Текст книги "Дон Карлос. Том 1"

Автор книги: Георг Фюльборн Борн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Но в то время как прошлое Мануэля и Жиля и само их происхождение были известны, о родителях Антонио никто ничего не знал. Раз как-то в разговоре друзья коснулись этого вопроса, но Антонио попросил их никогда больше" об этом не говорить, не затрагивать его прошлого, воспоминания о котором слишком тяжелы и печальны для него. С тех пор разговор об этом никогда не возобновлялся.

Однако ж Жиля разбирало любопытство, ему хотелось узнать прошлое своего друга, и, наконец, желание это исполнилось. Случайно он встретился с человеком, хорошо знавшим монастырь, в котором воспитывался Антонио, и воспользовался этим, чтобы разузнать о прошлом друга, так интересовавшем его. Полученные сведения он не замедлил передать Мануэлю со всеми подробностями.

– Около двадцати лет тому назад, еще младенцем, Антонио оказался в монастыре, – рассказывал Жиль Мануэлю в дежурном дворцовом зале в описываемый нами вечер, – и с тех пор монастырь стал для него родным домом.

– Стало быть, он тоже сирота, как и я, – заметил Мануэль.

– В монастырских реестрах об этом ничего не сказано, но, судя по некоторым данным, в монастыре предполагают, что родители его были живы, но, вероятно, вследствие каких-то важных причин вынуждены были удалить его от себя и отказаться от него! Одет он был богато, в тонкое вышитое белье, которое сохраняется до сих пор в монастырских кладовых. Впрочем, то, что родители его были живы, это только предположение, утверждать этого никто не может, так как о них не было никаких слухов и сами они никогда не подавали о себе никаких знаков, забросив бедного ребенка в монастырь, где его воспитывали как приемыша. Я уверен, что, отверженный с детства родной семьей, не зная никогда ни привязанности, ни материнской нежности, он не имел понятия ни о каком чувстве любви и преданности.

– Кто знает, – заметил Мануэль, – может быть, за всем этим кроется какая-нибудь семейная драма или затеянная из-за наследства гнусная интрига, жертвой которой он стал. Трудно поверить, что он провел свое детство и юность среди суровых монахов, не зная ни любви, ни привязанности! Сердце у него мягкое, нежное, восприимчивое, в нем нет ни безучастия к людям, ни холодного эгоизма, напротив, он глубоко сочувствует всему происходящему вокруг него, в его душе нет ни желчи, ни тщеславия, ни суетной гордости.

– Антонио я люблю не меньше, чем тебя, – сказал Жиль, – и не подметил в нем ничего такого, что могло бы поколебать мои чувства к нему. Я нимало не осуждаю его за скрытность, я лишь удивляюсь ей, так как, казалось бы, между нами, в нашем дружеском тесном кругу, ее могло бы и не быть, но, видно, причина такой скрытности в его характере, в его натуре, а может быть, в его положении!

– Не говорил ли он тебе на днях, что намеревается оставить дворец графа Кортециллы? – спросил Мануэль.

– Да, и, наверное, у него есть на это какая-то важная причина, только сделать это ему будет нелегко!

– Видимо, начальники переводят его куда-нибудь в другое место, патеры ведь не имеют своей воли.

– Может быть! Скорее всего, он действительно принял это решение не по своей воле, а просто вынужден был подчиниться!

– В таком случае, я, наверное, угадал, – заметил Мануэль, – сказав, что ему дали другое назначение.

– Может быть, он действовал во дворце графа Кортециллы не совсем так, как хотело бы его духовное начальство, и в наказание его переводят на худшее место, как это часто случается и у нас, – сказал Жиль. – Я уверен, что Антонио ни в коем случае не пойдет против своих убеждений и против совести в угоду начальству и никакими наказаниями принудить его к этому нельзя. Он очень тверд в некоторых вещах, даже более чем тверд – непреклонен!

– Да, самостоятельность и непреклонность нашего друга не дадут ему достичь высоких должностей на его поприще, а он был бы к этому очень способен. Увы, это никого не интересует. Для достижения высших должностей требуется одно – слепое, беспрекословное послушание, а на духовном поприще рассуждение и размышление еще в меньшей чести, чем на любой светской службе.

