Текст книги "Пан Володыёвский"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

Гоженский поклонился Азье. Знал он его давно, да не слишком ценил как человека сомнительного происхождения. Теперь, однако, он знал, что Азья сын Тугай-бея, весть эту принес первый караван, в котором нвирак ехал; и Гоженский чтил теперь молодого татарина и за то, что в нем течет кровь великого, хотя и враждебного воителя, и как офицера, коему гетман доверил столь важное дело.

Азья вышел, чтобы отдать распоряжения, вызвал к себе сотника Давида и сказал ему так:

– Давид, сын Искандера, ты с полсотней коней в Могилеве останешься, и пусть глаза твои видят, а уши слышат, что окрест творится. А если Маленький Сокол послание какое из Хрептева мне вослед пошлет, то гонца задержишь, письмо отымешь и через верного человека мне отошлешь. Здесь останешься, покуда я приказа не пришлю, чтобы ворочался, а тогда, коли гонец мой скажет, что ночь стоит, ты тихо город покинешь, а коли скажет он, что день близится, ты город подожжешь, а сам на молдавский берег переправишься и пойдешь, куда будет велено…

– Да будет так, господин! – ответил Давид. – Глазами смотреть буду, ушами слушать; гонцов от Маленького Сокола задержу и, письма у них отнявши, тебе через верного человека перешлю. Останусь тут, покуда приказ не получу, а тогда, коли гонец твой скажет, что ночь стоит, – спокойно город покину, а коли скажет он, что день близок, – я город подожгу, сам же на молдавский берег переправлюсь и подойду, куда будет велено.

Поутру, чем свет, отряд, уменьшенный на пятьдесят коней, пустился снова в путь. Гоженский проводил Басю за могилевскую лощину, произнес, заикаясь, прощальную речь и воротился в Могилев, а путешественники поспешили к Ямполю.

Азья весел был необычайно и так подгонял людей, что Бася даже удивилась.

– С чего это ты, сударь, так торопишься? – спросила она.

– Всякий к счастью своему торопится, а меня оно в Рашкове ожидает.

Эва, приняв эти слова на свой счет, улыбнулась нежно и, набравшись смелости, произнесла:

– Только вот отец мой…

– Пан Володыёвский ни в чем помешать мне не сможет, – ответил татарин.

И зловещая молния мелькнула в его взоре.

В Ямполе они почти не застали войска – пехоты там никогда и не было, а конница вся как есть покинула город; не более двадцати человек осталось в маленьком замке, вернее, в его руинах… Ночлег им был приготовлен, но спала Бася плохо, вести начали тревожить ее. Прежде всего она подумала, как забеспокоится Михал, если окажется, что чамбул Дорошенко и в самом деле поднялся с места; взбадривала ее только мысль, что такое вряд ли возможно. Приходило на ум, что лучше бы воротиться, взяв для безопасности часть солдат Азьи, но мучали всякого рода сомнения. Ведь Азья, призванный усилить Рашковский гарнизон, мог дать ей только небольшую охрану, которая в случае действительной опасности оказалась бы недостаточной; к тому же две трети пути уже были пройдены, а в Рашкове их знакомый офицер и сильный гарнизон; укрепленный командой молодого Тугай-бея и отрядами татарских ротмистров, он мог вырасти в значительную силу. И Бася рассудила ехать дальше.

Но спать она не могла. Впервые за время путешествия ее охватила неодолимая тревога, словно неведомая опасвость нависла над нею. Быть может, тревога усилилась из-за ночлега в Ямполе – город был страшный, кровавый. Бася знала об этом из рассказов мужа и Заглобы. Здесь во времена Хмельницкого стояли под водительством Бурляя главные силы подольских душегубов; сюда сгоняли пленников и переправляли их на восточные базары или злодейски умерщвляли; наконец, сюда весной 1651 года,[52]52
  в 1651 г о д у… – В действительности десятью годами позже.


[Закрыть] во время многолюдной ярмарки, ворвался Станислав Ланцкоронский, воевода брацлавский, и учинил страшную резню, память о которой свежа была во всем Приднестровье.

