Текст книги "От первых проталин до первой грозы"

Автор книги: Георгий Скребицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

МЁРТВАЯ ГЛАВА

У нас в саду была клумба. На ней мама ещё весной посадила много разных цветов. Больше всех из них мне нравился душистый табак. Нравился прежде всего потому, что это были не совсем обыкновенные цветы. На день, и особенно в жару, сами цветы свёртывали свои лепестки, превращались в зеленоватые трубочки. Они поникали на своих стеблях головками вниз и казались совсем увядшими. Но как только заходило солнце, наступал вечер, цветы табака раскрывали нежные лепестки и поднимали головки. В темноте они походили на крупные белые звёзды, и от них исходил сильный, очень приятный запах. Этот запах разливался по всему саду и вместе с вечерней прохладой проникал в дом через настежь раскрытые окна.

Мы с Михалычем частенько сиживали после ужина на лавочке перед клумбой и, как Михалыч любил говорить, «заправляли на ночь носы душистым табачком».

– Вот дух-то хорош! – восхищался Михалыч, всей грудью вдыхая запах белых ночных цветов.

Я тоже, подражая ему, старался дышать как можно глубже и даже свистел и сопел носом от особого усердия.

Так обычно сидели мы, дыша ароматом цветов, с полчасика. Потом являлась мама и уводила меня спать.

Но однажды вечером я открыл, что цветы душистого табака замечательны не только тем, что свёртывают днём и раскрывают на ночь свои лепестки, не только тем, что чудесно пахнут в часы вечерней прохлады, – я открыл, что эти цветы обладают ещё одним важным свойством. Об этом я сейчас и расскажу.

Был очень тихий и тёплый вечер, какой часто бывает уже в конце лета. Мы с Михалычем, как всегда, перед сном сидели в саду на лавочке. Стемнело. В траве на все лады трещали невидимые кузнечики, и где-то в рассохшейся стенке сарая монотонно тюрлюкал сверчок.

Воздух был неподвижным, и как-то особенно сильно пахли цветы табака. Их крупные звёзды смутно белели на густо-зелёном, почти чёрном фоне клумбы.

– Как настоящие звёзды среди туч, – сказал Михалыч, указывая на клумбу.

Я стал не отрываясь глядеть на белые цветы, пытаясь представить себе, что это действительно звёзды.

Вдруг мне показалось, что одна из этих звёздочек как будто замигала. Она то исчезала из глаз, то вновь появлялась. При этом она слегка покачивалась и вся Дрожала. Звёздочка ожила. Я с удивлением смотрел на неё, думая, что, может быть, у меня просто рябит в глазах. Нет, это что-то другое. Вот теперь первая звёздочка уже не мигает и не дрожит, а замигала соседняя, потом ещё одна.

– Ты слышишь, что-то гудит? – сказал Михалыч.

Тут я обратил внимание на то, что со стороны клумбы до нас доносился какой-то слабый равномерный гул, похожий на пчелиное жужжание.

– А вы видите, как цветы мигают? – в свою очередь, спросил я Михалыча.

Но он видел хуже меня и ничего не мог разглядеть.

Тогда я встал с лавки и осторожно, крадучись подошёл к самой клумбе.

Вот замигал один из белых цветков. От него-то и слышится этот странный гул. Я вгляделся получше. «Да сам цветок вовсе не мигает. Его то заслоняет, то вновь открывает какой-то тёмный предмет. Он и гудит. Бабочка, большая ночная бабочка», – догадался я.

Подбежав к Михалычу, я радостно сообщил ему о своём открытии.

– Скорей неси сачок! – скомандовал он. Но я уже нёсся к дому.

– Юрочка, спать, спать иди, – встретила меня в дверях мама. – Уже поздно.

– Мамочка, ради бога! Там бабочка огромная, ночная.

– Где, какие бабочки по ночам? Совсем с ума сошли!