– Молчи, он идет, – прошептал Жиль.

Антонио вошел в дежурный зал дворца. Его движения были быстры и неспокойны, сам он был бледен, взволнован и имел вид человека, лишившегося рассудка.

– Я пришел ненадолго, – сказал он, поклонившись обоим друзьям. – Простите, что не остаюсь с вами как обычно.

– Что случилось? Ты ужасно изменился! – спросил Мануэль.

– Говори же, – сказал Жиль в свою очередь, обращаясь к патеру, – что с тобой?

– Это страшный удар, – почти неслышно ответил Антонио, – он потряс меня до глубины души.

– Тебя оскорбили, понизили по службе? – спросил Мануэль.

Патер с холодной улыбкой покачал головой.

– Неужели вы думаете, что это могло бы меня потрясти, – сказал он презрительно. – Я умею переносить невзгоды, касающиеся лично меня!

– Значит, во дворце графа Кортециллы какое-то несчастье? – спросил нетерпеливо Мануэль. – Говори же наконец!

– Да, во дворце большое несчастье!

– Инес, графиня Инес…

– Инес исчезла! Ночью она ушла потихоньку из дома, не оставив никаких следов!

– Боже мой, что же это значит? – воскликнул Мануэль.

– Графиня Инес не захотела покориться воле графа, она предпочла бегство, предпочла потерять все – отца, кров, свое блестящее положение в свете и свои богатства.

– А, понимаю, все это случилось из-за дона Карлоса!

– Опасаюсь, что так!

– Какой смелый и какой необдуманный шаг! – заметил Жиль. – Бедная неопытная девушка!

– Это ужасно! Нельзя допустить, чтобы она столкнулась с теми опасностями, которыми грозит ей улица, – сказал Мануэль. – Куда она, бедная, денется, что будет делать? Ее ждут только нужда и несчастье! Банды карлистов бродят кругом. Что если она попадет в руки этих разбойников?

– О! Какой ужасный был день, страшная ссора произошла между графом и мной! Разъяренный, взбешенный, он обвинял меня и так грубо говорил со мной, он требовал, чтобы я возвратил ему его дочь, – рассказывал Антонио, бледный как смерть от душевных страданий, наполнявших его душу.

– Он требовал от тебя, чтобы ты возвратил ему дочь? Сумасшедший! – воскликнул Мануэль. – Кто же виноват в этом несчастье, как не он сам!

– Молчи, друг мой.

– Разумеется, он! Хотел принудить свою единственную дочь выйти замуж за дона Карлоса, которого она презирает, – продолжал Мануэль, не слушая Антонио, пытавшегося остановить и успокоить его. – Я пойду к нему и скажу, что он сам виноват в этом, и тогда…

– Не делай этого, друг мой! Граф наказан и без того! Страх и горе лишают его рассудка! Он сам не понимает, что делает! Он бросился на меня со шпагой!

– Ах, безумец, – воскликнул Жиль.

– В своем отчаянии он начал обвинять меня в случившемся несчастье и кинулся на меня. Я подставил грудь, и он опомнился. Я говорю вам, что горе лишило его разума! Он кричал, что готов все простить мне, лишь бы Инес возвратилась домой, потом опять начал осыпать меня упреками, обвинял в том, что я отдалял ее от принца, что я подтолкнул ее к отчаянному поступку!

– Как же ты ответил на все эти оскорбления? – спросил Жиль.

– Никак не ответил, друг мой. Я только старался побороть" свое раздражение, смириться духом и, наконец, простил ему все его действия и слова, сказанные в отчаянии.

– Это слишком великодушно!

– Единственное, что я сделал, это покинул его дом, в котором мне слишком тяжело было оставаться. Да и зачем оставаться в этой пустыне, где все напоминало мне исчезнувшую, пропавшую без следа Инес? Осиротевший дворец казался мне могилой, вымершим домом! Я простился с графом, метавшимся взад и вперед по комнатам, поблагодарил его за все прежнее мое житье-бытье у него…

– Зачем же ты благодарил его? Недоставало еще этого! – воскликнул Жиль.