И потому кровавые воспоминания витали над поселеньем, там и сям чернелись еще пепелища, а со стен маленького полуразрушенного замка, казалось, глядели убиенные казаки и поляки с белыми лицами. Бася была отважная, но духов боялась, а говорили, что в самом Ямполе, в устье Шумиловки и на ближних Днестровских порогах что ни полночь слышатся великий плач и стенания, а вода в лунном свете становится алой, словно окрашена кровью. При мысли об этом тягостной тревогой полнилось Басино сердце. Она невольно вслушивалась в ночную тишину, не доносятся ли сквозь шум порогов рыданья и стоны. Но слышно было лишь протяжное солдатское «Слу-ша-а-ай!». И припомнилась Басе тихая хрептевская горница, муж, пан Заглоба, приветливые лица пана Ненашинца, Мушальского, Мотовило, Снитко, и в первый раз почувствовала Бася, как далеко она от них, ох, далеко, в чужой стороне, и такая одолела ее тоска по Хрептеву, что захотелось плакать.

Уснула она только под утро, и снились ей странные сны. Бурляй, душегубы, татары, кровавые картины резни мелькали в сонном ее мозгу, и в этих картинах она неизменно видела лицо Азьи, но то был как бы и не Азья вовсе, а казак, либо дикий татарин, либо сам Тугай-бей.

Поутру она встала, радуясь, что ночь с ее ужасными видениями уже позади. Далее Бася решила ехать верхом: и поразмяться, и дать возможность Азье поговорить с Эвой наедине, ведь Рашков был уже не за горами, и им полагалось бы вместе подумать, как объявить обо всем старику Нововейскому и получить от него благословение. Азья, сам державший ей стремя, не подсел, однако, в сани к Эве; сперва он вынесся вперед, во главу отряда, затем приблизился к Басе.

Она, тотчас заметив, что отряд еще приуменьшился после Ямполя, обратилась к молодому татарину:

– Я вижу, сударь, ты и в Ямполе часть своих людей оставил?

– Пятьдесят коней, как и в Могилеве.

– Зачем же?

Он странно усмехнулся – губа приподнялась, как у злого, ощеренного пса, – и, чуть помедлив, ответил:

– Хочу располагать этими людьми, дабы обезопасить обратный путь вашей милости.

– Коли войско из степей воротится, его и так будет довольно.

– Войско так скоро не воротится.

– Откуда тебе это известно?

– Ему надлежит доподлинно узнать, что там у Дороша, а это отнимет три, а то и четыре недели.

– Ну, коли так, ты верно сделал, оставив своих людей.

Какое-то время они ехали молча. Азья то и дело поглядывал на розовое лицо Баси, наполовину скрытое поднятым воротником дохи и капюшоном, и всякий раз прикрывал глаза, словно хотел запечатлеть в памяти прелестный ее образ.

– Тебе, сударь, с Эвой надобно поговорить, – начала снова Бася. – И вообще, ты мало с ней говоришь, ей порой даже странно это. Ведь скоро перед лицом пана Нововейского предстанете… Мне и самой неспокойно… Вам бы посоветоваться, с чего начать.

– Мне сперва с вашей милостью поговорить бы хотелось, – странным голосом ответил Азья.

– Так за чем же дело стало?

– Гонца из Рашкова дожидаюсь. Я надеялся уже в Ямполе его застать. Вот и высматриваю.

– А при чем тут гонец?

– Вон, кажется, едет! – ответил, избегая ответа, молодой татарин.

И вырвался вперед, но тут же и вернулся.

– Нет, не он!

Во всей его фигуре, в словах, во взгляде, голосе было что-то столь тревожное и лихорадочное, что тревога эта передалась Басе. Однако же до той поры ни малейшего подозрения не закралось ей в душу. Беспокойство Азьи легко объяснялось близостью Рашкова и грозного Эвиного отца, но у Баси отчего-то было так тяжко на душе, словно решалась ее собственная участь.

