Текст книги "'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)"

Автор книги: Генрих Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Но вернемся к Нащокину. Не только по широте и ясности душевной был любезен Пушкину Павел Воинович. Он обладал, как уже говорилось, и умом самобытным, и тонким художественным вкусом, и интуитивным чутьем на людей. Был великолепным и остроумнейшим рассказчиком, умел живо, выпукло изобразить пикантные обстоятельства, в которые попадал, и многообразные характеры людей, с которыми сталкивала его судьба.

Для Пушкина, как для писателя, это был поистине кладезь, из которого он черпал полной мерой. В письмах к жене из московского дома Нащокина Пушкин признается, что "забалтывается с Нащокиным", наслаждается "нащокинскими разговорами", что "Нащокин мил до чрезвычайности... смешит меня до упаду", что без Нащокина "не с кем мне будет в Москве молвить слова живого, т. е. умного и дружеского".

Рассказами Нащокина навеяны сюжеты "Дубровского" и "Домика в Коломне". Именно при участии Нащокина Пушкин намеревался привлечь молодого Белинского к участию в "Современнике". Павел Воинович был знаком с Чаадаевым, дружен с Гоголем, Баратынским и другими выдающимися людьми своего времени.

В отношениях с Нащокиным проявилась одна характерная черта Пушкина. Будучи очарован широкой, даровитой натурой своего друга, наслаждаясь его рассказами, Пушкин не мог позволить, чтобы все это удивительное человеческое богатство пропало для литературы, для потомства.

Он одержим идеей заставить своего друга написать воспоминания, "мемории".

Засадить за письменный стол такого человека, как Нащокин, мудрено.

Но Пушкин настойчив и изобретателен. Он просит друга писать ему воспоминания в виде писем, настаивает на этих письмах, требует их.

Однажды под диктовку Нащокина начинает сам писать его "мемории", чтобы подтолкнуть нерадивого автора. Кое-какие записи Нащокина поэту удается наконец получить, и он редактирует их, переписывает, готовит к изданию.

Встречи с Нащокиным в Москве, разговоры с ним, дружеские излияния были отдушиной для Пушкина в последние годы его жизни. Ему всегда было необходимо тепло дружеского общения. Искреннюю привязанность Пушкин и находил в Нащокине, который любил трогательно и преданно "удивительного Александра Сергеевича", "моего славного Пушкина".

Этой взаимной любовью пронизана вся переписка друзей.

В 1831 году, проводя Пушкина в Петербург, Павел Воинович, тяжело страдая от разлуки, пишет вслед другу: "Ты не можешь себе представить, какое худое влияние произвел твой отъезд отсюда на меня, – я совершенно оробел, – расстройство нерв я более чувствую, чем когда-нибудь, всего боюсь – ни за что ни про што – не нахожу средств уединиться – одному же скучно... что со мной будет – право, не знаю – не стану говорить о привязанности моей к тебе – что же касается до привычки видеть и заниматься тобою, она без меры... Жить ты будешь счастливо, я в этом уверен, – следственно говорить и желать тебе мне нечего, не забудь меня, поминай меня, да не лихом – я с своей стороны тебе был друг искренний, по душе, или по чему другому, все равно. Сидя в карете, я плакал – и этому давнишнему удовольствию я тебе обязан".

Даже о других людях Нащокин судит по отношению их к Пушкину.

О Чаадаеве он сообщает поэту: "...человек весьма добрый – способен к дружбе, привязчив, честолюбив более, чем я – себя совсем не знает...

тебя очень любит – но менее, чем я..." О другом общем знакомом: "Он почти столь же тебя знает и любит, как и я, что доказывает, что он не дурак, тебя знать – не безделица".

Незадолго до трагической дуэли Пушкина суеверный Нащокин, словно предчувствуя недоброе, заказал два одинаковых золотых колечка с бирюзовыми камешками, как талисманы, предохраняющие от насильственной смерти. Из них одно он подарил Пушкину, другое носил сам. Рассказывали, что, торопясь на дуэль, Пушкин забыл надеть это колечко.

