Текст книги "От первых проталин до первой грозы"
Автор книги: Георгий Скребицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
НЕОБЫЧНЫЙ ПАЦИЕНТ
Михалыч пришёл с работы и, садясь обедать, весело сказал:
– Какой пациент у меня сегодня в больнице был, ни за что не угадаете!
– Кто-нибудь из знакомых? – спросила мама.
– Ну, как сказать, лично ты его не знаешь, а вообще очень даже знакомый, – посмеиваясь, отвечал Михалыч. – Ты знаешь портного Никольского Петра Ивановича?
Мама отрицательно покачала головой.
– И я до сих пор не знал, – пододвинув к себе тарелку с супом, сказал Михалыч. – А оказывается, есть такой. – И продолжал: – Мастер-то, наверное, он неважный, разное старьё перешивает. Вот этот самый портной и явился сегодня ко мне на приём. Гляжу – входит в кабинет какой-то старикашка, худенький, щупленький, в чём душа, и сразу же начинает извиняться: «Уж вы простите, что обеспокоил. Прямо не знаю, как к вам обратиться?» А я говорю ему: «Вы, папаша, не стесняйтесь. Что у вас за болезнь? На то мы и врачи, чтобы лечить, какое тут беспокойство». – «Да нет, отвечает, я-то не болею, я только хочу посоветоваться, если не прогневаетесь, как мне самому полечить». – «Кого полечить?» – «Скворца». – «Ничего не пойму – какого Скворца? Фамилия, что ли, такая?» – «Нет, не фамилия, а самого обыкновенного птичьего скворца». Я, признаться, подумал, что дед маленько того, рехнулся от старости. Нет, вижу, как будто всё в порядке. Говорю ему: «Вы, дорогой, не волнуйтесь, расскажите, в чём у вас дело». Он и рассказал. Оказывается, по профессии он портной, а по душе – птицелов. Всю жизнь разных птиц ловит и в клетках держит. Есть у него, между прочим, любимый скворец, ручной совсем, по комнате летает. И вот этот самый скворец вчера лапой за что-то зацепился, рванулся и ногу сломал.
– Ах, какая жалость! – вздохнула мама. Михалыч продолжал:
– Я старику говорю: «Вы бы, Пётр Иванович, к ветеринару обратились». – «Был, отвечает, только зря проходил. Ветеринар и смотреть не стал. „Мы, говорит, скотину лечим: коров, лошадей, овец… А разных синиц и щеглов лечить не берёмся“. Вот я и решил к вам зайти, может, вы не откажете». И поверишь, Надя, – обратился Михалыч к маме, – сам говорит, а сам чуть не плачет. Ну, что тут делать? «Тащите, говорю, вашего пациента к нам в больницу. Давайте попробуем его полечить». Только сказал это, старик пулей из кабинета выскочил. Полчаса не прошло – он уже опять является, в руках скворца держит. Первый раз я с таким пациентом дело имел. Выстрогал из спичек две шинки, привязал их ниткой с двух сторон к сломанной ножке, потом настоящую гипсовую повязку ему устроил. Кончаю и говорю Петру Ивановичу: «Только нужно, чтобы он на больной ноге не скакал, пока гипс как следует не затвердеет. А то и повязку сбросит, и костям срастись не даст». Пётр Иванович всё это внимательно выслушал и спрашивает: «А сколько времени нужно, чтобы повязка окрепла, и вообще – сколько времени ему нельзя двигаться?» – «Ну, точно ответить, говорю, на это мне трудно. Я переломы костей у птиц никогда не лечил. Чем дольше, тем лучше. Во всяком случае, дня два-три больной ноге обязательно надо покой дать». – «Хорошо, отвечает. Я его эти дни на руках подержу». Я, признаться, даже не понял: «Как, целые дни на руках?» – «А что же поделаешь, раз такое несчастье с другом случилось. Ведь он мне первый друг: и песенку мне споёт, и поговорит со мной. Он ведь учёный, разные слова говорить может». Вот какой пациент у меня сегодня в больнице побывал! – закончил Михалыч.
