Текст книги "Пан Володыёвский"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц)

– Кшися, – сказал наконец рыцарь, вставая, – в слезах твоих счастье мое утонуть может, а ведь я тебя о спасении молю.

– Не спрашивай меня, сударь, о причинах, не ищи правоты, так, видно, быть должно и не будет иначе. Не достойна я такого человека и никогда не была достойна. Знаю я, что тебя оскорбила, и больно мне это, ох как больно… Места себе не нахожу… Боже мой, боже! Сердце разорваться готово. Не держи на меня, сударь, зла, отпусти и не проклинай. – С этими словами Кшися упала перед Володыёвским на колени. – Ах, знаю, знаю, обидела я тебя и молю о снисхождении и милосердии.

Тут темная Кшисина головка склонилась чуть не до земли. Володыёвский тотчас же силком поднял бедную плакальщицу с пола, усадил снова на софу и, как зверь в клетке, заметался по комнате. Иногда он останавливался, обхватив голову руками, потом снова бродил из угла в угол; наконец остановился перед Кшисей:

– Дай же себе еще срок, а мне надежду. Ведь и я не каменный. Почему ж ты безо всякой жалости жжешь меня каленым железом? Ведь когда кожа зашипит, поневоле не вытерпишь. А уж как мне больно, и сказать не умею… Не умею, богом клянусь… Простоват я, знаю, лучшие мои годы на войнах прошли… О боже! Пречистая дева!.. И здесь, на этом самом месте, ты о любви говорила! Думал, навек со мной будешь, а теперь – конец, всему конец! Что с тобой сталось? Кто подменил тебе сердце? Кшися, ведь я все тот же. Ты и знать не хочешь, что для меня этот удар больней, чем для другого, ведь я однажды уже лишился любимой. О боже, что еще ей сказать, чтобы она сжалилась и пощадила?… Адские муки терплю, и никому нет дела. Оставь мне хоть надежду, не лишай всего сразу…

Кшися ничего не отвечала, рыдания сотрясали ей грудь, а рыцарь стоял перед нею, стараясь сдержать свою скорбь, а потом и ярость, и, усмирив себя, наконец повторил:

– Оставь же мне хотя бы надежду! Слышишь?

– Не могу, не могу! – отвечала Кшися.

Услышав это, Володыёвский подошел к окну, приложил голову к холодной раме. Постояв молча, он обернулся, подошел к девушке и тихо сказал:

– Прощай, красавица! Мне здесь делать нечего. Да пошлет тебе господь столько счастья, сколько послал мне горя! Знай, что я прощаю тебя, ныне словом, а даст бог, и сердцем прощу… Имей впредь больше сострадания к чужим мученьям и не давай пустых обещаний. Да что там… В лихой час переступил я эти пороги!.. Прощай!..

Усы у него дрогнули. Он поклонился и вышел. Старики втроем по-прежнему сидели в столовой. Они вскочили, кинулись к пану Михалу, но он только рукой махнул.

– Оставьте! – сказал он и вышел. – Пустое это!..

Из столовой он направился к себе в спальню по узкому переходу. Там у лесенки, ведущей в девичью светелку, его поджидала Бася.

– Пусть господь вас утешит и смягчит Кшисино сердце! – сказала она дрожащим от слез голосом.

Пан Михал, не взглянув, молча прошел мимо. И вдруг им овладел бешеный гнев, горечь переполнила сердце, он обернулся к ни в чем не повинной Басе, лицо его было искажено яростью и насмешкой.

– Дай Кетлингу слово, – сказал он, задыхаясь, – замани его, а потом растопчи, растерзай его сердце и ступай в монастырь.

– Пан Михал! – изумленно воскликнула Бася.

– Натешься вдоволь, насладись поцелуями, а потом иди, кайся!.. Ах, чтоб вам провалиться!..

Этого Бася не снесла. Один бог видел, сколько самопожертвования было в ее пожелании, и в ответ она услышала несправедливый укор, насмешку и оскорбление в тот миг, когда жизнь бы отдала, лишь бы утешить неблагодарного. Этого пылкая душа ее не стерпела, щеки горели огнем, ноздри раздувались от гнева. Не раздумывая ни минуты, Бася, тряхнув непокорными вихрами, воскликнула:

– Так знай же, сударь, не я из-за Кетлинга иду в монастырь!

Сказав это, она взбежала вверх по лестнице и скрылась.