Трогательно и почти неправдоподобно звучит рассказ жены Нащокина о том, как Павел Воинович в своей московской квартире словно ощутил смертельный выстрел Дантеса, прозвучавший под Петербургом на Черной речке. В этот день он вдруг вошел к жене побледневший и страшно обеспокоенный:

– Я сейчас слышал голос Пушкина. Я слегка задремал на диване у себя в кабинете и вдруг явственно слышу шаги и голос: "Нащокин дома?"

Я вскочил и бросился к нему навстречу. Но передо мной никого не оказалось. Я вышел в переднюю и спрашиваю камердинера: "Модест, меня Пушкин спрашивал?" Тот, удивленный, отвечает, что, кроме его, никого не было в передней и никто не приходил... Это не к добру... С Пушкиным приключилось что-нибудь дурное!4 Поэт мечтал и после смерти быть рядом с другом:

– Знаешь, брат, ты вот все болеешь, может, скоро умрешь, так я подыскал тебе в Михайловском могилку сухую, песчаную, чтобы тебе было не сыро лежать, чтоб тебе и мертвому было хорошо, а когда умру я, меня положат рядом с тобой.

Нащокин надолго пережил Пушкина.

Кроме верных, преданных "друзей по душе", окружали Пушкина и друзья "сиюминутные" из числа бездумно веселящейся светской молодежи, офицерства. Таков был Никита Всеволожский, Алексей Вульф, Иван Beликопольский, Николай Алексеев. Пожалуй, наиболее яркий представитель этого типа приятелей Пушкина – граф Федор Иванович Толстой, по прозвищу Американец.

Лев Толстой как-то отозвался о своем дальнем родственнике (Американец двоюродный дядя великого писателя): "необыкновенный, преступный и привлекательный человек". Он был значительно старше Пушкина и ко времени их знакомства в 1818 – 1819 годах имел уже легендарную биографию. Он побывал в кругосветном плавании с экспедицией адмирала И. Ф. Крузенштерна. За буйное поведение, хулиганские выходки и строптивость его высадили на один из островов около Аляски (отсюда и прозвище – Американец), где он прожил среди местного населения несколько месяцев.

Свою подмоченную репутацию Толстой восстановил в боевых кампаниях Отечественной войны, где проявил безумную храбрость и смекалку.

После войны вышел в отставку, жил в Москве на широкую ногу, играл в карты и отчаянно дрался на дуэлях. В обоих этих занятиях бывал невероятно удачлив.

У Американца-Толстого много общего с Нащокиным, с которым он, кстати, был особенно дружен. Яркая, одаренная, недюжинная натура, человек, наделенный нечеловеческой энергией, волей, самообладанием, умом и растрачивающий себя в "удушливой пустоте и немоте русской жизни"

(А. И. Герцен)...

Герцен познакомился с Американцем уже после смерти Пушкина и так описывал его: "Один взгляд на наружность старика, на его лоб, покрытый седыми кудрями, на его сверкающие глаза и атлетическое тело показывал, сколько энергии и силы было ему дано от природы. Он развил одни буйные страсти, одни дурные наклонности, и это не удивительно:

всему порочному позволяют у нас развиваться долгое время беспрепятственно... Он буйствовал, обыгрывал, дрался, уродовал людей, разорял семейства... Женатый на цыганке, известной своим голосом и принадлежавшей к московскому табору, он превратил свой дом в игорный, проводил все время в оргиях, все ночи за картами..."16 Вместе с тем в молодости он слыл вольнодумцем и "горячей головой", громче всех "шумел" на офицерских сходках. Это о нем говорит Репетилов в "Горе от ума":

Но голова у нас, какой в России нету,

Не надо называть, узнаешь по портрету:

Ночной разбойник, дуэлист,

В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,

И крепко на руку нечист;

Да умный человек не может быть не плутом.

Когда ж об честности высокой говорит,

Каким-то демоном внушаем:

Глаза в крови, лицо горит,

Сам плачет, и мы все рыдаем.

