Текст книги "Мы поднимались в атаку"

Автор книги: Георгий Миронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Георгий Миронов
МЫ ПОДНИМАЛИСЬ В АТАКУ
(Записки Юрия Петровича Щедрова, капитана запаса, директора школы рабочей молодежи)
Серия: Юность: твой большой мир
Художник Н. Михайлов
Московский рабочий, 1980
СОДЕРЖАНИЕ

Если не мы – то кто же?!

Мое поколение

Желтый Цыпленок

«Держись, замполит!»

Взгляд в пережитое

Черные дни «Голубой линии»

Вверх по карте. Середина войны

Отцы и дети

Действующий тыл

Дети и отцы

Псков – Рига – Курляндия – Победа

Глава без названия

От автора

ЕСЛИ НЕ МЫ – ТО КТО ЖЕ?!

В мое родное Подмосковье входит весна, резвая и опрятная, как девочка-первоклассница. Готовлюсь к урокам, но часто откладываю книги, чтоб еще и еще вглядеться в утреннюю даль. Дольше проживу с этим простором за окнами, милой природой отчего края.

Москва– река с высоты глядится неправдоподобно красивой. Синим изгибом размашисто отчеркнута граница между городом и Замоскворечьем. Наш микрорайон расположен на полуострове, а на той стороне, за желтой полосой пляжа, за лугом и лесом,-уже не город мой Ленинск-Московский, а сельская местность, колхозные угодья, «район», как все привычно говорят.

Луг и лес мы, жители местных Черемушек, бережем с яростью солдат, отстаивавших в мое время занятые ими плацдармы. Лес (заметно подросший с сорок первого) и высоту перед ним тогда обороняли целую неделю мальчики-ополченцы. Трое из них ныне встали в бронзе – у всех тонкие шеи, большие каски, винтовки не по росту… Так все и было. Не пускали врага в свой город, закрывали собой Москву – и остались на кургане. Мы были разные, а на памятнике ребята одинаковые. Кто из них кто? Кто Саня Чесноков, кто Вовочка Шевченко по школьному прозвищу Чмок, кто я? Этого не знаю, и никто не знает.

Мамы наши, мамы этих бронзовых ребят, вовсе старые, приезжают на электричках и идут тяжело-тяжело от станции. Сначала по улице Народного ополчения мимо моего дома, потом по пешеходному мосточку, через луг к высоте, Не могу видеть, как они поодиночке тащатся эти немногие сотни метров: не для моих нервов зрелище.

Девятого мая выделяется для них дополнительная электричка. Часто присаживаются на лавочки, врытые сердечными, неказенными людьми вдоль тропки из красного асфальта от станции и до «Трех ополченцев», – так у нас в Ленинске зовут памятник.

Старушкам всюду уступают места – в поезде, на срубленных из березовых стволов скамьях, в очередях за пирожками и квасом на площади Победы, что у памятника. Хорошо бы так делать и во все остальные дни. Повсюду. И до скончания века одиноких матерей, что пережили своих сыночков. А те не оставили им внуков. Потому что не о личном счастье, не о любви были их думы. Значит, мой долг историка, педагога вспомнить о них.

Не хочу сочинять предисловий для своих читателей. Цель работы скромная: рассказать молодым об увиденном и пережитом мною, рядовым участником событий выдающихся. Хочу, чтобы эти наброски, если их возьмет в руки кто-то из моих учеников, научили их чему-то – хотя бы тому, чего они не знают или не поняли. «Мы не усекли»,– часто слышу от них. Или: «Я не вникала…»

Желание рассказать правдиво и искренно о своем поколении во мне сильнее страха любой возможной критики в адрес этих записок и ударов по моему самолюбию, впрочем, кажется, совсем не чрезмерному.

Я начинаю с беспощадной поры – с какой иной даты начнешь? 1 сентября 1941 года нам предстояло идти в десятый класс. Но скоро стало ясно: школу придется заканчивать после войны, когда победим. Верилось, это будет через несколько месяцев. До чего ж мы были наивны тогда!

