Текст книги "Пан Володыёвский"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА XXI

Он ее без памяти любил, и она его не меньше, и было им хорошо вместе, только детей бог не дал, хотя уже четвертый год пошел после свадьбы. Зато хозяйством занимались с великим усердием. Володыёвский купил на свои и Басины деньги несколько деревенек вблизи Каменца, и обошлись они ему недорого: в тех краях уже кое-кто, опасаясь турецкого нашествия, спешно распродавал имущество. В имениях своих маленький рыцарь вводил строгие военные порядки, неспокойный люд усмирял, отстраивал спаленные хаты, сооружал фортеции, то есть оборонные крепостцы, куда назначал временные гарнизоны из своих солдат, – словом, как в былые времена ревностно защищал отечество, так теперь рьяно хозяйствовал, не выпуская, впрочем, из руки сабли.

Слава его имени служила наилучшей защитой его владениям. С некоторыми мурзами он, по обычаю, лил воду на сабли и заключал побратимство, иных бивал. Своевольные казацкие отряды, разрозненные ватаги ордынцев, степные разбойники и головорезы с бессарабских хуторов трепетали при одном упоминании о «Маленьком Соколе» – и потому табуны его лошадей и гурты овец, буйволы и верблюды без опаски бродили по степи. Даже соседей его уважали. Состояние пана Михала при помощи дельной супруги умножалось. Он был окружен почетом и любовью. Родимая земля наградила его высоким званием, гетман его любил, хотинский паша, вспоминая о нем, губами чмокал, в далеком Крыму, в Бахчисарае, с почтением повторяли его имя.

Хозяйство, война и любовь – вот чем теперь заполнена была его жизнь.

Знойное лето 1671 года застало чету Володыёвских в родовой Басиной деревне Сокол. Деревня эта была жемчужиной их владений. Там они пышно принимали приехавшего их навестить Заглобу, которому ни дорожные тяготы, ни преклонный возраст не помешали исполнить торжественное обещание, данное Володыёвским на свадьбе.

Однако шумным пиршествам и радости хозяев по поводу приезда дорогого гостя вскоре пришел конец: от гетмана был получен приказ, согласно которому Володыёвский назначался комендантом в Хрептев, где ему надлежало нести сторожевую службу, охранять молдавскую границу, собирать слухи, ползущие из пустыни, отгонять случайные чамбулы и очистить округу от гайдамаков.

Маленький рыцарь, будучи солдатом, беззаветно преданным отчизне, немедля приказал челяди согнать стада с лугов, навьючить верблюдов, вооружиться и в полной готовности ждать выступления в поход.

Но сердце его разрывалось при мысли о разлуке с женой, которую он любил мужней и отцовской любовью – так любил, что просто дышать без нее не мог, а брать с собой в глухие и дикие ушицкие пущи и подвергать опасностям не хотел.

Однако Бася уперлась, что поедет с ним.

– Подумай, – говорила она, – неужто мне спокойней здесь оставаться, нежели там, под охраной войска, подле тебя жить? Лучше твоего шатра мне не надобно крова: я за тебя для того пошла, чтоб делить с тобой и лишения, и труды, и опасности. Здесь меня тревога сгложет, а там, рядом с таким воином, я буду себя в безопасности чувствовать, как королева в Варшаве; ну, а скажешь, в поход идти, пойду и в поход. Да я тут без тебя глаз не сомкну, куска не проглочу. Все равно не выдержу и полечу в Хрептев, а прикажешь меня не пускать, у ворот заночую и до тех пор стану тебя упрашивать да слезы лить, пока ты не сжалишься.

Володыёвский, ошеломленный таким взрывом чувств, схватил жену в объятия и стал осыпать жаркими поцелуями ее розовое личико; она тоже в долгу не осталась.

– Я бы не противился, – сказал он наконец, – если б нас обычная сторожевая служба ждала да схватки с ордынцами. Людей там и впрямь будет достаточно: со мной пойдет хоругвь генерала подольского[28]28
  …х о р у г в ь г е н е р а л а п о д о л ь с к о г о… – Генеральным старостой (генералом) именовался в Речи Посполитой управитель провинции, имевший под своей властью несколько замков и городов. «Генералом подольских земель» звали каменецкого старосту. Им был в 1672 г. Миколай Потоцкий, при обороне Каменца занявший капитулянтскую позицию. Разумеется, хоругвь лишь номинально считалась под командой «генерала»: как это было принято, в отсутствие ее «ротмистра» командовал «наместник».