Американец, конечно, узнал себя в этом портрете и, встретив Грибоедова, сделал обиженную мину:

– Зачем ты обо мне написал, что я крепко на руку нечист? Подумают, что я взятки брал. Я взяток отродясь не брал.

– Но ты же играешь нечисто, – заметил Грибоедов.

– Только-то? Ну ты так бы и написал, – ответил Толстой и, собственноручно поправив строку Грибоедова на "В картишках на руку нечист", снабдил ее примечанием: "Для верности портрета сия поправка необходима, чтобы не подумали, что ворует табакерки со стола..."12 Будучи нечист на руку, Американец охотно разглагольствовал о чести, был умен, проницателен, широко образован, говорил на нескольких тзыках, любил музыку и литературу, много читал, вращался среди поэтов и артистов. Он запросто, по-приятельски общается с Пушкиным, Грибоедовым, Чаадаевым, впоследствии с Герценом. Жуковский к нему благоволит, Нащокин его любит.

Толстой – добрый малый, охотно помогает близким, не раздумывая вступается за честь друзей, рискуя собственной жизнью.

Однажды приятель Толстого попросил его быть секундантом на дуэли.

Толстой согласился, дуэль назначили на другой день в 11 часов утра.

В назначенное время дуэлянт явился к Американцу и застал его спящим.

Гот отмахнулся спросонья. Приятель напомнил:

– Разве ты забыл, что обещал быть моим секундантом?

– Это уже не нужно. Я его убил, – ответил Американец, позевывая.

Оказалось, что накануне он сам вызвал обидчика своего друга на дуэль, условился стреляться в 6 часов утра, убил его и спокойно лег спать24.

Один из многочисленных друзей Американца так отзывался о нем уже после его смерти, в разговоре с молодой дамой:

– Таких людей уж нет. Если б он вас полюбил и вам бы захотелось вставить в браслет звезду с небес, он бы ее достал. Для него не было невозможного, и все ему покорялось. Клянусь вам, что в его присутствии вы не испугались бы появления льва.

На склоне лет Федор Толстой стал суеверен. Тени убитых на дуэлях не давали ему покоя. Убитых было одиннадцать человек! Толстой аккуратно записал все их имена. У него было двенадцать детей, но одиннадцать из них умерли один за другим в младенчестве. И со смертью каждого ребенка Американец вычеркивал из своего списка фамилию убитого на дуэли и писал "квит". Когда он вычеркнул таким образом последнюю фамилию, то сказал:

– Ну, слава богу! Хоть мой курчавый цыганеночек будет жить12.

Ребенок действительно остался жив.

С таким-то человеком и столкнула судьба Пушкина накануне его ссылки.

Поэт потянулся к этой своеобразной личности, к человеку, о котором Вяземский в 1818 году написал восхитившие поэта строчки:

Под бурей рока – твердый камень!

В волненьи страсти – легкий лист...

Знакомство с Американцем чуть не стало роковым в жизни поэта.

Толстой решил посмеяться над Пушкиным и распустил по Петербургу сплетню, будто поэта вызвали в тайную канцелярию и высекли за вольнолюбивые стихи. Для чести дворянина такая сплетня была убийственной.

Можно представить себе, как потрясен был Пушкин. Ему казалось, что из этой позорной ситуации есть только два выхода: или покончить с собой, или убить императора Александра. Некоторое время он всерьез вынашивал планы на этот счет.

Имени клеветника Пушкин тогда не знал, он узнал его, будучи в кишиневской ссылке. С тех пор жажда мщения овладела его душой. В течение шести лет он усердно упражняется в стрельбе из пистолета, а чтобы натренировать руку, носит на прогулках тяжелую трость.

Вернувшись в сентябре 1826 года из ссылки, Пушкин просит С. А. Соболевского передать вызов на дуэль Толстому. Однако обида в душе поэта уже поостыла, да и Соболевский употребил все свое влияние, чтобы отговорить друга от дуэли, которая наверняка имела бы кровавый исход:

оба противника стреляли без промаха.

Короче говоря, противников помирили, и поэт снова раскрыл свою доверчивую душу Американцу. Его он через некоторое время попросил быть посредником в сватовстве к Наталье Николаевне Гончаровой.