Подъехавши к саням, она несколько часов кряду держалась подле Эвы и говорила с нею о Рашкове, об отце и сыне Нововейских, о Зосе Боской, наконец, об окрестности, которая становилась все более дикой и устрашающе пустынной. Правда, пустынно стало сразу за Хрептевом, но там все же на горизонте порою вился дымок – признак человеческого жилья, быть может, хутора. А тут не было никаких следов человека, и, не знай Бася, что она едет в Рашков, где живут люди и стоит польский гарнизон, она могла бы предположить, что ее влекут куда-то в неведомые дали, на чужбину, на край света.

Озираясь окрест, она невольно придержала коня и вскоре отстала от саней и отряда. Спустя минуту Азья присоединился к ней; отлично зная здешние места, он стал показывать их и называть.

Но продолжалось это недолго – земля начала вдруг дымиться. Очевидно, зима в южной этой стороне была менее суровой, нежели в лесистом Хрептеве. Кое-где в ложбинах, расселинах, на горных уступах и на северных склонах гор лежал, правда, снег, но земля не сплошь была им покрыта, она чернела зарослями кустарника или поблескивала влажной пожухлой травой.

От травы этой поднималась теперь летучая белесая мгла и парила низко над землей, так что издали казалось, будто большая вода сплошь заполнила долины и широко разлилась по всей равнинной местности; затем мгла начала возноситься все выше, заслоняя солнечный свет и переменяя погожий день на мглистый и хмурый.

– Завтра дождь будет, – сказал Азья.

– Только бы не сегодня. Далеко ли еще до Рашкова?

Тугай-беевич окинул взглядом едва различимые сквозь туман окрестности и ответил:

– Отсюда до Рашкова ближе, нежели обратно до Ямполя.

И вздохнул с облегчением, словно великая тяжесть спала с его плеч.

В эту минуту со стороны отряда послышался конский топот и в тумане замаячил всадник.

– Халим! Это он! – вскричал Азья.

Это и в самом деле был Халим; поравнявшись с Азьей и Басей, он соскочил с бахмата и низко поклонился молодому татарину.

– Из Рашкова? – спросил Азья.

– Из Рашкова, господин мой! – ответил Халим.

– Что там слыхать?

Старик поднял к Басе безобразное, иссохшее от тяжких испытаний лицо, как бы спрашивая взглядом, может ли он говорить при ней.

– Говори смело! – сказал Тугай-беевич. – Войско вышло?

– Да, господин. Горстка их там осталась.

– Кто их повел?

– Пан Нововейский.

– А Пиотровичи выехали в Крым?

– Давно уж. Остались только две женщины и старый пан Нововейский с ними.

– Крычинский где?

– На том берегу. Ждет!

– Кто там с ним?

– Адурович со своим отрядом. Оба бьют тебе челом, сын Тугай-бея, и отдаются во власть твою – и, те, кто не успел еще подойти.

– Прекрасно! – сказал Азья, и глаза его загорелись. – Немедля мчись к Крычинскому и вели ему Рашков занять.

– Воля твоя, господин!

Халим мгновенно вскочил на коня и исчез, как призрак, в тумане…

Страшным, зловещим огнем горело лицо Азьи. Решающая, долгожданная минута, минута наивысшего его счастья наступила… Однако сердце его билось так сильно, что перехватывало дыхание… Какое-то время он молча ехал рядом с Басей и, лишь когда почувствовал, что голос не изменит ему, обратил к ней бездонные сверкающие глаза и сказал:

– Теперь мне надобно открыться вам, ваша милость…

– Слушаю, – ответила Бася, пристально в него вглядываясь, словно надеясь прочесть что-то в изменившемся его лице.