– Вышел я из этого дома совсем другим. Я чувствовал, что потерял все на свете, что для меня больше ничего не осталось в жизни, – проговорил Антонио, изменив своей обычной сдержанности под тяжестью душевной скорби, которую он не сумел скрыть.

– Кто бы не посочувствовал тебе, – проговорил Жиль с душевным участием, сжимая в своих руках руку друга. – Жестокие слова графа вывели бы из себя любого, даже совсем бесчувственного человека!

– Ты думаешь, что на меня так сильно подействовали обвинения графа? – спросил Антонио, горькие, безнадежные слова которого были вызваны той душевной болью, причины которой он глубоко скрывал от всех. – Друг мой, я простил давно его обидные подозрения, его нападки на меня, он слишком несчастлив и слишком жестоко наказан.

– Я решился, – твердым голосом сказал Мануэль, выходя из глубокой задумчивости, в которую повергло его известие об исчезновении Инес. – Я хочу найти графиню во что бы то ни стало!

– Это и мое намерение, – заметил Антонио.

– В таком случае, я к вам присоединяюсь, и втроем мы сумеем ее найти и защитить, – воскликнул Жиль.

– Я сейчас же отправлюсь, чтобы выхлопотать дозволение выйти из Мадрида с военным отрядом, – проговорил Мануэль. – Надо сделать все, чтобы напасть на ее след. Нет ли у тебя каких-нибудь соображений насчет того, куда она могла бы отправиться?

Антонио покачал отрицательно головой.

– Послушай, а не отправилась ли она к Амаранте? – сказал Мануэль, и глаза его сверкнули при этих словах. – Там я, несомненно, что-нибудь узнаю, если не найду самой Инес.

– Напрасная надежда, друг мой.

– Так ты был уже у этой девушки, которую графиня так любила и защищала?

– Я был у нее, но ее не нашел, она тоже скрылась.

– Так, верно, они вместе убежали!

– Кто же это может знать.

– Я найду ее, хотя бы она была на краю света! – воскликнул Мануэль. – До свидания, друзья.

– Мы тоже будем искать ее, – сказал Жиль, – это – наша общая цель.

Трое друзей оставили дежурный зал и, выйдя вместе, расстались, поклявшись друг другу отдать все силы для достижения цели.

XXIII. Смерть герцога

Герцогиня Бланка Мария Медина сидела в своем будуаре за письменным столом, инкрустированным золотом и перламутром, и писала на надушенном листе бумаги письмо.

«Дон Мануэль Павиа де Албукерке, пишу вам эти строчки в надежде, что это письмо не останется нераспечатанным, как прежние мои письма! Прошу вас, приезжайте сегодня вечером во дворец герцога Медины, у меня есть новость, в высшей степени интересная для вас, новость по делу, занимаюшему вас в настоящую минуту более всего на свете. Яжду вас, и будьте уверены, что в моем салоне вас ожидает всегда радушный, искренний прием».

Бланка Мария, написав последние слова, пробежала глазами это дипломатическое послание и с дьявольской улыбкой проговорила мысленно: «Этим я поймаю его на удочку». Потом, вложив письмо в конверт и запечатав его изящной облаткой, она позвонила в колокольчик, стоявший на ее роскошном письменном столе. Фелина вошла в будуар.

– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросила прелестная служанка.

Герцогиня сделала надпись на конверте и встала со своего места.

– Отправь сейчас же это письмо дону Мануэлю, – сказала она, отдавая конверт. – Скажи слуге, чтобы он отнес его безотлагательно, письмо очень спешное, теперь уже шесть часов.

– А если он не застанет дома дона Мануэля? – спросила Фелина.

– Если его нет дома, он должен быть или во дворце, или на Прадо. Стало быть, в каком-то из этих мест посланный должен будет его найти.

Служанка удалилась.

