Текст книги "От первых проталин до первой грозы"
Автор книги: Георгий Скребицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)
ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ
Когда я за обедом рассказал о том, что Пётр Иванович немножко заболел и даже выпустил всех своих птиц, мама и Михалыч вдруг забеспокоились. Они начали меня подробно обо всём расспрашивать.
Узнав, что Пётр Иванович уже третью неделю не работает и у него нет денег даже на творог для скворушки, мама укоризненно взглянула на меня и сказала:
– На всё у тебя было время: и гулять, и снимать, и с белкой возиться, а сходить узнать, как живёт твой приятель, на это времени и не осталось.
Я не знал, что ответить. Действительно, как же это случилось, что я и не поинтересовался, почему Пётр Иванович к нам не заходит? «Какой же я после этого друг? А он меня ещё сынком называет».
После обеда мама собрала в корзиночку разной еды и пошла навестить Петра Ивановича. Меня с собой она не взяла. Да я и не очень просился – ведь я же его только сегодня навещал.
Вернулась мама не скоро и пришла очень расстроенная. Она сейчас же начала рассказывать Михалычу о том, что Пётр Иванович очень плох, очень исхудал и почти ничего не может есть.
Михалыч слушал, курил, покачивал головой и наконец сказал:
– Кажется, дело дрянь.
– Ну, может, так что-нибудь, – грустно ответила мама.
– В больницу его положить надо, – решил Михалыч. – Что ж, он совсем один будет дома лежать?
– Да я уж попробовала об этом ему намекнуть, он и слушать не хочет. «Что, говорит, я там буду делать? Коль суждено поправиться, и здесь поправлюсь, а коли не суждено, лучше уж дома…»
Мама не договорила.
Михалыч кивнул головой.
– Ты, Юра, на днях сходи, навести его, – обратилась мама ко мне. – Он рад будет. Он о тебе всё говорил, всё мечтает, как вы летом за перепелами ходить будете.
– Да, да, летом… за перепелами… – невесело повторил Михалыч.
Я посматривал то на маму, то на Михалыча и старался понять, что такое с Петром Ивановичем. Неужели же он так сильно болен? Ведь он мне сказал, что у него ничего не болит, только слабость и кушать не хочется. Разве это такая уж страшная болезнь?
Через три дня я опять пошёл к своему приятелю. От мамы я уже знал, что ему пока не лучше, что он лежит в постели.
Каждое утро мама или сама ходила к нему – носила еду, или посылала тётку Дарью, чтобы та истопила печь и прибрала комнату. Михалыч тоже был у Петра Ивановича.
– В больницу, в больницу его нужно! – решительно сказал он, воротясь домой.
– Конечно, нужно, да вот не соглашается, – отвечала мама. – А может, он и прав, что не соглашается. Ведь вы же ничем помочь не сможете.
Михалыч пожал плечами:
– Мы не боги.
– Вот то-то и есть, что «не боги», – кивнула головой мама.
Когда я вошёл к Петру Ивановичу, я сразу увидел, что ему не только «пока не лучше», а просто значительно хуже. Он ещё сильнее похудел. Щёки совсем ввалились и обросли, как перышками, пучками жёсткой серой щетины, а нос ещё больше вытянулся, стал длинный, сухой и жёлтый, будто скворчиный клюв.
Вообще Пётр Иванович стал, ни дать ни взять, старый, облезлый скворец.
Сам он с виду был очень плох, зато в комнатке – куда лучше, чем когда я тут был последний раз, – всё прибрано, всё на местах и печь жарко натоплена.
– А, сынок, пришёл? – обрадовался Пётр Иванович. – Ну, бери табуреточку, подсаживайся. Я вот всё похварываю, никак не поправлюсь. – Он помолчал и снова заговорил: – Ну, да теперь полегче стало, на поправку дело пошло. Спасибо твоим папаше с мамашей, и Дарьюшке тоже спасибо, не забывают меня, старика. Без них я никогда бы и не поправился. Теперь, слава богу, полегче стало. Ну, а как на дворе? – спросил он. – Небось снежищу-то навалило, по самые крыши дома занесло.
Я начал рассказывать, как хорошо сейчас на улице, какое солнце, какие деревья в саду, все белые, мохнатые…
Пётр Иванович внимательно слушал, кивал головой и улыбался.
– Зимой тоже на воле хорошо, – сказал он. – А всё-таки, сынок, что ни говори, а краше всего – это весна. Вот коли доживём до весны, сойдёт снег с полей, зазеленеют, поднимутся озими, мы с тобой и махнём опять за перепелами. Помнишь, как прошлое лето ходили?
