенными сапогами, прошагал по коридору к выходу. Я подумал, что это и есть тот, кто говорил пугающие слова о Толстом.

«Анафема… анафема…» – долго отзывалось в моих ушах.

Книжное «святилище»

На другой день после уроков и отправился в хуторскую читальню. Она помещалась в деревянном, приплюснутом к земле, одноэтажном доме, выкрашенном в желтый, унылый цвет.

Я уже знал – здесь живет Софья Степановна, надеялся встретить в читальне именно ее и шел смело.

Но у самой двери с деревянной, размытой дождями вывеской наверху «Библиотека-читальня» почувствовал робость. Слово «библиотека» означало для меня то же самое, что слово «школа» задолго до того, как я переступил ее порог. Я подумал: «Как встретят меня? Что скажу Софье Степановне? Какие книги хочу читать?».

Я уже готов был убежать, но вдруг дверь отворилась и из нее вышел Петя Плахоткин. Я остолбенел от неожиданности. Петя опередил меня? Он уже ходил сюда не раз и, наверное, перечитал немало интересных книг?

Петя тоже смутился. Лицо у него было красное, на щеках, на лбу и даже на кончике остренького носа выступили крупные капли пота, глаза испуганно бегали, будто Петю только что отчитали в библиотеке так, как отчитывает своих учеников грозный Степан Иванович. В руке Петя сжимал какую-то тощенькую, невзрачную книжонку.

Он как-то странно хихикнул: «Иди, иди», – и, подтолкнув меня к двери, пустился бежать по улице.

Отступать было поздно, и я вошел в читальню.

В низкой, с единственным окном комнате стоял таинственный полумрак. Длинные полки с невероятным, как мне казалось, множеством книг протянулись вдоль стен. Меня ошеломил приятный запах, похожий на горьковатую духмяность сухих листьев в адабашевском саду или на тонкий аромат древесной коры весной, когда ее пригреет солнце.

Это были любимые мои запахи, но я не сразу догадался, что так могут пахнуть и старые книги – книги, которым уже много лет, когда листы их так же блекнут и желтеют, как листья деревьев осенью.

Я стоял у двери, не решаясь ступить дальше ни шагу. Я ожидал увидеть доброе, приветливое лицо Софьи Степановны, но вместо нее встретил здесь незнакомого человека, и это сковало ноги мои и язык еще большей робостью.

За столом у окна сидел тучный мужчина с синевато-смуглым, как у цыгана, бритым обрюзгшим лицом и вздыбленной копной черных курчавых волос на крупной голове. Он строго глядел на меня выпуклыми воспаленными глазами.

Я растерялся и даже забыл поздороваться.

– Ну-с, здравствуй, – рыкающим басом проговорил мужчина, хрипло и тяжело дыша. – Подойди поближе, чего стоишь? Ты – ученик? Разве тебя не учат здороваться со старшими? – прогремел страшный голос.

– Мне… я… Я к Софье Степановне, – чуть слышно пробормотал я.

– А я… Я разве не могу ее заменить? – насмешливо спросил мужчина. – Ах, да… Позвольте представиться, сударь. Панютин Артамон Демидович. Супруг Софьи Степановны и, если позволите, владелец библиотеки-читальни… Теперь, надеюсь, вы сможете со мной разговаривать?.. Ты хочешь книгу? Какую же? – спросил Панютин.

Я оглядел тонущие в сумраке книжные полки, простой стол с разложенными на нем газетами и журналами. Книги как будто столпились вокруг меня, безгласно брали под защиту, подбадривали. Меня словно осенило: ведь и те книги, которые приносил нам в Адабашево Куприянов, он брал здесь, в этой библиотеке; значит, они, любимые мои друзья, здесь, и я могу вновь их увидеть.

– Я хочу «Атмосферу», – еле шевеля губами, попросил я. – «Атмосферу»… Фламмариона…

– Что, что? – спросил Панютин и расхохотался. – Кто же тебе посоветовал Фламмариона? Ха-ха! Уж не Софья Степановна ли?

Мне стало обидно: почему это страшилище с такой усмешкой говорит о моей любимой учительнице?

Я сказал:

– Н-нет… Я сам…

– Ну и врешь! Откуда ты знаешь эту книгу? – гремел Панютин. – Ты только не обижайся… – Тяжелая темная рука неожиданно легла на мою голову, в рыканье льва послышались человеческие нотки. – Нет, сударь, Фламмариона я тебе все равно не дам. Не дам! Рано.

– Я уже читал… Нам Сергей Валентинович приносил… Там… дома… на хуторе, – показал я рукой куда-то на улицу.

– А кто такой Сергей Валентинович?

– Да наш… дядя Куприянов, что был на хуторе… Сад караулил… Его порезали ножами… – Язык мой понемногу развязывался.