Рыцарь остолбенел от удивления, а потом, будто очнувшись, провел по лицу руками, протирая глаза как человек, едва пробудившийся от сна. И вдруг, побагровев, схватился за саблю и страшным голосом закричал:

– Горе предателю!

Не прошло и четверти часа, как он уже мчался в Варшаву, лишь ветер свистел у него в ушах да комья земли летели из-под копыт коня.

ГЛАВА XIX

Разумеется, отъезд его не остался незамеченным. Стольник с супругой и пан Заглоба то и дело переглядывались, встревоженные не на шутку, словно спрашивая друг друга: «Что-то будет?»

– Боже милостивый! – воскликнула пани Маковецкая. – Не ровен час умчит в Дикое Поле, и я его больше не увижу!

– Или же вслед за этой куклой в монастыре спрячется! – в отчаянье воскликнул пан Заглоба.

– Медлить нельзя! – добавил стольник.

Тут двери распахнулись, в столовую как вихрь ворвалась Бася, трепещущая, бледная. Она остановилась посреди комнаты и, закрыв ладонями глаза, затопала ногами, будто малый ребенок, и закричала тоненьким детским голосом:

– Он, спасите, спасите! Пан Михал убьет Кетлинга! Кто в бога верует, пусть едет, остановит!.. Спасите, спасите!..

– Что с тобой? – воскликнул, хватая ее за руки, Заглоба.

– Спасите! Пан Михал убьет Кетлинга! Кровь из-за меня прольется, Кшися погибнет, все из-за меня!

– Говори! – встряхнув ее, воскликнул пан Заглоба. – С чего ты это взяла? Почему из-за тебя?

– Я со злости сказала, что они друг друга любят и что Кшися из-за Кетлинга в монашки идет. Ради всех святых, кто в бога верует, пусть едет, не допустит! Езжай, сударь, скорее, все езжайте, все поедем!

Пан Заглоба, не привыкший в таких случаях время тратить даром, выскочил во двор и тотчас же велел запрягать.

Ошеломленная тетушка хотела расспросить Басю. До сей поры ей и в голову не приходило, что Кшися и Кетлинг любят друг друга, но Бася вылетела следом за паном Заглобой присмотреть, как будут запрягать, помогла вывести лошадей, заложить коляску и, наконец, сев на козлы, с непокрытой головой подъехала к крыльцу, на котором ждали ее собравшиеся в дорогу мужчины.

– Слазь! – сказал ей Заглоба.

– Не слезу!

– А я говорю, слазь!

– Не слезу, садитесь, места хватит, а нет, одна поеду!

С этими словами она взяла в руки вожжи, а мужчины, видя, что спорить с ней – даром терять время, оставили ее в покое.

Тем временем подбежал с кнутом челядинец, а пани Маковецкая успела вынести Басе шубку и шапочку – день был морозный. Поехали. Бася оставалась на козлах, пан Заглоба тщетно упрашивал ее пересесть на переднее сиденье, но она и этого не пожелала, быть может боясь, как бы он не отругал ее, поэтому ему приходилось кричать во весь голос, а она отвечала, не поворачивая головы.

– Откуда ты про эту парочку знаешь?

– Я все знаю!

– Кшися, что ли, сказала?

– Кшися молчит как рыба.

– Так, может, сам шотландец?

– Нет, но только он из-за нее в Англию собрался. Всех вокруг пальца обвел, кроме меня.

– Чудно! – сказал Заглоба.

А Бася в ответ:

– Это ваша, сударь, работа; вы их свели.

– Сиди тихо, не суй нос не в свое дело! – отвечал Заглоба, больше всего задетый тем, что слова ее слышит латычёвский стольник.

Помолчав немного, он добавил:

– Я их сводил? Я советовал? Это мне нравится!

– А то нет, скажете? – отвечала девушка.

Дальше они ехали в полном молчании. Пан Заглоба, однако, не мог избавиться от мысли, что Бася права и что без него здесь не обошлось. Мысль эта грызла его всю дорогу, а при этом коляска тряслась как проклятая, и старого шляхтича понемногу стали одолевать укоры совести, он готов был винить во всем одного себя. «Володыёвский и Кетлинг имели бы резон, коли б, сговорившись, отрезали мне уши. Женить кого-то против воли, все равно что задом наперед на кобылу сажать. Тыщу раз права эта козявка. Если случится поединок, кровь Кетлинга будет мне вечным укором. И что это мне на старости лет неймется? Не иначе нечистый попутал. Мало того, напоследок чуть было в дураках не оставили, еле догадался, с чего вдруг Кетлинг собрался за море ехать, а эта галка в монастырь, но гайдучок-то все уловил с ходу». Тут задумался пан Заглоба, а через минуту сказал:

– Огонь, не девка! Видно, глаза у Михала как у рака, не в том месте, где надобно, коли он ею ради той куклы пренебрег.

