Текст книги "Мы поднимались в атаку"

Автор книги: Георгий Миронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Когда в город вернулись наши, поликлиника заработала снова. Врачи и медсестры смогли уберечь оборудование.

Накануне маминой командировки завхоз поликлиники роздал каждому сотруднику по полсотни коробок спичек, и эту «вечную ценность», это богатство военной поры мама сегодня утром поменяла на местном рынке на продукты, чтобы принести их мне. Она узнала, что ночью пришла часть, в которой воюют москвичи. Очень верила, что встретимся. Так и оказалось.

– Становись! – зычно кричат во дворе.

Я вскакиваю. Мама, качнувшись, тоже встает.

– Мне надо идти,– виновато говорю я.– Прости, мама…

У мамы потухший взгляд, какое-то опрокинутое лицо. Мама тяжело поднимает руку и медленно проводит ею по моей щеке. Сколько проживу, не забуду этот знакомый с детства, а сейчас совсем беспомощный жест. Будто мама хочет оградить меня от всех бед. Мне кажется, я чувствую, как торопливо бьется пульс на ее запястье и колотится в мою шею. Мама не плачет, только смотрит, смотрит и ничего не говорит. Знаю: я для нее один на свете, и если со мной что-то случится…

– Ничего не случится. Все будет хорошо. Вернусь живой-здоровый и с победой, верь мама! – шепчу я.

За ворота выглянул командир взвода лейтенант Колодяжный, пожилой, всегда спокойный человек. Он по-старомодному кланяется маме и говорит мне:

– Иди в строй, я сниму караульных.

Целую маму в щеку, на которой осталась бороздка от слез, бегу к своей роте. Наша первая всегда правофланговая, ей больше других достается, она всему начало.

– Шагом марш! – зычно командует комбат Зотов.– На выход, левое плечо, вперед!

Сзади меня толкают. Вилен сует что-то завернутое в промаслившуюся бумагу:

– Твоя доля, замполит. Хлеб с маслом и медом. Мама стоит у ворот, ищет меня глазами среди сотен ребят, в военной форме похожих друг на друга. Прямо из строя протягиваю ей пакет:

– Это твоя доля, мама. До свидания!…

В нашем строю одна молодежь – парни 18 и даже 17 лет – двадцать четвертого и двадцать пятого годов рождения. Вилен моложе на год меня, Ильи Бродского, Леонида Наумова, Петра Чибисова. Петя из Ростова, окончил ФЗУ, работал металлистом, Леня туляк, мечтал о военном училище, да война раньше потребовала. Володя Селезнев из Новороссийска, служил на торговом корабле. Самый старший и опытный из нас – ручной пулеметчик Иван Коренец, ему 20 лет, донбасский шахтер – на кораблях уходил из Таллина, тонул, выплывал. В нашей комсомольской роте из красноармейцев он единственный коммунист, на передовой был принят кандидатом в члены партии.

Илья Бродский работал на обувной фабрике: надо было семье помогать. Идет прихрамывая – в детстве прыгнул с дерева, нога навсегда осталась короче. Ходил в протезной обуви, белобилетчик, а упросил врачей пустить его на войну. Отец Илюшки, старый Бродский, политкаторжанин, умер давно; был он человек хлипкий телом и могучий духом, в тюрьме поднял на протест товарищей, жандармы били до смерти, но не убили. Илюшка в отца – добрый и непреклонный.

Мы по характерам разные, а в одном близки друг другу – объединила война. Недаром к нам с мольбой-приказом обратился тот старый железнодорожник: нам спасать Родину от фашистов.

Впереди громоздятся горы – зеленые, поросшие лесом, а поверх, нависая, закрыв полнеба, величаво рисуются белые очертания Главного Кавказского хребта,

Ночью батальон прошел станицу Архонская, мы начинаем окапываться на ее западной окраине. Позади тревожно лают собаки. Моросит теплый дождик. Подъехала батальонная кухня. Наскоро едим и снова принимаемся за работу. Старшина роты Воробьев примчался из станицы на телеге с лопатами. Командиры сначала поторапливали нас, потом сами взялись копать. Надо быстро не только отрыть стрелковые ячейки, но и соединить их ходами сообщения.