После обеда я стал приставать к Михалычу, чтобы вместе пойти к Петру Ивановичу навестить скворца.
– Обязательно сходим, – ответил Михалыч, – только дня через два, через три. Пусть за эти дни немножко оправится.
В ГОСТЯХ У ПЕТРА ИВАНОВИЧА
С тех пор как Михалыч рассказал мне про больного скворца, прошло не два дня, а целая неделя. Михалычу всё было некогда навестить своего крылатого пациента. Наконец как-то раз он сказал мне:
– А сегодня у меня в больнице опять Пётр Иванович был, заходил сказать, что скворец его поправляется. Повязка держится крепко, и скворушка уже начал опираться на больную ножку. Пётр Иванович просит зайти посмотреть на его птичье хозяйство.
– Когда же мы пойдём? – спросил я.
– Да я бы думал – сегодня, если у тебя особо срочных дел не имеется.
– Какие там дела! – обрадовался я. – Идём, прямо после обеда идём.
– После обеда так после обеда, – согласился Михалыч. – Хотя это время, друг мой, природой отведено для небольшого раздумья.
– Нет-нет, никаких раздумий! – заволновался я. – А то скажете, что полчасика подумаете, а проспите до самого чая, а там и идти некогда.
– Ну что же, значит, на сегодня раздумье отменяется, – грустно вздохнув, согласился Михалыч.
Сейчас же после обеда мы отправились к Петру Ивановичу. Он жил на нижней улице у самой речки. Домик крошечный, в два окошка, и почти совсем в землю врос. Крыша тесовая, лишайниками, мохом обросла. А вокруг домика густые зелёные кусты сирени и жасмина. Из-за них только крыша виднеется да краешек белой, вымазанной мелом стены. Не домик, а настоящий гриб боровик или, ещё вернее, сказочный лесной теремок, в котором живут Мышка-норушка да Лягушка-квакушка.
Когда входили внутрь, Михалычу пришлось согнуться в три погибели, и всё-таки он больно стукнулся головой о притолоку.
Вошли. Я так и замер от восторга, даже с места! сдвинуться не могу. Это же и вправду терем-теремок. Весь домик внутри-только одна комната, но зато какая! Все стены клетками увешаны, и под потолком! тоже клетки. А в них разные птицы. Крик, писк, чириканье, будто не в комнату, а утречком в лес вошёл.
Посреди всех этих птиц за столом сам Пётр Иванович. Сразу он мне показался тоже вроде большой старенькой птицы. Лицо худое, жёлтое, нос длинный, как клюв. А на голове жиденький седой хохолок, будто его кто-то немножко выщипал.
Пётр Иванович сидел у стола и крошил на него творог – кормил скворца с завязанной ножкой.
– Кто там пожаловал? – не отрываясь от своего дела, спросил он.
– Мы, Петр Иванович, – ответил Михалыч. – Пришли больного навестить.
– А, доктор, да ещё с сынком! – воскликнул старичок. – Проходите, проходите. Я сейчас… – И, обращаясь к скворцу, сурово добавил: – Уродничаешь, не хочешь есть, и не надо!
– Хочу, хочу! – хрипло закричал скворец, пытаясь щипнуть хозяина за палец.
– Ничего ты не хочешь! – сердито ответил тот. – Только балуешься!
Мы сели возле стола на табуретки.
– Ну вот и всё моё хозяйство! – сказал, улыбаясь, Пётр Иванович, показывая рукой на птичьи клетки. – Так с этими дурачками и живу весь свой век. Я их пою, кормлю, а они мне песенки распевают. А вот это – ваш больной. Видите, какой озорник.
Пётр Иванович подставил скворцу ладонь. Тот сейчас же вскочил на неё и принялся щипать клювом за пальцы.
Михалыч надел очки, желая получше разглядеть, как держится гипсовая повязка на ножке птицы.
Пётр Иванович пододвинул руку поближе.