Не слушая, что ещё говорила мама, я убежал в кабинет Михалыча, схватил сачок и помчался обратно в сад. Прибежал. «Где, где она?»

Но на клумбе всё было спокойно и неподвижно, Не мигал, не вздрагивал ни один цветок, и не слыш; но было таинственного гудения.

– Улетела, – уныло сказал я. – Больше не прилетит.

– Да, маху мы с тобой дали, – отозвался Михалыч. – Нужно бы сразу сачок с собой захватить. Ну, не горюй, не сегодня, так завтра мы её всё равно поймаем.

– А какая огромная! – упавшим голосом ответил я – Знаете, с воробья, не меньше.

– Наверное, это была мёртвая глава, – сказал Михалыч.

Я почувствовал, как у меня от волнения сжалось сердце. Мёртвая глава! Конечно, это была именно она…

Я сразу вспомнил ее на картинке. Всю темно-серую, коричневатую, а на туловище будто нарисован желтоватый человеческий череп. За это и прозвали её мёртвой главой. Как же я допустил, что она улетела!.. Теперь никогда, никогда в жизни уже её не поймаю.

– Юра, иди сейчас же спать! – послышался с крыльца голос мамы.

– Не пойду, я мёртвую главу караулю! – чуть не плача, ответил я.

– Мёртвая голова? – испугалась мама, торопливо сходя с крыльца. – Чья голова, зачем она тебе понадобилась?

– Мадам, вы совершенно не осведомлены в энтомологии. Мёртвая глава! Это ночная бабочка, очень крупная и очень редкая. Мы её сейчас и караулим.

Узнав, в чём дело, мама успокоилась, но строго сказала:

– Ну хорошо. Вот ещё пять минут можешь покараулить кого хочешь, а потом изволь сейчас же спать идти. А то больше не позволю этими глупостями заниматься.

«Поймать мёртвую главу – это значит заниматься глупостями, – подумал я с горечью. – Даже мама, родная, добрая, такая умная, и та понять не может, что сегодня надо хоть всю ночь здесь просидеть, раз где-то поблизости летает мёртвая глава».

И я ясно представил себе, как в ночной темноте носится над цветами огромная, как ночная птица, таинственная бабочка, подлетает к цветку, но не садится на него, как какая-нибудь крапивница или белянка, а трепещется в воздухе на одном месте у самой чашечки цветка, запуская в неё на лету свой длинный хоботок.

Ах, как быстро летит время! Наверняка уже прошло больше пяти минут. Сейчас мама выйдет на крыльцо и каким-то чужим, сердитым голосом скажет: «Ну, довольно, сейчас же домой».

И на это уже ничего нельзя возразить. Нужно сейчас же повиноваться. Даже Михалыч и тот уже не поможет, а покорно подтвердит: «Нужно, братец, идти, ничего не поделаешь».

Вот уже, кажется, скрипнула входная дверь. Ах, если бы часы в столовой остановились! Ведь могут же они хоть раз в жизни сломаться.

Таинственный лёгкий гул сразу прервал мои размышления.

– Юра, слышишь? – шепнул Михалыч.

Я ничего не ответил, так и замер, впившись глазами в белые головки цветов.

«Где, где она?!»

Вот замигала одна из звёздочек. Не чуя под собой ног, я, как во сне, сделал шаг, другой. Занёс сачок.

Большое тёмное тело бабочки едва касалось цветка, и он слегка покачивался.

Нужно сделать движение сачком, будто срываешь что-то. Пора. Скорее. Дорога каждая секунда. Вот уже бабочка покинула цветок. Улетела? Нет, перебралась к другому.

Я опять занёс сачок. Но рука дрожала, не слушалась. Упущу, обязательно упущу.

– Лови, что ж ты стоишь?! – послышался голос Михалыча.

Я с отчаянием, совсем не целясь, махнул сачком, сорвав сразу несколько цветков. Но бабочка, где же она? В сачке или нет?

