Текст книги "От первых проталин до первой грозы"
Автор книги: Георгий Скребицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Георгий Алексеевич Скребицкий
От первых проталин до первой грозы
Я был ещё совсем маленьким, когда мама вышла замуж за доктора нашей местной больницы. Звали его Алексей Михайлович. Он был толстый, весёлый и добрый. Мы с ним сразу же подружились. Это случилось очень давно, так давно, что мне кажется – я всё своё детство прожил вместе с Михалычем.
Жили мы тогда в крошечном уездном городке Чернь, Тульской губернии. Наш городок походил скорее на живописную деревеньку. Одноэтажные домики были разбросаны по косогору над речкой.
Летом они прятались в густой листве старых садов, а зимой до самых окон их засыпали пушистые сугробы снега.
В зимнюю пору городок совсем затихал. По ночам в него частенько забегали зайцы. Они заглядывали в сады, обгрызали кору яблонь и груш.
Вот в этом-то по-деревенски привольном местечке мне посчастливилось провести годы детства и юности, провести их, бродя по полям и лесам или сидя с удочкой на берегу тихой глубокой речки.
Семья наша была невелика. Мой приёмный отец Михалыч, так я звал его с самого раннего детства, мама и дети Михалыча от первой жены – Наташа и Серёжа. Наташа была старше меня на семь лет, Серёжа – на два года.
Жили мы вместе не круглый год. Наташа зимой училась в Москве и только летом приезжала погостить к нам. Серёжа, наоборот, всю осень и зиму проводил с нами, в Черни, а на лето уезжал в Москву к своей маме.
Помню, бывало, весной, когда он собирался уезжать, я очень горевал. А Серёжа радовался, что скоро увидит маму, что они вместе поедут на дачу и там он будет целые дни удить на мух уклеек. Всё это было, конечно, хорошо, да только грустно – ведь теперь мы с ним не увидимся до самой осени.
Вообще мы с Серёжей жили дружно, особенно когда подросли и у обоих проснулась страсть к настоящей рыбной ловле, а позднее – к охоте. Эту страсть пробудил в нас Михалыч. Он был нашим первым другом и наставником. Он научил нас ловить рыбу, охотиться, а главное – понимать и любить природу, любить во всякое время года: и в пору цветущей весны, и в хмурые дни поздней осени.
Михалычу, именно ему первому, я обязан тем, что из всех путей жизни выбрал самый увлекательный путь – путь следопыта-натуралиста.
МАМА
Первым лицом в нашем доме, в нашем маленьком хозяйстве, была, конечно, мама. Не только мы, ребята, но даже Михалыч признавал это и нередко говаривал мне и Серёже: «Ну, как Сама велит, так и будет», или: «Ох, друзья, и достанется нам от Самой на орехи!» – при этом он лукаво подмигивал и делал вид, что очень боится мамы.
Мама и вправду частенько распекала нас вместе с Михалычем за разные проделки. Так уж сразу и повелось, что Михалыч, Серёжа и я – три товарища и должны таить наши проказы от «грозного домашнего начальства».
А начальство было совсем негрозное. Как сейчас, помню я маму: маленькая, полная, добродушная, целые дни, бывало, no-хозяйству хлопочет, то что-нибудь чинит, штопает, то в кухне с кухаркой – с тёткой Дарьей готовит, а потом накинет Михалычеву охотничью куртку или тёплый платок и отправляется во двор. Там уж её настоящее царство. Куры и утки только завидят маму, со всех концов спешат к ней, суетятся, кричат, в руки заглядывают. А нарядный петух, мамин любимец, тот прямо с разбегу норовит на плечо ей взлететь. Мама будто случайно нагнётся за чем-нибудь – он уже тут как тут: усядется на плече, шею вытянет, захлопает крыльями да как закричит на весь двор: «Ку-ка-ре-ку…» Мама уши скорей затыкает: «Ой, оглушил совсем, убирайся прочь!» А сама из кармана хлеб достаёт, угощает Петеньку. Петух поклюёт хлебца и на землю слетит. Ходит следом за мамой: куда она – туда и петух, ни на шаг не отстаёт.
Но мама занималась не только домашним хозяйством, были у неё и другие дела. После двух часов дня, когда Михалыч возвращался из больницы, к нему на дом нередко приходили больные. А частенько случалось и так: зайдёт какая-нибудь старушка к нам во двор, стоит в нерешительности.