Тут скворец оставил в покое пальцы хозяина. Он приподнял головку, поглядел на Михалыча и потянулся клювом к его очкам.
– Стащит, стащит! – заволновался Пётр Иванович, отдёргивая руку вместе со скворцом.
– Ах ты, плутишка этакий! – засмеялся Михалыч. Он внимательно осмотрел больную ножку птицы и остался доволен.
– Всё в порядке, зажило отлично, – сказал Михалыч. – Но повязку снимать, пожалуй, рано. Пусть походит в ней ещё с недельку. Ножку она не давит, а всё-таки это поддержка, на кости меньше нагрузки.
Потом мы стали осматривать других птиц. Кого-кого тут только не было: чижи, щеглы, синицы, овсянки, поползни… Я уж всех и не упомню. Очень многие жили у Петра Ивановича по нескольку лет. Они были совсем ручные: вылетали из клеток, носились по всей комнате, а потом сами же возвращались обратно в свой домик.
– Они у меня и по воле летают, – сказал Пётр Иванович. – Я их почти каждое утро прямо в клетках в сад выношу. Открою дверцы – пусть погуляют, крылышки поразомнут.
– А не бывало такое, что совсем улетят? – спросил Михалыч.
– Как не бывало! Всякое случается, – добродушно отвечал Пётр Иванович. Иная по дурости улетит, а иная с пути собьётся, дорогу обратно в свой дом не найдёт. А какую ястреб на грех поймает. этого, чтобы совсем не пропадали, никак нельзя.
– А как же вы их ловите? – заинтересовался я.
– Ловлю-то как? Да по-разному: и сеткой, и западнями, и плёнками. Для разных птиц разные способы имеются. Вот если интересуешься этим делом! сынок, отпросись у папаши да приходи ко мне пораньше утречком, на зорьке. Вместе на ловлю сходим, тогда и сам увидишь.
– Михалыч, можно сходить? – тут же попросил я.
– Я-то считаю, что можно, – ответил он. – Boт только, как «главное начальство» на это дело посмотрит. Попробуем уговорить, может, и отпустит.
– Это какое же начальство? – осведомился Пётр Иванович.
– Да мама, мама моя! Ну-ка не пустит. Скажет куда такую рань, ещё спать надо.
– Ага, мамаша, значит! – закивал головой старичок. – Это верно, раненько вставать приходится! Ну, да ничего. Я сам за тобой уж зайду, вместе попросим мамашу, может, и разрешит.
– А не жаль вам, Пётр Иванович, круглый год птиц в неволе держать? – спросил Михалыч. – Ведь на воле-то, особенно летом, куда им привольней, чем в тесной клетке.
– Это так, это действительно так! – сейчас же согласился Пётр Иванович. – Действительно, много жестокости в том, что мы вольную птицу воли лишаем.
Он вздохнул, помолчал и вдруг добродушно усмехнулся:
– Вот так я и сам вроде той птицы. Мне бы бродить да бродить по лесам, по лугам. Ан нет, приходится работой заниматься. – И он кивнул головой на угол комнаты, где стояла портняжья швейная машина и валялся целый ворох какого-то тряпья. – Пожалуй, похуже всякой клетки, – улыбнулся он. И тут же с грустью добавил: – Видать, не всё в жизни выходит так, как захочется. Вот и у птиц тоже… Иная птица живёт, живёт, ан в клеточку и попадёт. Что же, видно, ей так на роду написано. Только большой жестокости я в том не вижу, что птиц в клетках держу, – продолжал он. – Во-первых, как только они попривыкнут, я их и по комнате, и по воле летать пускаю. Сами ведь ко мне назад возвращаются. Какая же тут неволя? А кроме того, не круглый ведь год солнышко греет, да травка зелёная, да букашки разные. Придёт осень, а за ней зима. Вот тут-то куда похуже птицам приходится. Кто в холоде, в голоде у нас мучается, а кто на юг в дальние страны летит. Сколько их, горемычных, в дороге погибает, и не сочтёшь!
Пётр Иванович подошёл к окну, снял клетку и поставил на стол.
