Текст книги "От первых проталин до первой грозы"
Автор книги: Георгий Скребицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
ОПЯТЬ ШКОЛА, ОПЯТЬ ЗУБРЁЖКА
Как не хотелось после такого радостного воскресного дня с самого утра тащиться в школу, приниматься зубрить арифметику, молитвы, хрестоматию и списывать с книги длинные упражнения!
На улице солнышко, жёлтые, ещё не совсем облетевшие деревья, листва под ногами, весёлое, будто весной, чириканье воробьев. А здесь, в комнате, только общий крик, зубрёжка, подзатыльники бабки Лизихи. И мучительное ожидание, когда же наконец стрелки стенных часов покажут долгожданное времядва часа. К тому же в понедельник время обычно тянется как-то особенно медленно.
Я сидел за отдельным столиком, поглядывал в окно и зубрил бесконечную таблицу умножения на пять и на шесть. Все числа путались, никак не удавалось их запомнить, особенно ежели наряду с этими скучными «пятью шесть, пятью семь, пятью восемь…», вдруг в памяти ярко-ярко вспыхивает облетелый; ореховый куст над овражком, бурая опавшая листва под ним и среди этой листвы – красавец долгоносик. Только вспомнишь об этом, и все «пятью пять» сразу куда-то исчезнут, будто их совсем и не бывало. Пока я, сидя за отдельным столиком, безнадёжно пытался вызубрить таблицу умножения, за большим столом шли другие занятия. Елизавета Александровна объясняла сразу нескольким ученикам правила десятичных дробей. В чём заключались эти правила, я ещё не понимал. Но зато отлично понимал, что из-за них уже несколько ребят стоят «столбом», а двое даже на коленях.
В этот день бабка Лизиха была сильно не в духе. Её линейка то и дело звонко шлёпала по спинам то одного, то другого нерадивого ученика. Линейка успешно делала своё дело – перепуганный ученик совсем сбивался с толку и забывал даже то, что раньше твёрдо знал.
Я уже хорошо заметил, что Лизиха, когда бывала не в духе, обычно выбирала в качестве жертвы кого-нибудь одного из ребят, над ним и начинала «мудровать». На этот раз она особенно прицепилась к Васе Комарову. Это был угрюмый мальчик, всегда какой-то нелюдимый, замкнутый. Его мать была прачка, стирала у Елизаветы Александровны бельё. А за это Лизиха учила Васю бесплатно.
– Ты что ж, совсем учиться не хочешь? Становись на колени! – орала Лизиха, хватая Васю за плечо и пригибая к полу.
Он всё так же молча стал на колени.
– Ты пойми: твоя мать целый день стирает, целый день спину гнёт. А ты, мерзавец, не ценишь этого, учиться не хочешь! Ну да я из тебя дурь-то выбью! Отвечай: как разделить на десять?
Вася молчал, исподлобья поглядывая на страшную старуху, наклонившуюся прямо над ним.
– Не хочешь отвечать? Я тебя спрашиваю: не хочешь?
– Я не понимаю, – угрюмо ответил Вася.
– Не понимаешь, тогда и учиться нечего, нечего на шее у матери висеть, обжирать её! Не понимаешь – в дворники иди.
Стоя на коленях, мальчик изо всех сил сдерживался, чтобы не заплакать.
– Ты чего мне рожи-то корчишь?! – закричала па него Елизавета Александровна.
Вася не выдержал, уткнулся лицом в книжку и зарыдал.
– Притворяйся больше, сирота казанская!.. – цыкнула на него бабка Лизиха и принялась за других ребят. – Николай, отвечай!
Черноглазый бедовый Коля вскочил с места и начал быстро отвечать правила деления.
– Не тараторь! – оборвала его Лизиха. – Говори потише. Ничего не поймёшь. Коля стал говорить медленнее.
– Ты что еле-еле тянешь, умираешь, что ли? Не знаешь – так и скажи. Стань столбом!