– Поймал, поймал? Да говори же! – чуть не закричал Михалыч.

– Не знаю. Ничего в сачке не шевелится.

– Эх ты, разиня! Тебе только мух ловить! – Михалыч встал и, не глядя на меня, пошёл в дом. Совсем убитый, я поплёлся за ним.

– Ну что, поймали? – встретила нас мама.

– Уже одиннадцатый час. Просто безобразие!

– Мамочка, я мёртвую главу упустил! – в отчаянии сказал я.

– Ну, упустил, и ничего. Еще поймаешь, – начала утешать меня мама. – Не огорчайся, обязательно поймаешь. Я завтра тоже с тобой ловить пойду.

Я уже хотел расправить сачок и вытряхнуть из него сорванные головки цветков, как вдруг заметил, что внутри сачка копошится что-то живое. Тонкая марля в одном месте слегка шевелилась.

– Мама, Михалыч! – не своим голосом закричал я. – Она здесь, здесь, в сачке!

– Где? Стой, не упусти! – послышался ответный крик. Михалыч уже нёсся ко мне на помощь.

Он выхватил у меня из руки свёрнутый сачок и, придерживая, чтобы он не раскрылся, побежал в кабинет. Я – следом за ним. Мама – за нами.

В кабинете Михалыч положил сачок на письменный стол, достал из шкафчика пузырёк с эфиром и капнул несколько капель прямо на марлю, там, где под нею шевелилось что-то живое.

– Теперь готова! – победоносно сказал Михалыч. – Можно раскрыть и посмотреть.

– Подожди, дай только окно закрою… Ну-ка ещё улетит, – переполошилась мама.

– Нет, уж теперь никуда не улетит»

Михалыч вытряс на стол всё содержимое сачка, И мы бросились его рассматривать.

На столе лежало несколько цветков душистого табака и крупная тёмно-бурая ночная бабочка.

Михалыч осторожно пинцетом взял её, поднёс к лампе.

Увы, никакого черепа на её туловище не оказалось.

– Это не она, – с некоторым разочарованием сказал Михалыч. – Это какой-то бражник. Ну ничего, тоже отличный трофей. Такого у нас в коллекции нет.

Михалыч проколол булавкой туловище бабочки, потом взял расправилку и, не теряя времени, сел тут же расправлять бабочку. Он раздвинул ей крылья. Они были коричневато-розового цвета с тёмным извилистым узором. В общем, бабочка была очень красива, и я немного утешился, что это не мёртвая глава.

– И даже очень хорошо, что это просто бабочка, а не эта дурацкая голова, – сказала мама. – С каким-то черепом на спине, страсть какая! Ничего хорошего. Я бы поглядела, а потом всю ночь не спала. А эта прямо красавица! Ну, друзья мои, пора спать, а то до самого утра так провозитесь.

ПЕЧАЛЬНОЕ ИЗВЕСТИЕ

– Куда же это наш Михалыч запропастился? – тревожно сказала мама. – Уже четыре часа, а его всё нет. И не обедал до сих пор. – Мама подумала и уже совсем другим, недовольным голосом добавила: – Наверное, опять к Соколовым зашёл. Тары-бары о зайцах, о щуках. И забыл, что его ждут обедать, обо всём на свете забыл. Садись, Юра, за стол, нечего его ждать.

Когда мы уже кончали обедать, вошёл Михалыч.

– У Соколовых был? – не без ехидства спросила мама.

– У каких там Соколовых! – махнул рукой Михалыч. Он сел к столу и тут же закурил.

Я сразу заметил, что вид у него очень расстроенный. Мама тоже это заметила:

– Налить тебе супу?

Михалыч не ответил. Он курил и о чём-то думал.

– Вот это горе, настоящее горе! – как бы сам с собой заговорил он.

– Да где ж ты был, что случилось? – забеспокоилась мама.

– У Ивановых был. Знаешь Иванова? В казначействе служит. Пришибленный такой.

