Текст книги "Дон Карлос. Том 1"

Автор книги: Георг Фюльборн Борн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

– Ну, а как же быть с вашим последним делом?

– Что будет, то будет! Вы все напоминаете мне о нем, мастер…

– Потому что взять вас прежде, чем вы рассчитаетесь с судом, я не могу, мой двор не прибежище для преступников, укрывающихся от закона.

– Так вы не хотите меня взять? – спросил прегонеро.

– Я не могу этого сделать.

– Не отказывайте мне, мастер! Поверьте, вы будете мной довольны, не раскаетесь, что меня взяли; я чувствую, что только здесь я на своем месте и что только вы можете быть моим господином. Я чувствую превосходство вашей силы над собой, оно как будто давит на меня, но давление это мне не тягостно, я не страдаю от него. Я знаю, вы не понимаете моего чувства к вам, а я не могу, не умею вам его объяснить! Вы приобрели какую-то странную власть надо мной, не подчиняясь которой, вдали от вас, я не могу жить.

– Раскаялись ли вы в том, что наделали ночью?

– Это вопрос, в котором я сам себе еще не дал отчета! Представьте, что вас терзала жажда, и вы утолили ее! А я бы спросил вас, раскаиваетесь ли вы, что утолили ее? Но могли ли вы поступить иначе? Вот вопрос. Видите ли, я убегал всегда от всякого кровопролития, чтоб не видать его, но если видел, то уже не владел собой.

– Находясь при мне, вам часто придется видеть кровь, стало быть, здесь-то именно вам и не место, – сказал Царцароза.

Прегонеро задумался на минуту.

– Нет, здесь подходящее место для меня, – сказал он наконец, – я буду помогать вам, буду утолять мою жажду под защитой закона, а ваше присутствие будет удерживать мою несчастную страсть, в вашем присутствии я не дойду до бешенства! Вы будете моим учителем, моим господином. Видите ли, мастер, я боюсь вас, вот настоящая причина.

– Ну, хорошо, оставайтесь здесь до моего возвращения, я поговорю с судьями! Ночной проступок ваш может быть оправдан тем, что нищий и каменщик сами затеяли кровавую драку между собой, а вы только вмешались в нее.

– Поверьте, что они и без меня убили бы друг друга, каменщик уже хрипел, когда я пришел.

– Весьма возможно, что судьи согласятся оставить вас здесь под моим надзором, впрочем, обещать вам это наверняка я не могу!

– Благодарю вас, мастер, я буду служить вам верой и правдой, вы увидите, что прегонеро будет слушаться вас, как ребенок, только вас одного и никого более.

– Дожидайтесь здесь, на дворе, моего возвращения, я должен отправиться на площадь Кабада с моими работниками и пробуду там несколько часов. Как ваше имя?

– Меня зовут Оттоном Ромеро, мастер! Наконец-то и я стану человеком, пригодным на что-нибудь; все ведь зависит от того, на подходящем ли мы находимся месте или нет! Без вас я должен был погибнуть, мастер, потому что припадки, повторяясь, с каждым разом становятся все сильнее и сильнее, превращаются в постоянную болезнь, от которой нет уже возможности избавиться! Благодарю, благодарю вас, что вы оставляете меня у себя.

– Я вам еще ничего не обещал, вопрос этот решится только после моего возвращения домой.

– Вы не обещаете, вы делаете лучше – хотите выручить меня, помочь мне… впрочем, делайте, как хотите, мастер.

Тобаль Царцароза, на которого прегонеро произвел сильное, необыкновенное впечатление, задумчиво вошел в дом и, взяв плащ и шляпу, загасив свечи, снова вышел к прегонеро.

– Оставайтесь здесь, на дворе, – сказал он ему своим строгим, холодным тоном, – через час я вернусь.