Коля злобно сверкнул глазами, хотел что-то ответить, но сдержался и молча встал.
– Митенька, ну ты-то хоть знаешь?
– Знаю, Елизавета Александровна.
– Ну, порадуй хоть ты меня.
Митя, не вставая с места, начал отвечать довольно бойко и уверенно.
Елизавета Александровна слушала, одобрительно кивая головой.
– Умница! – наконец сказала она. – А теперь, родной, я тебя вот что попрошу: помоги мне, голубчик, растолкуй этому олуху правила деления… – Иона ткнула концом линейки в спину всё ещё стоявшего на коленях Васи. – Иди, дурак, Митенька тебе всё объяснит!.. А вы все, – обратилась она к остальным ученикам, – будете сейчас решать задачи.
Все сели по местам, а Вася мрачно поплёлся к Мите и сел рядом с ним на соседний стул.
Прошло ещё около часа. Все сидели молча, решая задачи. И вдруг среди тишины раздался звонкий Митин голосок:
– Елизавета Александровна, я не могу с Васей заниматься! Он меня совсем не слушает.
Лизпха подняла от книги глаза. В них горело бешенство и негодование.
– Ты что же это, подлец, выделываешь?! – задыхаясь от злости, крикнула она на Васю.
Тот встал со стула и уставился на Лизиху глазами, полными неприязни.
– Да он мне ничего не объясняет. Он сам не знает! – со злобой в голосе проговорил он.
– Кто не знает? Это Митенька-то? Ах ты, неблагодарная скотина! Он на тебя время тратит, учит тебя. А ты вместо благодарности…
– Ничего он не знает! – злобно перебил её Вася. – Он вам по шпаргалке отвечал и мне её переписать суёт. На кой она мне? Вот она!
И он, встав с места, подал Лизихе листок бумаги, мелко исписанный рукой самого Митеньки.
Елизавета Александровна небрежно взглянула на листок и отложила его в сторону.
– Это неправда! – взвизгнул от злости Митенька, вскакивая с места. – Это не шпаргалка, это конспект. Я в него и не заглядывал. Я для себя написал. Утром на свежую голову ещё разок повторить.
– «Утром, на свежую голову»! – передразнил его Вася. – А мне для чего совал, мне что сейчас говорил? Подлиза!
– Молчать! – заорала Лизиха. – Я тебя, негодяй, вон выгоню! Учу бесплатно, из милости, из жалости к твоей матери учу, а ты ещё разговаривать! Ну, погоди у меня…
Она вскочила со своего места, огромная, растрёпанная, как ведьма, схватила Васю за руку, потащила вокруг стола к своему креслу.
– На колени! На колени, подлец! – орала она, тряся за плечи перепугавшегося мальчишку. И так толкнула его вниз, что он упал, ударился локтем об пол и даже взвизгнул от боли.
– За что вы меня? – горько заплакал он.
– За что? За то, что учиться не хочешь! А ещё Митеньку оболгать хотел! Погоди, я твоей матери всё расскажу. Она с тебя дома шкуру спустит! Дармоед проклятый!
Вася уже ничего не говорил. Он только рыдал, не в силах больше сдерживаться.
Все в комнате притихли. Такая отвратительная сцена разыгралась при мне в первый раз. Я был так потрясён, что сидел будто в каком-то оцепенении.
– Ну, выучил таблицу? – злобно спросила Елизавета Александровна, обращаясь ко мне.
– Не выучил. Не могу, – запинаясь, ответил я.
– Это ещё что за новости?! Почему не можешь?
– Голова очень болит, – с перепугу ответил я.
– Ага! Сразу как учить, так и головка заболела. Иди сюда, встань столбом. Голова-то скорее пройдёт.
Я подошёл и встал вместе с другими около страшного Лизихиного кресла. Это было моё первое наказание.