Я кивнул головой. Не знаю отчего, но эти планы на весну меня почему-то сейчас совсем не радовали. Мне было очень грустно, и всё казалось, что сам Пётр Иванович не очень верит в то, что всё это сбудется, уж очень часто он добавлял: «коли доживём», «если будем живы»…
Поэтому я от всей души обрадовался, когда хлопнула входная дверь и в комнату вошла мама. Она принесла Петру Ивановичу еду. От мамы попахивало свежестью, холодком. С морозу она разрумянилась и казалась очень весёлой.
– Ну, как наши дела? – бодро спросила она у Петра Ивановича.
Тот привстал, сел в постели и сразу повеселевшим голосом ответил:
– Спасибо, Надежда Николаевна, спасибо, родная. Теперь гораздо лучше.
– Да я это и так вижу, – кивнула головой мама. – Сегодня вы много свежее выглядите.
Она вынула из корзиночки чистую салфетку, постелила на стол, поставила на неё тарелку и налила супу.
– Кушайте, пока тёплый. Я уж в бумагу его завернула, чтобы дорогой не остыл. А это манная каша. Её с вареньем можно.
– Спасибо, спасибо. Вы уж не хлопочите, – говорил Пётр Иванович. – Я сейчас есть не хочу, недавно только чай пил. Я попозже, вы уж не беспокойтесь.
Мама посидела, поговорила немножко и собралась уходить. Я пошёл её проводить да кстати понёс горсточку конопли, высыпать в саду птицам.
Возвращаясь обратно в дом, я случайно заглянул в окошко, заглянул и остановился, не понимая, что такое происходит. В комнате, в полуоборот ко мне, стоял Пётр Иванович. Еле держась от слабости на своих тощих, как сухие палки, ногах, он поспешно выбрасывал в помойное ведро еду, которую принесла мама. Выбросил, задвинул ведро в угол, а сам с огромным трудом снова забрался на кровать. Меня он не заметил.
Когда я вошёл в комнату, он уже лежал в постели и вытирал губы платком.
– Поел, хорошо поел, – сказал он. – Спасибо твоей мамаше за хлопоты, за заботу… – Он поглядел на меня и вдруг по моему растерянному лицу догадался. – Ты видел, в окно видел? – с испугом проговорил он.
Я кивнул головой.
Пётр Иванович в изнеможении откинулся на подушку. Секунду мы оба молчали. Потом он обернулся ко мне и почему-то шёпотом заговорил:
– Ты мамаше не говори, ничего ей не говори! – От волнения он задохнулся, потом продолжал: – Не могу, сынок, проглотить, не проходит, вот тут не проходит. – И он своим костлявым, иссохшим пальцем указал на основание шеи. – Будто ком какой в горле стоит, стоит и пищу не пропускает. Что проглочу, то и обратно выплюну. Только чаёк да водица проходят.
Я слушал это страшное признание и не знал, что отвечать.
– А есть-то хочется? – спросил наконец.
– Хочется, иной раз ох как хочется, а вот натура не принимает. – Он помолчал и, вздохнув, заговорил каким-то совсем чужим, глуховатым голосом: Не дожить мне, сынок, до весны, знаю, что не дожить. Когда помру, ты скворушку к себе возьми, творожком, кашкой его корми. Он птица умная, весёлая птица, он мой дружок, утешитель мой. – Пётр Иванович махнул рукой. Замолчал.
И я вдруг увидел, как по его серым щетинистым щекам одна за другой побежали крупные прозрачные слезы.
Я тоже не вытерпел и горько-горько заплакал. Это было правдивее и лучше всяких утешительных слов.
Так мы и плакали, прижавшись друг к другу и чувствуя свою полную беззащитность перед чем-то таким страшным, о котором лучше не думать и словами не называть его.
«Творрра, творррра!» – озорно закричал со шкафа скворец.
– А ему всё нипочём, – сквозь слезы улыбнулся Пётр Иванович. – Достань, сынок, ему из ящика творожку, пусть покушает.
Я достал творог, накрошил его на газету, и скворец принялся с аппетитом за еду.
Глядя на то, как он весело ест, мы оба немножко развеселились.
Пётр Иванович попросил налить ему в чашку воды и почти без труда всю выпил.