Прегонеро остался около дома, а палач отправился к работникам, стоявшим вокруг нагруженной балками и веревками телеги, которую они успели уже подвезти к воротам. В телегу впрягли двух ослов, и вся компания выехала со двора.

Один из работников запер ворота и отправился вслед за остальными. Сильные животные медленно, с трудом тащили воз, вязнувший по ступицы в песке. Вся эта процессия отправлялась на площадь Кабада, чтобы поставить виселицу, на которой должен был быть повешен убийца и поджигатель Алано Тицон.

Прегонеро, оставшись один посреди темного, огромного двора, осмотрелся кругом, потом задумался.

– Понял ли он меня? – проговорил он тихо, сквозь зубы. – Одно из двух, или я должен ему служить, полностью подчиниться его воле, или должен освободиться от страха, который он мне внушает, то есть освободиться от него самого! Было бы лучше для нас обоих, если б он выбрал первое. Пока я не знал его, чувство страха, боязни, это невыносимое, ужасное чувство было неведомо мне; оно так мучительно, что жить с ним невозможно и нужно избавиться от него во что бы то ни стало!

– Итак, я работник палача! – прошептал он спустя некоторое время, расхаживая по двору. – Оставаться и дальше в ночлежке – дело неподходящее. Ее, конечно, и без моей проделки закрыли бы. Работник, помощник палача! Это нравится мне. А если он не возьмет меня? Ах, это было бы ужасно! Меня бы постоянно тянуло и тянуло сюда, как нынче тянуло и влекло. Он первый осилил и укротил меня, первый связал меня, вот почему я чувствую такую тягу к нему и одновременно – страх! Гм, прегонеро, подумай хорошенько, ведь скорее ты боишься себя самого, а не Царцарозу?

В этот самый момент разговор его с самим собой был прерван внезапно раздавшимся стуком в ворота.

Прегонеро был один во дворе и не знал, что ему делать, отворить или нет? Откликнуться или молчать? «Ведь ты – работник палача, – сказал он сам себе, – твое, стало быть, дело узнать, кто там. Пожалуй, еще кто-нибудь из них воротился с дороги, забыв захватить что-нибудь нужное для виселицы».

Стук усилился.

– Имейте же терпение, не ломитесь так! – воскликнул прегонеро. – Иду ведь уже!

Он приблизился к воротам.

– Кто там? – спросил он, не решаясь еще отворить их.

– Отворяйте, что ли! – закричал голос снаружи. – Дома ли Царцароза?

– Нет, сеньор, вы найдете его на площади Кабада, у виселицы, – ответил прегонеро.

– Благодарю вас, я не охотник до подобных вещей. Но, скажите, пожалуйста, не вы ли прегонеро?

Этот вопрос так смутил нового работника палача, что он изменился в лице, глаза почти выкатились из орбит, ноздри широко раздулись. «Что за чудо, – подумал он, – верно, сыщик. Уж не сам ли Царцароза прислал его сюда? Ведь, кроме него, никто не знает, что я здесь. Скверная шутка!»

– Отворите, прегонеро, – продолжал посетитель, – не опасайтесь, я один-одинехонек и зла вам никакого не сделаю, я не сыщик, бояться меня вам нечего! – последние слова он произнес со смехом.

– Кто же вы? – спросил прегонеро.

– Имени моего вы не знаете, стало быть, если я вам и скажу его, это ничего не даст. Могу вас только уверить в одном, что я ваш друг!

– Мой друг? Очень любопытно было бы мне узнать вас! Но я уверен, что вы совсем незнакомый мне человек!

– Я вам принес доказательство того, что я ваш друг, а чтоб вы не сомневались, что я вас знаю, могу сказать, что в ночлежке герцогини была пролита человеческая кровь.

– Как, вы знаете это!

– Стало быть, знаю, если говорю. Откройте же ворота, прегонеро. Клянусь святым Франциско, что я не сыщик, не полицейский и пришел вовсе не за тем, чтобы арестовать вас.

