Текст книги "'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)"

Автор книги: Генрих Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Гринев в "Капитанской дочке", описывая ужасные последствия "пугачевщины", бедствия селений, ограбленных и разоренных дважды – и бунтовщиками и их карателями, – пожары, безвинные жертвы, восклицает, как мы помним: "Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный".

Не подлежит сомнению, что в уста Гринева Пушкин вложил свое собственное искреннее убеждение. Но тут надобно ударение сделать не на словах "русский бунт", но в первую очередь на слове "бессмысленный", то есть обреченный на поражение.

Подавление восстания Пугачева, декабристов, бунта в Старой Руссе – вот что вставало перед глазами Пушкина, когда он писал эти строки. Горы трупов, море крови народной, повешенные и засеченные кнутом насмерть, закованные в кандалы и сосланные в сибирскую каторгу. А в итоге торжествующий Николай Палкин.

Такой бунт видеть снова – не приведи бог.

"Бунт и революция, – писал Пушкин Вяземскому, – мне никогда не нравились..." Надо, однако, иметь в виду, что писалось это в июле 1826 года, под свежим впечатлением от разгрома декабристского восстания, и писалось в расчете на "полицейский глаз".

На самом деле, конечно, его отношение к революции и бунту много сложнее. Во всяком случае, оно лишено какой бы то ни было односторонней ограниченности. Что это так, мы видели уже на примере его отношения к Французской буржуазной революции. Пушкин оценивал ее не как пристрастный деятель той или иной политической группировки, а как художник, историк и мыслитель, зорко различая не только тень и свет в происходящих событиях, но и весь спектр оттенков. Он рассматривал их на широком фоне исторического развития европейской цивилизации.

И аналогичным было его отношение к "российскому бунту" вообще и к трагедии декабристов в частности. Сам он об этом достаточно прозрачно для подцензурного письма сказал в послании к Дельвигу в начале февраля 1826 года: "Не будем ни суеверны, ни односторонни – как французские трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира".

Это значило, по-видимому: не впадать в безысходность и уныние. Не рисовать происшедшее только черной и кровавой краской. Оценивать декабризм исторически: со всеми его достоинствами и недостатками. Не только негодовать и ужасаться, но – понимать. Сохранить веру в будущее России. Верить, надеяться, что "скорбный труд" декабристов не пропадет, что "оковы тяжкие падут", что настанет время освобождения узников и новой борьбы с мечом в руках ("И братья меч вам отдадут").

Да разве вся пушкинская поэзия не была бунтом, призывом к бунту, воспеванием вольности и бунта? Разве не тянуло все время Пушкина к изображению мятежного человека, преступающего рамки обыденности, преступающего закон неправой власти, дерзающего?

Всем творчеством своим, глубинными его мотивами Пушкин, конечно, бунтарь. Он, конечно же, понимает правоту Пугачева, Стеньки Разина, Дубровского. Он, конечно же, был бы, если б смог, 14 декабря 1825 года на Сенатской площади вместе со своими друзьями и единомышленниками.

И разделил бы судьбу Пестеля и Рылеева либо Пущина и Кюхельбекера.

Судить о взглядах Пушкина на бунт, на революцию следует не на основании цитат из писем и произведений, официально верноподданнических заявлений, к которым поэта вынуждали обстоятельства, а всей мерой (и всем безмерием!) его творчества, его личности.

Есть в пушкинском творчестве вообще и в поэзии его в особенности одна характерная черта, о которой уже говорилось. Оно не расслабляет читателя, не вгоняет его в пустую мечтательность, в тоску и меланхолию, в тупик безысходности, не бьет по нервам. Оно всегда удивительно жизнеутверждающе. Оно оставляет свет надежды в безнадежных, трагических ситуациях. Оно продолжает оставаться таким и в Михайловской ссылке и в страшном 1826 году, и во все последующее время удушающего николаевского правления. Как бы ни было самому поэту тяжело и безысходно, он остается в своем творчестве щедрым дарителем света и тепла, мудрости и глубины, уверенности и достоинства.

Скольким людям пушкинская поэзия помогала выжить, не сломиться, не согнуться в самые тяжелые моменты! Они припадали к пушкинской поэзии, как к чистому роднику, и заряжались энергией и надеждой.