Коварное предательство человека, которого он считал своим близким другом, все же долгое время было источником тяжелых переживаний для поэта.

Считается, что в стихотворении "Демон" Пушкин имел в виду Александра Раевского. Но сам поэт это отрицал, подразумевая собирательность образа "демона". Здесь, может быть, не только черты Раевского, но и черты Федора Толстого:

Неистощимой клеветою

Он провиденье искушал;

Он звал прекрасное мечтою;

Он вдохновенье презирал;

Не верил он любви, свободе;

На жизнь насмешливо глядел – И ничего во всей природе Благословить он не хотел.

Незадолго до создания этого стихотворения Пушкин писал Вяземскому о своем намерении "резкой обидой отплатить за тайные обиды человека, с которым расстался я приятелем и которого с жаром защищал всякий раз, как представлялся тому случай". Это намерение Пушкин реализовал в едких строчках, адресованных Толстому в послании "К Чаадаеву". И не только в них. Толстой долго еще мучил воображение поэта. Черты Американца явственно проглядывают в Зарецком – секунданте Владимира Ленского.

И не из-за таких ли "друзей", как Американец, как Александр Раевский, Пушкин, чье сердце было создано для дружбы, жило и питалось ею, пишет такие горькие, выстраданные строки:

Что дружба? Легкий пыл похмелья,

Обиды вольный разговор,

Обмен тщеславия, безделья

Иль покровительства позор.

Случайно ли, что Пушкин ни разу не изобразил в своих произведениях верной, преданной, самоотверженной дружбы (если не считать лирических обращений к лицейским товарищам), а так часто и настойчиво возвращался к теме соперничества, коварства и предательства в отношениях друзей?

Вспомним Ленского и Онегина, Моцарта и Сальери, Гринева и Швабрина...

Вспомним, например, такие строки из романа в стихах:

Я только в скобках замечаю,

Что нет презренной клеветы,

На чердаке вралем рожденной

И светской чернью ободренной,

Что нет нелепицы такой,

Ни эпиграммы площадной,

Которой бы ваш друг с улыбкой,

В кругу порядочных людей,

Без всякой злобы и затей,

Не повторил стократ ошибкой;

А впрочем, он за вас горой,

Он вас так любит... как родной!

Шли годы, круг друзей, добрых приятелей, единомышленников поэта становился все уже и уже. "Иных уж нет, а те далече..." К моменту трагической развязки своей жизни поэт оказался почти в полном одиночестве. Пущин и Кюхельбекер – в ссылке, Пестель и Рылеев – повешены, Дельвиг умер, Нащокин и Чаадаев – в Москве, Соболевский – за границей, с Вяземским и Жуковским отношения в последние месяцы жизни поэта как-то охладились. Одно утешение: во встречах и беседах на исторические и литературные темы с А. И. Тургеневым, с В. Ф. Одоевским, хлопоты с изданием "Современника".

Душу излить было некому.

Вяземский нашел в себе мужество написать после смерти поэта знаменательные строки: "Пушкин не был понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у его памяти"25.

"Я УДАРИЛ ОБ НАКОВАЛЬНЮ РУССКОГО ЯЗЫКА...)

...И тяжким, пламенным недугом

Была полна моя глава:

В ней грезы нудные рождались;

В размеры стройные стекались

Мои послушные слова

И звонкой рифмой замыкались.

В гармонии соперник мой

Был шум лесов, иль вихорь буйный,

Иль иволги напев живой,

Иль ночью моря гул глухой,

Иль шепот речки тихоструйной.

(А. ПУШКИН. "РАЗГОВОР КНИГОПРОДАВЦА С ПОЭТОМ", 1824 г.)

Биографов Пушкина всегда поражает, как рано возмужал его гений.

Создается впечатление, будто Пушкин просто родился поэтом, что он сразу, как Афина, античная богиня мудрости, явился миру во всем блеске своего поэтического вооружения. Известный советский писатель и литературовед Юрий Тынянов писал даже, что "у Пушкина не было ученичества в том смысле, как оно было, например, у Лермонтова"26.