[Закрыть] и еще одна, пана подкомория, а кроме того, Мотовило со своими казаками и Линкгаузовы[29]29
  Ян Л и н к г а у з (ум. в 1679 г.) – полковник драгун.


[Закрыть] драгуны. Разом около шестисот солдат, а с обозными и вся тысяча наберется. Я другого боюсь: хоть горлопаны из варшавского сейма в это не желают верить, но мы здесь, на окраинных землях, в самом скором времени ожидаем начала большой войны со всею турецкой ратью. Это и пан Мыслишевский подтвердил, и хотинский паша каждый божий день повторяет, да и гетман полагает, что султан не оставит Дорошенко без помощи и объявит войну – великую войну! – Речи Посполитой. И что тогда мне с тобою делать, милый мой цветочек, praemium мой, дар божий?

– Что с тобой станется, то и со мною. Не хочу иной судьбы, твою хочу разделить…

Тут Заглоба, до тех пор молчавший, сказал, обратившись к Басе:

– Коли вас турки схватят, хочешь не хочешь, а твоя судьба совсем иной, нежели у Михала, будет. Ха! После казаков, шведов, гиперборейцев и бранденбургской своры – турецкие псы! Говорил я ксендзу Ольшовскому: «Не доводите Дорошенко до отчаяния, он от безвыходности переметнется к туркам». Ну и что? Не послушали меня! Наслали на Дороша Ханенко,[30]30
  Михал Степанович Х а н е н к о – казацкий полковник, перешедший с начала 60-х годов на сторону Речи Посполитой, противник Дорошенко. Влияние имел на весьма значительную часть казачества (на раде 1669 г. в Умани его провозгласили гетманом представители только трех полков), постоянно нуждался в помощи извне. В 1672–1673 гг. сторонники его были полностью разбиты, а сам он принял русское подданство и переселился на Левобережье.


[Закрыть] а теперь Дорош волей-неволей должен турчину поклониться и вдобавок на нас его повести. Помнишь, Михал, я при тебе остерегал ксендза Ольшовского?

– Видно, ты его, сударь, в другое время остерегал, я что-то такого не припомню, – ответил маленький рыцарь. – Но все, что ты про Дорошенко говоришь, сущая правда, да и пан гетман подобного мнения, и даже, я слыхал, располагает письмами от Дороша, из которых то же самое следует. Впрочем, так или иначе, переговоры начинать уже поздно. А поскольку твоя милость умом весьма остер, не премину испросить у тебя совета: брать Баську в Хрептев или здесь лучше оставить? Одно еще учти: глушь там страшная. Деревенька всегда была захудалая, а за двадцать лет через нее столько раз казацкие ватаги и чамбулы проходили, что, боюсь, теперь там доски целой не найти. Кругом сплошь овраги, заросшие лесом, глубоченные пещеры и разные потаенные места, в которых сотнями разбойники прячутся, не говоря уж о тех, что приходят из Валахии.

– Разбойники при такой силе, как у тебя, – пустяк, – сказал Заглоба, – чамбулы тоже: если крупные покажутся, о них загодя будет слышно, а с мелкими ты и сам справишься.

– Ну что! – вскричала Бася. – Говорила я! Разбойники – пустяк! Чамбулы – пустяк! С такою силой Михал меня ото всей крымской рати защитит!

– А ты не встревай, не путай мысли, – оборвал ее Заглоба, – не то против тебя рассужу.

Бася торопливо зажала обеими ладошками рот и головку втянула в плечи, притворясь, будто ужасно боится пана Заглобы, – а он, хоть и видел, что любимица его шутит, был весьма польщен и, положа свою старческую руку на светловолосую Басину голову, промолвил:

– Не бойся, так уж и быть, я тебя порадую!

Бася поспешно эту руку поцеловала, поскольку и впрямь многое зависело от советов старого шляхтича, которые бывали столь безошибочны, что никогда еще никого не подводили. Заглоба же, сунув обе руки за пояс и быстро поглядывая здоровым оком то на маленького рыцаря, то на его супругу, неожиданно сказал:

– А потомства как не было, так и нету! Что?

И выпятил нижнюю губу.

– Такова, видать, воля божья! – ответил, возведя глаза к небу, Володыёвский.

– Такова, видать, воля божья! – повторила, потупясь, Бася.

– А хотелось бы иметь? – спросил Заглоба.