Война двигалась не на запад, а на восток. Для нас последний школьный год начался в обстановке воздушных тревог, до поры учебных. А когда сирены оповестили о настоящей, боевой, ее по привычке сочли учебной.

Был теплый день, пылало бабье лето, в парке возле школы срывались с кленов и тополей золотые листья. Мягко шуршали колеса проезжающего троллейбуса, на вокзале ныл паровоз, в небе было сине и радостно, Война напоминала о себе бумажными полосками на школьных окнах, в нее не хотелось верить. Я с одноклассниками шел по парку, радуясь чудесному дню, тому, что нас отпустили раньше обычного, и оглядываясь на Иру Морозову, которая с подругами поотстала и тоже поглядывала на меня своими глубокими серыми глазами. Мы нравились друг другу. Слово «любовь» не было под запретом, но в школе высоко ставили дружбу.

Все запомнилось отчетливо: пронизанный солнцем парк в паутине, Ирин взгляд… Запечатлелось на всю жизнь, потому что через минуту все изменилось – внезапно и страшно. А кто скажет, что первая встреча с войной его не испугала,– не верьте тому.

Звук самолета упал на этот день, на нашу жизнь раньше, чем тень черного четырехмоторного стервятника отделила от нас небо.

Сорвался чей-то мужской крик, неприкрыто испуганный:

– У его пулеметов скорострельность – шесть тыщ пуль в минуту…

Подхлестнутые этим голосом, мы бросились в стороны, подальше от ревущего бомбардировщика.

Так пришла в город война. Нам объявили, что занятия в школе продолжаются, но десятиклассники поедут на строительство оборонительного рубежа – на окопы.

…И вот мы стоим в шеренгах в знакомом дворе горкома комсомола. У строя единообразная экипировка: отцовы ватники или свои старые пальто, из которых мы выросли; наспех сшитые матерями вещевые мешки; сапоги, а больше ботинки или туфли; лопаты, кирки, ломы держим в положении у ноги.

С крыльца легко сходит наш комсомольский секретарь Гриша Иваненков, одетый в неновое демисезонное пальто, стянутое армейским ремнем со звездой. Такой я привез с войны, и все три мои парня по очереди гордо носили его в школе.

– Смир-р-но! Товарищ секретарь горкома, сводный комсомольский отряд построен, чтобы следовать на сооружение линии обороны для защиты от врага родного Ленинска.– Чеканя сапогами шаг по асфальту, командир отряда – военный инженер подходит к Грише и громко рапортует, а тот, по-штатски отвернув ладонь, непривычно подносит руку к козырьку кепки. Потом командир делает отработанно-четкий полуоборот, пропускает Гришу, и они идут вдоль строя, всматриваясь в лица парней и девчат.

Доброе лицо секретаря сурово, под глазами тени усталости, но голос привычно-звонкий и твердый, его слышно даже в дальних углах двора.

– А-а, тринадцатая школа,– произносит он, останавливаясь возле меня,– я. как обычно, правофланговый.– Здорово, ребята, здравствуйте, девушки! Вот и потребовала вас боевая труба, а вы бегали в горком, беспокоились, что без вас война кончится. Дел и для ваших молодых крепких рук хватит. Не подкачаете, десятые классы?

Мы подтягиваемся и нестройно отвечаем, что на нас можно положиться, оправдаем доверие. Гриша кивает.

Бот он и сапер со шпалой и топориком в петлице обходят строй, останавливаются на середине двора.

– Всем подойти ближе,– доверительно говорит Гриша.

Когда мы окружаем его и командира, тот одергивает портупею, поправляет фуражку и начинает говорить – четко, по-военному лаконично:

– Враг сбрасывает на наши города и села фугасные, осколочные и зажигательные бомбы. Иногда фугаски не разрываются. Малейшее прикосновение к ним, даже езда на телегах и автомашинах поблизости могут привести к взрыву. Категорически запрещается трогать или переносить неразорвавшиеся авиабомбы, даже подходить к ним.