Это, конечно, преувеличение. Период ученичества у Пушкина, разумеется, был, только он необычайно сильно сжат во времени. Он начался еще в раннем детстве: ведь Пушкин, по свидетельству его брата Льва, уже на восьмом году жизни "сочинял на французском языке маленькие комедии и эпиграммы на своих учителей"4. Он продолжался и в первые лицейские годы, в стихах того времени звучит подражание и Державину, и Батюшкову, и дяде Василию Львовичу. Но вместе с тем все сильнее пробиваются уже и собственно пушкинские интонации.

Само по себе столь раннее пробуждение призвания у великих поэтов скорее не исключение, а правило. Да и в Лицее с самого первого курса чуть ли не все увлечены поэзией, чуть ли не все пишут стихи.

Пушкин, однако, среди них сразу и первый. "При самом начале – он наш поэт"4, – вспоминал Иван Пущин. Дельвиг и Кюхельбекер предвидели в молодом своем друге будущего гения. Всеобщее увлечение поэзией среди лицеистов подогревалось Пушкиным. А. Д. Илличевский, которого иные ставили в Лицее как стихотворца выше Пушкина, признавался в письме к своему приятелю весной 1812 года, то есть всего через полгода после поступления в Лицей: "Что касается до моих стихотворческих занятий, я в них успел чрезвычайно, имея товарищем одного молодого человека (Пушкина. – Г. В.), который, живши между лучшими стихотворцами, приобрел много в поэзии знаний и вкуса... и, читая мои прежние стихи, вижу в них непростительным ошибки. Хотя у нас, правду сказать, запрещено сочинять, но мы с ним пишем украдкою..."27 Сочинять вскоре было разрешено, более того, "сочинительство" всячески поощрялось. В Лицее выходили рукописные журналы с карикатурами, эпиграммами, рассказами и стихами лицеистов. Составлялись "лицейские антологии" – сборники стихотворений.

С. Д. Комовский вспоминал, что Пушкина не только в часы отдыха, но и в классах, и даже во время молитвы можно было видеть сочиняющим стихи: "...и тогда лицо его то помрачалось, то прояснялось, смотря по роду дум, кои занимали его в минуты вдохновения... от нетерпения он грыз обыкновенно перо и, насупя брови, надувши губы, с огненным взором читал про себя написанное"4.

Подлинная слава Пушкина как поэта зажглась в 1815 году, после прочтения на экзамене в присутствии Г. Р. Державина "Воспоминания в Царском Селе". Маститый поэт и царедворец был в восторге от стихов юного Пушкина, хотел его обнять. "Меня искали, но не нашли", – вспоминал Пушкин.

Вскоре Пушкин уже на дружеской ноге с В. Жуковским, П. Вяземским, П. Чаадаевым, К. Батюшковым. Он с ними – как равный с равными.

Жуковский, бывший в зените своей литературной известности, совершенно очарован встречей с юным Пушкиным и пишет Вяземскому: "Я сделал еще приятное знакомство с нашим молодым чудотворцем Пушкиным.

Я был у него на минуту в Сарском селе. Милое, живое творенье! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности. Боюсь только, чтобы он, вообразив себя зрелым, не помешал себе созреть! Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет. Ему надобно непременно учиться и учиться не так, как мы учились! Боюсь я за него этого убийственного Лицея – там учат дурно! Учение, худо предлагаемое, теряет прелесть для молодой пылкой души, которой приятней творить, нежели трудиться и собирать материал для солидного здания! Он истощит себя.