На что маленький рыцарь ответил:

– Скажу тебе, сударь, честно: не знаю, что бы я за это дал, но порой думается мне, мольбы мои напрасны. И без того господь меня осчастливил, подарив это сокровище, гайдучка этого, как ты ее называл, а поскольку вдобавок еще славою благословил и достатком, я ничем более докучать ему не вправе. Видишь ли, сударь, мне не раз приходило в голову, что, кабы все людские желания исполнялись, не было бы никакого различия между земной жизнью и небесным бытием, где единственно обретаешь полное счастье. И в такие минуты я себя тем утешаю, что если здесь не дождусь одного-двух парнишек, там они у меня непременно будут и, как положено, в войске небесного гетмана, святого Михаила Архангела, станут служить и стяжают славу в походах против адской нечисти и до высоких дослужатся званий.

Тут расчувствовался благочестивый христианский рыцарь от собственных слов и мыслей и снова возвел очи к небу, но Заглоба слушал его рассеянно, не переставая сердито моргать, и в конце концов так сказал:

– Гляди не прогневи всевышнего. Ты гордишься, что умеешь угадывать намеренья провидения, а это, возможно, грех, за который быть тебе поджарену, как гороху на горячем поду. У господа нашего рукава пошире, чем у краковского епископа, но он не любит, когда туда заглядывают, любопытствуя, что там у него для людишек приготовлено, и все равно по-своему распорядится, ты ж лучше занимайся своим делом; ну, а коли вы о потомстве мечтаете, вам не разлучаться, а вместе держаться надо.

Услыхав такое, Бася от радости выскочила на середину комнаты и запрыгала, как ребенок, и в ладоши захлопала, повторяя:

– Ну что! Вместе надо держаться! Я так и знала, что твоя милость за меня будет! Так и знала! Едем в Хрептев, Михал! Хоть разок возьмешь меня бить татар! Один разочек! Дорогой мой! Золотой!

– Ты только погляди, сударь! Уже ей в набег захотелось! – воскликнул маленький рыцарь.

– Потому что рядом с тобой мне целая орда не страшна!..

– Silentium «Тишина (лат.).», – сказал Заглоба, следя восхищенными глазами, а вернее восхищенным глазом, за Басей, которую любил безмерно. – Надеюсь, что Хрептев, докуда вовсе не так уж далеко, не единственное сторожевое поселенье на границе с Диким Полем.

– Нет! Гарнизоны и дальше будут стоять: в Могилеве, Ямполе, а последний – в Рашкове, – ответил маленький рыцарь.

– В Рашкове? Знакомые места… Мы оттуда Елешку Скшетускую увозили, из валадынского яра, помнишь, Михал? Помнишь, как я монстра этого зарубил, Черемиса, – дьявола, который ее стерег? Но коль скоро последний praesidium «Гарнизон (лат.).» в Рашкове будет стоять, они там, если Крым зашевелится или турки силы начнут собирать, сразу об этом прослышат и в Хрептев дадут знать, а стало быть, и бояться особо нечего, врасплох на Хрептев не напасть. Ей-богу, не понимаю, почему бы тебе Баську туда не взять? Серьезно говорю, а ведь ты знаешь, я старую свою башку готов положить, лишь бы с гайдучком моим не приключилось худого. Бери Баську! Обоим пойдет на пользу. Только пусть пообещает, что в случае большой войны без спору позволит себя хоть в Варшаву отослать. Начнутся жестокие бои, набеги, осада лагерей, а возможно и голод, как было под Збаражем, – рыцарю нелегко будет жизнь сохранить, не то что особе женского полу.

– Мне рядом с Михалом и смерть не страшна, – ответила Бася, – но я тоже не дурочка, понимаю: что нельзя, то нельзя. Впрочем, Михала воля, ему решать. Он ведь уже ходил в этом году с паном Собеским в поход, а я разве просилась с ними ехать? Нет. Ладно, будь по-вашему. Только сейчас не запрещайте с Михалом в Хрептев идти, а начнется большая война – отсылайте куда заблагорассудится.

– Пан Заглоба тебя в Полесье, к Скшетуским отвезет, – сказал маленький рыцарь. – Туда турчин не доберется!

– Пан Заглоба! Пан Заглоба! – передразнил его старый шляхтич. – Войский[31]31
  В о й с к и й – одна из должностей в местной администрации; в его обязанности входила опека над имуществом и семьями шляхтичей, ушедших со всеобщим ополчением.