– Он должен приехать, от этого зависит все, – прошептала герцогиня, – и должен попасть в ловушку, которую я ему расставила! Инес устранена скорей и легче, чем я предполагала, она попала в западню, которую сама себе приготовила. А Мануэль погибнет от моей руки! Да, ты погибнешь, тщеславный, гордый человек, так страшно избалованный женщинами. Гибель твоя уже близка, и погублю тебя я, которую ты заставил страдать, но и ты пострадаешь не меньше! Сам не подозревая, ты поможешь мне достичь моей цели, не думая, не гадая, ты навлечешь на себя подозрения, подозрения, которые оттолкнут от тебя всех. Сам ты долго не будешь знать о тяготеющих над тобой подозрениях, так как подобные подозрения не высказываются открыто, – продолжала развивать свою мысль Бланка Мария и в глубине души торжествовала, глаза ее блестели, выражение злобной радости не сходило с лица. – От тебя будут отворачиваться с отвращением, будут указывать на тебя пальцами, и это больше, чем что-либо еще, будет терзать и мучить твою гордую душу, это самое чувствительное страдание для тебя, какое только можно придумать.

Бланка Мария Медина умеет мстить за себя, Мануэль! С улыбкой она роет яму, в которую ты должен попасть! Она никогда не забудет того, что ты ей сделал, она перехитрила тебя, несмотря на то, что ты очень хорошо должен был знать сердце женщин, но ты поверил, что все, что она тебе говорила тогда, она говорила искренне, ты поверил потому, что она поддалась твоему неукротимому желанию легче и скорее, чем ты надеялся, чем ожидал! Сегодня вечером тебя увидят в салоне герцогини Медины, увидят как интимного, близкого друга, а когда завтра узнают, что герцог лежит в предсмертных судорогах, будут уверены или, по крайней мере, будут подозревать, что он отравлен тобою. В глазах общества ты сделаешься убийцей и предателем, так как свет будет убежден, что под маской друга дома, распивая с ним вино, ты всыпал ему яд в стакан! Открыто не осмелятся тебя обвинить и отдать в руки правосудия, но будут смотреть как на убийцу, будут избегать тебя, будут закрывать перед тобою двери, а ты будешь смотреть на это сначала с изумлением, потом с раздражением, ты будешь мучиться в душе. Ничем не заслуженное презрение и отдаление от тебя людей будут ежедневно доводить тебя до отчаяния, а Бланка Мария будет наслаждаться твоим скрытым гневом и страданием, ранами, наносимыми твоему тщеславию!

Герцогиня открыла секретный маленький ящичек своего письменного стола и вынула оттуда изящный флакончик с несколькими каплями какой-то желтоватой жидкости. Флакончик походил на те, в каких обычно бывает розовое масло, но заключенная в нем жидкость была иного свойства, эти несколько капель были смертельны, хотя и почти незаметны на дне хрустального флакона; их было, однако же, достаточно, чтобы убить человека. С давних пор хранила Бланка Мария изящный флакончик, в этот вечер он должен был открыться в первый раз. Давно зрел в ее голове ужасный замысел, нынче она решила привести его в исполнение.

Она спрятала смертоносный флакон за шелковый корсет. Между тем уже наступал вечер. В будуаре становилось темно, и она вышла с намерением отправиться на половину герцога, которую с ее комнатами соединяли роскошные галереи, устланные коврами и уставленные тропическими растениями. В галереях этих можно было встретить прислугу, и герцогиня не пошла через них, а предпочла узкий коридор, соединявший спальни супругов, вход в который был запрещен всем домашним, и которым, между прочим, герцог очень редко пользовался для посещения герцогини в ее спальне. Дверь в супружеский покой из этого коридора запиралась, и золотой ключ хранился у нее. Она торопливо отперла эту дверь и, заперев ее за собой, направилась быстрыми шагами к покоям мужа по темному коридору. Здесь никто не мог ни видеть, ни слышать ее, поблизости никого не было. Только шорох ее платья, касающегося стен, нарушал глубокую тишину, царившую в этом таинственном ходе.

Коридор этот проходил почти через весь дворец и примыкал к кабинету герцога, расположенному возле спальни.