Я бы желал переселить его года на три, на четыре в Геттинген или в какой-нибудь другой немецкий университет! Даже Дерпт лучше Сарского села. Он написал ко мне послание, которое отдал мне из рук в руки, – прекрасное! Это лучшее его произведение! Но и во всех других виден талант необыкновенный! Его душе нужна пища! Он теперь бродит около чужих идей и картин. Но когда запасется собственными, увидишь, что из него выйдет!"28 С этой встречи Пушкин обрел в Жуковском своего духовного отца, наставника и друга на всю жизнь. Василий Андреевич любовно и заботливо следит отныне за каждым шагом Пушкина и всегда готов прийти ему на помощь, дать совет, поддержать, выручить, пожурить, предостеречь, похлопотать. А главное добрая душа Василий Андреевич, одним из первых оценивший Пушкина, всегда сердцем болеет за то, чтобы этот гений развернулся в полную силу, чтобы Сверчок (прозвище Пушкина по литературному обществу "Арзамас") стал Орлом.

Вот образец милейшего письма Жуковского Пушкину:

"Ты уверяешь меня, Сверчок моего сердца, что ты ко мне писал, писал и писал – но я не получал, не получал и не получал твоих писем... Обнимаю тебя за твоего "Демона". К черту черта! Вот пока твой девиз.

Ты создан попасть в боги – вперед. Крылья у души есть! Вышины она не побоится, там настоящий ее элемент! дай свободу этим крыльям, и небо твое. Вот моя вера. Когда подумаю, какое можешь состряпать для себя будущее, то сердце разогреется надеждою за тебя. Прости, чертик, будь ангелом... Быть сверчку орлом и долететь ему до солнца"28.

Факт остается фактом: крупнейшие поэты России склонили свои увенчанные лаврами головы перед юношей Пушкиным, едва только он появился на литературном Парнасе. Не только "старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил".

Василий Жуковский жалуется, что Пушкин "мучит" его "своим даром, как привидение", и в 1820 году Сверчку-Пушкину дарит свой портрет с надписью: "Победителю-ученику от побежденного учителя..."

Николай Карамзин, признанный глава русской литературы начала века, специально приезжает в Лицей в 1816 году, чтобы приветствовать Пушкина: "Пари, как орел, но не останавливайся в полете".

Иван Дмитриев, современник Державина и соперник его по поэтической славе, называет лицейские стихи Пушкина "прекрасным цветком поэзии".

Константин Батюшков, один из создателей русской лирики, перед которым юный поэт благоговел, был потрясен стремительным взлетом пушкинского гения. Прочитав стихотворение "Юрьеву" (1820), где были приводившиеся уже строки:

А я, повеса вечно праздный,

Потомок негров безобразный,

Взращенный в дикой простоте,

Любви не ведая страданий,

Я нравлюсь юной красоте

Бесстыдным бешенством желаний,

Батюшков в порыве восхищения и доброй зависти воскликнул:

– О! как стал писать этот злодей!

Еще раньше князь Петр Вяземский – известный поэт, литературный критик, острослов, ставший вскоре одним из ближайших друзей поэта, писал Жуковскому о "чертенке-племяннике": "Стихи чертенка-племянника чудесно-хороши. В дыму столетий! Это выражение – город. Я все отдал бы за него, движимое и недвижимое. Какая бестия! Надобно нам посадить его в желтый дом: не то этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и отцов наших (Вяземский имеет в виду "отцов" по поэзии, то есть, очевидно, Державина, Дмитриева, Батюшкова. – Г. В.). Знаешь ли, что Державин испугался бы дыма столетий? о прочих и говорить нечего"2.

Чем же так пленил Пушкин в своих стихах именитых современниковпоэтов? В чем состояло его новаторство? И затем поставим вопрос шире:

чем вообще обязана ему русская культура?

Ответим сразу же на последний вопрос: да тем обязана, что, собственно говоря, с Пушкина она, русская культура, и начинается как культура современная, как культура, к которой мы сами принадлежим, которой мы воспитаны, которая нас с детства окружает. Пушкин первый заговорил в поэзии так, как говорим мы сейчас, образовал, сформировал стихию народного языка нашего, показав все его выразительные возможности, его пластичность и гармоничность, он первым выразил тот богатейший мир чувств и мыслей, который стал нашим миром.

С Пушкина началась культура, которая, впитав, усвоив все достижения собственной и всей общеевропейской духовной жизни, на этой основе полно раскрывает особенности истинно самобытные, выражает подлинно русское мироощущение и тем самым обогащает и мировую культуру.