«Если ударит, сейчас домой убегу!» – подумал я, с опаской поглядывая на крепкую дубовую линейку, которую бабка Лизиха держала в руках. Но она, видимо, устала от расправы с Васей и сидела в своём кресле не двигаясь и даже слегка прикрыв глаза. Какая она была противная, словно огромная сытая жаба! За что она била и мучила Васю? И сколько ещё придётся терпеть мне самому в этом ужасном, отвратительном доме?!
Когда мы с Серёжей пошли домой, я спросил его;
– А что это за листочек Вася Лизихе отдал: шпаргалку или конспект?
– Эх ты, мумочка! – рассмеялся Серёжа. – Конечно, шпаргалка.
– А почему же Лизиха Митьку за неё не отодрала?
– Потому что он «Митенька, умница, утешение наше»! – ядовито ответил Серёжа. – Да и зачем его драть, когда она уже Ваську за него отлупила? А Васька – дурак, так ему и поделом!
– За что поделом?
– За то, чтоб не лез. Знает ведь, что Митенька – «радость наша, солнышко наше». А он хотел это «солнышко» за ушко да на солнышко, вот и обжёгся, вперёд умнее будет.
В эту ночь я долго не мог уснуть. Всё думал о случившемся в школе. Елизавета Александровна стала казаться мне ещё отвратительней. Она, значит, не только злобная, не только притворщица, а ещё и много хуже. За что она травит Васю? За то, что он бедный, что она его учит бесплатно, за то, что мать у него прачка и побоится вступиться за Васю.
Как всё гадко и подло! Мне хотелось заплакать и рассказать кому-нибудь об этой большой несправедливости. Но кому рассказать? Серёжа и так всё знает и не видит тут ничего особенного. А мама? И вот, пожалуй, первый раз в жизни я подумал, что и мама ничего тут не поймёт, а может быть, и не захочет слушать. Ведь она всё время твердит, что Елизавета Александровна нас всех очень любит, ради нас только и живёт. И мне стало так тяжело на душе, так одиноко… Напротив меня, у соседней стены, мирно спал и посапывал во сне Серёжа. А я лежал с открытыми глазами, смотрел в мутно белевший надо мной потолок и всё думал и думал о том, почему в жизни иной Раз так плохо бывает.
Я думал до тех пор, пока, ничего не придумав, под самое утро наконец заснул.
ИНОЙ РАЗ ХОРОШО И ПОБОЛЕТЬ
У меня заболело горло, поднялась немного температура. И мама сказала, что, как ни грустно, мне придётся несколько дней посидеть дома и не ходить в школу.
Не знаю, может быть, маме и было от этого грустно, но мне ни чуточки. Наоборот, я очень обрадовался, что хоть несколько дней не буду видеть этой отвратительной обезьяньей рожи и отдохну от постоянного крика, ругательств и колотушек.
Наступили хорошие дни. Утром Михалыч уходил на работу, Серёжа – в школу. И дома оставались только мы с мамой. Мама стряпала в кухне вместе с тёткой Дарьей, а потом что-нибудь шила или штопала Михалычу носки, которые он, по словам мамы, «просто нарочно каждый день продырявливал».
А потом, к двум часам, приходил Серёжа из школы, Михалыч – из больницы, и мы садились обедать. За обедом Серёжа всегда рассказывал последние школьные новости: кого сегодня драли, кто полдня на коленях стоял, у кого Елизавета Александровна изорвала в клочки тетрадку за то, что на неё села клякса.
Новости были обычно очень похожими одна на другую. В основном менялись только герои приключений. Сегодня Кольке попало, завтра – Ваське, а послезавтра – Ольге. Последней доставалось особенно часто, вероятно, за то, что она была уже взрослой и училась не по принуждению, а по доброй воле. Наверное, бабка Лизиха хотела её испытать, проверить, насколько действительно крепко сидит в ней желание учиться, а потом и самой стать учительницей. Бедная Ольга, самая большая, самая старшая из нас, уже совсем взрослая барышня, терпела от Лизихи великие муки! Обливаясь горючими слезами, вместе с нами, ребятами, она часами стояла на коленях, уча закон божий или правила грамматики. Наверное, её любовь к учению была действительно очень велика, а терпение и покорность собственной судьбе в образе злющей Лизихи прямо безграничны.