И потому-то без Пушкина не утвердилась бы столь прочно вера народа в свое величие, в свою талантливость, в свое высокое историческое призвание в духовной работе всего человечества. Можно согласиться с Достоевским: "...не было бы Пушкина, не определились бы, может быть, с такою непоколебимою силой (в какой это явилось потом, хотя все еще не у всех, а у очень лишь немногих) наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов"7.

Только теперь к этому высказыванию потребовался бы ряд поправок.

Давно уже никто не сомневается, что Россия внесла выдающийся вклад в развитие мировой культуры во всех областях и сферах духовной и материальной жизни.

И забавно для современного читателя звучит осторожная оговорка Достоевского: "Главное, все это покажется самонадеянным: "это нам-то, дескать, нашей-то нищей, нашей-то грубой земле такой удел? Это нам-то предназначено в человечестве высказать новое слово?" Что же, разве я про экономическую славу говорю, про славу меча или науки? Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина"7.

Какой гигантский все-таки скачок совершила некогда убогая и нищая наша родина с тех пор, как были написаны эти слова! Достоевский говорит лишь о братской любви к всечеловеческому единению, живущей в сердце русского человека. "И впоследствии, – заявляет он, – я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братскою любовью всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!"7 Достоевский и не подозревал, как скоро исполнится его пророчество.

Всего через 37 лет после того, как оно прозвучало, Советская Россия обратила призыв народов к миру, мирному соревнованию и провозгласила идею братства трудящихся всех стран, пролетарской солидарности. Но только не по "Христову евангельскому закону", а в согласии с великими идеалами марксизма-ленинизма.

Но так или иначе, а в одном Достоевский прав совершенно. Общечеловеческое, гуманистическое содержание творчества Пушкина, всемирность и всечеловечность его гения ("ведь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные"7 ) глубоко созвучны исторической тенденции, тенденции к культурному, хозяйственному, а затем, в итоге политических и экономических преобразований, и к социальному единению народов земли. И именно нашей стране выпала честь первой прокладывать путь в этом направлении для всего человечества.

Пушкин словно интуитивно угадал своим творчеством эту будущность родной страны, которая и Достоевскому мерещилась еще словно в туманной далекой дымке. "Нет, положительно скажу, – восклицал он, – не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде, ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось. Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему, и пророческое, ...ибо тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко Бесчеловечности? Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк"7.

Прежде чем наша культура влилась в общеевропейскую и заняла в ней подобающее место, Пушкин, как уже говорилось, своим творчеством породнил нас с достижениями других народов, вместил чужие гении в свою душу, чтобы братски помериться с ними силами, чтобы собственный свой гений развить в борении с ними, в усвоении их опыта и средств художественного мастерства, чтобы показать, что и на почве русской культуры возможны шедевры, сравнимые с самыми титаническими достижениями человеческого духа.

Во времена Пушкина расхожей была мысль, что русский народ обладает одним талантом – даром переимчивости, усвоения чужого, рабского копирования иностранного. Мнение это было распространено и среди иностранцев, рассуждавших о России, и среди самих русских. Мадам де Сталь, известная французская писательница, побывавшая в России, писала:

"В цивилизации славян, развивавшейся позднее и поспешнее, чем у прочих народов, доныне сильно заметна подражательность в ущерб самобытности.

То, что в них европейского, имеет французское происхождение. Восточные элементы (то есть собственно народные. – Г. В.) так мало развиты, что их писатели еще не могли проявить подлинный характер, который был бы для них естественным"42.

Это было написано еще до появления Пушкина на поэтическом поприще.

После Пушкина написать такое – значило бы клеветать на русскую литературу.

Конечно, прав Достоевский, говоря, что Пушкин явил миру талант переимчивости, как никто до него. Но это только полправды, пол-истины.

Ибо Пушкин явил своим творчеством и нечто совсем иное. Он опроверг версию о "пассивной женственности" русского народа, его неспособности создать оригинальные, самобытные шедевры искусства, выработать собственные духовные ценности всемирного значения, обогатить человечество истинно русским вкладом в мировую цивилизацию и культуру.