Наконец добрались до города. Тут-то и началась неразбериха. Никто толком не знал, где теперь обитает Кетлинг, где остановился Володыёвский, а найти их было не легче, чем иголку в стогу сена.

Заглоба повел всех ко двору великого гетмана, там им сказали, что как раз нынче утром Кетлинг должен отплыть за море. Сказывали, Володыёвский здесь тоже успел побывать, всех про Кетлинга спрашивал, но где он теперь, не ведал никто. Быть может, примкнул к хоругви, что раскинула шатры в поле. Пан Заглоба велел ехать к лагерю, но и там не удалось напасть на след. Объехали все постоялые дворы на улице Длугой, побывали на Праге, все без толку.

Тем временем наступила ночь, о гостинице и думать было нечего, на ночевку решили ехать домой.

Все приуныли. Бася даже всплакнула украдкой, набожный стольник твердил молитвы, и Заглоба был не в своей тарелке, но пытался развеселить и себя, и попутчиков.

– Хо! – сказал он. – Мы тут с ног сбились, а пан Михал, быть может, уже дома!

– Или в чистом поле! В поединке заколот! – воскликнула Бася. И, упав на сиденье, забилась и запричитала: – Язык мне вырвать надо! Я, я виновата! О боже, я, никак, с ума схожу.

– Полно! – успокоил ее Заглоба. – Не ты виновата! И знай, коли схватились они – не Михалу лежать в чистом поле.

– А мне и того рыцаря тоже жалко! Хорошо же мы за гостеприимство отплатили! Боже! Боже!

– Правду говорит, – добавил пан Маковецкий.

– Да будет тебе! Кетлинг, поди, уже к Пруссии подъезжает. Слыхали – уехал один. Бог даст, встретятся они, вспомнят про старую дружбу да службу. Ведь, бывало, стремя о стремя ездили, одно седло им подушкой служило, вместе отбивали набеги, немало вражьей крови пролили. На все войско дружбой своей славились, а Кетлинга за пригожесть пани Володыёвской величали. Быть не может, чтобы, встретившись, не вспомнили они этого.

– Иногда и так бывает, – бойко начал стольник, – самая верная дружба в ненависть лютую переходит. Помнится, у нас в Латычёве пан Дейма пана Убыша зарубил, а ведь они лет двадцать были неразлучны, где один, там и другой, я могу вам, судари мои, коли угодно, сию грустную историю поведать.

– Если бы голова моя сейчас свободна была, я бы охотно послушал, страх до чего люблю подобные истории, как и рассказы любезной супруги вашей, ведь она ни одной подробности касательно фамильного древа не упустит; да только оторопь меня берет, едва слова ваши о дружбе и ненависти вспомню. Боже упаси от такой напасти, боже упаси!

Впрочем, стольника не так-то легко было унять.

– Одного звали пан Дейма, другого – пан Убыш! Оба люди достойные, друзья не разлей вода.

– Ой! Ой! Ой! – застонал Заглоба. – Будем уповать на милосердие божье, что на сей раз такое не случится, а не то – Кетлингу крышка!

– Беда! – помолчав минуту, продолжал стольник. – О чем это я? Ага! Дейма и Убыш! Помню, как сегодня это было… Одна смуглянка…

– Вечно эти смуглянки! Пигалица, того гляди, ветром сдует, а такого пива наварит, хлебнешь – на ногах не устоишь.

– А ты, ваша милость, Кшисю не обижай! – неожиданно воскликнула Бася.

– Если бы Михал в тебя влюбился, не было бы такого, – отвечал Заглоба.

За разговором доехали до дому. При виде освещенных окон сердца у всех забились живее в надежде, что Володыёвский уже вернулся.

Но навстречу вышла пани Маковецкая, озабоченная и встревоженная. Узнав, что все поиски напрасны, она залилась слезами, запричитав, что никогда уж больше не увидит брата; Бася с плачем ей вторила, да и сам Заглоба приуныл.

– Завтра с утречка опять поеду, – сказал он, – может, что разузнаю.

– Вдвоем искать будем, – отозвался стольник.