– Э! Да у меня, сынок, и впрямь дело на поправку пошло, – сразу повеселел он. – А ну-ка, дай мне из шкафчика вчерашний суп… – Он налил его в ту же чашку и тоже выпил. – Вот это да! – весь просиял он. – Гляди, какой я молодец! Да я и впрямь к весне поправлюсь. Значит, сходим ещё за перепелами с сетью, с дудочкой. – Он лукаво подмигнул мне: – Дурак я, дурак, что сегодняшнюю еду в ведро вылил. Боялся, опять в горле застрянет, при тебе есть боялся. А ты, видно, счастье мне, старику, принёс. Ну, теперь всё в порядке будет. Половим ещё перепелов весной. Вынь-ка, сынок, из-за шкафа нашу сеточку, давай проверим, не нужно ли где её подчинить, подштопать.
Я достал перепелиную сеть, и мы занялись её тщательным осмотром.
В этот день мы оба твёрдо решили, что все горести, все беды остались уже позади.
Придя домой, я, конечно, сейчас же рассказал маме о том, что Петру Ивановичу несколько дней было очень плохо.
– Он почему-то почти не мог проглотить еду, – сказал я, – и даже сегодня выбросил её в помойное ведро, чтобы мы не узнали, что он ничего не ест. А потом он попил воды и очень хорошо поел вчерашнего супу. И вообще он уже стал чувствовать себя много лучше и начал поправляться.
Мама сначала испугалась, а потом обрадовалась, когда узнала, что дело пошло на поправку.
Я только просил маму не говорить Петру Ивановичу о том, что я всё ей рассказал.
– Конечно, конечно, – обещала она.
Михалыча целый день не было дома, он уехал куда-то далеко к больным и вернулся только ночью, так что мы не смогли поделиться с ним нашими тревогами и надеждами.
В связи с тем, что Петру Ивановичу стало получше, и у меня и у мамы было очень хорошее настроение.
Ложась в этот вечер спать, я всё мечтал о том, как придёт весна и мы с моим другом пойдём в поля подманивать на дудочку и ловить сетью перепелов.
Больше всего меня прельщало то, что Пётр Иванович обещал в этом году и меня выучить этому искусству, даже дудочку мне заранее подарил.
ЧУДЕС НА СВЕТЕ НЕ БЫВАЕТ
На следующий день я рассказал Михалычу, как я вчера испугался за Петра Ивановича и как потом всё хорошо кончилось.
Выслушав мой рассказ, Михалыч покачал головой.
– Боюсь, что совсем не так хорошо всё кончится, – угрюмо, как бы самому себе, промолвил он.
– Ты думаешь, что это опухоль? – тревожно спросила мама.
– Даже не сомневаюсь.
– Но почему же тогда сразу вдруг лучше стало и пища начала проходить? Михалыч пожал плечами:
– Трудно сказать почему. Так часто вначале бывает. А потом всё закроется, и конец.
– Какой ужас! – тихо сказала мама. – И ничем помочь нельзя?
Михалыч развёл руками:
– Ты же сама знаешь, тут медицина пока бессильна. – Он закурил и продолжал: – Наверное, когда-нибудь додумаются, будут лечить. Будут… когда-нибудь. Но Петру Ивановичу от этого, увы, не легче.
Михалыч, к несчастью, оказался прав. Облегчение в тот вечер, увы, было только временное. Болезнь не проходила. Пётр Иванович слабел всё больше и больше. Он почти уже не вставал с кровати.
И вот в эти тяжёлые дни выяснилось, что у него на всём свете нет никаких родных, вообще нет ни одного близкого человека.
– Всю жизнь прожил со своими птицами, – сказал как-то про него Михалыч. А теперь и сам вроде подбитой птицы один-одинёшенек остался.
Услыхав эти слова, я вдруг так ясно представил себе своего больного друга в образе старого, подбитого скворца.
Зима, метель, мороз. Все скворцы давно уже улетели на юг. А он лететь не может. Он слабый, больной… Вот и остался здесь один, себе на погибель.
Михалыч и мама много раз предлагали Петру Ивановичу перевезти его в больницу.
– Там чисто, тепло, светло. Там ухаживать за вами будут. Полечат как следует, – говорила мама. – А дома какое лечение? И ухода настоящего за вами нет.
Но Пётр Иванович в ответ на все эти уговоры печально улыбался.
– Какое уж моё лечение?! – устало говорил он. – Мне, видать, ничего не поможет. Нет, – добавлял он, – где всю жизнь прожил, там и умереть хочу. Всё живое в своём логове, в своём гнезде умереть стремится. Вот и я тоже.