– А можно вопрос? – звонкий нетерпеливый голос. Мы оборачиваемся, ищем глазами того, кто перебил командира. Не дожидаясь его согласия, парень в треухе торопится: – А если шмякнет слепая фашистская дура возле цеха? Или в квартиру влетит? А там рабочие. Или дети. Выходит, все, хана им? Де мы, заводские ребята, первые кинемся, вы уж извините, товарищ командир…

А что, разумно. Молодец! Нас учили всегда приводить на помощь человеку, который б беде.

Неожиданно командир, который говорил спокойно, рассудительно, взрывается:

– Я т-те покажу «кинемся»! К богу в рай вы кинетесь, пере-нос-чики! Не сметь! Смерть вы свою перенесете. Ишь какие настроения у них! Пора покончить с гражданским благодушием и эдаким лихачеством. У войны другие законы. Тоже мне герои нашлись! – И, остывая, начинает терпеливо наставлять, как нашаливших юнцов: – О случаях неразорвавшихся бомб, о всех неизвестных предметах, сброшенных с самолетов врага, немедленно сообщать в исполкомы. До прибытия специалистов эвакуировать людей, а место нахождения оградить предупредительными щитами с надписью: «Минировано, не трогать!» Вот как надо действовать по-грамотному. А не тащить, черт побери, бомбу незнамо куда, незнамо зачем.

Нет, все же прав военинженер, а не парень с завода. Начинаю понимать, что в его лице (и, конечно, в лице тысяч других командиров) врагу противостоит наша сила – умная, дальновидная; что копится опыт войны, а на всякое действие фашистов вырабатывается не менее активное противодействие.

От этой мысли впервые за тягостные военные недели становится радостно, легко. Потому что навалившуюся на всех и на каждого самую тяжелую душевную и физическую ношу приняли на себя люди куда более испытанные, чем мы, школяры.

– Вы, товарищи, отправляетесь на оборонные работы в сельскую местность,– продолжает военинженер деловито, без запальчивости, и его не перебивают, слушают напряженно, стараясь не пропустить и слова.– Я не исключаю, что враг попытается сбросить и туда, где вы будете трудиться, воздушный десант. Что вы должны в данном случае предпринять? Ну-ка, кто скажет?

Он ждет – все молчат. Он не собирается посрамлять нас нашим незнанием – искренне хочет убедиться: знаем или нет. В рядах шевеление, все переглядываются, перешептываются, кто-то почесывает затылок. Военинженер, немолодой, лет сорока, собранный, внимательный, не выражает досады.

– Так! – говорит он.– Понятно. Поясняю. Десанты бывают трех видов: парашютные, посадочный и комбинированные. Парашютистов легче всего уничтожить в воздухе – до или в момент приземления. Поэтому ваша задача в случае обнаружения вражеских самолетов, которые кружатся над полем, полянами, или лугами,– срочно сообщить об этом местным властям. Для предотвращения посадки фашистских самолетов на открытых ровных местах роют ямы, валят деревья, ставят подводы.

Холодком по спине то ли страх, то ли предчувствие – так реально представляю картину вражеского десантирования: бегут согнутые стреляющие фашисты, горят подожженные ими дома, лопаются от огня стекла, кричат люди…

– Если все же врагу удалось высадиться,– спокойный голос обрывает ленту, которую раскрутило мое воображение,– нужно усилить охрану и оборону всех объектов – дорог, мостов, линий связи и электропередач, телефонных и телеграфных станций, МТС. И сообщить властям, воинским частям.– Пауза. И: – Понятно?

– Понятно! – отзываемся мы дружно, радостно: ясность, пусть трудная, тягостная, лучше неизвестности.

– А кто умеет управлять автомашиной, мотоциклом?

Вопрос смущает всех нас. Поднимается мало рук.

– Плохо! – жестко подытоживает командир.– Наша недоработка… Так вот. Необходимо эвакуировать все виды транспорта в районе высадки десанта, чтобы лишить врага возможности воспользоваться не только автомашинами и мотоциклами, но и велосипедами, лошадьми.– Внезапно командир улыбается и с усмешкой спрашивает: – А кто из вас, горожане, сумеет запрячь лошадь? Ну-ка.

Мы молчим, и тогда он восклицает весело:

– Ну и я не умею! Так что не горюйте.– И все хохочут.– Будем учиться.