– Вы напрасно думаете, сеньор, что я боюсь вас или кого бы то ни было. Я никого на свете не боюсь, кроме одного человека, – ответил прегонеро, отворяя ворота.

Доррегарай, плотно закутанный в плащ и в надвинутой на глаза шляпе, вошел на двор.

– Заприте ворота и идите за мной. Мне нужно с вами поговорить, а чтоб нам никто не помешал, посмотрите, все ли ходы заперты.

Прегонеро исполнил приказание незнакомца и последовал за ним, внимательно его рассматривая, наконец покачал головой, очевидно, удивляясь, что этот человек, которого он никогда прежде не видел, как он вполне теперь убедился, знал, однако, не только его самого, но и то, что случилось прошлой ночью в ночлежке.

– То, о чем я хочу говорить с вами и что привело меня сюда, гораздо важнее для вас, чем для меня, – сказал Доррегарай дружеским, доверительным тоном. – Из моих слов вы поймете сами, что я истинный друг ваш, хотя пока и не верите этому.

– Слова о дружбе делают меня недоверчивым, сеньор!

– Вы правы в этом отношении. Но нет правил без исключений. Если уж вы не верите, что я просто хочу оказать вам дружескую услугу, то должны поверить, если я скажу, что хочу оказать вам ее для собственной выгоды.

– Во всяком случае, скажите, что вас привело сюда, тогда я вам отвечу, верю ли я в вашу дружбу!

– Вы здесь не в безопасности, прегонеро!

– Вы думаете, что палач меня выдаст?

– Не сегодня, так как теперь у него много дела, но завтра – да, даю вам слово!

– Вы говорите, как будто знаете наверняка, что так оно и будет.

– Верьте моему слову! Если вы усомнитесь в моем предсказании, вы погибли, – продолжал горячо Доррегарай. – Говорю вам, берегитесь! Почему вы пришли сюда? Потому что вас тянуло, влекло сюда, потому что вы удивляетесь силе, мужеству и отваге палача, потому что вам нравится его ремесло! Главная же причина вашего неодолимого влечения к нему заключается в том, что он победил, взнуздал вас вчера.

– Может быть, вы отчасти правы, сеньор!

– Я вам больше скажу, прегонеро, вы хотите служить у него, служить ему, не так ли? Вы предложили ему быть его рабом?

– Откуда вы все это знаете?

– Как видите, знаю, и скоро убедитесь, надеюсь, что я желаю вам добра! Вы не только уважаете Тобаля, но боитесь его.

– Кто вам сказал это, сеньор? – воскликнул запальчиво прегонеро. – Я не боюсь никого на свете!

– Я лучше вас знаю, друг мой, что вы боитесь палача, потому что он дал вам почувствовать свою силу – и физическую, и силу воли, и ума! Вас влекло сюда еще одно обстоятельство: мысль, что здесь вы можете безнаказанно проливать кровь; и сознайтесь, что эта мысль доставляет вам величайшее наслаждение! Слушайте дальше. Вы хотите сделаться рабом, работником палача, хотите видеть, как он исполняет свое дело, хотите стоять возле него, когда он поднимет свой острый, сверкающий топор и потом ловко отсечет им голову от туловища осужденного, хотите упиваться зрелищем потоков крови, текущей с подмостков!

Глаза прегонеро страшно сверкнули. Доррегарай заметил это и продолжал:

– Но вы – работник, раб, вы только присутствуете, но наслаждение от выполнения кровавой операции достается палачу! Не завиднее ли эта доля вашей? Не приятнее ли вам было бы самому встать на это место, самому сделаться мастером? Представьте себе, с каким наслаждением вы бы взмахивали топором и играючи рубили головы, проливали бы кровь – и, заметьте, безнаказанно, под защитой самого закона! Не правда ли, хорошо было бы вам получить эту должность? Подумайте, какой мощный, славный палач вышел бы из вас! Все смотрели бы на вас с восторгом и удивлением! А как бы это успокоило вашу страсть, утолило бы вашу жажду! Жертвами вашими были бы не невинные люди, а осужденные самим законом! Сколько потоков крови пролилось бы под вашим топором, из-под ваших рук!