Едва стемнело, от города Ардон стали отходить артиллерия, стрелковые части. Горизонт в той стороне, откуда тянулись войска, расцвечивается ракетами. Коренец сказал:

– Подступают. Теперь между нами и фашистами наших войск нема. Прут, гады, спасу нет…

Как в первом бою за Ленинск становится жутко: вдруг не выдержим? Муторно от таких мыслей. Подзывает ротный и тихо говорит:

– Возьми двух бойцов. Выясни, есть ли противник за рекой. Смотри по карте: перейдешь речку вот здесь, она мелкая. К рассвету вернуться. Все ясно?

– Ясно. Комсомольские билеты сдавать?

– Не надо. Возвращайтесь поскорей. Кажется, ротный не уверен, правильно ли он ответил. Ему-то тоже впервой посылать в разведку.

Зову с собой Коваленко и Селезнева. Ребята отставляют лопаты, берут винтовки. Идем в полный рост, ориентируясь на сполохи ракет. Тишина, но через полчаса слышатся выстрелы – щелчки из ракетных пистолетов. Ясно: это фашисты освещают подходы к своим позициям. На нашей стороне – темно и тихо. Перебежками минуем краем поле спелой кукурузы. Цветные фонари уже за спиной. Светает. Слышны голоса. Крадемся по тропке, чтоб не греметь в кукурузе. Впереди голая высотка у дороги, обсаженной деревьями. На скате, обращенном к нам, окапываются немецкие солдаты. Человек тридцать в одних трусах, пилотках, сапогах с широкими голенищами. Автоматы висят на придорожных деревьях. Солдаты перекликаются, хохочут, пьют из фляг, курят, но сноровисто копают.

Мы замираем. Впервые так близко, не в боевой обстановке наблюдаем врагов. Они похожи на людей, эти с виду веселые, незлые, наши ровесники. Кто ж тогда добивает раненых, грабит и жжет при отступлении города и деревни, насилует девушек? Кто морит голодом Ленинград, превращает в руины Сталинград? Не они или не такие, как они? Нет сил просто наблюдать. Долбануть бы по ним, хоть их в десять раз больше! Если б у нас был пулемет или автоматы. Все – бьем, хотя понимаю: эмоции берут верх над разумом. Нет, над осторожностью. Всегда стрелять, когда перед тобой враги, не считать, сколько их. Подыматься в атаку первым, не ждать, пока подаст пример сосед. Если не мы – кто вместо нас?…

– Сначала огонь по тем, кто ближе к оружию,– говорю я ребятам.

Думал, гитлеровцы схватятся за свои «шмайсеры». Куда там! Поднялась паника – падают, катятся с горы, бегут в кукурузу. Один с перепугу руки поднимает. Мы по нему не бьем. Лишь два-три солдата кидаются к автоматам и открывают стрельбу.

Я велю Володе и Вилену отползать, а когда они меня прикрывают огнем, перебегаю к ним. Фашисты приходят в себя. Затукали минометы. Нельзя ложиться, нужно броском выходить из зоны обстрела. Рвусь через кукурузу. По спине молотят комья земли от взрывов.

Сквозь грохот слышу вскрик, так стонут от нестерпимой боли. Забыв о страхе, кидаюсь на выручку. Володя опрокинут на бок, гимнастерка изорвана и быстро темнеет. Рву зубами индивидуальный пакет, задираю гимнастерку и перевязываю ему грудь. Бинт сразу набухает. Взваливаю стонущего Володю на спину и шагаю, не обращая внимания на обстрел. Нас находит Вилен, и вдвоем, сплетя руки, мы делаем сиденье, несем товарища. Нет силы, которая бы помешала нам. Если бы я не приказал стрелять, Володю, возможно, не ранило бы. Но это означало б что-то вроде перемирия с врагом: нас не трогай, мы не тронем…

К своим приносим Володю уже мертвым…

Появляются немецкие самолеты. Основная их масса идет на Орджоникидзе, два звена отваливают, устремляются на наши окопы. Навстречу им, захлебываясь от торопливости, татакают скорострельные зениточки.

Я не знал, что можно так радоваться, когда подбит враг. Восторженный крик несется по окопам: «юнкерс» с натруженым воем, волоча шлейф дыма, несется к горам и, не долетев, взрывается в воздухе.

Как мы ненавидим пиратские самолеты, меченные крестами и свастикой! И как преданно любим свои, с родными красными звездами. Два Ю-88 с кровавого цвета неубирающимися шасси – «лаптежники» – с мстительным воем опрокидываются через крыло. Из них вываливаются бомбы, несутся на наши окопы. От близких взрывов качается окоп. Не могу глядеть в небо, сижу, зажав коленями винтовку, нахлобучив на голову каску.