Я не сразу догадываюсь, что умный и опытный военинженер рассчитал психологически верно: разговор не подавил нас, а заставил призадуматься, шутка же повысила настроение.

Свои жесткие коррективы вносит в наше поведение и настроение война. В кружках Осоавиахима, на уроках военного дела мы научились стрелять из трехлинейки, ручного и станкового пулеметов, бросать гранаты и колоть штыком соломенные чучела. У большинства ребят оборонные значки. А о бомбах не знали толком ничего. И о танках. Многое воспринимали по-мирному, судили о войне по статьям и снимкам в журнале «Знание – сила».

– Слово товарищу Иваненкову, вашему секретарю,– и командир делает четкий шаг назад.

Теперь выходит вперед Гриша. В его словах – то же стремление предостеречь нас от благодушия, горячности, убеждения, что стоит нам нажать, как все изменится и мы беспрепятственно дойдем до Берлина. Такие настроения, верно, были у нас, мы рвались в армию и из опасения, что война скоро кончится, раньше, чем нам исполнится восемнадцать, и мы повоевать с фашистом не успеем.

Гриша, пересиливая усталость, произносит привычные, знакомые слова о нашем комсомольском долге, о верности, о твердости – мы их читали в газетах и слышали по радио. Но как много значит авторитет того, кто говорит привычное,– нашего секретаря, старшего товарища и – просто Гриши. «Гриша сказал», «Гриша так считает» – это как закон. В любое время придешь в горком, он откладывает дела и занимается твоим: оно стало и для него самим важным. Никогда Гриша не был оратором-златоустом, не бросался красными словами, не очень был грамотен, но он был наш секретарь, наш душою, делами, а теперь все, что он говорил, обретало особую значимость. Как это много – вера в твоего вожака, в твоего командира – это я стал понимать не в те трудные дни, а чуть позднее, уже в армии.

– Дисциплина, организованность, бдительность, дорогие ребятки, это борьба за победу.

Так может сказать только наш Гриша. Его слова я запомню на всю жизнь. Интонацию, убежденность и неостывшее, довоенное «дорогие ребятки». Хотя Гриша старше нас всего-то лет на десять.

…Отвоевав, я возвратился в родной город. Точно никто не знал о судьбе Гриши, всплывали разные версии: ушел политработником в армию, погиб на фронте; сражался и убит то ли в подполье, то ли в партизанах; жив, на партийной работе, переведен куда-то, след потерялся. А мне по душе пришлась романтическая и, возможно, не самая достоверная история, связанная с судьбою Гриши. Ручаюсь за одно: в ней полно раскрылся характер нашего любимого комсомольского секретаря.

…Враг захватил Ленинск осенью сорок первого и держал сто дней. Ворвались гитлеровцы внезапно. В городе работали заводы и поликлиники, дети учились в школах. Мама моя вела в эти часы врачебный прием…

На исходе октябрьского дня в конце Буденновской улицы раздался отдаленный лязг гусениц, на который не обратили внимания: идут тракторы или танки, свои, конечно,– фронт-то далеко. А нестрашное татаканье никто не принял за пулеметное. Но оказалось – фашистские танки.

Мчались во всю ширину мостовой – от тротуара до тротуара – мотоциклисты. Самый плюгавый солдатик, сидевший за рулем, должен по представлениям гитлеровцев внушать страх: широко расставлены руки в черных кожаных перчатках-крагах; пол-лица закрывают очки-консервы; глубоко надвинута на голову рогатая каска; пятнистая плащ-палатка от быстрой езды полощется на ветру, как крылья. А рядом в коляске пулеметчик и неприцельно, но беспрестанно строчит из МГ или «шмайсера» [1] . Катит на бронетранспортерах и грузовиках мотопехота, следом ползут танки.

А улица полна людей: снуют набитые пассажирами автобусы, шагают ребятишки из школы, стоит очередь у продовольственного магазина, расположенного напротив здания горкома комсомола.

Беспощадная громыхающая лавина надвигалась неотвратимо. Сведения о вторжении врага в пределы города не успели обогнать колонну; Она сама оповещала о себе – огнем, разрушением, смертью.