– Нет уж, вы, ваша милость, женщин утешьте. Ежели Кетлинг жив, я дам знать.

– Слыханное ли дело! Ведь мы в доме у этого человека живем! – воскликнул стольник. – Завтра нужно другое жилье подыскивать, а на худой конец шатры в поле раскинуть.

– Ждите вестей, а то опять разминемся. Буде Кетлинг зарублен…

– Полно тебе, сударь, говори тише! – воскликнула пани Маковецкая. – Не дай бог слуга услышит, да Кшисе передадут, она и так в чем душа…

– Пойду к ней, – сказала Бася.

И помчалась наверх. Старики остались в заботах и тревоге. Мысль о том, что Кетлинг, убитый, остался в чистом поле, наполняла их сердца страхом. К тому же ночь была душная, темная, где-то вдали погромыхивало, вспыхивали зарницы, а потом и яркие молнии стали вонзаться во тьму. В полночь первая в том году весенняя гроза пронеслась над землей. Даже прислуга проснулась.

Девушки спустились из светелки в гостиную. Там, собравшись, все дружно принялись твердить молитвы, после каждого удара грома хором повторяя по обычаю: «И слово плоть бысть».

В посвистах ветра иногда им чудился стук копыт, и тогда волосы на голове у Баси вставали дыбом от страха, да и старикам становилось жутко, казалось, вот-вот отворятся двери, и в комнату войдет Володыёвский, обагренный кровью Кетлинга.

Так добрый и почтенный пан Михал впервые в жизни стал для любящих людей тяжелым бременем, потому что одна лишь мысль о нем наполняла ужасом их души.

Но никаких вестей о нем не было. На рассвете, когда буря стихла, пан Заглоба снова отправился в город. Весь этот день прошел в еще большей тревоге и смуте. Бася до позднего вечера подбегала то к окну, то к воротам и глядела на дорогу, не едет ли пан Заглоба. Слуги по распоряжению стольника поспешно укладывали корзины. Кшися приглядывала за ними, стараясь держаться от всех в сторонке. Тетушка при ней ни единым словом не вспомнила про брата, но молчание ее красноречиво говорило о том, что его любовь к девушке, их сговор и, наконец, ее отказ – все из тайного стало явным. А поэтому трудно было бы Кшисе надеяться, что здесь, в этом доме, любящие Михала люди не обижены и не сердятся на нее. Бедная девушка понимала, что так быть должно, отстранились теперь от нее такие преданные ей раньше сердца, и страдала втихомолку.

К вечеру слуги увязали узлы и корзины, на худой конец можно было и ехать. Но пан Маковецкий все еще ждал вестей от Заглобы. Подали ужин, к которому никто не притронулся, и потянулся вечер скучный, унылый, вокруг было так тихо, так глухо, словно бы все только и делали, что прислушивались к нашептыванию часов.

– Пойдемте в гостиную, – сказал наконец стольник. – В стенах этих оставаться тошно.

Перешли в гостиную, уселись, но не успели и словом перемолвиться, как под окнами залаяли собаки.

– Едет кто-то! – воскликнула Бася.

– Собаки визжат, будто своих узнали! – заметила пани Маковецкая.

– Тсс! – сказал стольник. – Тарахтят колеса.

– Тише! – подхватила Бася. – Это пан Заглоба.

Бася и стольник вскочили из-за стола и выбежали из гостиной; у пани Маковецкой отчаянно заколотилось сердце, но, не подав и виду, она осталась с Кшисей, чтобы бедная девушка не догадалась, каких от Заглобы ждут вестей.

Тем временем колеса затарахтели уже под окнами, и снова все стихло.

В сенях вдруг послышались голоса, а еще через мгновенье в комнату как ураган ворвалась Бася с таким лицом, словно встретила привидение.

– Бася, что с тобой? Кто там? – спросила пани Маковецкая с испугом.

Но не успела Бася перевести дух, как двери отворились, в комнату вошел стольник, следом Володыёвский, а за ним Кетлинг.

ГЛАВА XX

Кетлинг был так смущен, что едва догадался поклониться дамам, после чего остался стоять неподвижно, прижав шляпу к груди и закрыв глаза, более похожий на тень, чем на живого человека; Володыёвский, обняв бросившуюся ему навстречу сестру, приблизился к Кшисе.