Кто– то толкает меня. Оглядываюсь -политрук. Стоит, пригнувшись, в мелком ходе сообщения и кричит. Невероятно, но на бледном лице улыбка.

– В каком году было крещение Руси? – разбираю я.– А битва на Чудском озере? Не забыл? – и хлопает меня по спине: – Держись, замполит! На нас железа фашисты не напасли. На нас рота смотрит.

Он подбегает к Корейцу, вытаскивает из-под него пулемет, показывает вверх. Выглядываю, и в этот миг на окоп падает тень от низко пронесшегося самолета. Успеваю разглядеть своими близорукими глазами не только кресты, но и заклепки на широких дюралевых крыльях. В хвост неуверенно выходящему из пике «юнкерсу» длинно строчит из «дегтярева» Коренец. Пулеметные сошки уперты в плечи находчивого, бесстрашного ротного. Он держит сошки, будто ножонки ребенка, сидящего у него на спине, и, изогнув шею, следит: попал или нет?

Стреляю по второму «юнкерсу», слышу сквозь тявканье зениток дробь коренцовского «дегтяря»; бухают трехлинеечки. Рано нам помирать!

На окоп, на меня падает с диким воем сирены проклятый «лаптежник». На крыльях красными огоньками пульсируют пулеметы. «Шесть тыщ пуль в минуту». Хоть двенадцать, не забьюсь на дно окопа, буду стрелять в тебя, гитлеровский гад!

Убрались «юнкерсы» – начался обстрел. Заставил себя вылезти из траншеи. Стена разрывов, темно, словно наступил вечер. Бегу узнать, как ребята, все ли целы. Я в ответе не только за себя. На повороте стоят взводный и политрук, курят, вглядываются в немецкую сторону.

– А, замполит,– улыбается ротный.– Воюем, значит?

– Воюем помаленьку, товарищ политрук. Близкий разрыв. Все пригибаются, не один я.

– Танков как будто не слышно,– замечает лейтенант Колодяжный.

– Теперь ему не сорок первый,– отзывается ротный,– танков на все участки не хватает. Сталинград оттянул много сил.

– Да-а, там сейчас не в пример тяжелее нашего.

– Замполит,– говорит ротный,– пройди по обороне, посмотри кто как, подбодри бойцов. Приготовь к отражению атаки. Гости скоро пожалуют.

Рота готова к бою. Ребята бледные, осыпанные землей, но напряженные, решительные. У всех дело – ищет выход нервная энергия. Гранаты и бутылки с горючкой спрятаны в ниши, сделанные в передней стенке окопа. Леня Наумов выбрасывает землю из траншеи. Илья набивает патронами диски для «дегтяря». Вилен укутывает в запасное белье гитару. Петя выставлен наблюдателем.

– Приготовиться к отражению атаки,– говорю я каждому.– Проверить оружие. Залповый огонь, без команды не стрелять.– И в следующей ячейке повторяю все снова: – Приготовиться… проверить…

Как тот старик у переезда, стараюсь каждому сказать нужные слова. Корю себя, что не догадался напомнить: будем мстить за гибель Володи.

Разрывы отдаляются – огонь перенесен в глубину расположения. Сейчас начнется…

– К бою! – голос командира роты.– По противнику, прицел три. Залпом…

Долгая, долгая пауза, тишина, сквозь которую слышу голоса:

– Вон, вон бегут!

– Где? Не вижу!

– Да что ты, слепой? Вон они у вагончика тракторной бригады…

Даже сощурившись, фашистов не вижу, но обостренным слухом улавливаю далекие, горланящие голоса, которые сливаются в общий вопль, похожий на «а-ля-ля». Минута – и совсем близко, метрах в трехстах, различаю бегущие фигурки. Как их много…

– Ого-онь! – крик ротного, повторенный лейтенантом.– Огонь!

Эх, залпа не получилось! Начинается густая, но беспорядочная стрельба. Беру на мушку высокого офицера. Он без каски, держится позади остальных, подгоняет и прикрывается ими. Никак не попаду: несется скачками, стреляя из автомата. Падают солдаты, их так много и так они близко от наших окопов. А «мой» не падает. Другие валятся, а этот нет…

Сейчас дело дойдет до гранат, а потом… потом нам подыматься в контратаку и сходиться врукопашную. Иначе они раздавят нас в окопах своей массой.