…Какой– то молоденький красноармеец выходил из здания, откуда нас отправляли на окопы, а потом на войну. Парень будто всю жизнь готовился к этому мигу: заученным движением сорвал с плеча винтовку, дослал патрон и, прислонясь для упора к телеграфному столбу, успел «приземлить» нескольких налетающих на мотоциклах «нибелунгов».

Этот мой сверстник оказался не только смелым человеком, но и воином, знающим свой маневр. Неуправляемые мотоциклы круто опрокидывались, «нибелунги», выпав на мостовую, беспомощно катились по камням, а задранные колеса машин крутились долго, безостановочно.

На короткие минуты движение колонны застопорилось. Это дало возможность тем, кто готов был сражаться, приготовиться к бою. Из горкома выбежало несколько человек – среди них Гриша. Из пистолетов и револьверов они открыли огонь по врагу. Подошли вражеские бронетранспортеры, танки. Тех, кто оказался на их пути, перебили. Так геройски погибли и неизвестный боец, и Гриша, и другие горкомовцы. Не забыт их подвиг – стал легендою. Но это будет через месяц, в октябре.

…Под звуки оркестра мы выходим со двора горкома и, неумело равняя ряды, шагаем к ожидающим нас грузовикам. Гриша кому-то жмет руки, кого-то из девушек подсаживает в кузов автомашины, кого-то обнимает. Военинженер козыряет ему, садится в кабину головного «газика». Гриша срывает с головы кепку и машет ею прощально, весело. А мы из кузова кричим, обещаем на окопах хорошо потрудиться, не посрамить комсомольского звания, и у меня нет и тени предчувствия, что это мы с юностью расстаемся. Навсегда.

Наша автоколонна движется вверх по Буденновской. Витрины магазинов забраны мешками с грунтом. Вот Дворец культуры – сюда из школы я ходил в драмкружок, в спортивную секцию; здесь же перед Октябрем и Первомаем собирали комсомольский актив на торжественные вечера. Выступала наша театральная самодеятельность, спотыкаясь, я влезал на сцену и читал своего любимого поэта:

Товарищ Ленин, я вам докладываю

Не по службе, а по душе…

– Давай, Маяковский! – кричали из зала. Одно время я стригся под машинку и, как считали друзья, ростом и внешностью смахивал на Маяковского. «Эх, мне бы еще стихи писать, как он»,– самокритично говорил я Ире, но она, хоть и называла меня хвастуном, однажды, покраснев, призналась, что я ей нравлюсь и без стихов. Это было в восьмом, два года назад.

Вот родная тринадцатая, четырехэтажное кирпичное неоштукатуренное здание в конце улицы. Такие типовые школы строились в середине тридцатых по всей стране – классы просторные, большие коридоры, кабинеты географии, химии, истории… Угловые окна на втором этаже – пионерская комната: в четвертом классе нас там принимали в пионеры, а в восьмом, за полгода до начала второй мировой войны, в комсомол. Теперь тут эвакогоспиталь, и в свою школу мы приходили как шефы, читали раненым газеты, пели песни, я декламировал свои наивные стихи:

К Берлину на рассвете подойдет

Упрямая победная пехота…

Дальше там были строки о молодом полковнике – первом советском коменданте города, который приказывал побежденному врагу «открыть Бранденбургские ворота». Слушатели охотно и много аплодировали нам, кричали: «Ира, спой про синий платочек!», «Юра, давай про берлинского коменданта!…».

Операционная разместилась в учительской, а табличка: «Директор тов. Еголин А. И.» – все еще висела на дверях перевязочной. Афанасий Иванович командует на фронте батальоном, учителя тоже воюют.

В витринах жилого массива, называемое Смычка, где живет Ира, что-то вроде «Окон ТАСС»: местные художники и поэты воюют кистью и пером. В цокольном этаже пробиты щели для пулеметов, черные их провалы стерегут перекресток, у которого выстроились противотанковые ежи, сваренные из рельсов. На доме кумачовый плакат как клятва: «Мы защитим тебя, родной Ленинск!»