[Закрыть] я вам, что ли? Ох, не доверяйте своих женушек пану Заглобе, как бы боком не вышло. И потом, если будет война с турчином, неужто, по-твоему, я за полесскую печь спрячусь да за хлебами стану смотреть, чтоб не подгорели? Я пока еще не кочерга и для чего другого сгодиться могу. На коня с табуретки сажусь, assentior! «Согласен! (Лат.)» Но коли уж сяду, поскачу на врага не хуже любого юнца! Ни песок, ни опилки еще, слава богу, из меня не сыплются. В стычки с татарами не полезу, по Дикому Полю рыскать не буду, потому как не гончий пес, но в генеральном сражении держись подле меня, коли сумеешь, – немалых насмотришься чудес.

– Еще тебя в сечу тянет?

– А ты думаешь, мне не захочется славной смертью в конце славного жизненного пути почить после стольких-то лет службы? Что может быть достойней? Ты пана Дзевёнткевича знавал? Выглядел он, правда, лет на сто сорок, но было ему сто сорок два, и еще служил в войске.

– Не было ему столько.

– Было, чтоб мне с этого табурета не встать! На большую войну я иду, и баста! А покамест еду с вами в Хрептев, так как в Баську влюблен!

Бася вскочила, сияя, и бросилась обнимать Заглобу, а он только нос кверху задирал, повторяя:

– Крепче! Крепче!

Но Володыёвский еще раз хорошенько все обдумал и лишь после этого дал ответ.

– Никак нельзя нам всем сразу ехать, – сказал он. – Там сущая пустыня и даже худого крова не найти. Я поеду вперед, пригляжу место под майдан, крепостцу надежную выстрою и дома для солдат, а также конюшни, чтобы благородные скакуны наших рыцарей от переменчивой погоды не захирели; колодцы вырою, дорогу проложу, яры, сколько смогу, очищу от разбойного сброда, а уж тогда милости просим; пришлю за вами надлежащий эскорт. Но недельки хотя бы три подождать придется.

Бася попыталась было протестовать, но Заглоба, признав слова Володыёвского справедливыми, сказал:

– Дело говоришь! Мы тут с тобой, Баська, пока похозяйничаем, и будет нам совсем не худо. Да и запасец кой-какой приготовить надо: вам небось и невдомек, что меды и вина нигде лучше, чем в пещерах, не сохраняются.

ГЛАВА XXII

Володыёвский сдержал слово – в три недели закончил строительные работы и прислал отменный эскорт: сотню татар из хоругви Ланцкоронского и сотню Линкгаузовых драгун, которых привел пан Снитко, герба Месяц на ущербе. Татарами командовал сотник Азья Меллехович, родом из Литвы – совсем еще молодой, лет двадцати с небольшим. Он привез письмо от маленького рыцаря, который писал жене нижеследующее:

«Возлюбленная моя Баська! Приезжай поскорее: без тебя я как без хлеба и, ежели до того времени не зачахну, розовое твое личико совершенно зацелую. Людей посылаю предостаточно и офицеров опытных, однако среди всех выделяйте пана Снитко и в общество свое допустите, ибо он bene natus «Хорошего рода (лат.).», и человек состоятельный, и к товариществу принадлежит, Меллехович же, хоть и добрый солдат, но бог весть какого роду-племени. Нигде, кроме как у татар, он бы офицером не мог стать – в любой иной хоругви всяк, кому не лень, ему б imparitatem «Здесь: презрение, незаслуженное отношение (лат.).» выказывал. Обнимаю тебя крепко-прекрепко, рученьки и ноженьки твои целую. Фортецию я поставил из кругляшей преотличную; очаги сложили на славу. У нас с тобою несколько комнат в отдельном доме. Смолою везде пахнет, и сверчков тьма-тьмущая: вечером как начнут свиристеть – собакам и тем не дают спать. Раздобыть бы гороховину – в два счета проклятых можно вывести, да ты, верно, и так прикажешь ею телеги выстлать. Стекла брать негде, окошки затянули пока пузырями, но у пана Бялогловского есть среди его драгун стекольщик. Стекло можно взять в Каменце у армян, только, ради бога, осторожно везите, чтоб не побилось. Светелку твою я велел домоткаными коврами обить, очень получилось славно. Разбойников, которых мы в лешицких ярах изловили, я приказал повесить; девятнадцать уже болтаются, а к тому времени, что ты приедешь, десятка три, думаю, наберется. Пан Снитко тебе расскажет, как мы тут живем. Вверяю тебя попечению всевышнего и пресвятой девы, душа ты моя миленька».