Лицо девушки было белее мела, и легкий пушок над губой казался темнее обычного; грудь ее высоко вздымалась от волнения, пан Володыёвский мягким жестом взял ее руку в свою и поднес к губам; потом постоял молча, шевеля усами, и наконец, собравшись с мыслями, грустно и неспешно заговорил:

– Любезная панна, нет, скажу не таясь – любимая моя Кшися! Выслушай меня без страха, я ведь не скиф, не татарин, не изверг какой, а друг твой и, сам не умея быть счастливым, тебе счастья желаю. Теперь ни для кого нет тайны, что вы с Кетлингом любите друг друга. Панна Бася в справедливой досаде сказала мне это в глаза, и не скрываю, я в гневе великом вылетел из этого дома, лишь о мщении помышляя. Кто все потерял, тот готов к мести, а я, видит бог, любил тебя всей душой, и не только как кавалер девицу… Если бы я был отцом семейства и господь бог дал бы мне сына или дочку, а потом взял, то и тогда, наверное, я горевал бы не больше, чем сейчас горюю.

Тут голос у пана Михала вдруг дрогнул, но он не дал волю чувствам и, пошевелив усами, продолжил:

– Но слезами горю не поможешь! То, что Кетлинг тебя полюбил, не диво! Да и как тебя не любить?! И что ты его полюбила, тоже неудивительно, куда мне до Кетлинга! На поле брани я ему не уступлю, он сам это подтвердить может, а тут нас равнять нечего. Господь бог одного всем наградил в избытке, а у другого отнял немало, но все же разум ему оставил. Вот и я, как только меня ветром в поле обдуло, поостыв малость, внял голосу совести и подумал: за что же ты их покарать собрался? Зачем кровь друга пролить хочешь? Полюбили – значит, на то воля божья. Старые люди говорят – против любви и гетманское слово не указ. Ежели бы Кетлинг знал, что ты мне слово дала, может, я бы и крикнул ему: «Защищайся!», но он ни о чем не ведал. Нет за ним вины. И за тобой нет. Он порешил уехать, ты от мирской суеты удалиться. Видно, уж такова судьба. Но ничего, перетерплю. Божий перст указует, что мне суждено быть сиротою.

Пан Михал внезапно умолк, с трудом переводя дух, как пловец, едва вынырнувший из глубины вод, и снова взял Кшисю за руку.

– Любить, всего для себя желая, – не искусство. У троих сердца кровью исходят, – думал я, – пусть одно перестрадает, двоим радость уделом оставив. Дай тебе боже счастья с Кетлингом… Аминь! Дай тебе боже счастья с Кетлингом!.. Ноет у меня душа, но поболит и пройдет. Дай тебе бог, а это пройдет!.. Ничего, перетерплю! – И хоть держался он храбро, но при этих словах стиснул зубы и застонал от боли, а в другом конце гостиной послышался жалобный плач Баси.

– Ну, Кетлинг, будь счастлив, друже! – крикнул Володыёвский.

Кетлинг подошел ближе, пал ниц перед Кшисей и молча с величайшей почтительностью и нежностью обнял ее колени.

А Володыёвский заговорил прерывисто:

– Обними его и ты! Натерпелся бедняга… Благослови вас бог! Не пойдешь ты в монастырь… А я тем утешусь, что не проклянете вы меня, а добром помянете… Бог сейчас со мною, я знаю, хоть и тяжело мне…

Бася, не в силах вынести его слов, выбежала из гостиной. Заметив это, пан Володыёвский сказал стольнику и сестре:

– Ступайте и вы, а их одних оставьте… Я тоже пойду, хочу наедине со спасителем нашим побеседовать.

И вышел.

В прихожей ему на глаза попалась Бася, она стояла у лестницы, в том же месте, что в прошлый раз, когда в сердцах выдала тайну влюбленных. Только теперь она стояла, отвернувшись лицом к стене, и плечи ее вздрагивали от рыданий.

Увидев это, пан Михал еще больше закручинился над своей судьбой: до сей поры он сдерживался, но тут словно рухнули преграды и из глаз его полились слезы.

– О чем плачешь, голубушка? – спросил он жалобно.

Бася подняла головку и, поднося к глазам то один, то другой кулачок, сотрясаясь от рыданий и глотая открытым ртом воздух, заплакала в голос:

– Боже, как мне жаль!.. Боже, так жаль!.. Пан Михал такой добрый, такой честный!.. Боже мой, боже!

А он тем временем взял ее ручки в свои и стал целовать их с большой пылкостью и воодушевлением.