Тот же золотой ключик отпирал и дверь из коридора в кабинет.

Бланка Мария была уверена, что мужа нет дома и что никого из посторонних она там не встретит.

Войдя в кабинет, она опять заперла за собой дверь.

Кабинет был небольшой, но убранный с самой изысканной роскошью. Стены были покрыты бархатными обоями. Посреди поднималась колонна, живописно драпированная, у подножия ее лежала круглая подушка. Около колонны стояли два мраморных стола, на одном из них лежало несколько заряженных револьверов изумительной работы, на другом находился золотой поднос с хрустальным графином и стаканом. Графин был наполнен вином, герцог пил его обычно на ночь для того, чтобы быстрее заснуть. Несколько тяжелых занавесей отделяли кабинет с одной стороны от спальни, а с другой – от гостиной, тоже прилегающей к нему. Рядом с этими драпировками были невысокие колонны, на них – амуры с корзинами в руках, наполненными фруктами и цветами. На стенах висели великолепные картины старых испанских художников, а на средней колонне были прикреплены кенкетки со стеклянными шарами внизу.

Вечером кабинет освещался несильным светом газовых ламп. У входа в спальню висел образ пресвятой Мадонны, перед которым всегда горела лампада, так как герцог был человек очень набожный.

Войдя в кабинет, Бланка Мария приблизилась к столу, на котором стоял графин с вином. Поспешно вынула она из-за корсета флакон и только начала открывать его, вынув предварительно пробку из графина с вином, как вдруг ей показалось, что в комнате, кроме нее, кто-то есть. Она вздрогнула, посмотрела вокруг – никого не было, не слышно было ни малейшего шороха. Не имея привычки отступать от принятых решений, она твердо выполнила намеченное. Ядовитая жидкость была вылита ею в вино, и вдруг в ту же минуту она увидела человека в темном платье, неподвижно стоявшего у драпировки, отделявшей кабинет от гостиной.

Бланка Мария была поражена, кровь застыла в ее жилах. Фигура, возникшая перед ней так внезапно, казалась ей привидением. Она отступила на несколько шагов назад, выронив из рук флакон, не сводя глаз с таинственного свидетеля ее ужасного поступка, каким-то сверхъестественным образом очутившегося перед ней. Но вдруг неподвижная фигура, страшный призрак тронулся с места и, быстро подойдя к ней, наклонился, чтобы поднять флакон, лежавший у ее ног.

В эту минуту герцогиня узнала в призраке духовника своего мужа, сердце в ней замерло.

– Ах, это вы, отец Иларио! – воскликнула она дрожащим голосом.

– Простите, сиятельнейшая герцогиня, что я вас невольно напугал, – сказал он тихим голосом. – Не предполагая, что вы войдете через эти двери в покои вашего супруга, и не подозревая вашего присутствия, я вошел сюда две-три минуты тому назад.

Бланка Мария вздохнула свободнее. В душу ее закралась надежда, что патер не видел того, что она сделала.

– Давно муж мой вернулся домой?

– Он еще не вернулся, сиятельнейшая герцогиня, – отвечал Иларио, подавая Бланке Марии флакон, поднятый им. – В гостиной никого нет, однако камердинер зажигает уже лампы.

Взяв флакон из рук Иларио и слегка кивнув ему головой в знак благодарности, она поднесла его к носу, как будто бы в нем была ароматическая эссенция.

– Значит, мне удастся сегодня принять герцога в его гостиной, – сказала она. – Пойдемте, отец Иларио.

– Позвольте, сиятельнейшая герцогиня, я прежде заткну графин пробкой, его оставили открытым – вино выдохнется, – заметил патер.

Вставив пробку, он последовал за герцогиней, услужливо приподнимая перед ней портьеру.

Бланка Мария вышла в гостиную уже совершенно успокоенная, полагая, что патер ничего не видел.

– Не ожидает ли герцог сегодня гостей? – спросила она, обращаясь к патеру.

– Насколько мне известно, сиятельнейшая герцогиня, нет!