Бася, закончив читать, отдала письмо Заглобе, который, пробежав его глазами, сразу стал оказывать пану Снитко знаки внимания – достаточно, однако, сдержанные, дабы тот заметил, что перед ним воин более доблестный, нежели он сам, и вообще важная особа, лишь из любезности до него снизошедшая. Впрочем, Снитко был человек доброго и веселого нрава и притом рьяный служака, всю жизнь провоевавший. К Володыёвскому он относился с огромным почтением, а на пана Заглобу поглядывал снизу вверх, осознавая свою малость перед лицом столь славного мужа.

Меллехович при чтении письма не присутствовал: отдав пакет, он поспешно вышел якобы взглянуть на своих татар, а на самом деле из опасения, как бы ему не было велено отправиться в людскую.

Заглоба, однако, успел к нему присмотреться, пану же Снитко, помня слова Володыёвского, сказал:

– Рады тебя видеть, сударь! Милости просим!.. Пан Снитко… как же, слыхал… герба Месяц на ущербе! Просим, просим! Достойный род… Но татарин этот… как его там?

– Меллехович.

– Меллехович этот чего-то волком смотрит. Михал пишет, он человек сомнительного происхождения, что как раз и удивительно: все наши татары – шляхта, хоть и нехристи. В Литве я цельные деревни таких видал. Там их называют липеками, а здешние именуются черемисами. Долгие годы они верно служили Речи Посполитой в благодарность за хлеб, но уже во времена крестьянского мятежа многие подались к Хмельницкому, а теперь, я слыхал, с ордой снюхались… Меллехович этот волком смотрит… Давно пан Володыёвский его знает?

– Со времени последней экспедиции,[32]32
  С о в р е м е н и п о с л е д н е й э к с п е д и ц и и… – Имеется в виду летне-осенняя экспедиция 1671 г., в ходе которой Собеский занял ряд городов и крепостей на Украине. (Ниже упоминаются ее эпизоды: взятие Брацлава 26 августа и битва под К а л ь н и к о м 21 октября). Из-за отсутствия подкреплений гетман не мог развить успех и 1 ноября объявил конец кампании, оставив войска зимовать на Украине.


[Закрыть] – ответил Снитко, пряча ноги под табурет, – когда мы с паном Собеским против Дорошенко и орды выступили и всю Украину прошли.

– Последняя экспедиция! Я в ней участвовать не смог, поскольку пан Собеский мне иную миссию поверил, хотя потом первым без меня заскучал… А твой, сударь, герб – Месяц на ущербе? Милости просим… Откуда же он, Меллехович этот?

– Он себя называет литовским татарином, но странно, что никто из липеков[33]33
  Л и п е к и. – Так звали на Литве татар из военнопленных, живших там еще с XV в., получавших от великих князей земли и привилегии, а взамен обязанных нести военную службу. В середине XVII в. татарских хоругвей на службе Речи Посполитой было 15. Переход их на сторону Турции в 1672 г. – исторический факт, но через десять с небольшим лет они вернулись к прежней службе.


[Закрыть] прежде его не знал, хотя он именно в их хоругви служит. Ex quo «Отсюда (лат.)» слухи о его темном происхождении, каковым даже весьма тонкие его манеры распространяться не мешают. Солдат он, впрочем, превосходный, только очень уж неразговорчив. Под Брацлавом и под Кальником множество услуг нам оказал, отчего пан гетман и назначил его сотником, несмотря на то, что в хоругви он самый младший. Татары чрезвычайно его любят, но у нас он доверием не пользуется. Почему? Да потому, что угрюм очень и, как ваша милость справедливо изволил заметить, волком смотрит.

– Но если он добрый солдат и кровь проливал, – вмешалась Бася, – надлежит его в наше общество допустить, чего и супруг мой в письме не возбраняет.

Тут она обратилась к пану Снитко:

– Ваша милость позволит?

– Твой покорный слуга, сударыня-благодетельница! – воскликнул Снитко.

Бася скрылась за дверью, а Заглоба, отдуваясь, спросил у гостя:

– Ну, а как тебе, сударь, показалась пани полковница?

Старый солдат вместо ответа обеими руками схватился за виски и, откинувшись на стуле, повторил несколько раз:

– Ай! Ай! Ай!

После чего, выпучив глаза, зажал широкой ладонью рот и умолк, словно устыдившись своих восторгов.

– Марципан, а? – сказал Заглоба.

Меж тем «марципан» вновь появился в дверях, ведя с собой нахохлившегося, точно дикая птица, Меллеховича, и говоря:

– Рады с тобой познакомиться, сударь. Мы много наслышаны о твоей отваге и воинских подвигах: и муж писал, и пан Снитко рассказывал. Не откажись с нами побыть; сейчас и на стол подадут.