– Знаю, знаю. Что у него?

– Дочь, младшая дочь заболела, Татьянка. Сегодня кончаю приём в больнице, уже собрался домой идти, вдруг он прибегает. На самом лица нет. «Ради бога, придите ко мне, дочке плохо». Ну, пошли. Приходим. Боже мой! Комнатёнка крохотная, духота, дышать нечем. Тут же двое ребят, орут, кричат, какой-то шар по полу катают. А Татьянка на отцовской постели, в жару. Смерили температуру, почти тридцать девять. Послушали её – всё правое лёгкое хрипит. Воспаление, да какое ещё!

– О господи помилуй! – вздохнула мама.

– Я говорю отцу: ей прежде всего чистый воздух нужен, в таких условиях держать нельзя. А он руками разводит – где же их, эти условия-то, взять. И питание, говорю. Как только температура спадёт, молока ей побольше, масла, яиц.

Мать подошла, слушает, головой кивает.

– А я говорю, и, поверишь, самому стыдно. Точно на смех, над людьми издеваюсь. Откуда же они всё это возьмут? Жалованье – четвертной в месяц, а семья пять человек.

– Ох, и не говори, слушать страшно! – сказала мама. – Бедненькая малышка! Так нельзя оставить.

– Конечно, нельзя, – ответил Михалыч. – А ты знаешь, – продолжал он, Татьянка-то в жару лежит, а как услышала, что я про еду заговорил, кричит мне с постели: «Дядя доктор, я молочко люблю, только папка купить не хочет».

Михалыч махнул рукой и стал закуривать папиросу.

Мама сидела не двигаясь, и я увидел, что по щекам у неё текут слезы.

– Вот это горе! – тихо сказала она.

И вдруг я понял, всё сразу понял: «Татьянкин папа хочет купить ей молока, хочет, но не может, он бедный, у него нет денег».

– Мамочка, купи ей молока, – сквозь слезы проговорил я, подбегая к матери. – Я не буду его пить, я здоровый, а она больная, она умрёт!

Мама обняла меня, стараясь успокоить:

– Что ты, что ты, Юрочка! Она не умрёт. Михалыч её вылечит, обязательно вылечит. А молока мы ей сейчас же пошлём.

Потом мама долго говорила с Михалычем о том, что нужно собрать деньги, чтобы Татьянка получше питалась. А может, когда она совсем поправится, даже удастся отправить её на лето к морю, в Крым.

– Я сейчас схожу к Соколовым, – сказала мама. – Сам-то Иван Андреевич прямо лопатой деньги гребёт. На такое дело грех не раскошелиться.

– Сомневаюсь, чтобы он что-нибудь дал, – покачал головой Михалыч.

– Да что ты зря говоришь! – возмутилась мама. – Помнишь, подписка была на новый колокол в соборе. Он первый сто рублей подписал.

– То колокол, он звонить будет, – ответил Михалыч, – а тут дело совсем другое, без звону… Пойди попробуй.

После обеда мама взяла лист бумаги и пошла к разным знакомым, кто побогаче, чтобы собрать деньги для Татьянки.

Я ушёл в другую комнату, стал рассматривать пойманных и засушенных бабочек, рассматривал их, а мысли были где-то далеко-далеко.

Иван Андреевич Соколов – самый богатый купец в нашем городе. Я об этом слыхал уже много раз. А сегодня мама даже сказала, что он деньги лопатой огребает. И я ясно представил себе, как он это делает – поддевает огромной лопатой золотые монетки и сыплет их в мешок. Он очень богатый и очень щедрый, целых сто рублей пожертвовал на какой-то колокол. Но почему же Михалыч не верит, что он даст много денег Татьянке? Конечно, даст. И сам Михалыч даст, и все дадут. И Татьянку повезут в Крым, к морю. А море большое-большое, может, в сто раз больше нашей реки. И мне самому вдруг захотелось поглядеть на это море и вместе с Татьянкой тоже поехать в Крым.