Панютина словно кто встряхнул, он поднял гривастую голову, удивленно уставился на меня выпученными, в красных прожилках, глазами.

– Куприянов? Ах вон что… Ты знал Куприянова?

Артамон Демидович склонил голову, и нельзя было понять, то ли он задумался, то ли огорчился моим известием.

– М-м… Куприянов… Н-нда-а… Был такой человек, был… – Панютин помолчал и снова, будто очнувшись от тяжелой сонливости, сердито повторил: – Нет, не дам Фламмариона, не дам. Куприянов – студент, образованный человек, а ты… ты – еще молокосос. Тебе учиться надо. Учиться, да! Вот тебе книжка… По твоим зубам… – И он сунул мне тощую брошюрку с прошитым серыми нитками корешком. – Прочитаешь – вернешь и расскажешь, про что в ней напечатано. Не расскажешь – не дам больше ни одной книжки. О рэвуар! [3]3
  До свидания (франц.).


[Закрыть]Шагай!

Я покорно взял показавшуюся мне обидно маленькой книжицу и на обложке ее прочитал заголовок – «Дробинка».

Панютин записал мою фамилию, а я, забыв сказать «до свидания», вышел на улицу. Лоб мой и даже мальчишеский вихор взмокли от пота, и я понял, почему Петя Плахоткин вышел из читальни, как из бани.

Так познакомился я с хранителем первого на пути моем книжного «святилища».

Через три дня я снова явился в библиотеку, и, пожалуй, с еще большим страхом, чем в первый раз: ведь мне предстоял трудный экзамен – рассказать содержание книги. Чтобы не посрамить себя и заработать право на посещение «святилища», я вызубрил рассказ наизусть.

Заикаясь и излишне усердствуя в передаче деталей, я чуть ли не слово в слово изложил скучную историю о том, как некий охотник нечаянно подстрелил в лесу своего брата, замученный собственной совестью, пришел с повинной и получил заслуженное наказание.

Панютин сначала удовлетворенно кивал, рыча: «Так, так… Молодчина… Похвально». А потом дремотно прикрыл глаза, клюнул носом, очнувшись, махнул пухлой, словно чугунной, рукой: «Ладно. Хватит. Преуспеваешь в чтении…» – и тут же, не выбирая и не позволив выбирать мне, сунул в руки новую, такую же тощую книжонку из «народной» серии.

И снова я пожалел о том, что не встретил в читальне Софью Степановну и не мог получить из рук ее книгу. В школе я однажды осмелился и попросил ее об этом, но она только нахмурилась и сказала:

– Читальней заведует Артамон Демидович. Я попрошу его, чтобы он давал тебе такие книги, какие ты хочешь.

Причина этого разделения просветительских обязанностей стала ясной для меня значительно позже.

Артамон Демидович Панютин принадлежал к тому разряду захолустной русской интеллигенции, в которой сочетались либеральные идеи с верностью монархическим порядкам. Это был человек с буйной биографией, из породы талантливых мятущихся неудачников, в которых, по определению Софьи Степановны, неизвестно, чьих черт было больше – Федора Павловича Карамазова, модного в те годы арцыбашевского Санина или преследуемого «недотыкомкой» Передонова [4]4
  Персонаж известного романа Ф. Сологуба «Мелкий бас».


[Закрыть].

Сын купца второй гильдии, Панютин был и учителем, и чиновником, и содержателем гостиницы в Новочеркасске, и мелким промышленником, но ни одно дело не удавалось ему.

Дельцом он так и не сделался, самым постоянным и каким-то диким и буйным увлечением его были театр и женщины. В пору наивысшего своего процветания он много меценатствовал, подносил актрисам в бенефисы дорогие подарки и пакеты с деньгами, был знаком с Синельниковым и Комиссаржевской, пробовал сам выступать на сцене, был даже режиссером любительской труппы, но и здесь многого не достиг.

Женился Панютин на Софье Степановне, молоденькой, невинной, доверчивой, тотчас же после окончания ею частного пансиона, когда ей было всего семнадцать лет, а ему – за тридцать.

Но Артамон Демидович не был создан для семейной жизни. Спустя два года он изменил молодой жене с какой-то заезжей актрисой. Софья Степановна оставила его в Новочеркасске, а сама уехала к родным в хутор и поселилась в старом, обветшалом доме, числившемся недвижимой частью ее приданого, которое после женитьбы успел прибрать к рукам Панютин.

В хуторе она стала учительницей, решив самостоятельно зарабатывать себе на жизнь и окончательно порвать с беспутным мужем. Но Панютин вновь явился к ней без гроша в кармане, опухший от беспросыпного пьянства, окончательно опустившийся и больной.