– Тебе, бабушка, чего надо? – спросит её, проходя мимо в кладовку, тётка Дарья.
– Да вот, сердешная, заболела я, – отвечает старушка.
– Значит, пришла полечиться? Вон звонок над дверью, позвони, тебя к доктору проведут.
– Да нет, родимая, мне бы лучше к Самой, к докторше попасть.
Дарью такой ответ ничуть не удивляет. Она его слышит не в первый раз и потому равнодушно отвечает:
– Тогда иди вон туда, на кухню, там докторшу и разыщешь.
Старушка, сразу подбодрившись, спешит к указанной двери.
Сколько теперь я припоминаю, приём пациентов, правда всегда бесплатных, у докторши был не меньше, а, пожалуй, даже побольше, чем у самого доктора.
Михалыч частенько шутя упрекал маму:
– Ты у меня скоро всех больных отобьёшь.
– Да мои больные к тебе всё равно не пойдут, – улыбаясь, отвечала мама. У тебя какое лечение: послушаешь, постукаешь, пропишешь лекарство, и всё можете уходить домой. А моим пациентам совсем другое нужно. Вот на днях старушка одна из Казачьей слободы ко мне приходила: «Полечи, говорит, сделай такую милость». – «А что, спрашиваю, у тебя болит?» – «Эх, матушка, всё болит: и голова, и живот, и поясница… всё болит, совсем я занедужила». Сели мы с ней за стол, налила я ей чайку, разговорились. Много всего она мне про свою жизнь рассказала, сколько нужды, сколько горя видела. «У меня, говорит, пуще всего болит душа, так иной раз болит, так тоскует, и не приведи бог». Поговорила я с ней, дала ей соды от изжоги. Очень она моим лечением осталась довольна. Второй раз заходила, говорит: ни одно лекарство ей никогда так не помогало…
– Да ей не лекарство нужно, а просто поболтать захотелось. Вот зачем они все к тебе приходят, – не выдержав, перебивает маму Михалыч. – Конечно, я бы не стал все эти россказни слушать. Я врач, а не отец-утешитель.
– Ну и отлично, и не слушай, – миролюбиво соглашается мама. – Поэтому мои больные к тебе и не идут. У нас с тобой разные пациенты.
Так и осталась жить в моей памяти мама – спокойная, ласковая и такая уютная, что от одного её присутствия на душе становилось легко и радостно.
Когда мне исполнилось семь лет, мама начала учить меня читать и писать. Это обучение продолжалось целых два года, вернее, две зимы.
Не знаю, многому ли научился я у такой доброй и нетребовательной наставницы, но зато до сих пор я с радостью и с благодарностью вспоминаю наши занятия, совсем нетрудные и такие интересные для нас обоих.
Мама-докторша, мама-хозяйка, мама-учительница… А потом, когда я подрос и начал собирать и тащить в дом разных зверьков, птиц, ящериц, рыбок, мама стала ещё и главным хранителем нашего домашнего зверинца. Стыдно сознаться, а утаивать не хочу: тащить-то я тащил домой всякую живность, которую удавалось поймать в лесу или в поле, а вот кормить, ухаживать терпения не хватало. Тут-то мама и приходила на помощь. Принесёт, бывало, из чулана корзину с зайчатами, высадит малышей на стол и поит их по очереди молоком из соски. Зайчата лезут к пузырьку, друг друга носами отпихивают. Мама сердится, ворчит:
– Мучение прямо, развели тут зверья, а ухаживать некому. Выброшу всех, и конец.
Но я был вполне спокоен: никого из моих зверей мама, конечно, не выбросит, не обидит, это только одни слова.
Привольно жилось у нас четвероногим и крылатым питомцам. Большинство из них очень скоро становились совсем ручными, бегали и летали по комнатам, по двору, по саду, жили на полной свободе, совсем не боялись людей. Но все они особенно хорошо знали маму, отличали её от других и сразу спешили на её голос.
МИХАЛЫЧ
Михалыч служил врачом в чернской больнице. Он не только заведовал ею, но вообще был единственным врачом и в больнице, и в городе, да, кажется, и вообще во всём Чернском уезде. (Уезд – это по территории примерно то же, что теперь район. В наши дни в Чернском районе работает несколько десятков врачей.)