– Да… да, вы правы, сеньор, это должно доставлять удивительное наслаждение! О, хорошо быть мастером, вы правы! – сказал прегонеро прерывающимся от волнения голосом.

– Место палача – это ваше место! Место же его работника, его раба, вечно находящегося в страхе, вечно трепещущего перед ним, – нет, прегонеро, это будет не жизнь, но каторга, мученье! От этого ига, от его власти над вами вы должны избавиться во что бы то ни стало!

– Да, сеньор, я бы рад был, но как? Я не могу преодолеть в себе это чувство!

– Вы можете убить одним ударом обоих зайцев, – вкрадчиво заметил Доррегарай, – можете одним ударом освободиться от вашего страха и получить место мадридского палача – все это возможно в случае смерти Царцарозы!

Прегонеро взглянул изумленными глазами на говорившего.

– В случае смерти Царцарозы? – спросил он.

– Да, если вы поможете ему умереть!

– Вы, верно, сам сатана, сеньор! Да, недаром говорят, что дьявол все еще ходит по земле, – пробормотал со злостью прегонеро, устремляя пытливый взор на искусителя.

Доррегарай засмеялся, но смех звучал принужденно.

– Так-то вы благодарите меня за мой совет? – спросил он. – Помните, что ваша судьба – в ваших собственных руках! Если вы не примете решения нынешней же ночью, Царцароза может передать вас в руки правосудия завтра, да он и сделает это наверняка, я вам ручаюсь, я знаю его хорошо! Ему нравится разыгрывать из себя честного человека, и будьте уверены, что он наведет на ваш след сыщиков и выдаст вас!

– И вы думаете, что я?..

– Я думаю, что вы должны его предупредить! Кроме меня,, никто не знает, что вы здесь! Освободитесь от него одним ударом – и дело с концом. Как только его не станет, я обещаю вам, что; вы будете на его месте. Все зависит от вас! Минута твердой решимости, один хороший удар – и дело кончено… Вы достигаете желанной цели! Донесите высшей власти о кровопролитии в ночлежке, говорите, что слышали о смерти палача, и проситесь на его место! Ваша сила, ваши руки, ноги – достаточная рекомендация для этой должности. Когда вы встанете на подмостках этого театра, публика придет в восторг при виде вашей мощной, атлетической фигуры. Подумайте хорошенько о моем совете, прегонеро, но не раздумывайте слишком долго, а то ваша участь решится иначе, и тогда будет поздно!

Доррегарай устремил проницательный, испытующий взгляд на своего собеседника и заметил, что слова его не пропали даром; лицо прегонеро сильно изменилось и приняло совсем другое выражение, он дико смотрел вперед, глаза искрились зловещим блеском, мышцы лица и шеи подергивались.

– Теперь выпустите меня, – сказал Доррегарай, – и приготовьтесь очистить себе дорогу! Через часЦарцароза возвратится!

Прегонеро ничего не отвечал, как во сне следовал он за незнакомцем, нарисовавшим ему такой завидный план и указавшим возможность осуществить его. Ужас перед исполнением этого плана ослабевал в ярком блеске его последствий.

– Не теряйте даром нынешней ночи! Завтра будет поздно, – сказал искуситель, выходя из ворот. – Он продаст вас, вы увидите это, если не предупредите его! Сопоставьте ваше теперешнее положение раба под игом вечного страха с положением, ожидающим вас, если у вас хватит решимости удалить с дороги препятствие! Завтра же утром вы могли бы уже занять вакантное место палача, достичь всех ваших желаний!