– Милости просим, присаживайся, сударь! – подхватил Заглоба.

Угрюмое, хоть и красивое лицо молодого татарина так и не прояснилось полностью, однако можно было заметить, он благодарен за радушный прием и за то, что его не отослали в людскую.

Бася же нарочно старалась быть с ним полюбезнее, мгновенно угадав женским чутьем что он подозрителен, горд и болезненно переживает унижения, которым, верно, часто подвергается из-за своего сомнительного происхождения. И потому, не делая различий между ним и паном Снитко, разве что только отдавая дань уважения возрасту последнего, стала расспрашивать молодого сотника, за какие заслуги он был после битвы под Кальником повышен в звании.

Заглоба, разгадав Басин замысел, тоже то и дело обращался к Меллеховичу. Молодой татарин, хотя поначалу дичился, отвечал толково, манеры же его не только не выдавали простолюдина, а напротив – даже удивляли некой изысканностью.

«Не может в нем холопья кровь течь – разве б он сумел так держаться?» – подумал Заглоба.

А вслух спросил:

– Родитель твой в каких проживает краях?

– В Литве, – покраснев, ответил Меллехович.

– Литва велика. Это все равно что сказать: «в Речи Посполитой».

– Теперь уже не в Речи Посполитой: тамошние края от нас отошли. У родителя моего возле Смоленска именье.

– Было и у меня там большое поместье – от бездетного родича в наследство досталось; только я все бросил и пошел Речи Посполитой служить.

– Так и я делаю, – ответил Меллехович.

– И достойно поступаешь, сударь! – вставила Бася.

Один только Снитко, прислушиваясь к разговору, легонько пожимал плечами, словно желая сказать: «И все же бог весть, кто ты такой и откуда!»

Заглоба, заметив это, снова обратился к Меллеховичу:

– А ты-то сам, – спросил он, – Христову исповедуешь веру иль, не сочти за обиду, во грехе живешь?

– Я принял христианство, отчего и отца пришлось покинуть.

– Ежели ты его потому покинул, всевышний тебя не оставит. Первый знак господней милости, что тебе дозволено вино пить; не отрекись ты от своих заблуждений, вовек бы не попробовал.

Пан Снитко рассмеялся, но Меллеховичу, видно, не по нутру пришлись расспросы, касающиеся его личности и происхождения, и он снова насупился.

Заглобу, впрочем, это не смутило. Молодой татарин не очень ему понравился, особенно потому, что минутами – не лицом, правда, но движениями и взглядом – напоминал знаменитого казацкого атамана Богуна.

Меж тем подали обед.

Остаток дня прошел в последних приготовлениях к отъезду. В путь отправились назавтра чуть свет, а вернее, еще ночью, чтобы в тот же день быть в Хрептеве.

Подвод набралось не меньше дюжины, так как Бася решила щедро пополнить запасы хрептевских кладовых; за возами шли изрядно навьюченные верблюды и лошади, пошатываясь под тяжестью круп и копченостей, а в конце каравана – с полсотни волов и небольшое стадо овец. Возглавлял шествие Меллехович со своими липеками, драгуны же ехали возле крытой коляски, в которой сидели Бася с паном Заглобой. Басе очень хотелось пересесть на своего жеребчика, но старый шляхтич упросил ее не делать этого, по крайней мере, в начале и в конце путешествия.

– Ехала б ты спокойно, – объяснил он ей, – я бы слова не сказал, но ты тотчас начнешь гарцевать да уменьем своим похваляться, а супруге коменданта негоже так себя вести.

Бася чувствовала себя счастливой и была весела, как пташка. С тех пор что она вышла замуж, было у нее два горячих желания: первое – подарить Михалу сына, и второе – поселиться с маленьким рыцарем хоть на годик в какой-нибудь сторожевой крепости вблизи Дикого Поля и там, на краю пустыни, жить солдатской жизнью, вкусить ратных подвигов, ходить наравне со всеми в походы, своими глазами увидеть степи, испытать опасности, о которых она столько слышала с малолетства. Об этом Бася мечтала еще в девичестве, и вот теперь мечтам ее предстояло осуществиться, притом с любимым человеком и знаменитейшим наездником, про которого в Речи Посполитой говорили, что он неприятеля хоть под землей отыщет.