Только много лет спустя, когда я стал старше, я понял, какую огромную и сложную работу приходилось выполнять Михалычу в нашей маленькой городской больнице. Не только из города, но и со всего уезда привозили туда больных. Михалыч должен был лечить от всех болезней и делать самые сложные операции; и всё это один, не имея возможности даже ни с кем посоветоваться.
И я могу с гордостью за него сказать, что он был замечательный врач; никакой не знаменитый, зато настоящий деревенский врач, которого сама жизнь научила умно и тонко разбираться в человеческих недугах и страданиях.
Но самой своей основной, самой любимой специальностью он всегда считал хирургию.
– Как тебе не страшно? – иной раз говорила ему мама. – Разрежешь человеку живот, копаешься там, что-то подрежешь, что-то подошьёшь… а если ошибёшься? Ведь это же смерть! Я бы ни за что не смогла.
Михалыч слушал, улыбаясь, и спокойно отвечал:
– Так ведь я подрезаю и подшиваю не для того, чтобы умер, а чтобы жил человек, чтобы снова сделался здоровым.
И это спокойствие, эта уверенность в себе, в необходимости своего дела очень помогали Михалычу. Большинство его операций проходило удачно. Конечно, не все, бывали иногда и очень печальные случаи, и Михалыч ходил после них как в воду опущенный, однако чаще больной выздоравливал. И, отправляя его домой, Михалыч возвращался из больницы такой довольный, счастливый, будто сразу помолодевший.
Во всём уезде Михалыч как врач пользовался большой известностью и любовью. Ценили его и местные богатей. Его постоянно приглашали в свои имения соседние помещики.
Но заниматься частной практикой, особенно разъезжать по «знатным барынькам», как Михалыч иронически заявлял, он не любил и делал это довольно редко. К тому же «знатные барыньки» частенько вызывали доктора к себе в имение не из-за серьёзной болезни, а из-за всяких пустяков.
– Трясся по ухабам, по буеракам тридцать вёрст, а у неё, видите ли, насморк или в бок кольнуло! – возмущался Михалыч. – Заняться не знает чем, вот и дурит от безделья!
Приедут, бывало, из какого-нибудь имения приглашать Михалыча к больным, а он говорит, что сам нездоров или занят, и отправляет посланного к старому опытному фельдшеру Лупанову. Вот уж тот – ночь, полночь – никогда от практики не отказывался.
– Зато и денежки имеет, – с грустью говорила мама. – И домик себе выстроил, и пара лошадей, даром что не врач, а только фельдшер. А у нас ни дома, ни собственной лошади, всё нанятое, всё чужое.
Такие разговоры Михалыч очень не любил.
– Все сыты, одеты, обуты, никто, кажется, ни в чём не нуждается, чего же ещё нужно? – обычно отвечал он. – Всё равно всех денег не соберёшь.
Это была его любимая поговорка, и нужно отдать справедливость, что ей он неуклонно следовал всю жизнь.
– А у нас зато зайцы, и ежи, и лисята, и птицы разные – всё есть, а у Лупановых даже кошки нет! – с жаром поддерживал я Михалыча.
– Вот разве что зайцы да лисята, – вздыхала мама.
– А разве это плохо, что у нас в доме разная живность водится? чувствуя во мне надёжного союзника, отвечал Михалыч. Он доставал папиросу, закуривал и задумчиво продолжал: – В жизни, друзья мои, нужно и работать с любовью, и с любовью уметь пожить, уметь поглядеть, что вокруг творится: как весна наступает, как лето приходит… Эх, хорошо, братцы, на свете жить тому, кто жизни радоваться умеет!
Эти слова о том, что надо «уметь радоваться жизни», я слышал от Михалыча не один раз.
Михалыч был не только прекрасный врач-хирург, по-настоящему любящий своё нелёгкое дело, но, кроме того, он был ещё в душе и немножко поэт, особенно поэт родной природы.
Но всё это я понял, а главное, оценил уже много позже, когда стал не ребёнком, а юношей. В детстве же я смотрел на Михалыча просто как на своего закадычного друга-товарища, такого же весельчака и такого же, как мы, ребята, выдумщика и проказника. В его работе я, конечно, ничего тогда не понимал. И мне бывало даже очень досадно, что он так много времени проводит со своими больными, вместо того чтобы побольше побыть вместе с нами.