Он плюхнулся перед женой на колени, рыдая и театрально протягивая руки, называя ее то святой Цецилией, то матерью божьей, то безгрешным ангелом, выпрашивая прощение за свое беспутство…

Не прошло и года, как Артамон Демидович задумал новое дело: поставил во дворе консервный завод. Заводишко был поганенький, кустарный – котлы стояли здесь же, на кухне. Варили перец, баклажаны, солили рыбу, консервировали. Сначала дело пошло на лад, но Артамон Демидович вскоре вновь взялся за старое – поездки в город, кутежи… Забеременела молодая работница, красивая, кровь с молоком, – работала на засолке в погребе. Позор, стыд, срам! Девушка убежала с завода и вскоре пропала. После этого на Артамона Демидовича нашел смиренный, покаянный стих – пустился он в просветительство, собрал библиотеку-читальню и сам сидел в ней целыми днями.

Справедливость требует сказать: наставник в чтении он был хотя и своенравный, но разумный. С сокровищами библиотеки знакомил меня не сразу, а исподволь – от тоненьких книжечек переходил к более серьезным и крупным. Только со временем он позволил мне читать Майн Рида, Густава Эмара, Луи Буссенара… Страсть к таким книгам, похожую на неминуемую в детском возрасте корь, пережил я со всей остротой и осложнениями. Я болел ею чуть ли не до пятнадцати лет, ходил в школу, словно ошалелый. Были даже забыты «Атмосфера» и волшебник Брэм и многие добрые и светлые сказочники, рассказчики, по-новому озарившие мир степной природы благодаря умному и чуткому вкусу отца. Не сразу избавился я от этого угара. Не сразу понял, что десятки толстых романов Луи Буссенара не стоят и одного такого рассказа, как «Муму».

Панютин перестал спрашивать о прочитанном и даже позволял выбирать книги самому. Чем-то я понравился ему, он даже расспрашивал меня о том, где я живу, кто мои отец и мать, чем занимаются.

Лицо его разбухало и чернело с каждым днем все больше, чугунно-сизая кожа как будто отлипала от щек и свисала, точно налитыми темной жидкостью пузырями. Дышал он тяжело и хрипло на всю комнату, в горле что-то клокотало и свистело, словно десяток вставленных в него пищиков. От него шел острый запах лекарств, и книги, казалось, тоже напитались ими. По-видимому, Артамон Демидович доживал последние дни.

Однажды, когда я уже был в третьем классе, я, по обыкновению, зашел в читальню, и не увидел за столом Панютина. Вместо него на дверной звонок, ударяемый дверной скобой, какие висели на дверях хуторских лавочек, вышла удивительно тонкая и стройная девушка в темном платье.

Она появилась из соседней комнаты совершенно бесшумно, точно прозрачная тень, и я разинул рот от изумления – так она была красива. Она мгновенно напомнила мне послушницу Феклушу, но эта была еще тоньше и красивее. Глубокие глаза ее безразлично скользнули по мне. Она равнодушно спросила, как моя фамилия, отыскала ее в книге записей и так же равнодушно осведомилась, что я хотел бы почитать.

Не помню, какую книгу я назвал. Я стоял с перехваченным от восторга дыханием и горящими щеками.

Не смея вымолвить ни слова, я взял книгу и вышел на улицу. И только пройдя до следующего переулка, опомнился, взглянул на книгу и увидел, что это был все тот же «Всадник без головы», ее я уже читал два раза.

Целую неделю я не решался обменить книгу, но облик библиотекарши манил необоримо, и я, преодолев робость, пошел в читальню.

Незнакомка встретила меня на этот раз в будничном, домашнем платье и выглядела более земной.

– Дася! Дасечка! – услыхал я из соседней комнаты голос Софьи Степановны. – Ты скоро?

– Сейчас, мама, – нежным голосом ответила красавица и стала торопливо записывать название выданной мне книги.

Я был изумлен не менее, чем в первый раз: оказывается, у Софьи Степановны была дочь!

Я, точно на какую-то диковинную, готовую упорхнуть птицу, смотрел на ее белую тонкую руку, водившую пером, на играющий лиловым огоньком перстенек на хрупком среднем пальце, на небрежно спущенные вдоль спины темно-русые косы.

О чем я думал? Ни о чем… Ведь мне было только двенадцать лет. Дасечка подняла на меня глубокие аквамариновые глаза, сказала с удивлением, нетерпеливо:

– Чего же ты стоишь, мальчик? Получил книгу – и уходи…

Я ушел, не чуя под собой ног. И долго еще ходил в читальню со странным хмельным чувством, как на свидание к сказочной царевне-лебеди.

Сама читальня стала теперь для меня не столько книжным «святилищем», сколько обиталищем нового, еще непонятного мне, прекрасного и доброго существа.