Пушкин – это та вершина, к которой дороги ведут со всех концов мироздания и с которой открывается взгляд к далеким горизонтам будущего.

Дальнейший путь уже возможен был только с этой вершины, им причудливо двигалась последующая русская литература, порой удаляясь от Пушкина, отталкиваясь от него, полемизируя с ним, отрицая его, но всегда, вольно или невольно, отмеряя свои шаги от этой исходной точки, от того рубежа, водораздела, который положен был Пушкиным.

Все реки русской литературы отныне берут начало с этого водораздела, все они питаются на этой вершине, и хотя разбегаются прочь, в разные стороны, но несут в себе заряд, темп, скорость, полученные там, на вершине. Вот почему с Пушкина культура русская пошла шагами исполинскими.

Пушкин для русской культуры-был тем, чем был Шекспир для английской, чем был Гете для немецкой. Он – основоположник русской литературы как явления общемировой значимости, литературы, прокладывающей новые пути общечеловеческому искусству.

Но спросим опять – какие же именно новые пути? В чем это новое?

Ведь были в России и до Пушкина большие поэты. Ведь были же у нас Кантемир, Ломоносов, Державин, Радищев, Фонвизин, были Тредиаковский, Сумароков, Княжнин, Востоков, Богданович. Старшими современниками Пушкина были и Жуковский, и Батюшков, и Крылов, и Дмитриев, и десятки других, теперь уже полузабытых, а тогда весьма модных писателей и поэтов. Пушкин у всех у них учился, он благодарно впитывал в себя каждый удачный поэтический образ, развивая собственную образную систему.

Уже в лицейских стихах обнаружилось явно то качество, которое можно назвать высоким артистизмом поэта, то есть тончайшим художественным вкусом, необыкновенно развитым чувством гармоничности, которое словно водит пером поэта, оберегая его от малейших диссонансов, от нарушения ритмики, размера, тональности. Пушкинский стих хочется сравнить со статуэткой античного мастера. Здесь все так же изящно, законченно, пластично, здесь та же воплощенная гармония, уравновешивающая противоположности, так что минор сменяется мажором, грусть жизнерадостным аккордом ("Печаль моя светла").

Античность несомненно отозвалась в пушкинских стихах. Но не в прямом подражании, не в тяжеловесных гекзаметрах, которыми тогда некоторые поэты экспериментировали, а в легчайших и звучных поэтических формах. Но это не просто "гладкие стихи", это не холодный мрамор. Это стихи обжигающие, опьяняющие, заражающие, исповедальнические, неизменно искренние и в то же время часто – трибунные, громкие, ораторские. Их можно петь, и их хочется читать во весь голос. Их можно шептать.

Нам сейчас трудно себе представить, какой переворот в умах, в воззрениях, вкусах современников, в духовной жизни общества произвела поэзия Пушкина, каким это было новым, неслыханным на Руси явлением!

"Неслыханным" – это выражение Белинского.

Всего через несколько лет после смерти Пушкина он, оглядывая с близкого тогда временного расстояния творческий путь поэта, сказал: "Явись теперь на Руси поэт, который был бы неизмеримо выше Пушкина, его появление уже не могло бы наделать столько шума, возбудить такой общий, такой страстный энтузиазм, потому что после Пушкина поэзия уже не невиданная, не неслыханная вещь"29.

Значит, чтобы понять, чем явилась для России поэзия Пушкина, нужно понять, что же было до него. Чтобы осознать, "как стал писать этот злодей", надо представить себе, как писали до него, что за литература была тогда на Руси.

XVIII век, век Просвещения, создал по французскому образцу своеобразный идеал поэзии; ее задачей считалось либо поучение, морализирование, изложение в стихах научных истин, открытий, то есть дидактика и риторика, либо – комплиментарное воспевание в торжественных одах крупных исторических событий, военных побед, восхождения на престол правителей, их "славных деяний".

Преимущественно в этих двух узких берегах и двигалась русская поэзия в течение всего XVIII века от Кантемира и Ломоносова до Фонвизина и Державина (талантливейшего из русских поэтов XVIII века, давшего первые образцы истинной лирики).