ГЛАВА XXXVIII

Азья на своем коне вплотную, стремя в стремя, приблизился к Басиному скакуну и еще несколько десятков шагов ехал молча. Все это время он старался успокоиться и не мог взять в толк, отчего так это трудно ему, раз уж Бася у него в руках и никто в целом мире не в силах теперь ее отнять. Но он и сам того не ведал, что в душе его, вопреки всякой очевидности, тлела искорка надежды на то, что желанная женщина ответит ему взаимностью. Надежда была слабая, но жаждал он этого так сильно, что его трясло как в ознобе. Нет, не протянет к нему рук желанная, не упадет в его объятья, не скажет слов, о которых мечтал он ночи напролет: «Азья, я твоя!» – не прильнет устами к его устам, он знал это… Но как примет она его слова? Что скажет? Лишится ли чувств, как голубь в когтях ястреба, и позволит взять себя, подобно тому же бессильному голубю? Или в слезах станет молить о пощаде, иль криком ужаса огласит пустынные места? К лучшему ли все это, к худшему ли? Такие вопросы теснились в голове татарина. А меж тем пробил час отбросить всякое притворство, снять личину и открыть ей истинное, страшное свое лицо… Страх! Тревога! Еще, еще минута – и все свершится!

В конце концов удушливое беспокойство – как оно бывает у хищников – начало сменяться яростью… И он принялся разжигать ее в себе.

«Как бы то ни было, – думал он, – она моя, вся моя, моею еще нынче будет и завтра будет моей, а после – ей уж не вернуться к мужу, только и останется, что за мною идти…»

При этой мысли дикая радость вспыхнула в нем, и он заговорил вдруг голосом, который ему самому показался чужим:

– Вы, ваша милость, до сей поры не знали меня!..

– В этом тумане очень голос у тебя переменился, – с некоторым беспокойством ответила Бася, – и в самом деле будто кто другой говорит.

– В Могилеве войска нету, и в Ямполе нету, и в Рашкове нету! Я один тут над всеми повелитель!.. Крычинский, Адурович и прочие – рабы мои, ибо я князя, владыки, сын, я им визирь и мурза наивысший, я вождь им, как Тугай-бей был вождь, я им хан, на моей стороне сила, и все здесь мне подвластно…

– Почему ты, сударь, говоришь мне это?

– Вы, ваша милость, до сей поры не знали меня… Рашков уже близок… Я хотел стать гетманом татарским, Речи Посполитой служить, да пан Собеский не дозволил… Отныне не польский я татарин и никому не подвластен, я сам большие чамбулы поведу, на Дороша или на Речь Посполитую, это уж как вы, ваша милость, пожелаете, как вы мне велите!

– Как я велю?… Азья, да что с тобою?

– А то со мною, что все тут мои рабы, а я – твой раб! Что мне гетман! Дозволил – не дозволил! Слово, ваша милость, молви, и я Аккерман к ногам твоим положу, и Добруджу тоже; и те орды, что в улусах тут живут, и те, что в Диком Поле кочуют, и те, что на зимовищах, все твоими рабами станут, как я – твой раб… Велишь, я хана крымского ослушаюсь и султана ослушаюсь и с мечом против них пойду, помощь окажу Речи Посполитой, и новую орду в крае том создам, и буду ханом в ней, а ты одна повелевать мною будешь, тебе одной буду я челом бить и о благосклонности, о милости молить!

Он перегнулся в седле, и, обняв за талию потрясенную и словно бы оглушенную его словами женщину, продолжал прерывисто и хрипло:

– Иль не ведала ты, что я одну тебя люблю!.. А уж настрадался-то как… Я и так тебя возьму!.. Ты моя уже и будешь моею!.. Никто не вырвет тебя из рук моих! Моя ты! Моя! Моя!

– Иисус, Мария! – вскричала Бася.

Он все сильнее душил ее в объятьях… Короткое дыхание рвалось с губ его, глаза заволокло пеленою, наконец он выволок ее из стремян и с седла и усадил прямо перед собою, прижимая грудью к своей груди, и синие его губы, жадно раскрывшись, словно рыбья пасть, искали ее губ.