С Михалычем мы всегда жили душа в душу. Я, бывало, никак не дождусь, когда же он наконец вернётся из больницы. Приходил он обычно к самому обеду. После обеда ложился на часок отдохнуть, как он говорил: «Не спать, а так кое-что обдумать». При этом «обдумывании» весь наш домик дрожал и сотрясался от богатырского храпа. Потом Михалыч вставал. И тут-то начиналось самое интересное: налаживание удочек для рыбной ловли, набивка патронов на охоту или чистка и смазывание ружья. Всё это Михалыч обставлял как-то особенно занимательно. Разложит, бывало, по столу лески, крючки, поплавки и не сразу начнёт их привязывать к удилищам, а сперва полюбуется, как настоящий художник редким произведением искусства.
– Хорош поплавочек! Ах, хорош! Вы только, друзья, представьте себе: стоит он этак красным столбиком на воде, около тростничка, и вдруг будто ожил, вздрогнул, зашевелился и вниз, вниз… Тут уже не зевай, тащи. Дёрнешь – удилище в дугу, леска в струну натянута, так по воде и чертит. А там, в глубине, ходит, точно на привязи, этакий окунище. Спина горбатая, тёмная вся…
Мы с Серёжей слушали затаив дыхание и, кажется, не только слышали, но даже как будто и видели, как Михалыч тащит на берег огромного крутоспинного красавца окуня.
Потом Михалыч аккуратно, не торопясь, привязывает к леске крючок, приделывает грузило и надевает поплавок.
– А ну, ребята, живо тащите из кухни ведро воды, – командует он, – да пополнее, только не расплескайте!
Мы с Серёжей стремительно бросаемся в кухню, наливаем ведро воды и тащим в кабинет Михалыча. Несём оба, так легче, а главное, никому не обидно.
У обоих штаны, чулки, башмаки – всё мокрое. По полу, следом за нами, тянется целый ручей, но зато мы точно выполнили задание – налили ведро до самых краёв.
Завидя нас изрядно намокших, Михалыч смущённо качает головой:
– Вот уж постарались, достанется нам теперь от Самой, ох достанется! Ну, что поделать, пока она не пришла, скорей за работу.
Михалыч погружает леску с крючком и грузилом в ведро воды так, чтобы они опустились к самому дну. При этом мы смотрим, потянет ли груз под воду поплавок или тот удержится на поверхности. Если потянет, груз приходится уменьшать до тех пор, пока он не перестанет топить поплавок.
При этих опытах вода целыми струями стекает с лески и с наших рук прямо на пол. Она образует там причудливые заливчики и озёра. А мы с Серёжей, бегая и суетясь возле стола, превращаем их в настоящее болото. Но в пылу творчества никто из нас этого не замечает.
Кончается тем, что в кабинет заглядывает мама и приходит в ужас.
– Боже мой, какой свинушник! – И она гневно обращается к Михалычу: Ну, они ещё дети, а ты-то хорош, неужто не видишь – ведь вы поплывёте скоро!..
Михалыч пытается защищаться:
– Какой там свинушник! Вы, мадам, ничего не понимаете в наших мужских делах.
– Да что там еще понимать! Уходите сейчас же отсюда! Я Дарью пришлю пол подтереть.
Тётка Дарья – наша домашняя работница. Её я помню с тех пор, как помню себя. Все у нас в доме, даже мама и Михалыч, её побаивались за решительный, непреклонный характер. И вот она является в кабинет с огромной половой тряпкой.
– Ишь, набезобразничали! – сурово ворчит она. – Марш отсюда, а то вот я вас всех тряпкой!
– Сейчас, сейчас удалимся, – миролюбиво говорит Михалыч, пряча в ящик все наши доспехи.
И мы отступаем в другую комнату, оставляя поле сражения в руках грозного победителя.
МУКИ ТВОРЧЕСТВА
По вечерам мы с Михалычем занимались не только разборкой, налаживанием рыболовных и охотничьих принадлежностей. Нередко вместо этого Михалыч доставал из шкафа какую-нибудь из своих любимых книжек и начинал читать нам вслух. Чаще всего Некрасова или Алексея Толстого. Из Некрасова Михалыч обычно читал «Крестьянских детей», «Коробейников», «Мороз, Красный нос» или «Псовую охоту».
Всё это мы с Серёжей давно уже знали наизусть, но каждый раз слушали с одинаковым удовольствием.
Из Толстого нам больше всего нравился «Садко».