XXIX. На лобном месте Мадрида

В начале девятнадцатого столетия площадь Кабада была уже местом казни. Там, где воздвигался эшафот, было пролито столько крови, что земля на несколько аршин в глубину была пропитана ею.

Пьеро, обессмертивший свое имя славной борьбой за свободу Испании, погиб тоже на этой площади от руки палача. Рассказывают, что когда по улицам Мадрида вели этого благородного человека, привязанного к хвосту осла, то народ громко радовался казни одного из лучших людей своей отчизны, приветствуя ее рукоплесканиями и криками одобрения. Только несколько лет спустя понял он свое печальное заблуждение, понял, что рукоплескал смерти своего лучшего, вернейшего друга! Перед казнью палач, отвязав благородного Пьеро от хвоста животного, не преминул отпустить кучу ругательств в его адрес. Топча его ногами, он воскликнул:

– Наконец-то ты, проповедник свободы, чертов сын, попался мне в руки, теперь ты поплатишься за все свои дела!

И поборник свободы и просвещения умер смертью злодея!

Вообще, с лобным местом Мадрида связаны воспоминания о тысячах жертв варварского невежества и грубого деспотизма, обагривших его своей кровью.

В прежние времена в Испании был обычай осужденных на смерть через повешение привозить на место казни на осле, которому обрезали уши, теперь обычай этот забыт, и привозят их обычно на позорной колеснице или же просто приводят под стражей.

В прошлой главе мы уже рассказали, что Тобаль Царцароза под покровом ночи отправился со своими работниками на площадь Кабада, чтоб поставить виселицу, на которой утром должен был быть повешен Алано Тицон.

Он не признался в преступлениях, в которых его обвиняли, никакие пытки не заставили его признаться, однако в мадридских кругах ходили слухи, что Алано Тицон принадлежал к очень многочисленному тайному обществу, которых в Испании и до того было много, а теперь стало еще больше, так как этому способствовали страшные беспорядки, творимые на севере бандами кар-листов, и разделение всего народа на партии.

Алано Тицон, не уличенный в преступлениях, а только подозреваемый в них, был приговорен, однако, к казни через повешение именно из-за слухов о его участии в тайном обществе, этой казнью правительство хотело запугать других! Единственные показания против него заключались в том, что его неоднократно видели в местах, где производились поджоги, и только на основании этих данных он был приговорен к виселице.

Итак, ночью началась работа на площади Кабада, работники палача в красных рубахах с засученными рукавами вырыли посреди площади три ямы и укрепили в них столбы. Глухо раздавались удары молотов, жалобно визжала пила в ночной тишине; прохожие останавливались на минуту, крестились и быстро шли прочь от неприятного места. Только немногие останавливались у забора, за которым кипела работа, и сквозь щели смотрели на возведение эшафота.

Поверх столбов были положены поперечные балки, посреди одной из них был ввернут железный крюк.

В первом часу ночи работа была окончена. Лестница, веревки и пила остались под виселицей, а работники со своей телегой отправились в обратный путь. Царцароза, строго осмотрев виселицу и убедившись в ее прочности, тоже направился домой.

Он обогнал своих работников и раньше них пришел к своему мрачному, пустынному двору.

Отворив ворота, он оставил их незапертыми и, войдя, осмотрелся кругом, очевидно, отыскивая оставленного им на дворе прегонеро, которым он интересовался больше, чем можно было бы заключить из его разговора с последним.

Не видя его нигде, он стал уже думать, что тот ушел. Это его удивило и озадачило; в раздумье посмотрев еще раз во все стороны, он поднялся на крыльцо и, отперев дверь, скрылся в темных своих комнатах.

Но, очевидно, он беспокоился, потому что через некоторое время вышел опять во двор и, еще пристальнее осмотревшись кругом, пошел искать по всем углам прегонеро. Чем это было продиктовано – желанием удостовериться в уходе последнего, недоверием к нему или просто участием, живым интересом к этому человеку – он не мог себе объяснить, но только был взволнован и долго ходил по двору, продолжая искать его в темноте, в которой, впрочем, проницательный взор палача очень хорошо все различал.