Она даже не вскрикнула, но с неожиданной силою стала сопротивляться. Меж ними завязалась борьба, слышалось лишь шумное дыхание обоих. Резкость его движений и близость его лица вернули ей присутствие духа. Дар ясновидения снизошел на нее, какой нисходит на утопающих. В один миг она необычайно отчетливо осознала происходящее. Прежде всего, что земля разверзлась у нее под ногами, открыв бездонную пропасть, куда он неудержимо тащил ее; она прозрела и страсть его, и измену, страшную свою судьбу, свою немощь и бессилие, ощутила тревогу, безмерную боль и тоску, но в то же время пламя неистового гнева вспыхнуло в ней, и бешенство, и жажда мести.

Такая душевная сила была у самоотверженого этого ребенка, у любимой жены отважнейшего рыцаря Речи Посполитой, что в страшную ту минуту первой ее мыслью было: «Отомстить!», а после уж: «Спастись!» Разум ее напрягся до предела, и ясность сознания стала почти чудодейственной. Руки ее принялись нашаривать оружие и наконец наткнулись на костяной ствол его пистолета. Но тотчас она смекнула, что если даже пистолет заряжен и она успеет взвести курок, то прежде, нежели сожмет ладонь, приставит дуло к его голове, он неминуемо схватит ее за руку и лишит последней возможности спастись.

И потому решила действовать иначе.

Все произошло в мгновенье ока. Он и в самом деле угадал ее намерения и молниеносно выбросил руку вперед, но руки их разминулись, и Бася со всей силой молодости, мужества и отчаяния ударила его костяной рукоятью пистолета меж глаз.

Удар был такой силы, что Азья, даже не вскрикнув, рухнул навзничь, как громом пораженный, увлекая ее за собою.

Бася тотчас вскочила и, вспрыгнув на своего скакуна, вихрем понеслась прочь от Днестра в глубь степи. Завеса тумана сомкнулась за нею. Конь, прижав уши, вслепую мчался среди скал, ущелий, обрывов, проломов. В любую минуту мог он рухнуть с кручи, в любую минуту мог разбиться вместе с всадницей о скалистые уступы, но Басе все уже было нипочем; не было для нее опасности страшнее, нежели татары и Азья… И странное дело! Теперь, когда она вырвалась из рук хищника и он, скорее всего бездыханный, лежал средь камней, над всеми ее чувствами возобладала тревога. Прижавшись лицом к конской гриве, мчалась в тумане подобно серне, преследуемой волками, она боялась теперь Азьи несравненно больше, нежели в тот миг, когда была в его объятьях; страх и бессилие завладели ею, она чувствовала себя слабым, заблудшим, одиноким и покинутым ребенком, предоставленным воле божьей. Какие-то рыдающие голоса возникли в ее сердце и стали взывать, стеная и тоскуя: «Михал, спаси! Михал, спаси!»

А скакун мчал все дальше; гонимый чудесным инстинктом, он перескакивал через проломы в скалах, ловко обходил острые уступы, пока наконец скальный грунт перестал звенеть под его копытами – вероятно, вырвался на ровную луговину, какие простирались здесь меж оврагами.

Конь весь был в мыле, он шумно дышал, раздувая ноздри, однако же несся во весь опор.

«Куда бежать?» – подумала Бася.

И тотчас сама ответила:

«В Хрептев!»

Однако новая тревога сжала ей сердце при мысли о том, какой далекий предстоит ей путь через жуткую, бескрайнюю пустыню. И то еще ей вспомнилось, что Азья оставил отряды татар в Могилеве и Ямполе. Без сомнения, все татары в сговоре, все они служат Азье, так что, изловив, неминуемо доставят ее в Рашков; надлежало поэтому поглубже уйти в степь, а затем лишь повернуть на север, минуя приднестровские селения.

Это имело смысл еще и потому, что погоня, если таковая будет, несомненно направится вдоль берега; к тому же в степи может встретиться польский отряд, возвращающийся в крепость.

Конь постепенно замедлял бег. Бася, будучи опытной наездницей, сразу поняла, что надо дать ему роздых, чтобы не запалить его. Ясно было и то, что остаться ей средь бескрайних этих степей без коня равносильно гибели.