– Видите – чижик, – сказал он. – А обратите внимание на него. Головка-то лысенькая и сам весь будто подсушенный. Этот чижик у меня уж лет восемь живёт. По-птичьему – старичок древний. Ведь мелкой птице годок прожить-всё равно что нам с вами целый десяток. А разве на воле он до таких почтенных лет бы прожил? Да никогда! Давно бы уж ястреб его задрал или какому зверю попался. А у меня вот живёт и живёт, в тепле, в сытости живёт да солнышку радуется. Я его и на волю пускал. Раньше летал, а теперь не хочет, только иной раз вылетит, сядет на клетку, почистится, отряхнётся и назад к себе домой. Вот! А вы говорите – неволя! Всё дело в том, чтобы птицу любить, жалеть, ухаживать за ней. Тогда она сама от вас никуда не улетит.
– Это верно! – согласился Михалыч. – Любовь всё на свете скрашивает.
На прощание Пётр Иванович подарил мне ручного щегла вместе с клеточкой.
– Как придёшь домой, – сказал он, – первые дни не выпускай, в клетке корми, пои его. Пускай он к новому месту, к новым людям привыкнет. Потом выпустишь разок-другой по комнате полетать. А там отворяй окно. Пусть куда хочет, туда и летит. Не бойся – совсем не улетит. Птица умная, она добро хорошо помнит.
Мы с Михалычем вышли из птичьего терем-теремка на улицу. Уже вечерело. В воздухе пахло нагретой за день травой. С пронзительным свистом носились вокруг соборной колокольни быстрокрылые стрижи.
Я шёл посреди дороги, держа в руках клетку со щеглом. Он прыгал с жёрдочки на жёрдочку и совсем меня не боялся.
Счастью моему не было границ.
ДУДОЧКА-ПЕРЕПЕЛОЧКА
Пётр Иванович зашёл к нам дня через два. Он пришёл посмотреть, как живёт у меня его щегол. Внимательно осмотрел клетку. Она была чистая, в кормушке лежал свежий корм, в поилке свежая вода.
– Молодец, сынок! – похвалил меня Пётр Иванович. – Любишь птицу, жалеешь её. И всяческая птица тебя тоже полюбит, будет у тебя водиться.
Я сиял от счастья. Заслужить похвалу старика птицелова – это что-нибудь да значило!
Вошла мама, познакомилась с Петром Ивановнам, поблагодарила за щегла, справилась о здоровье скворца.
– Благодарю вас, – весело отвечал Петр Иванович-Скворец молодец, совсем поправился. Пуще прежнего озорничает.
Потом мама расспрашивала старика о других его птицах и вообще о разных делах: с кем он живёт, кто ему стирает, еду готовит.
– Сам, всё сам, сударыня, делаю, – отвечал Пётр Иванович. – Никого у меня, окромя птиц, на свете не осталось. Всех своих родных пережил, ужо восьмой десяток на свете живу, пора бы и на покой. – Он помолчал и вдруг, улыбнувшись, добавил: – А помирать всё не хочется, думаю, ну ещё бы годок прожить, ну ещё другой и третий… Вот ведь как на свете прижился.
Мама сидела, внимательно слушая неторопливую речь старичка. Он, видимо, ей очень понравился.
Я решил использовать удобный момент и попросил разрешения пойти с Петром Ивановичем половить птиц. К моей радости, мама охотно согласилась. Её даже не испугало, что придётся рано вставать.
– Вы только уж, Пётр Иванович, потрудитесь, пожалуйста, зайдите сами за ним. А то в такую рань одному как по городу бегать, ещё собака какая бросится.
– Зайду, зайду, – охотно согласился Пётр Иванович. – Мы первый-то разок на поле за перепелами сходим.
– Ну что же, сходите, – кивнула головой мама, ушла по своим делам.
– Пётр Иванович, вот спасибо-то! – бросился я обнимать старика.
– Да за что же спасибо, подумаешь, дело какое! – смеялся он, гладя меня по голове.