Михалыч читал его так здорово, что прямо казалось, будто ты и сам находишься на дне океана в подводном тереме.
Начнёт, бывало, Михалыч читать о том, как водяной царь готовится к пляске:
Сперва лишь на месте поводит усом, Щетинистой бровью кивает…
И вдруг сам очень ловко станет пошевеливать усами и как-то особенно забавно приподнимать одну бровь. Выражение лица у него при этом получается такое задорное, весёлое, точно вот-вот притопнет ногой да и припустится в пляс…
Мы с Серёжей в таких местах от восхищения даже взвизгивали.
А как удивительно хорошо, как просто и задушевно Михалыч не читал, а прямо рассказывал нам стихи Некрасова:
Опять я в деревне, хожу на охоту, Пишу мои вирши, живётся легко. Вчера, утомлённый ходьбой по болоту, Зашёл я в сарай и заснул глубоко…
Слушаешь и не можешь понять, что это – Некрасов так написал или Михалыч вспоминает что-то своё, что с ним самим когда-то случилось.
В такие вечера мы обычно долго засиживались в кабинете Михалыча. Придёт, бывало, мама, чтобы звать нас с Серёжей спать, придёт да и сама заслушается. А время бежит и бежит.
Вот уж часы в столовой бьют десять часов.
Мама будто очнётся:
– Что же это я делаю? Забыла, зачем пришла! Ну, дети, скорее, скорее умываться и спать!
Ох, как не хочется уходить в спальню, кажется, так бы всю ночь сидел и слушал.
Михалыч читал нам не только Некрасова и Толстого, но и других поэтов. Читал он и Лермонтова и Пушкина.
У Лермонтова мне больше всего нравился кулачный поединок из «Купца Калашникова», а у Пушкина – «Полтавский бон».
Вообще я очень любил слушать, когда читают и стихи и рассказы. Даже не знаю, что мне нравилось больше. А вернее, всё было хорошо по-своему.
Придя после чтения в спальню, я обычно долго не мог заснуть, думал о только что прочитанном, а ещё о том, как это ловко придумано, как хорошо написано.
«А что, если мне самому попробовать сочинить стихи?» – мелькнула как-то смелая мысль. Мне показалось, что это совсем не так уж трудно. Сочиняли же Толстой, Некрасов, Пушкин да и многие другие. Почему же я не могу? Ну, если сразу не выйдет, попрошу помочь Михалыча. Он-то уж наверное сможет. Он всё может: и операции делает, и стихи читает так, что животики надорвёшь, и усами при этом шевелить умеет, точь-в-точь как царь водяной. Попрошу его он и поможет написать поинтереснее.
Итак, я решил начать сочинять стихи. Затруднение было только в том, о чём их писать и кому.
Но вскоре подвернулся подходящий случай.
Нам с Серёжей кто-то из знакомых привёз в подарок по альбому для стихов. Они были очень красивые, в бархатном переплёте: мой в тёмно-красном, а Серёжин – в голубом. В верхнем уголке каждого из них был нарисован летящий белый голубок, он нёс в клюве письмо.
Что же написать на первой странице такого чудесного альбома? Мы решили написать друг другу на память стихи, но какие? Серёжа вышел из этого положения очень просто.
В моём альбоме чётко и ясно, без всяких помарок, он написал:
Когда мы будем жить в разлуке И не увидишь ты меня, Тогда возьми альбом сей в руки И вспомни, кто любил тебя.
Стихи мне очень понравились. Только жаль, что их выдумал не сам Серёжа, а кто-то другой. Мне же захотелось написать ему на память именно своё собственное стихотворение.
Незадолго перед этим Михалыч опять читал нам Пушкина «Полтавский бой». И вот под этим впечатлением я решил тоже придумать что-нибудь военное. Сел и довольно быстро сочинил:
Когда войска зашевелились, Наши полки уж на ногах. Они ужасно ополчились И колют, режут в пух и прах.
Эти стихи я и написал на первой странице Серёжиного альбома. К сожалению, я тогда только ещё начинал учиться писать. Учила меня мама и очень огорчалась, что я пишу на редкость грязно и некрасиво.
Увидя, что я натворил на самой первой странице его новенького альбома, Серёжа приуныл. Однако из чувства товарищества он не сказал мне ничего обидного, наоборот, даже поблагодарил за сочинённое стихотворение. Но скрыть своё огорчение он, конечно, не смог, и меня оно тоже очень опечалило.