Вдруг он открыл предмет своих поисков возле самой лестницы своего домика, где прегонеро лежал, зарывшись в виноградные листья и плотно прижавшись к стене.

Царцароза подошел к нему, внимательно посмотрел, прислушался к его дыханию и убедился, что он спит крепким сном. По-видимому, палач был доволен своим открытием. Заметив, что работники все привели в порядок, а сами отправились в сарай, находившийся позади дома, он возвратился потихоньку к себе.

Тобаль Царцароза никогда не запирался на ночь, так и теперь, войдя в переднюю, уже известную нам, он оставил наружную дверь незапертой и прямо отправился в свой маленький кабинет, служивший ему и спальней.

Эта маленькая комната носила тот же отпечаток простоты вкусов хозяина, как и все прочее в доме. Постель состояла из твердого, жесткого матраца и грубого одеяла. Сын герцогини приучил себя к суровой жизни, он мог выносить всякие лишения и не позволял себе никакого комфорта, никакой роскоши. К уединению он тоже привык, привык жить отдельно от человеческого общества, он не искал его, не нуждался в людях, не особенно любил их, но и ненависти к ним не питал.

Погасив свечу, он лег в свою жесткую постель.

На дворе все было тихо. Как ему, так и его работникам оставалось мало времени для отдыха, рано утром они должны были быть опять на площади Кабада.

Но палачу, против обыкновения, не спалось почему-то в эту ночь, он лежал и думал. Вдруг ему показалось, что на дворе что-то скрипнуло, как будто хрустнул песок у кого-то под ногой, звук этот повторился на крыльце.

Палач не двигался, однако продолжал прислушиваться. Но больше ничего не было слышно, стояла мертвая тишина.

Может быть, он не обратил бы внимания на этот легкий, почти неуловимый звук, если б не помнил о присутствии прегонеро возле его дома.

Наконец ему надоело лежать без сна, и он решил встать и дождаться утра не в постели, а на ногах; вдруг в эту самую минуту ему показалось, что отворилась дверь в переднюю с крыльца.

Царцароза знал, что ночью люди часто ошибаются, им может послышаться или привидеться то, чего вовсе нет; он не встал и продолжал прислушиваться. Вскоре он убедился, что дверь действительно открылась, так как потянуло свежим, холодным воздухом.

– Не ветер ли открыл ее? – думал он. – Да нет, это невозможно, на дворе тихо, ни ветра, ни даже шелеста листьев не слыхать.

Наконец в передней послышались шаги, дверь из нее в спальню была открыта, но из-за виноградных листьев, закрывавших окно, было так темно, что невозможно было ничего разобрать. Сомнений не оставалось, кто-то тихо крался через переднюю к его двери!

Наконец на пороге показалась фигура таких огромных размеров, что, несмотря на темноту, Царцароза сумел ее различить.

«У меня нет, – подумал он, – ни одного работника такого огромного роста!»

С напряженным вниманием он ждал, что будет дальше.

В это самое время в спальню проник первый слабый луч утренней зари. Это произвело, по-видимому, неожиданное впечатление на прегонеро, он отступил назад.

Царцароза, заметив в его руке топор, который тот достал из сарая, притворился спящим.

Прегонеро опять сделал шаг к постели, страсть к убийству, пробужденная в нем искусителем, вспыхнула вновь. Но вдруг он одолел ее, отшвырнул топор в сторону и бросился на колени перед постелью.

– Проснитесь, мастер, – воскликнул он, – проснитесь! Я должен вам сознаться, что привело меня к вашему ложу! Я хотел убить вас, чтоб освободиться от вашего влияния надо мной, но нет, не могу, не в силах! Делайте со мной, что хотите, кончено, вы покорили, поработили меня!