Мы тут же решили не откладывать дело в долгий ящик и, если не будет дождя, завтра же отправиться на ловлю.
Весь остаток дня я только и делал, что смотрел, не собираются ли на небе тучи. Небо было чисто. Всю ночь я, конечно, не спал, всё боялся шевельнуться, чтобы мама не услыхала и не рассердилась за безрассудность. «Ещё не пустит тогда, пожалуй», – думал я, лёжа в своей кровати и глядя, как постепенно светлеет, синеет в окне ранний летний рассвет. Наконец, когда уже как следует рассвело, я и сам не заметил, как заснул.
Лёгкий стук в стекло мигом разбудил меня. Сна как не бывало. Я выскочил из кровати и подбежал к окну. Под ним стоял Пётр Иванович, одетый в пиджачок, в кепку, с каким-то мешком за спиной.
– Я сейчас, я мигом!
Пётр Иванович кивнул головой и уселся на лавочке.
Действительно, я оделся в один миг.
– Не забудь выпить молоко с хлебом и взять с собой бутерброды, – сказала мама.
Ах, это несносное молоко! В такую рань спросонья его пить вовсе не хочется. Но делать нечего. Иначе мама в другой раз не пустит. Пью одну и даже вторую кружку, больше сил нет. Надеваю курточку, в карманы сую бутерброды. Ну, теперь всё. Ура, можно идти! Выбегаю на крыльцо.
Какое утро! Ни облачка! Солнце ещё очень низко. Его лучи просвечивают через зелень соседнего сада. Светят точь-в-точь как вечером на закате, но только совсем с другой стороны.
Трава мокрая от росы, и пыль тоже росой прибита. Она вся в тёмных влажных кружочках. В воздухе пахнет отсыревшими лопухами, укропом и яблоками.
Я здороваюсь с Петром Ивановичем. И мы отправляемся в путь по спящим улицам городка.
Громкое щёлканье пастушьего кнута и мычанье коров нарушают предутреннюю тишину. Навстречу нам пастух гонит стадо. Тут и там распахиваются калитки, и заспанные женщины выгоняют всё новых и новых коров, которые присоединяются к идущим. Коровы идут медленно, поминутно наклоняясь и срывая с земли листья подорожника. От коров уютно попахивает навозцем и тёплым хлевом.
Стадо скрывается в переулке. Мы выходим на мост. Внизу река. По ней плывёт голубоватый туман. Из тумана, будто всклокоченные спросонья головы, выделяются старые ветлы. Под одной из них уже сидит рыболов.
За мостом луг, а дальше – хлебное поле. Воздух над ними как-то особенно чист и по-утреннему прохладен. И оттуда, из этой прохладной синей глубины, звеня и переливаясь, доносятся песни жаворонков. Из города на разные голоса отвечают им петухи.
– Вот и пришли! – сказал Пётр Иванович, когда мы миновали росистый луг и очутились на краю поля. – Теперь посидим здесь да послушаем.
Пётр Иванович снял со спины мешок, развязал его и вынул оттуда кусок старой клеёнки. Он расстелил его на земле:
– Садись, сынок.
– А вы как же?
– Мне не надо, я привычный. Для тебя только подстилочку захватил, чтобы мамаша не тревожилась.
Мы уселись и стали слушать.
В вышине по-прежнему пели жаворонки, а на лугу кто-то надрывно кричал, будто раздирали на части туго натянутую материю.
– Кто это? – спросил я.
– Коростель, его ещё дергачом зовут, – ответил Пётр Иванович. – Сидит в густой траве да поскрипывает. Подойдёшь к тому месту-его и след простыл, убежал куда-нибудь. Постоишь послушаешь, а уж он в стороне опять свою музыку заведёт. Так и гоняйся за ним сколько хочешь, редко когда его увидишь. Если только где-нибудь в кустах прижмёшь, деваться некуда – ну, тогда он вылетит, а то так и будет с места на место в траве бегать. Он ух какой проворный, быстрее мыши в траве между стеблями бегает.
– А какой он с виду? – спросил я.