И всё же эта первая литературная неудача не заставила меня упасть духом. Наоборот, я твёрдо решил продолжать писать стихи. Вставал только опять тот же вопрос: о чём писать?
На моё счастье, мама получила от кого-то по почте чудесную открытку. На ней была изображена широкая, спокойная река. Я взглянул на открытку, и в уме сразу же, как бы само собой, родилось четверостишие:
Река течёт, течёт куда-то. Куда течёт, зачем течёт? Она несёт меня куда-то. Куда несёт, зачем несёт?
Даже в жар бросило от восторга. Стихи показались прекрасными. Только не забыть бы их, не растерять вдохновение.
Я опрометью кинулся в свою комнату, схватил лист бумаги и написал заглавие: «Пловец», а под ним все четыре строки. Написал и стал ждать, что подскажет мне вдохновение. Но вот чудеса – оно упорно молчало.
«Куда же может нести меня река?» Я мучительно ломал голову над этим вопросом и ничего поэтического придумать не мог. Что поделаешь! Нужно пойти спросить у мамы, может, она что-нибудь подскажет.
Я разыскал маму во дворе возле курятника и спросил, куда может унести река…
Мама удивилась:
– Да она ещё подо льдом.
– А весной, когда лёд растает?
Мама подозрительно взглянула на меня:
– Очень прошу тебя без взрослых на речку не ходить. Знаешь, прошлым летом сторож Дмитрий залез пьяный в лодку, а его подхватило и понесло, до самой мельницы водой тащило – чуть-чуть в омут не попал.
Я дал слово, что на речку один не пойду и ушёл от мамы. Толку от этой беседы не получилось – одна неприятность. Теперь всё лето будет беспокоиться и смотреть, куда я хожу.
Оставалось попытать счастья у Михалыча. На мой вопрос о реке он охотно ответил:
– Смотря какая река. Вот наша, например, впадает в Зушу, Зуша в Оку, а Ока в Волгу. Если всё плыть и плыть, можно и в Каспийское море попасть. А хорошо бы, братец мой, совершить такое путешествие! – прибавил он, мечтательно улыбаясь.
Я знал по опыту, что теперь Михалыч начнёт фантазировать о плавании на лодке, на добрый час развезёт. А это совсем меня не устраивало. Для моего «творчества» такая поездка никуда не годилась.
Я поспешил вернуться в комнату. Увы, всё напрасно: вдохновение исчезло. Так и пришлось навсегда оставить своего «пловца» в самом начале его путешествия.
Но вскоре после неудачи с «Пловцом» моё поэтическое вдохновение пробудила живая предвесенняя сценка. Я выбежал из дома во двор и вдруг увидел на снегу трёх котов.
Они сидели друг против друга и вопили истошными голосами. Заметив меня, все трое бросились к сараю, в один миг очутились на крыше и там снова начали свой концерт.
Солнце, крыша сарая, освещённая яркими лучами, и на ней поющие коты всё это показалось мне так прекрасно, что я тут же решил запечатлеть виденное в поэтических образах, вернулся домой и начал творить. Первые две строчки удались почти без всяких усилий:
«Ура, ура!» – кричат коты
И носятся по крыше.
Хвосты их кверху…
Дальше я никак не мог придумать рифму к «коты». Не беда, останавливаться не нужно, решил я. И, пропустив заупрямившуюся рифму, успешно закончил четверостишие:
Глаза весельем дышат.
Хорошо, а как же быть с хвостами? Наконец после долгих усилий я придумал – «задраты».
Конечно, написать можно, но как-то это нескладно. Допустима ли такая вольность ради рифмы? Я был неуверен. Можно, правда, написать «задрались», тогда будет всё правильно, но зато не получится рифма к слову «коты». Я оставил первый вариант и написал всё четверостишие:
«Ура, ура!» – кричат коты
И носятся по крыше.
Хвосты их кверху задраты,
Глаза весельем дышат.
Прежде чем продолжать дальше, я решил всё-таки посоветоваться с мамой насчёт сомнительного положения с хвостами.
К моему удивлению, мама, всегда так хвалившая все мои стихи, вдруг сказала, что эти ей совсем не нравятся и что они даже неприличны.
Я недоумевал: что же в них неприличного?!