Больше не вижу длинноногого. От моей пули упал, от чужой ли – неважно. Сразу заминка среди атакующих. Вот оно: солдаты привыкли механически повиноваться. Правильно, что я целился в офицера.

Не выдерживают они, залегают. Начинают порхать облачка пыли – окапываются сноровисто, но огонь ослаб. Под прикрытием огня фашисты снова поднимаются в атаку. Огнем мы заставляем их лечь. Не выдерживают – почти от наших окопов вынуждены отползать, отстреливаясь. Какой-то ошалелый солдат сгоряча или со страху, а может, желая сдаться – черт его разберет,– прыгает в нашу траншею. И вздергивает руки.

Наступает тишина. Становится слышен вой ветра в вышине. Волчий, с осенними нотами.

После сверхчеловеческого напряжения повалиться бы на дно окопа и не двигаться хоть минуту. На войне постоянно пересиливаешь себя – и я иду к пленному. Он озирается, как затравленный волк.

– Значит, так,– говорю я.– Давайте, ребята, заставим немца работать на нас, на будущую победу. Приказ двести двадцать семь учит атому. Ну-ка, ты, цайгст унд эрцельст бай зайнем ваффе [3] .

Мысль пришла неожиданно: пока тихо, пусть расскажет о своем снаряжении и оружии. Мобилизуя школьный запас немецких слов, мы поймем.

– А ну разоружайся! – меня разозлило выражение лица пленного – смесь угодничества и нахальства. Срываю с него автомат, слетает с головы стальная рогатая каска и тяжело шмякается у ног.

«Шмайсер» легок и удобен; откидной приклад, затвор отводится левой рукой – экономится драгоценное мгновение. Быстро перезаряжается – плиткообразный магазин за широким голенищем сапога. Не полицейское, как кое-кто считал, а современное оружие ближнего боя. Ребята решают, что наши ППШ надежнее и привычнее: безотказны, а в круглых дисках вдвое больше патронов, чем в немецких рожках, в грозной русской рукопашной деревянный приклад – отличное оружие.

Штык – тесак (солдат послушно расстегивает пояс с массивной бляхой, на которой выдавлено душеспасительное: «Гот мит унс» – «С нами бог»).

– Нужная вещь, нам бы на вооружение.

Гранаты – на длинных деревянных рукоятках.

Пленный объясняет, как приводят их в боевое состояние, но его перебивает Коренец:

– Летят дальше наших, но долго запаливаются, в Либаве и Таллине мы их швыряли обратно.

Саперная лопатка: у основания рукоятки стопорное кольцо – может стать мотыгой. Вот отчего так быстро окапывались вражеские солдаты.

В ранце, обшитом рыжей телячьей шкурой, цветные пластмассовые баночки. (Пленный объясняет: «фюр буттер», «фюр кезе» – для масла, для сыра…) Тут же одеяло, подушечка, белье, носки. Все продумано до мелочей.

По– прежнему тихо. Фашисты выдохлись. Приходит ротный отец-кормилец -старшина Воробьев, пожилой, заботливый ворчун. За плечами огромный термос, в руках по вещевому мешку.

– Хлопцы, обедать, пока немец не зашевелился.

Мы едим, а пленный уныло сидит в стороне, обращая в нашу сторону злые и одновременно просительные взгляды.

– Иван Иванович, товарищ старшина, дайте ему поесть, не морить же его голодом,– прошу я.

– К ним попадешь, покормят… девять грамм выдадут,– ворчит старшина, но накладывает в немецкий плоский алюминиевый котелок кукурузной каши, заправленной американской тушенкой, прозванной «второй фронт». Пленный говорит: «Данке» и хватает котелок грязными волосатыми руками. Уже дымят махоркой, которой наделил курцов старшина, заодно отвалив горсть и пленному солдату. В этот момент появляется ротный.

– Кончай обед! Замполит, пленного отправить в штаб батальона. Старшина, подносчиков патронов послать за цинками.

– Красноармеец Коваленко, отведешь,– приказываю я, зная, как охотно Вилен ходит в Архонку, где в штабе батальона служит хорошенькая связистка.

– Я еще махорку не получал.

– У немца возьмешь, ему старшина насыпал. Двигай быстрее, пока сабантуй не начался.

– Есть, товарищ замполит! – с готовностью отвечает Вилен.