Бася убавила ход коня и какое-то время ехала шагом. Мгла редела, от бедного скакуна валил горячий пар.

Бася принялась молиться.

Вдруг в тумане, в нескольких сотнях шагов от нее, послышалось конское ржанье.

Волосы на голове у нее встали дыбом.

– Своего загоню, но и тех тоже! – произнесла она громко.

И припустила коня.

Какое-то время скакун летел подобно голубю, преследуемому балабаном; мчался он так довольно долго, из последних уже сил, но вдалеке по-прежнему слышалось ржание. И было в этом из тумана долетавшем ржании что-то безмерно тоскливое и вместе грозное. После первой тревоги Басе, однако же, пришло в голову, что если бы на преследующем ее коне сидел бы кто-то, конь бы не ржал; всадник, чтобы не обнаружить себя, заставил бы его молчать.

«Не иначе как бахмат Азьи бежит за моим», – подумала Бася.

Она вытащила из кобуры оба пистолета, но предосторожность оказалась напрасной. Спустя минуту что-то зачернелось в редеющей мгле и показался бахмат Азьи. При виде Басиной лошади он вприпрыжку подбежал к ней, раздувая ноздри и издавая короткое, прерывистое ржание. Скакун тотчас ответил ему.

– Ко мне! – позвала Бася.

Бахмат, привычный к человеческим рукам, подошел к ней и позволил взять себя под уздцы. «Слава тебе, господи!» – проговорила Бася, подняв глаза к небу.

В самом деле, то, что она заполучила коня Азьи, было для нее обстоятельством необычайно благоприятным.

Во-первых, два лучших в отряде коня были в ее руках; во-вторых, теперь она могла менять лошадей и, наконец, в-третьих, то, что лошадь Азьи пришла сюда, означало, что погоня выйдет не скоро. Последуй бахмат за отрядом, татары, встревожившись, несомненно, тотчас бы воротились искать своего главаря; теперь же, возможно, им и в голову не придет, что с Азьей что-то приключилось, и на поиски они отправятся, только обеспокоившись слишком долгим его отсутствием.

– «А я к тому времени буду уже далеко», – подумала Бася.

Тут ей снова вспомнилось, что в Ямполе и в Могилеве стоят отряды Азьи.

«Чтобы миновать их, надобно поглубже в степь уйти, а к реке приблизиться разве что в окрестностях Хрептева. Хитро расставил ловушки страшный этот человек, да бог убережет меня от них!»

Укрепившись духом, она приготовилась ехать дальше.

У седельной луки Азьева коня Бася обнаружила мушкет, рог с порохом, мешочек с пулями и мешочек с конопляным семенем, которое татарин имел обыкновение грызть. Подтянув стремена бахмата по своей ноге, она подумала, что будет, подобно птице, всю дорогу питаться этим семенем, и старательно припрятала мешочек.

Бася вознамерилась объезжать стороной людей и хутора, поскольку в этаком безлюдье от человека можно ждать скорее зла, нежели добра. Сердце ее сжималось при мысли, чем кормить лошадей. Они могут, конечно, выщипывать траву из-под снега, мох из скалистых расщелин, ну а если все же падут от плохой пищи и тяжких переходов? А щадить их ей нельзя…

Страшно было и заблудиться в этой пустыне. Хорошо бы держаться днестровского берега, но такой путь ей заказан. Что будет, когда она углубится в мрачные лесные дебри, необъятные, без дорог? Как узнает, к северу ли она движется, если наступят туманные дни без солнца и ночи без звезд? То, что в лесах полно диких зверей, не слишком ее заботило: она обладала отважным сердцем и оружием. Волчьи стаи представляли, правда, опасность, но она больше боялась за лошадей, чем зверей, а всего более боялась заблудиться.

– Бог укажет мне дорогу и позволит воротиться к Михалу, – громко сказала она.

Перекрестившись, Бася утерла рукавом осунувшееся свое лицо – влажное, оно зябло, – затем зорко оглядела окрестность и пустила коней вскачь.