– Да так, рыженький, бесхвостый. Ноги длинные. На цыплёнка похож, когда тот из пуха в перо ходит… Стой, слушай, сынок! – прервал сам себ5 Пётр Иванович.
Я прислушался. Где-то в поле, невдалеке от нас, звонко закричал перепел. Он будто выговаривал: «Пить-перпить, пить-перпить!» Его голосок я давно уже знал.
Пётр Иванович быстро и совсем неслышно встал с земли, сунул руку в мешок и вытащил оттуда свёрнутую сетку.
Я хотел ему помочь её развернуть, но он знаками показал, чтобы я сидел на месте. В один миг он расправил сеть и ловко раскинул на поле перед нами. Тонкая сетка, как паутинка, легла на головки хлебных стеблей, только едва-едва их наклоняя. Затем мы перебрались на межу и улеглись там с таким расчётом, чтобы сеть очутилась как раз между нами и кричащим где-то впереди перепелом.
Затем Пётр Иванович вынул из кармана какую-то кожаную трубочку, всю в складках, вроде гармошки. Один конец её был забит пробкой, а к другому привязана тонкая полая косточка – свистулька.
Пётр Иванович взял кожаную трубку в одну руку и стал тихонько постукивать по ней пальцами другой руки, Из свистульки послышались негромкие звуки – будто кто-то еле слышно насвистывал: «Трю-трю-трю-трю».
– Так самочка-перепёлка кричит, петушка к себе подзывает, – шёпотом пояснил мне старичок. – Слушай, он сейчас к нам подаваться будет.
Действительно, не прошло и минуты, как я услышал ответный крик перепела. Он слышался уже гораздо громче, чем в первый раз.
Пётр Иванович ещё поманил своей дудочкой. И перепел снова ответил, ещё громче.
Он бежал к нам на зов невидимой курочки-перепёлки.
Лёжа в траве, я изо всех сил напрягал зрение, стараясь увидеть перепела. Но сквозь густую зелёную массу растений ничего не было видно.
И вдруг совсем близко впереди нас из этой зелёной массы послышались какие-то хриплые странные звуки. «Ва-ва, ва-вай!» – яростно закричал кто-то.
Змея или зверь? Я вскрикнул, вскочил с земли.
В тот же миг почти из-под сетки с треском взлетела серая кургузая птица и полетела прочь.
Пётр Иванович тоже вскочил, испуганно глядя на меня:
– Ты что, сынок, что с тобой?
– Кто там шипит так? Змея?
Пётр Иванович махнул рукой и добродушно рассмеялся:
– Да какая же там змея? Это же перепел!..
– Нет, не перепел, – перебил я его, с опаской поглядывая на зелёные травяные заросли. – Перепел: «спать-пора, спать-пора». Я знаю. А этот хрипит…
– Да говорю ж тебе – перепел. Он на два тона кричит: и «спать-пора» и «вавакает». Только вава-канья издали не слышно. А жаль – упустили, – покачал головой Пётр Иванович. – К самой ведь сетке подбежал, ещё два шага – и под ней. Взлетел бы вверх, запутался, вот и попался, дурашка. Ну, не беда. Моя вина – я же тебя не предупредил, что он на два манера кричит. А не знамши, услышать, как он зававакает, пожалуй, кто хочешь сробеет.
Мы собрали сеть, положили её в мешок и пошли искать других перепелов. Но охота в это утро так и не удалась.
Скоро солнышко стало уже припекать. Перепела кричали вяло, а потом и совсем замолчали.
– Ну, первый блин обязательно комом, – весело сказал Пётр Иванович, – так всегда бывает. Не печалься, сынок, не вешай носа. Мы этого перепела непременно в другой раз поймаем, а не этого, так другого. А теперь идём-ка домой. Слышишь – погромыхивает? Кабы грозу с дождичком не натянуло.
Действительно, когда мы уже подходили к дому, небо вдруг заволокло тучей и крупные капли стали с силой шлёпаться в мягкую дорожную пыль.