У Баси точно крылья за спиною выросли и такая радость переполняла душу, что порой ее одолевала охота кричать и прыгать, и не делала она этого только потому, что обещала себе держаться степенно и завоевать любовь солдат.

Она поделилась своими мыслями с Заглобой, а тот, усмехнувшись снисходительно, сказал:

– Уж там тебя будут на руках носить, не сомневайся! Женщина на заставе – где такое увидишь!..

– А понадобится – я и пример подам.

– Чего?

– Как чего – отваги! Боюсь только, за Хрептевом еще гарнизоны поставят: в Могилеве, в Рашкове и дальше, у самого Ягорлыка, – тогда нам татар не видать как своих ушей.

– А я другого боюсь – не о себе, конечно, заботясь, а о тебе: что мы их чересчур часто будем видеть. Думаешь, у чамбулов один только путь есть – через Рашков и Могилев? Они и прямо с востока, из степей, могут прийти, а то подымутся по молдавскому берегу Днестра и махнут через границу Речи Посполитой, где им вздумается, хоть бы и выше Хрептева. Разве только разнесется слух, что я в Хрептеве поселился, – тогда они его далеко обходить будут, потому как меня давно знают.

– А Михала, что ль, не знают? Михала, что ли, не будут обходить?

– И его будут, пока большой силы не соберут, что вполне может случиться. Впрочем, он их сам постарается найти.

– В этом я не сомневаюсь! Неужто в Хрептеве настоящая пустыня? Это ведь совсем недалеко!

– Самая что ни на есть настоящая. Когда-то, еще в мои молодые годы, тамошние места были густо заселены. Едешь – и на каждом шагу то хутор, то село, то городишко. Знаем, бывали! Я еще помню, Ушица была настоящий город-крепость! Пан Конецпольский-старший старостой меня туда прочил. Но потом сброд поднял мятеж, и все пошло прахом. Уже когда мы за Елешкой Скшетуской ездили, кругом пустыня была, а потом еще чамбулы раз двадцать там побывали… Теперь пан Собеский снова у казачья и татар, как у пса из пасти, эти земли вырвал… Но людей здесь пока еще мало, одни разбойники по оврагам сидят…

Тут Заглоба принялся оглядывать окрестность и качать головою, вспоминая былые времена.

– Господи, – говорил он, – когда мы за Елешкой ехали, мне казалось, старость уже на носу, а теперь, думается, я тогда молодой был – ведь почти двадцать четыре года прошло. У Михала твоего, молокососа, волос на лице было не больше, чем на моем кулаке. А места эти у меня в памяти так и стоят, словно мы вчера здесь проезжали! Кустарник только разросся да леса поднялись после того, как agricolae «Земледельцы (лат.).» разбежались…

И в самом деле, сразу за Китайгородом пошли дремучие леса – тогда большая часть этого края была ими покрыта. Кое-где, впрочем, особенно в окрестностях Студеницы, встречались и открытые поляны, и тогда путники видели ближний берег Днестра и обширное пространство за рекою, вплоть до холмов на горизонте.

Дорогу им преграждали глубокие овраги – обиталища диких зверей и людей, еще более диких, чем звери, – то узкие и обрывистые, то расширяющиеся кверху, с пологими склонами, поросшими густым лесом. Татары Меллеховича спускались вниз с осторожностью: когда конец эскорта был еще на высоком краю яра, передние всадники словно проваливались под землю. Басе и пану Заглобе часто приходилось вылезать из коляски: хотя Володыёвский и проложил наспех дорогу, ехать порой становилось небезопасно. На дне оврагов били ключи, бежали, журча по камням, быстрые ручейки, взбухавшие весной, когда таяли степные снега. Солнце, правда, еще сильно пригревало леса и степи, но в каменистых котловинах путников пронизывал леденящий холод. Скалистые склоны густо заросли хвойным лесом; мрачные, черные деревья, взбираясь на самые края оврагов, казалось, стараются заслонить глубокие провалы от золотистых лучей солнца. Местами, однако, на целых участках леса деревья были переломаны, повалены, стволы в диком беспорядке громоздились один на другой, грудами валялись искореженные, совершенно высохшие или покрытые порыжелой листвой и хвоей ветки.

– Что случилось с этим бором? – спрашивала Бася у Заглобы.

– Кое-где это, возможно, старые засеки – либо местный люд орде заграждал путь, либо нашим войскам мятежники, – а кое-где молдавские ветры прогулялись: старые люди говорят, в этих ветрах мороки, а то и бесы хороводы водят.

– А ты, сударь, видел когда-нибудь бесовские хороводы?