– Зачем ты пришел сюда? Что тебе нужно? – спросил Тобаль Царцароза, притворяясь, как будто он ничего не видел и не понимает, что происходит вокруг него.

– Я хотел вас убить, потому что сюда ночью приходил один незнакомец и уверял меня, что если я это сделаю, то отделаюсь от чувства страха перед вами и займу ваше место, вот я и пришел с топором, но мне показалось, как будто я сам себя хочу убить, я и бросил его в сторону, мастер! Простите меня! Теперь отдаю в ваши руки свою жизнь.

– Чудной ты, странный человек, – сказал Царцароза, – сначала ты хочешь убить меня, потом падаешь в ноги, каешься, как перед Богом! Странного помощника послала мне судьба!

– Не отталкивайте меня, мастер!

– Да будет так, оставайся! – сказал он, наконец, после краткого раздумья. – Попробую, что из тебя выйдет!

– Благодарю вас! Я не дам вам повода раскаяться в вашем поступке, мастер!

Пока эта сцена происходила в доме палача, площадь казни начала оживляться. Много любопытных спешило туда, чтоб не пропустить интересного зрелища и занять получше места; между ними были и женщины, в подобных случаях не уступавшие в любопытстве мужчинам.

Замечательно было то обстоятельство, что несколько сотен человек, все в темных плащах и шляпах, в кавалерийских сапогах, окружили эшафот со всех сторон. Некоторые из них разговаривали между собой, другие же, по-видимому, не знали друг друга. Между ними были, впрочем, и рабочие, и девушки, и другие любопытные, возле домов стояли даже экипажи, в которых сидели господа, тоже желавшие посмотреть казнь. На крышах и в окнах домов, окружающих площадь, зрители прибывали с каждой минутой, наконец вся площадь покрылась сплошной массой народа. От кружка стоявших вокруг эшафота людей в темных плащах с примешавшимися к ним работниками палача к узкому переулку, который выходил на площадь, потянулись два ряда людей в тех же костюмах; между этими двумя рядами оставался узкий проход вроде коридора. Впрочем, никто не обращал внимания на это Обстоятельство, которое, если и заметить, можно было отнести к простой случайности.

Назначенный час приближался, полицейские агенты хлопотали и суетились вокруг эшафота, пытаясь осадить назад толпу, подступавшую все ближе и ближе к нему.

Раздался, наконец, заунывный звон колокола, возвещавший о приближении процессии.

Вдруг в толпе разнесся слух, что палач был убит ночью. Известие это произвело сильное впечатление, со всех сторон раздались голоса:

– Стало быть, казнь будет отложена! – говорил один.

– Не может быть! Не должно этого быть! – восклицали другие.

– Он должен быть повешен, можно и без Вермудеца обойтись! Другой может сделать это!

– Не напрасно же мы пришли сюда, – кричал громче других один толстый погонщик вьючных ослов, – пришли смотреть на казнь, так и давай нам ее!

– Мы не позволим себя дурачить, – вторил ему краснорожий шалопай с распухшим от пьянства лицом, – что же мы, потеряем нынешний день напрасно? Ведь мы бросили работу для того, чтобы посмотреть, как он будет тут мотаться!

– Тихо, идет процессия! – вдруг пронеслось в толпе, и все поднялись на цыпочки, чтобы видеть лучше.

– Да он не умер, это ложь, он жив! – раздавалось со всех сторон и передавалось из уст в уста с неимоверной быстротой.

– Видишь, идет с каким гордым видом, уверен, что добыча не уйдет от него!

– Посмотрите, какой красавец! Еще выше Вермудеца!

– Как его зовут?

– Христобаль Царцароза!

Процессия медленно продвигалась вперед среди густой толпы, с трудом раздвигаемой полицейскими агентами.