На третий день моей счастливой болезни Серёжа принёс очень интересную новость.
– Митеньку-то нашего вчера на улице камнем подшибли! – оживлённо рассказывал Серёжа.
– Кто подшиб? Как? Куда попали? – посыпались нетерпеливые вопросы.
– В самую морду, повыше глаза, всю бровь рассекли! Еще бы немножко – и глаз вон.
– «В морду»! Ну кто же так говорит? – неодобрительно покачала головой мама.
– Простите, в личико, – с недоброй улыбкой поправился Серёжа. – Чуть всё личико на сторону не свернули и глазик не выбили.
– Да кто же бросил камень? – заинтересовался Михалыч.
– А это вот неизвестно, – весело сказал Серёжа и прибавил: – Елизавета Александровна прямо с ума сходит, хочет дознаться. Сегодня Ваську и Кольку весь день колотила. «Заживо, кричит, обдеру, а узнаю!»
– Почему же именно их? – спросила мама.
– На них думает. Только оба молчат.
– Да разве сам Митя не видел, кто в него камнем швырнул? – удивился Михалыч.
– Не видел. Вечером было, темновато. Шёл по переулку. Вдруг из-за угла – шлёп ему! – И Серёжа озорно рассмеялся. – Так ему, гаду, и нужно – не ябедничай другой раз!
– А он ябеда? – спросил Михалыч.
– Да ещё какая! – кивнул в ответ Серёжа.
– Тогда поделом, – охотно согласился Михалыч. – Доносчиков и в наше время лупили.
– Ну уж извини, не камнем же в лицо! – возмутилась мама. – Так и кривым недолго остаться.
– А уж это его дело, – ответил Михалыч. – Фискалов жалеть не приходится.
Я молча слушал этот интересный разговор. И, кажется, первый раз в жизни был на стороне не мамы, а Серёжи и Михалыча. Я вспоминал, как Митенька всё время из кожи вон лез, чтобы выслужиться перед Лизихой и порисоваться перед всеми нами. Вот теперь и дорисовался! Но кто же его бил? Неужели Вася или Коля?
После обеда я спросил Серёжу, что он об этом думает.
– А откуда я знаю! – небрежно ответил он.
Но мне вдруг показалось в его ответе что-то уж слишком небрежное. Может, он что-нибудь знает? Знает и скрывает от меня? Но почему же, разве я кого-нибудь выдавал? Наверное, он по-прежнему считает меня всё маленьким: свяжись, мол, с такими, ещё брякнет там, где не следует. Ну что ж, не хочет рассказать, и не нужно.
А на следующий день ещё новость: у Митьки ботик пропал. Собрались мы в два часа домой уходить, глядь – ботика нет. Искали, искали, всю переднюю перешарили – нет, да и только. Елизавета Александровна прямо взбесилась.
– Ищите, – кричит, – все ищите! Пока не найдёте, никого домой не пущу, сидите весь день не жравши!
Митька разревелся. Он ведь жадный-прежадный, а ботики совсем новенькие, только на днях ему мать купила.
– Мне, – говорит, – за них дома вот как достанется.
Ну что ж, пропал – и всё, сколько его ни искали, как в воду канул!
Елизавета Александровна поорала, а потом говорит:
– Хорошо, пусть все уходят обедать, только трое останутся: Колька, Васька и Борис. Эти пускай хоть до вечера ищут. – Потом сходила в кладовку, принесла оттуда свои старые ботики и говорит Митьке:
Надень, голубчик, сегодня. К вечеру мы его всё равно найдем. А не найдём – за счет этих негодяев купим.
Митька надевает старые ботики, а сам ревёт:
– Достанется мне!..