– Да что вы всё о смерти думаете, – перебивала его мама. – Выздоровеете, обязательно выздоровеете. Только в больнице вас скорее, чем дома, вылечат.
Все эти утешения Пётр Иванович плохо слушал. Он обычно лежал, глядя в потолок, и думал о чём-то своём, страшном и неизбежном.
– Вот только вам большое я беспокойство доставляю, – часто говорил он. Вы уж извините меня. Если бы смог, заслужил бы, в долгу не остался, да вот сами видите… – И он виновато, растерянно улыбался.
– Перестаньте глупости говорить! – сурово прерывала его мама. – Какое же нам от вас беспокойство? Забежать на часок – печку истопить, покормить вас. Да это просто прогулки ради. Я до вас по улице пройдусь, свежим воздухом подышу… И тётка Дарья тоже очень довольна. Говорит: «На час-другой из кухни вырвусь, по городу пройдусь, на людей погляжу…»
Но Пётр Иванович не слушал того, что ему говорила мама.
– Всех беспокою, всем хлопот наделал, – сам с собой тихо говорил он. Извините меня. Что поделать? Я и сам не рад.
Я вместе с мамой часто приходил навестить своего друга.
Увидя меня, он всегда улыбался, но совсем не так, как прежде, совсем не весело, а, наоборот, как-то виновато, смущённо, будто извиняясь за свою слабость, за свою болезнь.
Я садился около его постели и не знал, о чём говорить. Говорить о том, что наступит весна и мы пойдём за перепелами, я не мог. Ведь теперь уж и я не верил в то, что Пётр Иванович поправится.
Сидя возле его постели, я обычно молчал и думал о том, что это совсем не тот Пётр Иванович, с которым раньше мы так дружили, а какой-то другой, чужой мне человек.
С виду он так изменился, что узнать в нём прежнего, бодрого, весёлого Петра Ивановича было просто невозможно.
Я сидел у его постели и дожидался, пока мама немножко приберёт в комнате, покормит скворца и попробует покормить и самого Петра Ивановича.
Он уже давно перестал скрывать, что ему бывает очень трудно, а часто и совсем невозможно проглотить пищу.
Пытался он есть только жидкое: суп, манную кашу, кисель, компот.
Иногда маме удавалось его покормить, а иногда он отрицательно качал головой и виновато говорил:
– Нет, уж сегодня не выйдет дело, простите меня. И рад бы, да не могу.
– Ну и не нужно, завтра получше покушаете, – бодро отвечала в таких случаях мама и ставила еду в буфет.
Когда мы возвращались домой, Михалыч сейчас же спрашивал:
– Ну, как сегодня?
– Плохо, – махнув рукой, обычно говорила мама. – Опять ничего съесть не мог.
– Ах, горе, горе! – расстроенно качал головой Михалыч и тут же закуривал папиросу.
– Ты бы тоже сходил навестил его. Давно уже не был, – сказала как-то мама.
– Схожу, схожу, обязательно навещу… – торопливо ответил Михалыч. Помолчал немножко и вдруг признался: – Веришь, Надя, каждый день собираюсь и не могу. Стыдно сознаться, вот не могу, и только. – Он прошёлся по комнате и потом продолжал: – Ведь ты зайдёшь, покормишь, в комнате приберёшь, ну, одним словом, какое-то дело сделаешь. А я приду… Я ведь заходил. Пришёл, сел. Он на меня глядит, не говорит ничего, только глядит. Да я-то и без слов понимаю: помоги, мол, полечи меня… А что я могу? Никто уж ему помочь не сможет. И он это понимает. Понимает, а смотрит, просит, надеется. Э, да что там говорить! – Михалыч быстро повернулся к нам спиной и вытащил из кармана платок.
– Ну, не надо, не надо, – мягко сказала мама и вдруг, ласково улыбнувшись, добавила: – Эх ты, а ещё доктор, операции делаешь, на войне был…
Михалыч обернулся к нам. Глаза у него были красные.
– Ну что ж, что операции, ну что ж, что доктор? Да разве доктор не человек? Когда я с ножом – я дело делаю, человеку жизнь спасаю. А тут, а тут… в том-то и ужас, что тут я не доктор, никто я! А он смотрит, смотрит на меня как на бога: помоги, мол, не хочу умирать, боюсь. Да помочь-то ему мне нечем… Я бы и рад всей душой… – И Михалыч, уже не стесняясь ни меня, ни мамы, закрыл лицо платком и громко, совсем по-ребячьи заплакал. – Я ведь скворца его вылечил, – сквозь слезы проговорил он. – Скворца вылечил, а его не могу. Не могу я…
– Ну, перестань, ну, успокойся, не надо плакать, – утешала мама. – Может, бог даст, и поправится. Кто знает, может, ещё и выздоровеет.