Против обыкновения, не было военной команды для водворения порядка, потому ли, что не ожидали, чтоб в столь ранний час собралась такая масса людей, или рассчитывали, что достаточно будет одной полиции, только расчет оказался неверен, и давка была страшная.

Алано Тицон, осужденный на смерть через повешение, был маленький человечек, лет двадцати, не более, он шел с поникшей головой между несколькими монахами. Перед ним шли тюремный священник и судья, позади палач, за которым следовали, не отставая ни на шаг, двое его работников. Кандалы были сняты с осужденного.

Проходя сквозь толпу, он украдкой бросал взгляд то в ту, то в другую сторону, как будто искал кого-то в толпе, потом быстро опять опускал голову. Страх и ожидание смерти, по-видимому, сильно на него подействовали – он был бледен и худ, как мертвец. Глядя на него, трудно было поверить, что он способен на злодеяния, в которых его обвиняли.

Наконец под заунывный звон колокола процессия приблизилась к виселице. Работники палача приставили к балке с крюком лестницу, и один из них, взобравшись по ней, прикрепил к этому крюку толстую веревку с завязанной на ней глухой петлей.

Судья передал палачу бумагу, заключавшую в себе приговор.

Толпа как будто замерла от ожидания, гробовое молчание царило кругом, все взоры были обращены на мощную фигуру палача и на маленькую, невзрачную фигурку преступника, который с безразличным видом слушал напутствия монахов и с очевидной неохотой преклонял вместе с ними колена для предсмертного покаяния и молитвы.

Когда, наконец, судья и прочие люди этой процессии отошли в сторону, передав осужденного в руки палача, и последний пробовал уже прочность петли, намереваясь накинуть ее на шею своей жертвы, толпа вдруг заволновалась, какое-то движение произошло в ней, и помощники Царцарозы схватили Алано Тицона еще крепче; на краю площади раздались крики: «Пожар, пожар!» Одновременно с этими возгласами действительно из окон и из труб какого-то дома повалили густые, черные клубы дыма.

В тот же момент все, стоявшие под виселицей и вблизи нее, были окружены цепью людей и так тесно зажаты этим кольцом, что вскоре все пустое пространство под виселицей заполнила плотная масса народа, давившего друг друга.

На площади из-за пожара началась неразбериха, поднялся страшный шум; под виселицей тоже закричали, завязалась драка, большинство находившихся тут людей не понимало, что происходит, из-за чего эта драка и этот гвалт.

Сумятица была страшная; осужденного вырвали из рук палачей, набросили на него плащ и шляпу, какие-то люди окружили его и быстро вывели из этой давки. Он бросился бежать между описанными прежде двумя шеренгами, образовавшими проход, прямо в узкий переулок, выходивший на площадь; между тем преследователи, бросившиеся было вслед за ним, не могли прорваться сквозь толпу, и когда раздались крики, что преступник бежал, множество людей начало кидаться в разные стороны, чтобы отыскать его, но того и след простыл, никто не мог сказать даже, в какую сторону он побежал, так как в плаще и шляпе он ничем уже не выделялся из толпы.

Работники палача, полицейские агенты и чиновники, сам судья пытались задержать людей, ближайших к виселице, обвиняя их в освобождении преступника, но и они в общей суматохе терялись в толпе, на их месте появлялись новые, не хотевшие слушать никаких обвинений, да и действительно не имевшие никакого отношения к тому, что случилось, многие из них вступили в драку с представителями законной власти, пытавшимися схватить их и привлечь к ответственности. Схватка эта приняла, наконец, такие размеры, что на помощь правительственным агентам явилась военная команда. При появлении на площади штыков толпа вдруг начала быстро редеть, и военной силе пришлось защищать полицию и чиновников от невинных граждан и рабочих, ввязавшихся с ними в драку; будучи арестованы военной командой, эти люди представили ясные доказательства своей непричастности к делу освобождения Алано Тицона.

Тобаль Царцароза и один из его работников были ранены во время схватки.