– Видеть не видел, но слыхал, как чертенята забавы ради перекликались: «Ух-ха! Ух-ха!» Спроси Михала, он тоже слышал.

Бася при всей своей отваге злых духов немного побаивалась и потому спешно принялась креститься.

– Страшные места! – сказала она.

В некоторых ярах и вправду было страшно: там не только мрак стоял, но и мертвая тишина. Ветерок не пробежит, листья и ветки на деревьях не зашелестят; слышался лишь топот и пофыркиванье лошадей, скрип телег да предостерегающие окрики возниц в самых опасных местах. Порой татары или драгуны затягивали песню, но сама пуща не отзывалась ни человечьим, ни звериным голосом.

Мрачные овраги производили тягостное впечатление, но наверху, даже там, где тянулись дремучие леса, путникам было чем порадовать глаз. День выдался по-осеннему тихий. Солнце свершало свой путь по небесному своду, не омраченному ни единым облачком, щедро заливая светом холмы, поля и леса. В его лучах сосны казались красно-золотыми, а нити паутины, цепляющиеся за ветки деревьев, за бурьян и травы, сверкали так ярко, будто сами были сотканы из солнечных бликов. Дело шло к середине октября, и множество птиц, в особенности те, что страшатся холодов, уже потянулись из Речи Посполитой к Черному морю: на небе можно было увидеть и косяки летящих с громким криком журавлей, и гусей, и стаи чирков.

Там и сям, высоко в небесной голубизне, парили на распростертых крыльях орлы – грозные недруги обитателей подоблачных высей; кое-где медленно кружили, высматривая добычу, хищные ястребы. Однако, чаще всего в открытом поле, встречались и такие птицы, которые высоко летать не любят, а прячутся среди высоких трав. Поминутно из-под копыт татарских бахматов с шумом вспархивали стайки рыжеватых куропаток; несколько раз Бася видела – правда, издалека – стоящих на страже дроф, и тогда щеки ее вспыхивали, а глаза начинали сверкать.

– Мы с Михалом будем их борзыми травить! – кричала она, хлопая в ладоши.

– Будь у тебя муж домосед, – говорил Заглоба, – у него бы с такой супругой в два счета борода поседела, но я знал, кому тебя отдавать. Другая хотя бы благодарна была…

Бася тотчас расцеловала Заглобу в обе щеки, а он до того расчувствовался, что сказал:

– Уж как на старости лет теплая лежанка мила, а любящие сердца милее.

А потом добавил задумчиво:

– Странное дело: всю жизнь я вашу сестру любил, а спроси за что – ведь не сумею ответить; сколько среди вас изменниц, ветрениц… Только что беспомощные, будто малые дети; не дай бог, на твоих глазах какую обидят – сердце от сострадания на куски разорвется. Поцелуй-ка меня еще разок, что ли!

Бася готова была весь свет расцеловать и потому немедля исполнила желание Заглобы, после чего они продолжали путь свой в преотличнейшем настроении. Ехали очень медленно, иначе бы идущие позади волы не поспевали за всадниками, а оставлять их в лесу с небольшою горсткой людей было опасно.

По мере приближения к Ушице местность становилась все холмистее, пуща непролазнее, а овраги глубже. Постоянно то телеги ломались, то начинали баловать кони, отчего случались долгие проволочки. Старый шлях, по которому некогда ездили в Могилев,[34]34
  М о г и л е в. – Имеется в виду Могилев-Подольский на Днестре (ныне Винницкая область Украины).


[Закрыть] за двадцать лет так зарос лесом, что от него и следов почти не осталось, поэтому приходилось держаться троп, проложенных войсками во время давних и недавних походов, но тропы эти часто уводили в сторону и всегда были едва проходимы. Не обошлось и без происшествия.

У лошади Меллеховича, ехавшего во главе татар, на крутом склоне заплелись ноги, и она скатилась на каменистое дно оврага, покалечив своего седока: тот так сильно расшиб макушку, что даже на какое-то время лишился сознанья. Бася с Заглобой тотчас же пересели на запасных лошадей, а татарина молодая комендантша велела уложить в коляску и везти с осторожностью. И потом останавливала караван возле каждого родника и собственными руками обвязывала пострадавшему голову тряпицами, смоченными в холодной ключевой воде. Он довольно долго лежал с закрытыми глазами, но потом разомкнул веки, а когда склонившаяся над ним Бася спросила, как он себя чувствует, вместо ответа схватил ее руку и прижал к своим побелелым губам.