– Нет, не поправится, не выздоровеет, – вытирая глаза и обвислые намокшие усы, ответил Михалыч. – Вот тут я доктор. Тут я знаю – чудес на свете, увы, не бывает.
НЕЖДАННАЯ ПОМОЩЬ
Михалыч всё же ошибся. Он сказал, что дни Петра Ивановича сочтены, что жить ему осталось не больше недели. А вот уже прошло целых полтора месяца, уже и февраль кончился, наступил март, а он всё лежал в своём занесённом снегом домике, похожем на берлогу, лежал весь высохший, безучастный ко всему на свете. Почти ничего не ел, не пил. Лежал с закрытыми глазами, не то дремал, не то думал какую-то одному ему известную думу.
Мама и тётка Дарья по-прежнему ходили присматривать за больным. Мама, кроме того, сговорилась с его соседкой-старушкой, чтобы и она заглядывала к нему, особенно утром и попозднее вечером. «Может, пить попросит, может, подать что-нибудь».
Как-то вечером, когда мы ужинали, мама сказала:
– Что-то уж очень плох наш Пётр Иванович. С постели едва-едва встаёт. Так одного его оставлять на ночь нельзя. Не дай бог, что случится. Один ведь, и позвать некого.
– Я давно говорил: в больницу нужно, – ответил Михалыч.
– Но ты же сам знаешь – он из своего домика никуда уходить не хочет.
– Тогда чем же я могу помочь? – раздражённо спросил Михалыч.
– А нельзя ли ему на ночь сиделку из больницы? Только на ночь?
Михалыч пожал плечами:
– Что ты! У нас ночных сиделок и так не хватает. Откуда же я её возьму?! Мама кивнула головой.
– Нанять бы кого? – в раздумье проговорила она. – Да кого к такому больному наймёшь? Тут именно сиделка, опытная сиделка нужна. – Мама покосилась на дверь в кухню и, понизив голос, продолжала: – Хорошо ещё, что Дарья не скандалит. Она ведь почти каждый день туда ходит, всё делает: и печь топит, и пол моет, и грязное ведро после него выносит… Пока что молчит. А надолго ли? В любой день может зашуметь. И права будет – совсем не её обязанность за каким-то больным в другом конце города ухаживать.
– Я сам удивляюсь, что она до сих пор ещё не расшумелась, – ответил Михалыч. – Может, и ещё потерпит. Приплатим ей к жалованью. Ты ей скажи об этом.
– Да я уж и говорить про это боюсь. Пока она молчит, и я тоже.
Мама сразу примолкла. Дверь из кухни отворилась, и в столовую вошла тётка Дарья, принесла что-то к ужину.
Она поставила на стол кастрюлю и сурово взглянула на маму:
– Я хочу отпуск взять. Сколько лет служу, ни разу ещё не брала.
Мама испуганно взглянула на Михалыча, потом умоляюще на тётку Дарью:
– Но почему же именно теперь? Ведь ты сама, Дарьюшка, видишь, сколько дел, сколько хлопот, огорчений…
– Всех дел не переделаешь, – мрачно ответила старуха. – Есть дела какие поважней, а есть, что и обождать могут.
Мама хотела что-то ответить, но тётка Дарья не дала:
– А не отпустите подобру, тогда расчёт давайте, совсем уйду от вас.
– Дарьюшка, мы понимаем, что ты устала, что Пётр Иванович…. Это совсем не твоё дело. Мы тебе отдельно заплатим. Потерпи немного. Ему уж недолго осталось…
– Вот то-то и есть, что недолго, – перебила тётка Дарья. – Совести у людей нет. Человек помирает, и всё один. Жил, горемычный, один, и смертный час подходит – опять один. Да ты подумай только, – сурово глядя на маму, продолжала она. – Может, к нему ночью Сама придёт. Как её одному-то, одному во всём доме встретить?! – Дарья боязливо взглянула в тёмный угол и торопливо перекрестилась. – Тут от одного страху сразу помрёшь. А мы его, горемычного, одного на ночь со всякими ужасами оставляем. Он ведь всё видит, всё понимает, только молчит. Потому как податься некуда. Вот и молчит. – Дарья решительно тряхнула головой и закончила: – Нет, так поступать не по-божески, так только изверги поступают. Или отпуск давайте, или расчёт. Провожу его до последнего, опущу в могилку, потом и вернусь. Возьмёте – ваша воля, не возьмёте – другое место найду. Была бы шея, а хомут найдётся. – Она вызывающе взглянула на маму, потом на Михалыча.