Ещё обиднее отозвался о них Михалыч. Услыша мои стихи, он громко расхохотался и, хлопнув меня по плечу, сказал:
– Эх, брат, у вас у всех хвосты «задраты»!
«У кого у нас у всех? Какие хвосты?» Я терялся в полном недоумении.
Но хуже всего было то, что ни мама, ни Михалыч не поняли самого главного – ведь эти стихи должны были отразить всю радость наступления весны. А мама нашла их неприличными, а Михалыч вовсе смеялся. Было больно сознавать своё творческое бессилие. В душе жило одно, а на бумаге получалось совсем иное.
Помню ещё и другое своё стихотворение, которое я написал в эти же дни. Сочинить его помог мне тоже предвесенний поединок котов. Его я запечатлел в следующих строках:
Здесь дерутся два кота, Лихо состязаются: Один залез на ворота, Другой за ним бросается.
Стихи, по-моему, вышли неплохие. Вот только «ворота» портили всё дело ударение не там, где ему полагается. Я приходил в отчаяние, не мог понять, почему именно в стихах ударение обязательно попадает не туда, куда следует. Спросил об этом у Михалыча. Он чуть-чуть улыбнулся и ответил:
– Совсем необязательно. Например, в стихах у Пушкина оно попадает куда следует.
– Значит, стихи Пушкина лучше моих, – с горечью ответил я.
– Пожалуй, немножко получше, – охотно согласился Михалыч.
В общем, со стихами дело у меня не клеилось; я и сам начинал в этом убеждаться.
«Ну что ж, стихи не выходят, нужно попробовать написать какой-нибудь рассказ».
Я достал чистую тетрадь и принялся писать в ней рассказ об охоте.
К сожалению, на охоте я ещё никогда не бывал и все сведения о ней черпал из рассказов Михалыча и из книг Брема, дополняя всё это собственной фантазией».
Свой первый рассказ я написал об охоте на барсука. Закончил его я страшной сценой: раненый барсук стрелой взлетает на дерево, где затаился в засаде охотник, и там, на вершине, завязывается кровавый бой. Зверь победил. Растерзанный охотник падает мёртвым на землю. Но и барсук тоже смертельно ранен кинжалом в грудь. Он тоже падает мёртвым. Так трагично кончался мой рассказ.
Я прочитал его маме. Успех был полный. В самом напряжённом месте, где рассвирепевший зверь вонзает зубы в горло охотника, мама даже всплеснула руками и прошептала:
– Как страшно!
А я, замирая от восторга, зловещим голосом продолжал читать кровавую сцену.
Когда я кончил, мама поцеловала меня и сказала:
– Очень хорошо! Поди почитай Михалычу.
Заранее предвкушая своё торжество, я вбежал к нему в кабинет и скромно попросил разрешения прочитать небольшой рассказик. Михалыч согласился.
Я начал читать, изредка украдкой поглядывая на своего слушателя.
По мере того как развивалось действие рассказа, лицо Михалыча принимало всё более и более заинтересованное, даже удивлённое выражение. Он несколько раз, видимо, хотел что-то спросить, но сдерживался, очевидно желая дослушать всё до конца. И вот под самый конец, когда я сам, захваченный трагизмом событий, читал кровавую сцену на дереве, Михалыч вдруг не выдержал и расхохотался.
Я онемел от изумления: над чем же он смеётся? А Михалыч, вытирая платком глаза, сказал наконец:
– Ой, брат, ну что ты только городишь! Барсук ведь – это самый безобидный зверёк, толстый, неповоротливый, на поросёнка похож. Он и на дерево-то залезть не может. Какую чушь ты придумал!
Я не знал, что отвечать. Чувствовал только, что сейчас разрыдаюсь: так было больно и так обидно.
Михалыч ещё что-то спросил, но я уже не мог говорить, только махнул рукой и выбежал из кабинета.
Прибежал к себе в комнату, схватил книгу Брема, и тут всё выяснилось: я спутал толстого увальня барсука с кровожадным барсом. Какая ошибка! Зачем учёные дали столь различным зверям такие похожие названия: барсук и барс? Думаю, не я один мог бы их перепутать.
Свою невольную ошибку я переживал очень болезненно.
Весь рассказ мне сразу опротивел. Я разорвал его, выбросил в печку и после этого дал себе клятву никогда в жизни больше не писать ни рассказов, ни стихов.