Поэт, словно склоняясь в почтительном реверансе перед царем или героем, в выспренних выражениях превозносил его заслуги. Он ораторствовал, голос его гремел, он, "восторгом грудь питая", употреблял выражения только "в высоком штиле".

Подобная поэзия была искусственной и часто уродливой пересадкой с чужой почвы, чурающейся родного языка, "корчащей" его на манер латинского, немецкого, французского.

Для современного читателя оды Ломоносова и Тредиаковского звучат куда более архаично, чуждо, мертво, чем оды античных поэтов, которых в России брали за образец.

Поэтический язык изобиловал церковнославянскими выражениями, латинизмами и галлицизмами, условностями и не имел ничего общего с тем языком, которым говорил, пел свои песни, сказывал свои сказки народ.

Тут надобно иметь в виду особенности культурного развития России.

На протяжении почти всего XVIII века поэзия, драматургия у нас были придворными. Голос поэтов звучал в дворцовых залах, пьесы ставились тоже, как правило, лишь для двора. Сколько-нибудь широкой читающей публики на Руси еще не было. Да и что было читать? Романов и повестей русских не было. Печать еще не осознала своей высокой миссии – выразителя общественного мнения. Мнение выражалось только царское. Провинциальное дворянство в большинстве своем было неграмотным и малограмотным, а столичное вельможное дворянство чуралось как проказы русского языка и изъяснялось, читало, мыслило по-французски, посылало "недорослей" своих за наукой в Германию, а за искусством – во Францию.

Основанная еще Петром I, Академия наук имела нескольких выдающихся ученых, но влияние их на интеллектуальное развитие общества не могло быть сколько-нибудь значительным. Учебные заведения высшего типа были лишь в Москве да Петербурге, и общее количество обучающихся в них составляло едва несколько сотен. К тому же обучение было по преимуществу либо военизированным, либо богословским.

Положение начало меняться в конце XVIII века. Усилия первых русских литераторов и просветителей давали свои плоды. Нация пробуждалась к духовной жизни. Появляются первые литературные журналы, альманахи, светские книги. В 1802 году Н. М. Карамзин опубликовал статью "О книжной торговле и любви ко чтению в России", где привел любопытные цифры и факты, свидетельствующие о глубоких переменах на рубеже двух веков.

"За 25 лет перед сим, – писал он, – были в Москве две книжные лавки, которые не продавали в год и на 10 тысяч рублей. Теперь их 20, и все вместе выручают они ежегодно около 200000 рублей. Сколько же в России прибавилось любителей чтения? Это приятно всякому, кто желает успехов разума и знает, что любовь ко чтению всего более им способствует"30.

Выдающийся русский просветитель времен Екатерины Н. И. Новиков был в Москве главным распространителем книжной торговли. До него, по словам Карамзина, расходилось московских газет не более 600 экземпляров.

Новиков сделал их гораздо богаче содержанием, прибавил в виде бесплатного приложения "Детское чтение". "Число пренумерантов [Пренумерант (архаичн.) – подписчик.] ежегодно умножалось и лет через десять дошло до 4000. С 1797 года газеты сделались важны для России высочайшими императорскими приказами и другими государственными известиями, в них вносимыми; и теперь расходится московских около 6000; без сомнения, еще мало, когда мы вообразим величие империи, но много в сравнении с прежним расходом; и едва ли в какой-нибудь земле число любопытных так скоро возрастало, как в России. Правда, что еще многие дворяне и даже в хорошем состоянии не берут газет; но зато купцы, мещане любят уже читать их. Самые бедные люди подписываются, и самые безграмотные желают знать, что пишут из чужих земель! Одному моему знакомцу случилось видеть несколько пирожников, которые, окружив чтеца, с великим вниманием слушали описание сражения между австрийцами и французами. Он спросил и узнал, что пятеро из них складываются и берут московские газеты, хотя четверо не знают грамоте; но пятый разбирает буквы, а другие слушают"30.