Коваленко возвращается через час, хмурый, не похожий на себя. Доложил: отвел, сдал, но чего-то, чувствую, не договаривает.

– Выкладывай,– говорю ему,– облегчи душу и меня не томи.

Виля рассказывает: вылезли из окопов, пошли – солдат впереди, он – как учили – три шага позади, автомат трофейный ыа шее. Зашли в низинку, остановил пленного: «Ман мус раухен», покурим, дескать. И два уголка от газетного листка оторвал, себе и немцу. Тот: «Я, я, раухен», но махорку не дает. Вилен хлопает его по карману кителя, в который тот ссыпал табак: доставай, мол, я-то свой не получил. Ну, яснее не скажешь. А тот отворачивается; «Наин, дас ист майне! – Нет, зто мое!»

Вилен, когда волновался, переходил на родной язык – по-украински отчесал: «Гитлеровский жлоб, нам жизнью обязан, а ты…»

Фашист оглядывается – кругом пустынно и решает, что его прикончить хотят. Достает из-под мышки горсть часов и Вилену: бери, дескать, только помилуй. Дал тот гитлеровцу по руке прикладом – все часы в разные стороны. Шел за пленным я негодовал: как можно быть такой мразью?!

– Юра, друг, пойми,– повторяет Вилен,– ему тютюну полну жменю далы, и вин на одну цыгарку пожалел.

– Давай-ка, Виля, закурим,– я свертываю папироску.– Ты понимаешь, с кем имел дело? Он из чужого мира, грабитель, захватчик, буржуазной психологией отравлен… Ты думаешь, Гитлер не знал, кого на нас посылает?…

Мы привыкали быть щедрыми к своей стране, к людям, каши песни были о том, что мы готовы помочь угнетенным всего мира, мы отдавали копейки и рубли не только на оборону СССР, но и на МОПР [4] , так были воспитаны, нас не переделать. Тяжело, когда встречаешь в обнаженной реальности то, что враждебно твоим идеалам. Силу дает убежденность и вера в победу.

День заканчивается спокойно – враг отказался от наступления на нашем участке. Были атаки на соседей, но и там неприятель не добивается успеха.

Незадолго до нашего контрудара погиб Вилен. Его и Петра послали на охрану моста. Ночью они попали под огневой налет. В тот вечер снаряд угодил в пустой блиндаж и разбил Виленову гитару. Когда на рассвете я увидел, что Петя возвращается один, у меня все оборвалось внутри. Он рассказывал и плакал. Отдал мне карманные часы Вилена, доставшиеся ему от отца. На крышке был нарисован эмалью Иван-царевич на сером волке. Закопали бойца Коваленко у моста. Остался написанный Виленом романс на слова Лермонтова, сочинившего стихи в 17 лет; столько же исполнилось и Вилену…

Ужасная судьба отца и сына

Жить розно и в разлуке умереть,

И жребий чуждого изгнанника иметь

На родине с названьем гражданина!

Выживи Вилен, может, стал бы известным композитором, Скольких недосчиталось мое поколение композиторов, врачей, писателей! Лермонтов погиб в 27 лет. А Вилен Коваленко и вовсе не жил: семнадцать – и отняла жизнь проклятая война.

В ночь перед наступлением партийная ячейка нашей роты разбирает заявления о приеме в партию комсорга роты Бек-Мурзы Едзоева и мое. Бек выскакивает из блиндажа радостный, шутливо толкает меня кулаком в бок:

– Иди, тебя вызывают. Желаю удачи, замполит! В низком и тесном блиндаже по обеим сторонам стола на земляных нарах сидят четверо ротных коммунистов: политрук Дудаков, лейтенант Колодяжный, старшина Воробьев, красноармеец Коренец. Неярко светит керосиновая лампа; стыло, как в траншее.

– Садись,– говорит старшина, подвигаясь.– Сегодня принимаем двух таких длинных хлопцев, что приходится нарушать правила, а то они головами накаты пробьют.

Добрый, заботливый Иван Иванович старается снять мое волнение. Рассказываю автобиографию, мне задают деловые вопросы: исполнилось ли уже 18 лет, имею ли сведения об отце, где в данный момент находится мать? Отвечаю, что четыре месяца, как пошел девятнадцатый год, об отце пять лет ничего не знаю, мама эвакуировалась в город Карши Узбекской ССР, где работает врачом.