– В таком случае я проведу вечер у него, и если у меня будут посетители, то приму их здесь, – сказала Бланка Мария, располагаясь в одном из низких мягких кресел. Иларио встал в стороне позади одного из стульев, как становятся обычно слуги.

– Вы доставите редкую радость герцогу, сиятельнейшая герцогиня, только бы это не была радость перед несчастьем, как это по большей части и случается с нами, смертными, – проговорил вполголоса патер и остановился.

– Что вы хотите сказать, отец Иларио? Продолжайте вашу мысль.

– Я хочу сказать, сиятельная герцогиня, что на земле не бывает полного счастья, чаще всего нам случается испытывать радость перед тем, как приходит какое-нибудь несчастье! Не случалось ли вам испытывать или наблюдать, что нет радости, которую не пришлось бы искупить горем? Ведь герцог увидит в вашем присутствии здесь доказательство вашей любви к нему, вашей привязанности, и он будет счастлив, но кто знает, что за этим последует!

– Как я должна понимать ваши слова? – спросила Бланка Мария, бледнея.

– За радостью следует горе, и смерть часто приходит внезапно, когда мы чувствуем себя вполне счастливыми.

– Поберегите для другого, более подходящего случая ваши мрачные предсказания, отец Иларио, – ответила герцогиня, стараясь уверить себя, что все, сказанное патером, было сказано случайно, без всякой задней мысли. – В настоящую минуту я вовсе не расположена их слушать!

– Прошу извинения, но все эти мысли как-то невольно теснятся в моей голове, вот я их и высказал! Все на свете суета и более ничего, дни наши сочтены. Сегодня герцог счастлив и весел, завтра он, может быть, навсегда закроет свои глаза и прекратит свое земное странствие. Но он всегда готов предстать перед высшим судьей, и за душу его я не опасаюсь, он набожный, благословенный муж.

Бланка Мария бросила испытующий взор на отца Иларио. В голове ее опять мелькнуло сомнение: не видел ли он, что она сделала, и не угадал ли в этом преступления. Слова его слишком совпадали с тем, что должно было произойти.

– Вы никогда так не говорили, отец Иларио, – сказала она.

– Повторяю, что нынче мысли эти не выходят из моей головы, и я не могу от них отделаться. Но не будем об этом, я слышу шаги герцога, он идет сюда. Какая радость, какое неожиданное счастье ожидает его здесь! – прошептал патер так выразительно, что герцогиня почти не сомневалась уже, что он проник в ее тайну.

Она встала со своего места, так как герцог входил в эту минуту в комнату. Он казался на вид слабым, болезненным человеком, лет шестидесяти, если судить по лицу, хотя, в сущности, ему только что исполнилось пятьдесят. Борода его и волосы были почти белые, лицо худое, щеки впалые. Ростом он был меньше своей супруги и при этом очень худощав. Несмотря на его гордую осанку и на манеру держать себя слишком надменно, в лице этого гранда и во всей его наружности было, однако, что-то располагающее. В его чертах отражались строгая справедливость и сердечная доброта, которых не могло скрыть гордое, надменное выражение, свойственное аристократам. И действительно, герцог был очень добр, он много помогал бедным, действительно заслуживающим участия и помощи, и все это делал так, что никто не подозревал о его благотворительности.

Видимо, он был очень удивлен, найдя в своей гостиной жену в обществе патера.

– Позвольте мне, дон Федро, побыть с вами сегодня вечером, – сказала герцогиня. – И позвольте также принять моих гостей, если кто-нибудь посетит меня, в вашем салоне. Мне надоело одиночество.

Бланка Мария видела, что патер не спускает с нее глаз, что острый, жгучий взор его проникает ей прямо в душу.

– Я очень рад видеть вас у себя, донья Бланка, а равно и вас, отец Иларио, – ответил герцог. – Я только что из дворца, опять готовится переворот, и мне нужно обдумать и принять меры, чтобы не быть застигнутым врасплох.

– Сядемте, – сказала Бланка Мария. – О каком перевороте вы говорите?