Ибо пушкинская "всемирная отзывчивость" – не переимчивость заимствования и перелицовки, а творческое усвоение, которое служит лишь разбегом по проторенной дорожке для головокружительного прыжка в неведомое, для подъема в такие сферы духовности, которых человечество еще не знало. И никогда не узнало бы без Пушкина. Без него не развернулись бы так смело последующие русские таланты, не ощутили бы в себе дерзкого и властного призыва – не следовать за Западом в художнических исканиях, а самим указывать ему – Западу – новые пути и возможности.

Без пушкинского новаторства в художественных открытиях не было бы новаторства Гоголя, Лермонтова, Достоевского, 1 олстого...

Значит, Пушкин и в самом деле предвосхитил появление того массового типа русского человека, нашего современника, который сознательно стремится овладеть всем богатством, выработанным до него человечеством, критически его переработать, сделать своим это богатство, превратить в творческие способности к созиданию, приумножению новых достижений и ценностей. Такой вот человек, как массовое явление, и появился у нас не через двести лет после Пушкина, а значительно раньше.

Пушкин явил образец той гармонично развитой, универсально образованной личности, органически объединившей художественно-образное и понятийное мышление, эстетическое и научно-теоретическое освоение действительности, постижение ее как по законам красоты, так и по законам логики, – личности, осваивающей духовное богатство всего человечества и множащей это богатство собственным творчеством, формирование которой стало самоцелью развития в нашем, социалистическом обществе.

Но зададимся вопросом, провидел ли Пушкин появление такого общества? Или, если сформулировать вопрос несколько иначе: какая Россия виделась Пушкину в близком и далеком будущем через сто и двести лет? Каков, так сказать, его социальный идеал?

Если говорить о ближайшем будущем, о программе преобразований, которые он считал незамедлительными, то это, конечно, прежде всего отмена крепостного права, убежденным противником которого Пушкин всегда был. Затем – распространение просвещения. Воспитанный на идеалах века Просвещения, сам его наследник, Пушкин придавал огромное, можно сказать, решающее значение пробуждению народного самосознания, распространению в широких массах наук и искусств, совершенствованию нравов.

В этом он, как и многие представители передовой дворянской интеллигенции того времени, видел основной стержень общественного прогресса. На распространение просвещения – пусть медленное – он возлагал основные надежды. И потому:

Да здравствуют музы, да здравствует разум!

Ты, солнце святое, гори!

Как эта лампада бледнеет

Пред ясным восходом зари,

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем бессмертным ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Разум человеческий, его бессмертный гений восторжествует наконец над силами тьмы, невежества, варварства и деспотизма. И на разумных основаниях должно будет тогда строить все социальные институты. Что же это за разумные основания?

По своему происхождению, воспитанию, положению в обществе Пушкин был аристократом, и на все социально-политические воззрения его этот аристократизм наложил заметный отпечаток. Он открыто гордился своей родовитостью, потомственным дворянством, своими предками, которые не ладили с царями. На этот счет он в свое время получил довольно резкую отповедь Рылеева: "Чванство дворянством непростительно особенно тебе.

На тебя устремлены глаза России; тебя любят, тебе верят, тебе подражают.

Будь Поэт и гражданин".

Однако причины этого "чванства" следует понять, здесь не просто какая-то смешная, карикатурная и недостойная черта характера, как думалось Рылееву. Потомственное дворянство представлялось Пушкину олицетворением ума, долга, чести в российском обществе. Они – носители интеллигентности и просвещенности. Они – единственная сила в России, противостоящая царскому абсолютизму, самодержавию, окружающему себя беспринципными выскочками чиновными сановниками, которые быстро получали личное дворянство и оттесняли более самостоятельное и достойное, как казалось Пушкину, дворянство потомственное.

К тому же в России двадцатых годов Пушкин не видел, да и не мог видеть иной революционной силы, кроме декабристов, дворянских революционеров. И потому "демократическая ненависть" к дворянству, звучащая со страниц продажных изданий Ф. Булгарина и Н. Греча после подавления восстания на Сенатской площади, вызвала у Пушкина страстную отповедь: "Каков бы ни был образ моих мыслей, никогда не разделял я с кем бы то ни было демократической ненависти к дворянству. Оно всегда казалось мне необходимым и естественным сословием великого образованного народа".