– Есть предложение: принять,– говорит ротный.– Замполита мы знаем, в боях оправдал доверие и должности своей соответствует. Ставлю на голосование…

Дверь распахивается, и мы встаем, пригнув головы. Входит невысокий сорокалетний человек с четырьмя шпалами в петлицах и звездой на рукаве, с ним военком батальона. Опустив руки по швам, ротный докладывает:

– Товарищ полковой комиссар, парторганизация первой роты рассматривает заявления о приеме в партию воинов, отличившихся в боях.

– Садитесь, друзья,– говорит гость. Я догадываюсь, что это комиссар нашей дивизии. Мне неловко сидеть перед начальством и на вопросы отвечаю скованно.

– Это тот замполит, который бойцов на пленном учил,– говорит Дудаков.– Я писал в политдонесении.

– Помню,– кивает военком.– Неплохо придумано. Врага надо знать близко, особенно его слабые стороны, чтобы наверняка бить.– И мне: – Поедешь в военно-политическое училище, замполит?

– Если можно, товарищ полковой комиссар, после взятия Ростова. Я его сдавал, хочу сам освободить.

Военком кивает: согласен.

– Политрук,– обращается он к ротному,– у вас есть красноармеец Коваленко. Хотим его взять в дивизионный ансамбль.

Наступает тяжелое молчание.

– Поздно, товарищ комиссар,– говорит политрук,– боец погиб.

Военком хмурится, склоняет большую голову, снова смотрит на меня.

– Так после освобождения Кавказа,– говорит он.– До свидания, друзья. Желаю успеха в завтрашнем бою. Наступать будем!

Ранний рассвет. Сегодня 27 ноября. Мы с Илюшкой вернулись с нейтралки, куда ползали с танкистами определить места прохода для их машин. Там саперы снимают мины, наши и немецкие.

Командир взвода пришел от ротного, объявляет нам:

– Слушай боевой приказ! Противник обороняется на рубеже…

Впервые такие слова в приказе, до сих пор было: «Противник наступает…» Как это прекрасно: «Мы наступаем!» Задача: совместно с танкистами прорвать немецкую оборону, освободить город Ардон.

– По местам! – приказывает лейтенант.– Проверьте оружие. Сигнал атаки – голос и свистки.

Из– под больших, надетых на теплые подшлемники касок глядят на меня серьезные глаза моих боевых товарищей.

Ухает у Архонки орудие, и накатывающийся грохот отдается в недальних горах. Теперь на вражеской стороне сплошная стена огня и взвихренной земли.

– Приготовиться к атаке! – кричат в окопах. Несколько минут – и опять: – Вперед! – По траншее заливистые свистки.

Переваливаюсь за бруствер. Справа и слева вылезают ребята. Снимаю с шеи новый ППШ и скорым шагом иду по темному полю. Артиллерия перенесла огонь. Немцы не отвечают. С хрустом отлетают из-под ног стручки гороха. Ускоряем шаг, потом бежим. Вот опрокинутый взрывом вагончик тракторной бригады.

Метрах в двухстах вспыхивают огненные пучки, веерами несутся в нас цветные трассы пуль. Пулеметы! Крики, стоны, команда: «Перебежками – вперед!» Светлеет, и злые трассы не видны, но жалят по-прежнему; начинают метелить минометы. Близкий взрыв там, где лежит Петя. С фырчаньем тяжелый осколок падает передо мной. Поднимаю голову: «Петро, жив?»

Но на том месте, где лежал Петя, дымящаяся воронка. Спешу подальше уйти от страшного места.

– Комбата убило! – кричат в цепи.

Среди минных разрывов бежит кто-то в знакомой длинной шинели, на боку полевая сумка, в поднятой руке пистолет:

– Вперед, товарищи, только вперед!

И тут же падает. Это старший политрук Бирюков, военком батальона. Теперь по старшинству командование батальоном должен принять комроты – один политрук Дудаков. Нет сил подняться, и нет сил лежать. Начинает бить по ближнему пулемету сорокапятка. Он смолкает. Храбрая пушечка хлещет по немецким окопам. Решаю: досчитаю до десяти, отдышусь и – встану. Счет помогает: сила, которой я не подчинен, рвет с земли. Автомат на руке, пускаю очередь – в ней некоторые пули светящиеся – и бегу, не оглядываясь, кричу:

– За Родину!