Шлагбаум на железнодорожном переезде опущен. Колонна останавливается. Звонкоголосый маневровый паровозишко, смешно прозванный «овечкой», трудолюбиво тянет верстовый эшелон, из дверей теплушек глядят бойцы в необмятых шинелях. На платформе задорно выставила стволы «максимов» зенитная счетверенка.

Далеко окрест видна окраина города со славным названием Рабочий городок. До революции Нахаловка утопала в грязи или задыхалась в пыли, тут бедовал в хибарках пролетарий. Мой отец стал в двадцать первом красным директором на заводе «Металлист». До горизонта размахнулся асфальтированный проспект, застроенный новыми домами. Вот белые корпуса дорожного техникума, вижу фанерный шит: объявлен набор студентов. Воюют студенты и абитуриенты, недобор будет, пока не победим.

Трогаемся. Разворачивается на конечной остановке синий троллейбус, и на нем тоже призыв: «Превратим Ленинск в неприступную крепость обороны».

Остро чувствую расставание с родным городом, в котором родился, учился, который теперь надо оборонять. Смотрю: Ира непривычно стихла, и все ребята и девочки неотрывно глядят на убегающие от нас все дальше большие и одноэтажные дома Рабочего городка в березах и акациях, которые еще не успели растерять листвы в эту теплую осень. Да, нам есть что защищать! Пусть наш двадцать четвертый год не взяли в армию – пока потрудимся на строительстве укреплений. Не ходить фашисту по нашим улицам, не пить ему воды из веселой синей Москвы-реки!

Вот уже из-за холмов, скрывших город, сиротливо выглядывает башенка радиостанции, похожая на шелом ратника. Скоро и она пропадает. В кузове молчание – каждый думает о своем.

…Новое утро начинается со сводки Советского информбюро. Дальше так и пойдет: если она не печальная, мы шумно радуемся. Если тяжелая – копаем с удвоенным ожесточением; «Вот, гитлеровские псы, наш ответ!»

А нормы большие, и пока их не выполняем. Рассчитаны эти кубы на привыкших к земляным работам бойцов; грунт каменистый, высокой трудности.

Да, крепка земля древних городищ и сторожевых курганов. Нас расставили так, чтобы парни и девушки чередовались: в смешанных бригадах работа спорилась. Мы, ребята, действуем кирками и ломами, девчата – штыковыми или совковыми лопатами выбирают грунт.

Выходим мы на работу на следующее же после приезда утро. С вечера в темноте уже устроились в колхозном клубе: набили соломой привезенные с собой матрацные и наволочные мешки; колхозники загодя соорудили нам во дворе навес для столовой, длинные столы и лавки вытесали, поставили коллективные умывальники, поодаль – деликатные домики с буквами М и Ж… А утром еще в темноте; «Па-дъе-о-ом! – совсем как в армии. Тут же просыпается громкоговоритель: раздается громкий бой курантов Кремля и вслед – сводка.

«От Советского информбюро,– торжественно читает громогласный Левитан.– Передаем вечернее сообщение. За… сентября…»

Сводка не радостная. Враг на восточном берегу Днепра. Ну, если нет до Ленинска крупных водных преград, мы соорудим такой рубеж, о который разобьются фашистские войска. Но неужели они пройдут эти полтысячи километров нашей земли, сотни городов и деревень, где живут миллионы людей?! Где же, наконец, мы застопорим нашествие? Невыносимо слушать, что «после упорных и ожесточенных боев наши войска оставили город…».

Но есть свидетельства растущей нашей силы. Получает отпор заклятый враг. Передали по радио: присвоены генеральские звания Еременко, Коневу, Рокоссовскому, Плиеву, Копцову, Доватору. Героями Социалистического Труда стали Зальцман и Котин. Этих людей еще мало знает страна, их слава была впереди… Верится: если боевые генералы заслужили свое в тяжких условиях отступления, то недалек час, когда поведут они свои дивизии, корпуса, армии, фронты в победные бои; а тыл – уральский, сибирский, волжский – даст необходимое вооружение для родной Красной Армии.