Мама вернулась к вечеру усталая и почему-то сердитая.

– Ну? – спросил её Михалыч.

– Что «ну»? – в свою очередь, спросила его мама.

– Вышло что-нибудь с подпиской?

– Вышло то самое, что ты и говорил. – Она помолчала и добавила: Кое-кто дал, кто сам победнее.

– А Иван Андреевич?

Мама сердито махнула рукой:

– Даже говорить не хочу. – Но тут же не вытерпела и заговорила: – Как ему самому не стыдно! Разохался, разахался. «Совсем, говорит, разорился, торгую только в убыток. Скоро придётся и вовсе лавку закрыть…»

– Ну, сколько же дал? – перебил Михалыч.

– Рубль дал, вот сколько! Я вернуть хотела, да постеснялась как-то.

– А жаль – не вернула.

– Да я и сама жалею. Ну, поверишь – растерялась. Совестно за него…

– Вот тебе и колокол в сто рублей, – усмехнулся Михалыч.

– Да, уж нечего сказать – колокол! – махнула рукой мама и сейчас же добавила: – Но всё-таки кое-что собрала. На Крым, конечно, не хватит, а на еду Татьянке, на разные там мелочи очень пригодится.

Мама помолчала и заговорила снова:

– Только как бы отцу эти деньги отдать, чтобы он не обиделся?

Михалыч задумался. Он сидел, курил папиросу, постукивая пальцем по столу.

– Вот что я придумал: пошли по почте. Напишешь на переводе: такому-то для Татьянки, чтобы хорошо кушала, скорее поправилась. Подпись неразборчива. Он решит, что прислал кто-нибудь из родственников. Вот и дело с концом.

– Да, да, так я, пожалуй, и сделаю, – ответила мама.

После обеда я пошёл в сад, думая о разговоре Михалыча с мамой.

А ведь Михалыч угадал, что Иван Андреевич не даст денег для Татьянки. А на колокол дал. Почему] это? А мама не угадала. Значит, Михалыч догадливее? Но мама всё-таки хорошая И добрая. Она хочет. ] помочь Татьянке скорее выздороветь. Но почему) нельзя просто отдать деньги отцу Татьянки, нужно посылать ему по почте, иначе он обидится? Что же тут плохого или обидного?

Всё это было непонятно и как-то очень нехорошо. Я не понимал, в чём дело, но чувствовал за всем этим какую-то неправду.

Я, конечно, давно уже знал, что на свете есть богатые и бедные люди. Об этом часто говорили взрослые, об этом мне мама читала в книжках. Но сегодня я почувствовал всё это как-то особенно живо и глубоко.

«Как плохо быть бедным! – подумал я. – И почему это на свете так нехорошо устроено? У одних очень много денег, а у других совсем нет. А почему нельзя взять все деньги и разделить, чтобы у всех было поровну? Если бы я был царь, обязательно велел бы так сделать».

И мне стало даже обидно, что я не могу сделаться царём и не могу осуществить такое простое и хорошее дело.

Прошла неделя, другая. Погода стояла тёплая, солнечная. Татьянка выздоравливала и без всякого Крыма. Об этом мы узнавали от Михалыча. Он почти каждый день ходил её навещать.

Скоро она и совсем поправилась. Но печальные, тревожные мысли, которые были вызваны её болезнью, уже не могли мною забыться. Они говорили мне о том, что в жизни, увы, далеко не всё хорошо и радостно. Это были уже не совсем детские мысли.

ПЛЮШЕВЫЙ МИШКА

После болезни Татьянки я невольно стал как-то внимательнее присматриваться ко всему, что меня окружало, и подмечать то, мимо чего раньше проходил не задумываясь.

Однажды, пообедав, я сидел у окна в столовой. Вдруг к нам во двор вошла женщина-нищенка с мальчиком. Оба были одеты в какие-то лохмотья, у каждого за спиной виднелся мешок, через плечо висела грязная холщовая сумка, а в руках была длинная палка.