– Ур-ра-а! – нестройно, хрипло раздается за мной. На бегу вытаскиваю из сумки гранату, зубами выдираю кольцо, швыряю. Взрывы – густо, сильно: это ребята забрасывают гранатами немецкие окопы. Из них выскакивают гитлеровцы, мы расстреливаем их в спины.

И тут ударяет палкой по ноге. Пробегаю несколько метров и падаю, перекувырнувшись. Будто чужой кто-то вскрикивает: «Ох, и меня…» Илья и Леня за руки втаскивают в опустевшую немецкую траншею. Сюда спрыгивает политрук Дудаков, кричит:

– Молодцы, ребята! Закрепляйтесь, стрелковые ячейки переделать для стрельбы в ту сторону.

– Вот замполит ранен,– говорит Коренец. Илья перевязывает меня. Политрук щупает ногу. Больно.

– Кость цела. Месяц в госпитале и заживет,– Он смотрит на часы.– Сейчас на вторую траншею гитлеровцев произведут огневой налет, затем ее проштурмуют «илы», а потом пойдут танки.

Штурмовики проносятся низко, рокоча эрэсами, под их прикрытием идут «тридцатьчетверки». Ребята торопятся за ними. Ротный жмет мне руку:

– Выздоравливай, Юра, сообщи номер госпиталя.

– До свидания, Трофим Терентьевич, желаю всем боевых успехов. Некстати как меня зацепило…

– Ничего, бывает хуже. Еще навоюешься, до Берлина далеко.

Уже после немецкой контратаки, лавируя среди разрывов, подъезжает на ротной повозке старшина Воробьев. Он довозит меня до ПМП – полкового медпункта, обнимает на прощанье. Нога уже не болит, точно одеревенела. Мне вводят противостолбнячную сыворотку и сажают в машину, которая везет нас на станцию.

Трое суток санитарный эшелон движется до Баку. Идущая перед нами санлетучка разбомблена «юнкерсами». Мы сутки ждем, пока приведут в порядок путь. В Баку санитарные автобусы доставляют нас в эвакогоспиталь.

В приемном покое врач, осмотрев мою ногу, распоряжается:

– Этого раненого срочно помыть и в операционную.

Здесь я слышу знакомое слово «ампутация». Врачи же не знали, что у меня мама медик.

Я чувствую себя худо: лихорадит, накатывает забытье, но поднимаюсь на операционном столе:

– Отрезать ногу не дам! Куда я без ноги?!

От соседнего стола, где идет операция, на мой громкий голос обернулся высокий смуглый человек. Подошел, потыкал пальцем в ногу:

– Здесь больно? А здесь?

О чем– то тихо говорит с другими хирургами и спрашивает с кавказским акцентом:

– Сколько тебе лет, парень молодой?

– Восемнадцать…

– Будем спасать ногу. Боли не боишься? Узнаешь, что такое риванолевые турундочки. Маску. Хлороформ. Сам оперирую.

…Я просыпаюсь в большой, полной раненых палате. На соседней кровати пожилой кавказец, подняв вверх перевязанные культи ног, жалобно-весело выпевает:

– Ой ты, голубое озеро Рица! Ой ты, добрый госпиталь номер тридцать шесть восемьдесят два! Ой вы, мои ноженьки!…

Потом ребята объяснили: в окопах на перевале у озера этот боец-армянин отморозил ноги.

У меня сквозное пулевое ранение; пуля скользнула по кости и разорвала мягкие ткани. Рана запущена, но искусство главного хирурга военврача второго ранга доктора Гаибова да его профессиональная смелость и человеческая отзывчивость спасли мне ногу.

На перевязки я отправляюсь, как на пытки: через рану протягивают риванолевые турунды, и они из желто-зеленых становятся багровыми. Но я терплю, как обещал. Заживление идет быстро. Вскоре я уже хожу на костылях.

Из части письмо: «При штурме города Ардон геройской смертью погиб командир нашей роты политрук Т. Т. Дудаков».

Я разыскиваю доктора Гаибова и говорю ему, что очень прошу выписать меня: не могу лежать на белых простынях, когда на передовой умирают мои товарищи.

Он читает письмо, произносит:

– Хорошо, скоро поедешь в батальон выздоравливающих. На твоем месте и в твои годы, парень молодой, я сделал бы то же самое.

…Нет, не попал я в свою часть. Воевать пришлось в разных ротах, полках, дивизиях, армиях. Но свою роту, с которой шел в бой, свой полк не забыть мне никогда.

Как первую военную любовь, которую звали… Нет, об этом потом.