Потом стал пальто надевать… Из рукава бултых его собственный ботик. Тут мы как загалдели:
– Небось сам запрятал! Только всех на целый час без обеда оставил…
Митька уж рад-радёхонек.
– Зачем, – говорит, – мне его туда прятать? – Оделся – и марш домой.
Над этой историей смеялись все: и Серёжа, и Михалыч, и мама.
Смеялся и я, но в то же время с тревогой думал: «Какой смелый тот, кто всё это проделывает. Ведь попадись – и конец! Елизавета Александровна не помилует, до смерти заколотит».
МЫ ГОТОВИМСЯ СТАТЬ ПТИЦЕЛОВАМИ
На дворе была уже поздняя осень. Пошли дожди, а потом начало подмораживать, особенно по утрам. Идёшь, бывало, в школу, под ногами земля как каменная. А ветер такой холодный, резкий, хуже, чем зимой.
Кончились наши с Серёжей воскресные охоты в саду. Дрозды улетели на юг, да и вообще никаких птиц не было видно, все куда-то от холода попрятались. По воскресным дням я стал опять частенько заглядывать к Петру Ивановичу. У него в домике и летом и осенью всегда было одинаково интересно.
Монотонно стучит швейная машинка, и, стараясь её заглушить, на разные голоса заливаются птицы.
Но теперь, осенью, у нас с Петром Ивановичем нашлось ещё одно очень интересное дело. Пётр Иванович готовился к зимней ловле птиц, а я ему помогал. Мы вместе чинили птицеловную сеть. Всё лето она пролежала в чулане, и её во многих местах погрызли мыши. Сеть мы расстелили на полу. Я ползал на четвереньках, выискивая дыры; пробовал крепки ли нитки, не подгнили ли. А Пётр Иванович все сомнительные места заделывал новыми прочными нитками.
Кроме сетки, нужно было ещё подготовить западни, проверить, чутко ли настораживаются сторожки и крепко ли захлопываются дверцы.
Следовало ещё наладить самоловные петли-волосянки. Их Пётр Иванович делал из конского волоса, прикрепляя каждую волосяную петлю к прочной тонкой верёвке. Когда петель привязано было достаточно, этой верёвкой туго обвязывался пучок конопли с созревшими семенами.
– Вот воткнём в снег такой пучок, – говорил мне Пётр Иванович, – щеглы или синицы усядутся на него коноплю поклевать, ножками в волосянках и запутаются. Только при этой ловле надо ухо востро держать, – добавлял он. Такую волосянку без присмотра ни на минуту нельзя оставлять. Это тебе не западня. В западню птица попала и сидит в ней. Тут ей и корм под носом, ешь сколько душе захочется. А волосянка – другое дело. Попадёт птица лапкой в петлю, задёрнет и давай биться, рваться из неё. Если вовремя не подоспеть, может себе ножку попортить, вывихнуть её. А ещё хуже, если головой в петлю залезет: не подоспеешь вовремя – и удавится. Большой грех себе на душу тогда возьмёшь.
С Петром Ивановичем мы не только проверяли и готовили снасти для будущей зимней ловли. Как только выдавалась погода получше, мы шли в ближайший лес, заготавливали на зиму для птиц разные лесные ягоды: калину, рябину. Этим делом Пётр Иванович занимался уже с самого начала осени.
Придём, бывало, в лес, найдём дерево, где ягод побольше, и начинаем обрывать спелые грозди. Пётр Иванович рвёт, а сам всё время мне говорит:
– Смотри, сынок, не торопись, не ломай сучьев, деревце не порть, не уродуй. Оттого, что мы кончик ветки ножичком срежем, дереву вреда не будет. Оно весной новые побеги пустит. А сломаешь толстый сук – всю красоту испортишь.
Наберём, бывало, целый мешочек разных ягод – и домой. А там в домике Петра Ивановича свяжем отдельные грозди верёвочкой и подвесим их в кладовке к жерди под потолком, чтобы провяли и подсохли немножко. Зимой, в бескормицу, птицы и таким ягодам очень обрадуются.