А пока надо работать, перебороть себя. Мы не просто ученики, которые «хорошими и отличными отметками бьют врага», как твердили учителя,– мы можем помочь защитить свой город и, значит, приблизить нашу выстраданную, завоеванную победу.

Трассировку будущей линии обороны – в нее войдут окопы, ячейки для стрельбы, площадки для пулеметчиков, расчетов противотанковых ружей, ходы сообщения, блиндажи, медпункты – производят саперы во главе с руководителем работ, знакомым нам воеиинженером третьего ранга. Со склона холма, где пройдет передняя траншея, отлично видна местность далеко вперед и на фланги. Место для обороны выбрано удачно: справа шоссе, слева железная дорога, значит, части, что укрепятся на гряде холмов, смогут контролировать подступы к участку, обе дороги и действия врага, который подойдет только под прицелом наших винтовок, пушек, пулеметов. Так объяснил специалист – сапер.

– Ну а теперь начинайте, товарищи,– почему-то сняв фуражку, произносит он торжественно.– В добрый час. Расшибутся они об этот рубеж, я верю. Это и моя первая линия обороны, я ведь не кадровый, я командир запаса. У всех бывает первая главная линия…

Хмурый прохладный день. С «дозорного кургана», как его окрестил Игорь Королев, видна панорама стройки. От горизонта до горизонта тысячи горожан сооружают оборонительный рубеж, чтобы не пустить фашистов в свой город и дальше к Москве. Женщин значительно меньше мужчин, масса молодежи. Несмотря на погоду, девчата одеты так, что из-под темных нерадостных телогреек и пальто видно веселое разноцветье платьев, на всех яркие шапочки, береты. Ира рядом – невысокая, крепенькая, в куртке и малиновом беретике.

– Женщины всегда останутся женщинами,– философски изрекает Сашка Чесноков, поймав мой взгляд. Сашка доволен, что много людей вокруг, он разбитной, нахальный, особенно с девчонками, таким его помню с младших классов. Ребята хохочут, а девушки краснеют и налегают на лопаты.

Как здорово, что наш десятый «А» в полном составе. Никто не воспользовался освобождением, хотя у Иры не прошла ангина, а Вовочка Шевченко простужен и гундосит. Парень из параллельного десятого, освобожденный по болезни железок, привел мать, и она за него просила: стыдно отставать от всех. Вот Спартак Данильченко, Роза Маркарьян, Толик Швец, Борис Камышансков, Рива Шоган, Света Клюева, Энгельс Корнилов, Ким Петровский. Этот Ким эвакуировался из Киева; родители, оба врачи, ушли в армию, а он едва выбрался с бабушкой. Их бомбили, обстреливали с самолетов, он видел убитых, в том числе детей. Рассказывает об этом неохотно и смотрит мимо тебя, будто хочет разглядеть, понять: как можно с бреющего бомбить поезда с ранеными, стрелять в мирные эшелоны, когда видно, что в них не воинские части?…

Трудимся долго и упорно, без передышек, как говорят в армии, перекуров. Подходит руководитель работ, говорит:

– Перекур, товарищи.

– А мы не курим,– отвечает кто-то из девушек, и все смеются.– Даже наши мальчики не курят. Один Чесноков.

Это верно: не приохотились. Бравировать папироской или стаканом вина не любим. У нас много дел поинтересней, и подогревать себя спиртным нет необходимости. Сашка закуривает скрутку махорки, кашляет и хвалит, что крепко дерет. Но военинженер обращается не к нему, а ко всем нам. В этих местах обнаружили древнее погребение, представляющее научный интерес. Как мы думаем: почему? Он оглядывает всех усталыми, но сейчас насмешливыми глазами.

– Кто отгадает, после победы возьму в археологическую экспедицию.

– До победы дожить надо,– выкашливает вместе с дымом Сашка.

– Пустое говоришь,– отрезает сапер,– такая великая страна, как наша, собирается с силами, и недалек час торжества…– Это он произносит без агитационного нажима, но меня осеняет: для бывшего археолога самое важное – вселить в нас веру.– Так как же, друзья, с моим вопросом?