Оба сидели, окаменев от изумления.
Наконец мама опомнилась и с облегчением вздохнула.
– Дарьюшка, милая моя! – радостно заговорила она. – Никакого отпуска тебе брать и не нужно. Мы вот только что с Алексеем Михайловичем говорили о тебе, о том, что тебе тяжело за Петром Ивановичем ухаживать. Боялись, что ты откажешься. А ты, выходит, совсем наоборот…
– Нет, уж давайте или отпуск, или расчёт! – упрямо заявила тётка Дарья. – А так я не согласна. Я не двужильная. И тут готовь, убирай, посуду мой… И туда тоже ведь не в игрушки играть хожу. Это понимать надо.
– Да я понимаю, всё понимаю, – ответила мама. – Мы тебя сами просим пойти временно пожить у Петра Ивановича, пока он… Ну, может быть, поправится.
– Не поправится он! – мрачно возразила тётка Дарья. – Я хоть и не учёная и дохторской науки не изучала, а как глянула на него, так сразу угадала: не жилец он на этом свете, что ни говорите – не жилец! Я ему прямо это сказала: пусть и не ждёт и не надеется.
– Зачем же ему-то?! – воскликнула мама. – Да разве больному человеку такие вещи говорят?
– А почему же и не сказать? Он человек с понятием, вразумительный человек, ему допрежь всех других об этом знать надо, чтобы в последний путь подготовиться.
– Напугала ты его, – покачала головой мама.
– А зачем пугать, чего бояться? – спокойно возразила тётка Дарья. – Он человек смирный, беззлобный, никого не утеснил, не обидел. Прожил жизнь честь по чести, ему помирать бояться нечего. Не злодей какой-нибудь.
– Всё-таки зря ты об этом с ним говорила, – покачал головой Михалыч. Ну, да что сказано, того не вернёшь.
– И нечего ему об этом тревожиться, – настаивала на своём тётка Дарья. Дело известное, все по той же дорожке пойдём. Только вот проводить человека, в последний путь проводить обязательно нужно. Чтобы не заробел, когда Сама за ним придёт…
– Ну ладно, ладно! – поёживаясь, как от мороза, перебила её мама. Значит, ты у него пока поживёшь? Иди с богом, спасибо тебе. Мы тоже, как сможем, заходить будем, еду вам принесём и так проведаем.
Тётка Дарья хотела уже идти в кухню, но вдруг приостановилась и с недоверием поглядела на маму:
– А может, лучше всё-таки в отпуск или в расчёт?
– Да зачем же? Мы же тебя и так сами пускаем, без всякого отпуска, даже сами просим пожить у Петра Ивановича.
– То-то, сейчас просите, а потом отчёт спросите, – насмешливо сказала она, – почему обеда нет да почему посуда не вымыта. А я не двужильная: не могу и туда и сюда мотаться.
– Нет-нет, ничего не спросим, – старалась успокоить её мама. – Я, пока ты там будешь, сама поготовлю, всё сама сделаю.
– Ну, раз сама… Это другое дело. – И тётка Дарья наконец ушла.
Захлопнулась дверь. Мы все молчали. Наконец мама заговорила:
– Подумайте! Мы-то боялись, что она ухаживать за ним не захочет, а на деле вот что!..
– А на деле, – перебил Михалыч, – это настоящая русская женщина – чуткая, сердечная, даром что не учёная! – Он с удовольствием закурил и, глянув на дверь, где скрылась тётка Дарья, ещё раз повторил: – Настоящая русская женщина! Я всегда это утверждал, только не-ко-то-ры-е этого не замечали или не желали заметить.
Мама с изумлением взглянула на Михалыча. Мне тоже вспомнилось, как он только третьего дня сердился на маму за то, что она держит в доме эту ведьму, это звероподобное чудовище. И вдруг теперь оказалось, что тётка Дарья настоящая русская женщина и Михалыч всегда нам об этом говорил. Ведьма – и русская женщина! Да разве это одно и то же? Что-то не верится. Я хотел уточнить, но раздумал. Что там ни говори, как ни называй, а тётка Дарьюшка правда хорошая, добрая. Только зря она нас с Михалычем притесняет.