Каждое воскресенье я почти целый день проводил у Петра Ивановича, прибегая домой только пообедать. Серёжа ловлей птиц совсем не интересовался.
– Буду я с этими воробьями возиться! – презрительно говорил он. – Я лучше пойду с ребятами в футбол на выгоне поиграю.
Приходя домой от Петра Ивановича, я с жаром рассказывал о наших приготовлениях к зимней ловле птиц. Мама к этому была равнодушна, зато Михалыч заинтересовывался всё больше и больше.
– А знаешь, дружище, – однажды сказал он, – почему бы и нам с тобой в нашем саду не заняться этим делом? Я уж давно об этом подумываю. Только птиц, которых поймаем, будем держать не в клетках, а в вольере.
– Что же это такое? – спросил я.
– Вольера? Ну та же клетка, только очень большая, такая большая, что даже ты можешь в неё войти. Остов её мы сделаем из деревянных реек и обтянем его металлической сеткой. Ты понимаешь, как здорово это получится! воодушевился Михалыч. – Вольеру мы поставим одну в приёмной, а другую у меня в кабинете. Внутри них мы настоящие кустики или деревца в кадочках посадим, пол песком посыплем. Птицам там будет не жизнь, а просто рай. Продержим их зиму до весны, а весной, в день весеннего равноденствия, все дверцы настежь, окна в комнатах настежь – летите куда хотите.
– Постойте, постойте! – вмешалась мама в наш разговор. – Я слышу: клетки строить, птиц заводить. А кто, осмелюсь узнать, кормить их будет, клетки им чистить, всю грязь за ними убирать?
– Не беспокойтесь, мадам, всё, решительно всё будем делать мы сами, галантно раскланиваясь и даже отводя руку в сторону, заявил Михалыч.
– Это уж я хорошо знаю, как вы всё сами делаете. И зайчат, и ежей, и галок – всех заводите, а как кормить, ухаживать, чистить – вас и след простыл, никого не найдёшь.
– Нет, вы положительно способны убить всякий полёт мечты, – благодушно улыбаясь, сказал Михалыч.
– Ах, поменьше бы вы мечтали да побольше за собой грязь убирали, недовольно ответила мама.
– Мадам, да вы просто поэт. От гнева даже стихами заговорили.
– От вас не только стихами заговоришь, запоёшь скоро! – ответила мама и невольно рассмеялась.
– Разрешила! Разрешила! Раз смеётся, значит, разрешила! – в восторге закричал я.
– Да уж делайте что хотите, – махнула мама рукой и отправилась в кухню.
А мы с Михалычем перешли в кабинет и принялись обсуждать, как лучше сделать вольеру и где её удобнее всего поставить.
– Отличная идея – устроить зимнюю квартиру для птиц, – говорил Михалыч. Кстати, и постолярничаем, а то мой верстак уже и пылью покрылся. Давай-ка сделаем точный чертёж вольеры.
Мы принялись рассчитывать и чертить.
– Дверку сделаем с таким расчётом, чтобы в вольеру можно было свободно войти, иначе внутри и убирать будет невозможно.
– Чтобы я мог пролезать, – уточнил я.
– Ну да, чтобы ты, да и мама тоже… – уклончиво заметил Михалыч.
– А маме зачем? Мы же сами всё будем делать: и убирать и кормить.
– Да, да, конечно, – поспешно согласился Михалыч. – Но всё-таки… Ну, может быть, и она когда-нибудь захочет туда заглянуть. Ведь это очень интересно: провести часок-другой в обществе разных птиц.
– Хорошо, – согласился я. – Пусть и мама сможет туда залезть. Но ведь и вам тоже, наверное, туда захочется… в общество птиц…
– Ну, я уж снаружи буду за птичками наблюдать. Мне туда лазить не нужно, – ответил Михалыч. – Мне хочется тебе и маме удовольствие доставить. А что обо мне толковать.