Наиболее головастым в обоих десятых признан Игорь Королев. Он, чуть заикаясь, говорит:

– Главный интерес, видимо, в том, что обычно городища располагались возле рек, а тут до воды километров пять.

По довольному лицу военинженера ясно: Игорь попал в точку. Археолог хвалит его за сообразительность, а всех приглашает после войны на раскопки.

– За работу, друзья мои. Делу время, потехе час.

Земля все неподатливей. Беремся за кирки и ломы. Сбрасываем телогрейки. Кто-то натер волдыри. Появляется медсестра с брезентовой сумкой с красным крестом на ней и перевязывает пострадавших. Меня спасают перчатки, но в них дырка. Снимаем свитера. Всего-то проработали полдня, врылись только по пояс. Будто бетон долбим. Проходит немолодой, но и не старый сержант – сапер. Точно терпеливый заводской мастер, уверяет нас:

– Попривыкнем. Главное, не тушеваться и руки беречь, в нашем землекопском деле первая забота – о руках.

Работаем в одних рубашках, девочки – в лыжных куртках. Сдувая с высокого красивого лба прядь, Ира спрашивает о чем-то сержанта, и он, подойдя к нашему окопу, заглядывает:

– На одного бойца окопчик роется, девушка.

– На одного? Всего на одного?! – у Иры вытягивается лицо.– Впятером долбим – и полдела сделали…

Она раздосадована, едва не плачет. Сержант все понимает.

– А вы знаете, милая девушка,– со скрытой внутренней силой отвечает он,– что может сделать смелый красноармеец, да еще в добротном окопе, да на таком вот месте, где ему все видать, а немец как голый? Наш из трехлинеечки снизит любого нахального автоматчика, пока тот будет к нему подбираться. А бутылкой с горючей смесью или связкой гранат танк спалит либо подорвет. Если танк станет крутиться над бойцом, здешний грунт, на который вы в обиде, столь твердый, что танку не проутюжить окоп. Спасете вы солдату жизнь своей работой, а он вас оборонит. Оч-чень не напрасен ваш труд, вы уж поверьте.

Своей простотой и ясностью эти рассуждения необычайно убедительны. Мы притихаем. Сержант говорит языком войны. Не стращает, не ублажает. Война – это и труд. Открывались за словами сапера такие дела войны, о которых мы в газетах не читали.

– Значит, чем лучше окоп, тем смелее в нем боец? – это я вроде бы про себя произношу, но оказывается – вслух.

Большое, бурое от ветра лицо сержанта светлеет. Смотрит испытующе. Взгляд трудно выдерживать, однако я глаз не опускаю.

– А ты думал на войне как? Да на голом месте самый что ни на есть храбрец растеряется против своры автоматчиков или танка, который прет как очертелый. Смелость – это что? Это уверенность в себе – раз. В товарище – два. В оружии – три. И особо – в укрытии, которое спасает. Из него поражаешь фашиста, а сам жив остаешься. Кто лучше в бою будет: тот, кого на голом месте мины-пули просвистали, или тот, кто в окопчике переждал обстрел, меткими выстрелами нескольких вражеских солдат приземлил, а на остальных с боевыми товарищами по приказу командира или политрука в штыки ударил? Ясно – кто! Вот отсюда и рассуждайте, какова ваша роль…

Ну, спрашиваю я себя теперь: что особенное говорили военинженер, сержант-сапер? А вот запомнилось! Мы были незащищенно потрясены тяготами грозного года. Но рядом оказались люди, чья твердость, понимание обстановки, деловитая энергия незаметно на первый взгляд копили условия для перелома в войне, так трагично для нас начавшейся. Какую силу вселяли в нас такие люди! Без них мы бы наверняка растерялись.

…Приехала кухня и остановилась под горой. Мы хватаем (голод – не тетка) из своих вещевых мешков ложки, котелки, миски и бегом припускаемся по склону. Вспомнили, что ужасно голодны, а за работой позабывали об обеде.

Жадно едим тут же у кухни, усевшись на траву и поджав по-турецки ноги. Управляемся быстро. А чем помыть посуду? Воды-то нет. Срабатывает древний инстинкт: вытираем травою. Подходит сержант и одобрительно кивает: