Текст книги "Грешница и кающаяся. Часть I"
Автор книги: Георг Фюльборн Борн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)
Она знаком дала понять придворной даме, чтобы та оставалась в экипаже, и вошла ко мне одна.
Я поклонился ей и сказал несколько слов сочувствия, вырвавшихся прямо из сердца. Она подала мне руку, и я с благоговением прильнул к ней дрожащими губами. Она была взволнована не менее меня.
– Я приехала к вам, господин Ульрих,– произнесла она наконец тихим, мелодичным голосом,– со странным заказом. Помните вы наш разговор на масленице? Тогда я еще не предчувствовала последней потери, но слова, которыми мы обменялись, явились как бы приготовлением к ней.
– Мы говорили,– отвечал я,– о тех трех возвышенных целях, к которым должен стремиться каждый: о вере, нас подкрепляющей, о вечном свете просвещения и о мужестве перед смертью, что дает нам силы легче переносить страдания.
– Признаюсь вам, эти слова не выходили у меня из памяти со дня нашего последнего разговора; они стали для меня священными с тех пор, как сердце мое переполнилось заботами. Я пришла сюда, чтобы заказать вам амулет, который символически выражал бы эти слова. Вы исполните это так, как найдете лучшим, я полагаюсь на ваше участие ко мне. Я знаю, что я для вас не постороннее лицо.
Сильное волнение овладело мною в эту минуту, мне хотелось пасть на колени перед этой чудной женщиной и взглядом сказать ей, что мое чувство гораздо сильнее холодного участия, что я люблю ее всем своим существом, со всей силой страсти молодого пылкого сердца. Но она видела мое волнение.
– Можете ли вы сделать мне такой амулет? – быстро спросила она, словно боясь, чтобы не произошло того, чего в душе сама желала.
– Я с удовольствием попытаюсь исполнить вашу просьбу,– отвечал я тихо и прибавил: – Милостивая принцесса не рассердится, если и я буду носить на груди такой же амулет?
– Нет-нет,– сказала она, и лицо ее просветлело.– Мы оба будем носить этот символ, а тому, кто найдет это предосудительным, объясним его значение. Когда вы закончите работу, принесите ее мне во дворец и постарайтесь сделать это поскорее.
Она раскланялась со мной приветливее обычного и исчезла в быстро умчавшейся карете.
Я немедленно сел за работу. Через несколько дней амулет был готов: на золотом поле, усеянном в центре более крупными, а вокруг более мелкими бриллиантами, были изображены три знака – крест, солнце и череп, выложенные жемчугом. Вам это знакомо, Эбергард, у вас есть такой амулет. Скажите, кто вам его дал?
Князь Монте-Веро почувствовал, что теперь должна объясниться тайна, окружавшая его рождение. Он вынул амулет, что висел на его шее на тонкой золотой цепочке.
Старик взглянул на него и снова спросил:
– Скажите, кто дал вам его?
– Отец Иоганн сам надел мне его на шею.
– Он вам никогда не говорил, откуда получил эту вещицу?
– Он умер, не успев, быть может, открыть мне эту тайну.
– Эбергард, вы один узнаете то, что до сих пор никому не было известно. Жених и невеста обмениваются кольцами в знак своего союза, принцесса Кристина и Ульрих обменялись этими амулетами с тем, чтобы носить их до самой смерти; я исполнил это условие, Эбергард, и сегодня этот амулет у меня на шее, она сама мне его надела.
Стоя на коленях перед ней, я со страстью произнес слова любви. Она тихо плакала. Потом встала и с пылом прошептала: «С этого дня Кристина ваша и в этой, и в загробной жизни».
То был момент безграничного счастья, выпадающий на долю смертного лишь однажды в жизни! Блаженство такого часа перечеркивает ужас смерти; и кто испытал это, достиг величайшего наслаждения в жизни.– Старик замолчал. Сердце его и теперь испытывало наслаждение той минуты, мысленно им вновь пережитой.
Эбергард посмотрел на его честное морщинистое лицо и понял, как горячо любил Ульрих принцессу Кристину, портрет которой так поразил его, когда он увидел его в первый раз.
– Все, что случилось дальше, было следствие этого момента: если на нем лежит грех, то он уже искуплен, и Бог простит его.
Кристина нашла возможность тайно видеться со мной. Она отправлялась для этого в отдаленные места дворцового парка, и там мы встречались! Страсть искала и находила возможности для встреч. Любовь наполняла наши существа и рушила все преграды. Но зима положила конец этим прогулкам!
Мной овладело страшное беспокойство. И вот в один холодный, ненастный вечер ко мне вдруг явилась дама в трауре; карета, запряженная четверкой лошадей, ждала ее на углу. Сердце подсказывало мне, что под густой вуалью скрывается принцесса Кристина.
Трепеща от страха, я чувствовал, что сейчас что-то случится. Кристина была без свиты; только один доверенный слуга, на преданность которого она могла положиться, сидел на козлах.
– Прощай! – прошептала она, протягивая мне руки.– Прощай навсегда!
– Ради всего святого! – в отчаянии вскричал я.– Скажи, что хочешь ты делать? Куда ты едешь?
– Не спрашивай меня. Я поступаю так, как требует от меня долг. Мы снова увидимся; я буду твоей в загробном мире! Молись за меня, мой милый, молись горячо. Женись на другой и носи амулет в память о нашей любви.
– Позволь мне ехать с тобой… сжалься! – я в отчаянии упал на колени, покрывал ее руки поцелуями.
– Нет-нет,– настаивала она.– Мы должны расстаться. Выбора нет! Мы снова увидимся… там!
Она указала на небеса, и тут мне показалось, что передо мною святая. Ее восторженные глаза смотрели вверх, и сквозь черную вуаль я заметил, что в них блестят слезы.
– Прощай, не следуй за мной, исполни свято мое последнее желание! Мое сердце остается с тобой, тебе одному оно принадлежит навеки.
Она поспешила к карете, а я продолжал стоять на коленях, молитвенно сжав руки.
«Прощай… не следуй за мной»,– эти слова звучали еще в моих ушах; какой-то необъяснимый страх овладел мною, и я закрыл лицо руками.
В ту же минуту послышался шум удаляющегося экипажа. Я вскочил, бросился на улицу, сильный ветер кружил снежные вихри, и словно в тумане я увидел экипаж, уносивший ее от меня!
Крик отчаяния вырвался у меня из груди; сердце сжалось от страшной боли.
Старый Ульрих замолчал в изнеможении; его больное измученное тело отказывалось ему служить, но дух был еще силен. Более сорока лет прошло с той памятной ночи, но еще и сейчас видно было, как тяжела скорбь, постигшая его.
– Я искал ее,– продолжал Ульрих тихо.– Сердце мое разрывалось от боли, но я постарался как можно равнодушнее осведомиться о принцессе Кристине в замке, тогда еще полном жизни. Мне коротко отвечали: она уехала! С мучительным нетерпением ждал я от нее известия, признака жизни, но напрасно. Я не сумел отыскать ни малейшего следа…
– Неужели никто так и не постарался узнать, жива ли еще принцесса Кристина и где она? – спросил Эбергард.
– Никто! Я заранее знал это по ее словам, сказанным на прощанье. Ее нет более на этом свете… Я увижу ее там!
Я не знаю, где ее могила, и пригласил вас сюда, чтобы попросить, не узнаете ли вы об этом при дворе. Ведь вы часто там бываете. Мне хотелось открыть вам тайну своей жизни, она так тягостна для меня! Знаете, что мне часто приходит на ум в последнее время, Эбергард? – голос старого Ульриха прерывался.– Не искупаю ли я своими страданиями вину Кристины?
Посмотрев на мои разбитые члены, вы поверите, что я желаю смерти! Я рад, что открыл вам свою душу; мне казалось, я обязан был это сделать, и теперь мне легче на сердце. Позовите сюда моего сына и принесите свечу, вокруг меня темно!
– Вы слишком понадеялись на свои силы! Этот рассказ утомил вас. Я постараюсь узнать, что сталось с одетой в черное дамой и где она нашла убежище. Вы сказали, что карета была запряжена четверкой вороных лошадей?
– Совершенно черных… – простонал старый Ульрих.– Совершенно черных… Я вижу это еще яснее ясного, потому-то так темно у меня перед глазами! Где мой сын? Побудьте оба со мной… Принесите сюда свет!
Эбергард позвал молодого Ульриха, они послали за доктором Вильгельми, так как силы больного быстро убывали. Зажгли лампы и свечи.
– Так лучше,– прошептал старик.– Подойдите ко мне, дайте мне ваши руки. Снова стало темно вокруг, я не вижу вас. Молитесь за меня… Господь смилуется надо мной…
– Отец! – воскликнул сын, заметив, что глаза больного закрываются.
– Дайте мне успокоиться, позвольте мне уснуть,– прошептал больной, видно, чувствуя приближение смерти.
Эбергард пожал руку друга.
Взволнованные, стояли они перед креслом, где, тяжело переводя дыхание, недвижимо лежал старик.
– Света, больше света… – едва слышно простонал старик.
Друзья с молитвой опустились на колени. Старый Ульрих посмотрел на них еще раз взглядом, выражавшим любовь и благословение…
Грудь его стала прерывисто подниматься.
– Ах,– прошептал он,– света… И лицо его просветлело, как бы от небесного сияния. Он не хрипел, не чувствовал боли.– Кристина… – произнес он.
Последнее слово прозвучало так спокойно, что Эбергард с уверенностью сказал:
– Он снова увидел ее.
Старый Ульрих перестал дышать, глаза его закатились; он отошел в мир вечного покоя и справедливости.
Пришел доктор Вильгельми.
Посмотрев на неподвижно лежащего старика, он молча подал руку двум друзьям. В комнате воцарилось глубокое, благоговейное молчание.
– Он миновал уже то, что нам еще предстоит пройти; он увидел то, что навсегда закрыто для нас, живущих в этом мире,– сказал, наконец, Вильгельми: – Будем и мы стараться заснуть так же спокойно, как он. Посмотрите, Божье благословение осенило его.
XL. ДОКУМЕНТ
Монастырь Гейлигштейн, где Леона стала аббатисой, располагался в десяти милях от резиденции короля. Однако сообщение с городом было очень удобным, так как железная дорога проходила рядом. Так что Леона часто меняла уединение монастырских стен на шум столичной жизни.
Прежде чем продолжить наш правдивый рассказ, следует сказать, каким образом графине Понинской удалось завладеть документом, о котором она говорила камергеру по пути из башни у пруда в замок.
После смерти отшельника Иоганна фон дер Бурга Эбергарду, носившему фамилию старика, досталось в наследство его небольшое имущество. Все оно состояло из нескольких старинных стульев, шкафов и дорогого письменного стола редкой работы, свидетельствовавшего о том, что старый Иоганн жил прежде в роскоши и.богатстве. Вероятно, несчастия или угрызения совести довели его до того, что он стал искать спокойствия в лишениях и нужде.
Часто обстоятельства заставляют человека стремиться к такого рода жизни, и мы узнаем впоследствии, что прошлое Иоганна действительно дало ему повод бежать от житейской суеты и поселиться в уединении, где он мог найти душевное успокоение.
Много ли нужно было отшельнику, добровольно подвергшему себя самым суровым лишениям.
Очевидно, старый Иоганн оказал сильное влияние на развитие Эбергарда. Живые, исполненные правды слова старика заронили благодатное семя в душу юноши, открытую всему прекрасному и благородному. Но это семя могло вполне созреть только при столкновении с жизнью после долгой и тяжелой борьбы – лишь она одна может возвысить и облагородить душу человека до той высоты и совершенства, какого достиг Эбергард.
С трогательным благоговением смотрел Эбергард на каждую вещь в хижине своего воспитателя, в котором он привык видеть отца. Всякий предмет, до которого дотрагивался старик, был для него священным.
Тяжело было Эбергарду уносить эти вещи из старой хижины, близкой к разрушению, но он не мог ничего оставить: все, что находилось там, было ему одинаково дорого, одинаково близко. Похоронив своего верного воспитателя, единственного человека, которого он мог назвать своим, Эбергард взял с собою всю его старую утварь: стулья, шкафы, письменный стол – единственный ценный предмет во всем наследстве.
Мы знаем, что в то время Леона причиняла много горя Эбергарду, обманывая его самым беззастенчивым образом. Но у нее, был его ребенок, которого он не мог отнять, и ради него он перед отъездом из Европы прислал ей как святыню наследство старого Иоганна.
Тщеславная графиня Понинская, в то время носившая еще фамилию фон дер Бург, но хлопотавшая уже о том, чтобы поменять ее на свое громкое родовое имя, конечно, осмеяла грошовую посылку Эбергарда и не сочла нужным беречь ее.
Да и не могла иначе поступить женщина, без угрызений совести отдавшая свое родное дитя чужим людям, чтобы без помех предаться страсти властвовать над людьми. Было бы неестественным, если бы Леона, обманывая мужа, с любовью приняла это воспоминание о днях его юности. Люди, подобные ей, неспособны на глубокие чувства; ради своих эгоистических расчетов они готовы пожертвовать всем и всеми.
Если даже допустить, что Леона действительно любила молодого итальянца, с которым обманула мужа, то и тогда можно утверждать, что эта любовь была только первым проявлением страсти, разгоревшейся позже, после знакомства с камергером Шлеве. Она не столько любила этого итальянца, сколько радовалась, видя его коленопреклоненным перед ее красотой!
Не заботясь о сохранности наследства Иоганна, Леона раздарила стулья и шкафы прислуге, оставив себе только письменный стол, конечно, не на память об отшельнике, которого она знала в юности, а потому, что этот стол своей искусной старинной резьбой обращал на себя внимание всех посетителей салона тщеславной графини. Старая графиня, мать Леоны, к тому времени истратила свое громадное состояние, теперь она была так бедна и так низко пала, что молодая графиня стыдилась называть ее своей матерью.
И когда пропавший без вести Эбергард завоевал себе славу и богатство в отдаленных частях света, приобретая своей энергией и отвагой громкое и благородное имя, Леона, казалось, по стопам матери готова была взяться за суму, расточив последние остатки своего когда-то большого состояния.
Но графиня Леона Понинская, дочь властолюбивого корсиканца, дух которого она отчасти унаследовала, искала и нашла случай удовлетворить свою страсть к господству, а вместе с тем и к богатству.
Когда у нее не стало средств, чтобы блистать в обществе под именем графини Понинской, она решилась пристать перед этим самым обществом в обличье мисс Брэндон, давая не виданные до тех пор представления.
Леона играла со львами, купленными ею на остатки средств, как с котятами. В глазах этой женщины была какая-то магическая сила. Она одним взглядом могла укротить царей пустыни и заставить их смиренно лежать у своих ног.
Распродав все свое имущество, Леона сохранила по какой-то странной случайности письменный стол Иоганна. Она так привыкла к нему, что оставила его у себя даже и после того, как снова разбогатела. Она купила роскошный дворец в столице, где мы уже однажды побывали вместе с принцем и его тенью. Леона и теперь, будучи аббатисой Гейлигштейнского монастыря, владела этим великолепным дворцом.
А письменный стол старого Иоганна, это чудесное наследие прошлых веков, стоял во дворцовой зале рядом со спальней графини Ионинской, убранной с восточным великолепием и роскошью. Это был тот самый салон, где мы уже однажды видели прекрасную Леону, когда она, утомленная танцами и музыкой, полулежала на диване с бокалом шампанского в руках.
Незадолго перед той ночью, когда она упомянула Шлеве об открытии документа, Леона ожидала у себя во дворце приора монастыря. Он должен был доставить ей кое-какие сведения; она желала завлечь его в свои сети, так как он был человеком благородного происхождения, пользовался известным влиянием в определенных аристократических кругах и был в родстве со многими влиятельными духовными лицами в Риме.
Она была почти уверена, что этот приор, господин фон Шрекенштейн, надев рясу, не совсем отказался от своего прошлого и по-прежнему принадлежал к числу тех, кто преклоняется перед красотой.
Ожидая поздно вечером посещения приора, Леона готовилась принять благочестивого брата как можно лучше. И хотя она надела темную монашескую рясу, под нею скрывался обольстительный, хотя и недорогой туалет. Белое шелковое платье облегало ее роскошный стан, соблазнительно обрисовывало высокую грудь, дивные мраморные плечи были обнажены, придавая Леоне неотразимую прелесть. По ее приказанию был сервирован роскошный, изысканный стол. Здесь же, в ярко освещенной зале, украшенной цветами, стоял и письменный стол старого Иоганна.
Леона осмотрела все приготовления и только тогда вышла навстречу монаху, уже догадавшемуся о расположении к нему прекрасной аббатисы. Барон фон Шрекенштейн взялся за поручение к Леоне, как за средство достичь своей цели; он очень скоро сообщил ей все нужные сведения и встал, чтобы откланяться.
Аббатиса пригласила его разделить с нею ее скромную трапезу, и благочестивый брат, конечно, не мог не согласиться на ее предложение, заранее предвкушая удовольствие от ужина наедине с прекрасной аббатисой.
– Я не могла тебе доставить никакой радости в монастырских стенах,– заговорила она, сопровождая свои слова столь же покорным, сколь и кокетливым взглядом,– но здесь я могу доказать, как велико мое желание идти с тобой рука об руку.
– Ты ко мне слишком благосклонна, благочестивая сестра! Признаюсь, мне очень нравится этот светский дом, который ты добровольно сменила на монастырскую келью.
– Пойдем со мной, оставь тут свою рясу, она будет мешать тебе.
– Позволь мне остаться в ней, благочестивая сестра, я сниму только капюшон, но ты не обращай на меня внимания! Если тебе жарко и тяжело в темной рясе, сними ее, я помогу тебе.
Приор галантно помог Леоне снять рясу и с нескрываемым удовольствием осмотрел ее прекрасный стан, освобожденный от некрасивой одежды. Красота Леоны пробудила грешные желания в еще молодом и страстном монахе. Леона провела его в изысканно отделанную залу и пригласила к столу, убранному цветами и плодами в дорогих китайских вазах. Кокетливо одетые девушки подавали изысканные яства и дорогие вина.
Приор с видом знатока хвалил и кушанья, и напитки. Когда же он остался с глазу на глаз с прекрасной Леоной и вино помогло ему отбросить последнюю сдержанность, он приподнял свой стакан, чтобы чокнуться с обольстительной хозяйкой и пожелать ей счастья.
Опытная аббатиса скрыла торжественную улыбку. Она чувствовала, что с каждой минутой приобретала над приором все большую власть: лицо его раскраснелось, глаза сверкали, показывая, как он возбужден. Она была уверена, что теперь может добиться от него всего, чего захочет, и что этот проводивший время в молитвах и, по-видимому, холодный человек будет лежать у ее ног, если того потребуют ее расчеты. Но она хотела неожиданным сюрпризом достойно заключить свое торжество и доставить благочестивому брату еще не изведанное им наслаждение.
Леона привыкла служить страстям и умела изобретать наслаждения, которые своей красотой и чувственностью способствовали достижению ее целей. Она хотела господствовать над людьми, а греху поставить на службу власть над человеком. Леона мастерски умела облечь порок в столь прекрасную и обольстительную форму, что он неотразимо овладевал сердцами.
Ее главным желанием было овладеть несметными богатствами Эбергарда, отправиться в Париж и там, улыбаясь и смеясь, завлекать людей в свои сети, чаруя их наслаждениями, приводившими к неминуемой гибели.
В то время, как Эбергард стремился возвысить и осчастливить человека, Леона, напротив, старалась привести его к гибели. Ее демонические замыслы и основанные на грубой чувственности расчеты не имели ничего общего с благородными устремлениями ее бывшего мужа. Она решила показать приору живые картины, которые устраивала с утонченным искусством. Впоследствии они показывались по всему свету, хотя и не совсем в том виде, что мы опишем здесь. Это было одним из ее изобретений, не прошло и года, как из Парижа оно распространилось повсеместно, найдя восторженных почитателей Леоне хотелось видеть, какое впечатление произведет это зрелище на благочестивого брата.
Монах был разгорячен вином и возбужден красотой Леоны и признался ей в своем желании продать свою будущую жизнь за один миг блаженства с нею.
Леона с удовлетворением выслушала это признание.
– Позволь мне, благочестивый брат,– проговорила она с игривой улыбкой,– показать тебе несколько живых картин. Их любят смотреть потому, что они позволяют восхищаться красотами творения. Я бы желала, чтобы ты оставил мой дом с приятным воспоминанием. Однако не поддавайся обману. Прошу тебя, не приближайся к этим картинам, иначе они исчезнут как фата-моргана. Оставаясь на своих местах за бокалом вина, мы мысленно перенесемся на несколько мгновений на восток – родину картин и сновидений! Позволь мне также, брат, воспроизвести перед тобой некоторые предания и мифы, может быть, ты найдешь в них столько же поэзии, как и я.
– Ты возбуждаешь мое любопытство, благочестивая сестра, и я согласен с тобой – в древних преданиях много поэзии.
Леона привстала, чтобы дернуть шелковый шнур, висевший над одним из диванов, и снова села на свое место напротив приора.
Яркое пламя, освещавшее залу, начало ослабевать; сверху, словно над головой, заиграла тихая музыка, и приятный полусвет разлился по комнате. Вдруг, будто по мановению волшебного жезла, стена, возле которой стоял письменный стол, раздвинулась, и за нею появилась ярко освещенная живая картина, красота и великолепие которой превосходили всякие ожидания. Посреди группы, облокотившись на дерево, стояли две прелестные дриады; их роскошные обнаженные формы казались выточенными из мрамора. У их ног протекал источник, возле которого в живописных позах полулежали четыре наяды.
Прекрасное зрелище произвело неотразимое впечатление на уже и без того возбужденного приора, он не мог отвести глаз от волшебной картины.
Но что же вдруг произошло? Уж не ожили ли нимфы?
Нет, они все так же неподвижно лежали в восхитительных позах; казалось, их прелестные улыбающиеся лица созданы резцом великого художника; но вся картина пришла в движение; она то приближалась, то удалялась от пришедшего в восторг монаха, с наслаждением рассматривавшего эти дивные формы.
Вдруг стена снова сдвинулась, и видение исчезло.
Когда зажегся свет, Леона с вопросительной улыбкой посмотрела на приора.
– О, как это прекрасно, благочестивая сестра! – воскликнул он в восторге.– Ты великая волшебница! Позволь мне взглянуть еще раз!
Аббатиса приподнялась, чтобы дотронуться до шелкового шнура. Свет снова померк, и стена раздвинулась.
Залитые ярким светом, стояли обнявшись три грации. Они были так прекрасны, что глаз, переходя от одной к другой, наконец, останавливался в убеждении, что все они одинаково хороши и что нет другого выбора, как восхищаться всеми тремя.
Грации начали тихо двигаться, показывая со всех сторон божественную красоту своих форм.
Стена снова сдвинулась.
Благочестивому приору показалось, что прелестное видение исчезло слишком рано: он не мог оторвать глаз от прекрасных фигур, и невольный вздох сожаления вырвался из его груди.
– Окажи мне милость, благочестивая сестра,– сказал он,– позволь еще в последний раз насладиться прекрасным видением, вызвать которое в твоей власти. О, как я завидую тебе, как я удивлен твоим изяществом и вкусом. Все здесь прекрасно, все совершенно, начиная с этой мелодичной музыки и кончая прелестными картинами; я у тебя в большом долгу, прелестная аббатиса.
Леона исполнила просьбу монаха. Стена раздвинулась еще раз, и перед глазами удивленного приора явилась и ожила картина, которую он видел на стене, войдя во дворец. Созданная из пены морской Венера выходила из волн. Картина была поразительно естественна; дивная фигура прекрасной женщины отражалась в воде; она стояла в изящной позе, ступив одной ногой на землю, как бы желая подойти к Амуру, что стоял в стороне, натягивая свой лук.
При виде этих дивных форм приор потерял самообладание. Прекрасная фигура Венеры, ее черные, спускающиеся на роскошную грудь волосы, белоснежные руки, стыдливо прикрывающие обнаженные части тела, заставили забыть предостережение Леоны – не приближаться к картинам. Возбужденный монах не смог устоять против искушения. Ничего не видя, кроме прекрасной картины, он бросился вперед, протянув руки к божественному видению.
Леона быстро поднялась; но напрасно звала она благочестивого брата: ослепленный монах, бросившись к картине, сильным ударом оттолкнул разлетевшийся вдребезги письменный стол Иоганна и подскочил к стене. Но Венера исчезла, как по волшебству, и рука приора ударилась о стену.
Внезапное исчезновение картины и стук опрокинутого стола заставили приора очнуться. Из вылетевших ящиков рассыпались бумаги.
– Прости меня, благочестивая сестра,– приор в отчаянии сложил руки, глядя на обломки драгоценного стола.– Позволь мне исправить испорченное.
– Оставь эти обломки, благочестивый брат, тебе не в чем упрекнуть себя, я сама виновата в том, что не поставила стол в другое место. Прислуга уберет все.
– Мне совестно от своей неосторожности!
– Ты должен был послушаться моих слов.
– Я забыл о них при виде божественной красоты этих картин.
– Ты можешь снова увидеть их.
– Так ты не сердишься на меня и позволяешь снова навестить тебя, моя прекрасная сестра?
– Твое посещение мне всегда приятно! – ответила Леона, уверенная отныне, что изобретенные ею картины произвели должное действие.– Да благословит тебя небо.
Приор ушел, горячо поблагодарив аббатису за доставленное ему наслаждение.
Беседуя с монахом, Леона мельком взглянула на сломанный письменный стол и обнаружила в нем новое отделение, которого прежде не замечала. Оставшись одна, она быстро нагнулась, чтобы удостовериться в своем открытии. Действительно, за задней доской, сломавшейся во многих местах, находился потайной ящик, о существовании которого она до сих пор и не подозревала. Он открывался пером, что лежало на полу. Леона сломала остатки доски, скрывавшей потайное отделение, отворила его и вынула связку старых, пожелтевших бумаг. Кроме них, там ничего не было. Столь бережно сохраняемые бумаги должны были иметь весьма важное значение.
Она быстро просмотрела находку. Бумаги были написаны рукой Иоганна; крупный, несколько нетвердый почерк не оставлял в этом сомнения. Это были его тайны, которые, наконец, по прошествии стольких лет попали в руки Леоны. Она спрятала драгоценные листы и приказала вошедшей прислуге подобрать остальные бумаги и унести стол.
Придя в спальню, аббатиса принялась читать записи. Сначала она мельком проглядывала рассказ о прошедшей жизни старика, о причинах, побудивших его сделаться отшельником и посвятить молитве половину своей жизни. Ее мало интересовали тайны пустынника, воспитателя Эбергарда. Однако скоро бумаги приковали ее внимание. Она стала читать с усердием, не пропуская ни единого слова.
«Я был,– писал старый Иоганн,– веселым офицером. Беззаботно проводил я время в кругу богатых и веселых товарищей, предаваясь самым необузданным удовольствиям, отказаться от которых редко кто бывает в силах. Состояние моих родителей позволяло мне вести некоторое время такой образ жизни; но деньги вскоре стали быстро исчезать. Я не обращал на это внимания и не чувствовал в себе достаточно твердости, чтобы оторваться от этой жизни, не растратив последних остатков значительного прежде состояния.
Пиршество следовало за пиршеством; бал сменялся балом. С особенным наслаждением посещали мы те сомнительные вечера, на которые страсть к удовольствиям привлекала толпу молодых девушек-мещанок. Они стремились туда, словно бабочки на огонь, не предчувствуя своей гибели.
В открытых для нас дворцах царила холодная вежливость, и родители смотрели на каждого молодого человека, как на жениха своей дочери; на тех же вечерах, отправляясь на которые мы должны были снимать мундиры, господствовала самая непринужденная веселость и простота.
В аристократических домах барышни, завидуя друг другу, притворно веселились, пуская в ход все средства, чтобы отбить поклонника у своей подруги; бюргерские дочери, посещавшие наши вечеринки, привлекали нас неподдельной веселостью, радушной улыбкой и непритворной радостью. Мы были еще очень молоды, должен сказать я к нашему оправданию, и не думали о последствиях этой веселости: мы наслаждались, не задумываясь над последствиями.
Одно из лучших танцевальных заведений помещалось летом за городом, недалеко от рощи, на краю которой стоял чей-то маленький уютный домик. Проходя однажды мимо него, я нечаянно заметил в окошке прелестное женское личико, выглядывавшее из-за куста душистых роскошных роз. Я остановился в изумлении – так прекрасно было это лицо: темно-каштановые волосы спускались локонами, и голубые нежные глаза светились кротким блеском.
Милое личико девушки произвело на меня глубокое впечатление. Она, должно быть, тоже заметила меня, так как наши глаза встретились. Но в ту минуту я даже и не подозревал, какая страшная судьба постигнет нас обоих! Каково же было мое удивление, когда, придя в одну из суббот на танцевальный вечер, я увидел там прелестную девушку, что заметил в окошке уединенного домика. Она сидела прямо против входа и, увидев меня, покраснела и опустила ресницы.
Жозефина, так звали эту стройную, прелестную девушку, уже не в первый раз приходила на бал; я тотчас же заметил это с проницательностью, присущей человеку, когда любовь еще только начинает овладевать его сердцем. Она была окружена толпою поклонников; я наблюдал за нею и за всем, что делалось вокруг нее; она также по временам украдкой взглядывала в мою сторону. Наконец я нашел случай поговорить с нею наедине; я пошел проводить ее до дома, и она подарила мне на прощание розу, приколотую к ее груди.
С этих пор я стал видеться с Жозефиной почти каждый день; я стал отдаляться от общества товарищей, чтобы чаще проводить время с нею. Наконец я признался ей в любви, и она ответила мне искренней и глубокой привязанностью. Моя любовь скоро достигла таких размеров, что я убедился в невозможности жить без Жозефины; мысль, что она может принадлежать кому-нибудь другому, приводила меня в отчаянье, и я старался уверить себя, что Жозефина любит меня так же сильно. То были блаженные дни и ночи. Только раз в жизни можно любить так горячо и так нежно, как любил я простую девушку, которую хотел сделать своей женой, жертвуя всем за обладание ею.
Жозефина казалась счастливой в ту незабвенную ночь, когда я менялся с ней кольцами; она с любовью и жаром целовала меня, я сгорал от любви; сердце мое трепетало. Действительно, какое наслаждение может быть выше любви прекрасной женщины? Она лежала в моих объятиях, я достиг высшего желания моей жизни, она принадлежала мне одному.
Но через некоторое время мне показалось, что Жозефина чем-то огорчена: она была молчалива, а ее мать, прежде встречавшая меня весьма любезно, сделалась холодна. Что могло случиться? Я напрасно старался проникнуть в эту тайну и узнал ее только впоследствии, когда уже было поздно; тайна эта должна была совершенно разбить мою жизнь. Мать продала свою дочь. Она пожертвовала ею ради золота, которое ей предложил один из моих товарищей, граф фон Ингельштейн. Жозефина была обречена на гибель, обесчещена и навсегда потеряна для меня, а я тем временем ничего не подозревал и ни о чем не догадывался.