– Подайте милостинки-христорадинки!.. – торопливо нараспев затянули они, подходя к окну и протягивая худые, чёрные от загара руки.

– Мама, мама! – позвал я, выбегая в другую комнату. – Там нищие, милостыньку просят.

Вместе с мамой я вернулся в столовую. Нищенка с мальчиком всё ещё стояли у окна, протянув к нему свои костлявые руки.

– Иди, иди, мамаша, вон в ту дверь-сказала мама, показывая на дверь в кухню.

Женщина низко поклонилась и, держа мальчика за руку, пошла, куда указала мама.

В кухне мама посадила обоих за стол, налила в миску оставшегося от обеда супа, нарезала хлеба.

Женщина и мальчик перекрестились и сели есть.

– Вы что же, не здешние? – спросила мама.

– Елецкие мы, из-под Ельца, значит, – отвечала женщина. – Отселева, почитай, вёрст сорок будет. Погорели весной, вот теперь и ходим с сынком, побираемся.

– Погорели? Пожар, значит, был?

– И, родненькая, какой пожар-то! Почитай, полдеревни огнём смахнуло. Как занялось от крайней избы, так и пошло, и пошло по ветру. За полночь загорелось-то, все мы спали. Так из домов в чём легли, в том и повыскакивали. Всё погорело. У нас с сынком и коровка, и овечки, и поросёночек… ничего от огня не уберегли.

Я слушал этот страшный рассказ, слушал и удивлялся, что женщина так спокойно говорит.

А она всё рассказывала и почти ничего не ела. Зато её сын ел суп с большим удовольствием.

Только, когда мать начала говорить о том, как металась, ревела в горящем хлеву корова, мальчик вдруг перестал есть, широко раскрыл глаза, будто видя что-то перед собой, и вдруг сказал;

– И Маруська тоже сгорела.

– Какая Маруська? Девочка? – испуганно спросила мама.

– Да нет, – махнула рукой женщина, – кошка его, Маруськой звали. – И, погладив сына по голове, добавила: – Мал ещё, несмышлён. Всё добро погорело, а он, видишь, о кошке своей убивается. Чуть сам из-за неё не сгорел.

– Жалко Маруську, – тихо сказал мальчик. – Она в окно кинулась, а окно закрыто. Я бы вытащил, да мамка не дала.

– Так и сгорел бы вместе со своей Маруськой! – раздражённо сказала женщина и, вздохнув, добавила: – А может, и лучше было бы. Куда мы теперь, бесприютные, денемся? Наступит зима, всё одно помирать.

– Но как же это? – удивилась мама. – Всё сгорело. Должен же вам кто-то помочь отстроиться, хозяйством обзавестись?

Женщина посмотрела на маму усталыми, какими-то подслеповатыми глазами:

– Кто должен помочь? Господь бог нас огнём за грехи покарал. А простит ли он, поможет ли, бог его знает. Я и сама не пойму, – добавила она в раздумье, – чем уж мы его так прогневали? Мужа грозой убило, дочь в тифу померла, а вот мы с Николкой по миру ходим. Ну что ж, – вздохнула она, видать, на всё его божья воля!

Женщина ещё раз перекрестилась и, встав из-за стола, низко поклонилась маме:

– Благодарю покорно за угощенье… Пойдём, сынок.

– Подождите, не уходите, – остановила её мама. – Я вам кое-какую одежонку дам.

– Ох, родимая моя, заставь за тебя весь век бога молить! – запричитала женщина.

Я побежал в комнаты вслед за мамой. Она быстро достала из шкафа своё старое шерстяное платье, платок, потом вытащила из сундука мой костюмчик, из которого я уже давно вырос, взяла прошлогодние башмаки, они мне тоже были малы, и понесла всё это в кухню.

– Мама, а можно, я Коле своего мишку подарю? – попросил я.

– Какого, плюшевого?