– Бог тебя вознаградит! Бог тебя вознаградит за твою доброту! – сказал он. – Тихо, не плачь!

Но Бася рыдала еще пуще. Каждая жилка ее трепетала, она все чаще ловила губами воздух и наконец, затопав ножками от возмущения, закричала на весь дом:

– Глупая Кшися! Да я бы… и на десять Кетлингов пана Михала не променяла! Я пана Михала люблю больше всех… больше, чем тетю, больше… чем дядюшку, больше… Кшиси.

– Бася! Бога ради! – воскликнул маленький рыцарь.

И, пытаясь хоть как-то успокоить девушку, Михал схватил ее в объятья. Бася прижалась к его груди, так что он слышал, как часто, будто у птички, бьется ее сердце; пан Михал обнял Басю еще крепче, и они замерли.

Наступило молчание.

– Бася! Пойдешь ли за меня? – спросил маленький рыцарь.

– Да! Да! Да!

Услышав такой ответ, пан Михал с жаром поцеловал ее в румяные губы, и они снова замерли.

Тем временем затарахтела бричка, пан Заглоба вбежал в сени, а оттуда в покои, где сидели стольник с супругой.

– Нету Михала! Как в воду канул! – выпалил он единым духом. – Я всю Варшаву обшарил! Пан Кшицкий говорит, что его с Кетлингом видели! Не иначе как схватились они!

– Михал здесь, – отвечала пани Маковецкая, – привез Кетлинга и отдал ему Кшисю.

Соляной столб, в который обратилась Лотова жена, должно быть, более походил на живого человека, чем пан Заглоба в ту минуту. На какое-то время он умолк, потом протер глаза и произнес:

– Хе?

– Кшися с Кетлингом в гостиной, а Михал молиться пошел, – сказал стольник.

Пан Заглоба открыл дверь и, хотя был уже упрежден обо всем, снова остолбенел, увидев две склоненные друг к другу головы. Кшися с Кетлингом тотчас вскочили, онемев от смущения, но тут вслед за Заглобой в гостиную пожаловали и дядюшка с тетушкой.

– Жизни моей не хватит, чтобы Михала отблагодарить! – воскликнул Кетлинг. – Ему мы своим счастьем обязаны!

– Да благословит вас господь! – сказал стольник. – Как Михал сказал, так и будет!

Кшися бросилась в тетушкины объятья, и обе заплакали. Пан Заглоба напоминал вытащенную из воды рыбу. Кетлинг поклонился сыновьим поклоном стольнику, старик обнял его, и то ли от избытка чувств, то ли от смущения сказал:

– А пана Убыша Дейма-то зарубил! Не меня, Михала благодари!

– Жена, а как их красотку-то звали? – спросил он, помолчав.

Но у пани Маковецкой времени на ответ не было, потому что в комнату вбежала Бася, еще более стремительная, еще более розовая, чем всегда, с вихрами, спадавшими на лоб пуще прежнего. Подскочив к стоявшей посреди паре и размахивая пальцем то перед глазами у Кетлинга, то у Кшиси, она воскликнула:

– Делайте что хотите! Вздыхайте, страдайте, женитесь! На здоровье! Вы думаете, пан Михал один-одинешенек на свете останется? А вот и нет – возьму и за него выскочу, потому что я его люблю и сама об этом ему сказала. Первая сказала, он спросил, пойду ли я за него, а я сказала, что выбрала бы его из сотни, из тысячи, потому что люблю его и буду ему самой лучшей женой, пойду с ним в огонь и в воду, воевать вместе пойду. Я его давно любила, хоть и молчала, потому что он самый добрый, самый желанный, лучше него на свете нет… А теперь женитесь сколько влезет, а я за пана Михала выскочу хоть завтра, ведь я, я…

Тут Бася поперхнулась.

Все смотрели на нее и переглядывались, никак не могли взять в толк, то ли она разума лишилась, то ли говорит правду, но тут вслед за Басей в дверях появился и Володыёвский.

– Михал! – воскликнул стольник, снова обретя дар речи. – Правду ли мы слышим?

На это маленький рыцарь отвечал торжественно:

– Бог сотворил чудо, и вот мое утешение, моя любовь, мой клад бесценный!

После этих слов Бася бросилась к нему как серна.

Тем временем маска удивления спала с лица Заглобы, его белая борода затряслась, и, широко раскрыв объятья, он сказал:

– Неужто это правда? Гайдучок, Михал, дети мои, идите ко мне. А то разревусь, ей-ей, разревусь…