– Король Амедей решил оставить Испанию, на днях он покидает столицу, о чем лично сообщил мне сегодня для того, чтобы я тоже принял свои меры, так как, разумеется, после этого я не останусь в Мадриде, здесь житья не будет от беспорядков, дикого произвола и всякого насилия. Я намерен отправиться в мои владения, находящиеся близ Гранады, куда, надеюсь, вы, донья Бланка, и вы, отец Иларио, согласитесь сопровождать меня!

– Без всякого сомнения, супруг мой, я поеду с вами, – ответила герцогиня.

Патер также изъявил свое желание.

– Вероятнее всего, провозгласят республику, что еще больше усилит общую неурядицу и суету.

– Которые прекратятся только с восшествием на престол дона Карлоса, – заметила Бланка Мария.

– О, спаси нас и помилуй, пресвятая Мадонна, от такой беды и напасти! Карлисты – это просто разбойники, их действия против регулярных войск, а равно и против жителей ужасны и заставляют просто содрогаться! Я хочу отстраниться от всех этих переворотов и неурядиц, и потому, как только его величество выедет из Мадрида, я вслед за ним также уеду.

– О, превосходно, дон Федро, я с удовольствием отправлюсь с вами в Гранаду.

– Ну и прекрасно, завтра же можно начать приготовления, ибо я не останусь ни одного часа после отъезда короля, поскольку совершенно уверен, что смуты и перемены начнутся сразу же после того, как он оставит столицу.

В эту минуту в дверях гостиной показался камердинер герцогини.

– Генерал Мануэль Павиа де Албукерке, – доложил он.

– Просите! – воскликнул дон Федро.

– Просите! – повторила герцогиня.

Взор патера опять остановился на герцогине, он с пристальным вниманием следил за ней.

Слуга створил двери, и Мануэль вошел в гостиную.

Он поклонился герцогине и старому герцогу, который, сделав несколько шагов ему навстречу, радушно приветствовал его. Бланка Мария тоже привстала со своего места и со злобным торжеством заметила, что Мануэль сильно взволнован и бледен как смерть.

Обменявшись вежливыми приветствиями с герцогом, Мануэль подошел к Бланке Марии и поцеловал у нее руку, патеру поклонился он вскользь, что, впрочем, последнего нимало не смутило и не заставило оставить салон. Он только отошел чуть далее, в глубину комнаты.

– Вы, вероятно, уже слышали о несчастье, постигшем дом графа Кортециллы? – спросил Мануэль после взаимных приветствий. – Во всяком случае вам, герцогиня, это, разумеется, небезызвестно!

– Графа Кортециллы? – спросил герцог. – Что там такое случилось?

Все сели.

– Представьте себе, – сказал Мануэль, обращаясь к герцогу, – граф Кортецилла имел намерение выдать свою единственную дочь, прелестную, очаровательную графиню Инес за дона Карлоса.

– Это невероятно! Что за странность! – воскликнул герцог.

– К величайшему горю нашего гостя, – заметила герцогиня с усмешкой, которая была ей к лицу.

– Графиня Инес умоляла отца не принуждать ее к этому браку, но он не хотел ничего слушать и не отступал от своего намерения, – продолжал Мануэль.

– Непостижимо! – повторял герцог, качая головой. – Я всегда считал графа человеком рассудительным и разумным.

– Не обращая внимания на просьбы дочери, он решил на днях везти ее за границу и там отпраздновать ее свадьбу с доном Карлосом. Это довело до отчаяния молодую девушку, и прошлой ночью она убежала из отцовского дома. Страшно представить себе ее положение в настоящую минуту, такая молодая, неопытная – и совершенно одна, без всякой опоры и без приюта! Сколько бед и несчастий может с ней произойти!

– Да, необдуманный поступок, – заметил старый герцог.

– Если бы она позволила себя увезти, – воскликнула, смеясь, герцогиня, – тогда, по крайней мере, все это происшествие имело бы романтический характер и не грозило бы всякими неприятностями и опасными последствиями. Не правда ли, генерал Павиа? Что вы об этом думаете? Ну, признайтесь же, ведь дело не совсем так дурно, как вы его представили!