– Ну да.

Мама заколебалась.

– На что он ему? – в нерешительности сказала она. – Одежда ему нужна. А мишка? Где он его с собой таскать будет. Он и играть-то с ним не сумеет.

– Мамочка, позволь, я ведь в него тоже редко теперь играю, я уж большой!

– Ну хорошо! – вздохнула мама. – Только это уж глупости, ни к чему совсем.

Но я уже обнимал маму и благодарил за разрешение. Мигом достал мишку из коробки с игрушками и следом за мамой побежал в кухню.

Увидя одежду, женщина даже ахнула и бросилась целовать маме руки.

– Что ты, что ты, перестань, пожалуйста! – отбивалась от неё мама.

– Колька-то мой, как барчук, нарядится, – говорила женщина, разглядывая мой старый, потёртый костюмчик.

– Ну, пойдите вон туда – в кладовку, переоденьтесь, – сказала мама.

– Нет уж, голубушка, это мы на праздник побережём, чтобы в церковь сходить.

Сколько мама ни убеждала, женщина ни за что не хотела снять свои лохмотья и одеться получше.

Она аккуратно свернула всё и запрятала в свой. мешок.

Сынишка стоял тут же рядом, не проявляя никакого интереса к тому, что делает мать.

«Он и медвежонку моему не обрадуется, – подумал я, – тоже в мешок сунет». И мне уже стало жаль расставаться с любимой игрушкой. Жаль и в то же время как-то неловко: «Раз уж принёс, надо отдать».

– Вот возьми. Это медведь, – протянул я игрушку.

Мальчик посмотрел на меня с изумлением, даже как будто с испугом.

– Возьми, если хочешь. Будешь с ним играть. Можно в охотники, будто он настоящий, живой.

Женщина взглянула на медвежонка и замахала руками:

– Да куда нам, зачем нам! Что мы с ним делать-то будем!

И вдруг при этих словах мальчонка будто очнулся. Он подбежал ко мне, схватил игрушку и крепко-крепко прижал к груди. Испуганно, как дикий зверёк, он взглянул на мать.

– Отдай, отдай, на что тебе! – говорила женщина. – Одежонку дали, спасибо за неё, осенью от холода укроешься. А это тебе на что?

Но мальчик только ещё крепче прижимал к себе медвежонка. Было видно, что он вытерпит брань и побои, но не расстанется с моим подарком.

– Пусть возьмёт, поиграет с ним… – вмешалась мама. – Хочешь его себе взять? – спросила она у мальчика.

Тот утвердительно кивнул головой.

– Ну, уж бери, позабавься с ним, – вздохнула женщина, – да поблагодари добрых людей за душевность к нам, нищим, убогим.

Но мальчик ничего не говорил, только испуганно озирался по сторонам. Было видно, что он хочет поскорее уйти и больше всего боится, что у него отнимут его нежданное сокровище.

Мама дала женщине на дорогу немного денег, хлеба, сахару, чаю, каких-то конфеток.

Наконец мать и сын ушли.

Я побежал в кабинет Михалыча, откуда из окна была видна дорога от нашего дома вверх к слободе.

Долго смотрел я, как поднимались в гору Николка и его мать. Мальчик шёл немного позади и на ходу всё время вертел и рассматривал никогда раньше не виданную игрушку, первую и, вероятно, последнюю игрушку в его бродячем, безрадостном детстве.

И этот случай, так же как и болезнь Татьянки, оставил свой след в моей детской памяти. «Почему у меня много игрушек, а у Коли не было ни одной? думал я. – И одежда у них такая плохая, рваная! Ну что же, что их дом и вещи сгорели. Разве нельзя построить новый дом, купить новые вещи? Но кто это должен сделать? Конечно, богатые люди. Так почему же они не делают?»

Я спросил об этом у мамы.

– Будешь постарше, поймёшь, – ответила она. Такой ответ меня, конечно, совсем не удовлетворил.