– Что вы хотите сказать, герцогиня? Вы полагаете…

– Я полагаю, что в бегстве графини Инес вы не совсем безучастны!

– Честью клянусь…

– Ну, не клянитесь же напрасно.

– Ничего подобного не может прийти в голову никому, – сказал старый герцог с упреком.

– Я хотела только предложить вам быть посредницей между вами и графом Кортециллой, если бы оказалось, что вам нужно посредничество, – сказала Бланка Мария, обращаясь к Мануэлю. – Простите меня, что подозревала возможность вашего участия в этом деле, а если бы мои подозрения оказались верными, то это, несомненно, было бы гораздо лучше для графини, чем то, что ждет ее, если ваши предположения верны, и она убежала без всякой надежды на какую-либо поддержку и защиту!

– Да это так и есть, она бежала одна, без всякого постороннего участия или содействия, – горячо уверял дон Мануэль.

– О, это страшный удар, ужасное несчастье для графа! – сказал герцог, задумчиво качая головой. – Молодая графиня поступила безрассудно, опрометчиво в высшей степени!

– Я уверена, что улетевшую птичку скоро найдут и поймают, – сказала, смеясь, Бланка Мария. – Я убеждена, что все это не более как комедия, которую графиня разыгрывает для того, чтобы напугать отца и заставить его отказаться от задуманного им плана. Конечно, средство она избрала слишком смелое и небезопасное.

– Я боюсь, герцогиня, что вы опять ошибаетесь в ваших предположениях, так как до сих пор все попытки отыскать следы графини были тщетными, никто не знает, куда она исчезла, – ответил Мануэль. – Я надеялся узнать от вас что-нибудь.

– Вот видите, я была отчасти права, предполагая, что вам нужна посредница, – сказала герцогиня.

Вслед за этими словами герцог заговорил о политике, интересовавшей его более всего, и Бланка Мария встала со своего места.

– Позвольте мне проститься с вами, – сказала она, обращаясь к мужчинам. – Я ухожу к себе и надеюсь, дон Мануэль, что вы проведете остаток вечера в обществе моего мужа.

– Надеюсь, генерал, – воскликнул герцог, – что вы не лишите меня удовольствия побыть в вашем обществе.

Затем, обратившись к жене, он пожелал ей доброй ночи.

Мануэль тоже простился с герцогиней, и она ушла на свою половину, а он пробыл еще более часа у герцога. Было около двенадцати часов ночи, когда он встал и начал прощаться go старым грандом, любезно проводившим его до дверей. Вообще, дон Федро был так приветлив и общителен, что Мануэль, уходя от него, остался с самыми приятными воспоминаниями и нашел его весьма интересным собеседником.

Настроение его было незавидное с той минуты, как Бланка Мария высказала свои подозрения по поводу его участия в бегстве Инес. С тех пор он сидел как на горячих углях, потому что, получив записку, он решил, что у герцогини есть сведения об Инес, а поняв свою ошибку, опять вернулся к мучительным раздумьям о том, где же ее искать. Он продолжал думать об этом, уже покинув дворец герцога Медины, шагая по темным улицам Мадрида.

Герцог Федро, проводив гостя, ушел в свой кабинет и, позвонив в колокольчик, вызвал камердинера. Старый гранд велел, как всегда, налить стакан вина, и, когда приказание было исполнено, с помощью слуги принялся раздеваться.

Базилио был старый, доверенный слуга герцога, вполне изучивший все его привычки и сделавшийся ему необходимым вследствие этого. Часто камердинер рассказывал своему господину о разных мелких происшествиях во дворце с шуточными замечаниями от себя, что весьма забавляло старого гранда.

Раздевшись, в этот вечер герцог, как обычно, выпил стакан вина, налитого камердинером из известного уже нам графина, и, отпустив Базилио, отправился в спальню.

Камердинер погасил газовые лампы, горевшие в кабинете, так что остался лишь слабый, мерцающий свет лампады. Исполнив эту последнюю обязанность, Базилио тоже ушел в свою комнату, находившуюся по соседству со спальней герцога.