Призыв восставших во времена Великой французской революции "Аристократов на фонарь! Повесим их, повесим! Qa ira! (Пойдет! – Г. В.)"

в России после 1825 года, естественно, приобретал совершенно иной смысл: эти слова были бы вполне уместны в устах Николая I по адресу декабристов, многие из которых принадлежали к самым аристократическим семьям российского дворянства. И потому Пушкин попал в цель, когда, желая уничтожить Булгарина как прихвостня Николая I, сравнил его выпады против дворянской интеллигенции с криками: "Аристократов на фонарь, на фонарь! Повесим их, повесим!"

Имея в виду Булгарина и компанию, Пушкин писал: "И на кого журналисты наши нападают? ведь не на новое дворянство, получившее свое начало при Петре I и императорах и по большей части составляющее нашу знать, истинную, богатую и могущественную аристократию – pas si bete (они не настолько глупы. – Г. В.). Наши журналисты перед этим дворянством вежливы до крайности. Они нападают именно на старинное дворянство, кое ныне, по причине раздробленных имений, составляет у нас род среднего состояния, состояния почтенного, трудолюбивого и просвещенного, состояния, коему принадлежит и большая часть наших литераторов.

Издеваться над ним (и еще в официальной газете) нехорошо – и даже неблагоразумно. [Положим, что эпиграммы демократических французских писателей приуготовили крики les aristocratesa la lanterne (аристократов на фонарь); у нас таковые же эпиграммы хоть и не отличаются их остроумием, могут иметь последствия еще пагубнейшие...] Подумай о том, что значит у нас сие дворянство вообще и в каком отношении находится оно к народу... Нужно ли тебе еще объяснений?"

Пушкин высказался более чем прозрачно для цензурной печати. Он явно дал понять, какое именно дворянство и каких его представителей он защищает. Это – "род среднего сословия, – говорит поэт, – то есть того сословия, которое во Франции и совершило революцию, у нас же за неимением третьего сословия самой революционной и просвещенной силой является старинное дворянство, оно не враг народу, а само заинтересовано в освобождении его от крепостного права".

Конечно, во всем этом было много наивного и иллюзорного. Краткий период дворянской революционности после декабря 1825 года кончился, но Пушкин долго еще продолжал жить иллюзиями на возрождение сильной дворянской оппозиции царскому деспотизму.

Он полагал, что источником всех бед потомственного русского дворянства было отсутствие в России майората, то есть закона, по которому наследство не делилось, а передавалось целиком старшему в роду. Отсутствие майората привело к дроблению, мельчанию и упадку древних родов.

Другая причина – "табель о рангах", введенная Петром I. С тех пор дворянство стало жалованным, звание это давалось за личные заслуги перед троном. Деспотизм получил возможность окружать себя "преданными наемниками", возводя их в графское и княжеское достоинство.

Петр I положил начало целому сословию дворянской бюрократии, угнетающей народ.

Отсюда мечты Пушкина о "контрреволюции революции Петра", надежда, что Николай I сам начнет эту контрреволюцию. Поэт видел только один путь к ограничению самодержавия и деспотизма: устранение придворной бюрократии, назначаемой царем, и восстановление могущественной потомственной аристократии, независимой от самодержавия, просвещенной и допущенной к кормилу государственного правления. Это был тот идеал, который исповедовали многие из декабристов. Пушкин держался его и упорно отстаивал вплоть до смерти.

Просвещенное конституционное государство, однако, в представлении Пушкина не походило на буржуазные государства типа Англии, Франции, Америки. Поэт-историк имел возможность убедиться, что буржуазное развитие в этих странах не только не принесло обещанных свободы, равенства и братства, но ввергло народ в еще большую нищету, в самую жестокую эксплуатацию, подчинила самой унизительной власти чистогана.

Возможность буржуазного развития России не только не вдохновляла Пушкина, она его пугала, как пугала впоследствии Герцена и Чернышевского.

В черновике "Путешествия из Москвы в Петербург" Пушкин, размышляя о судьбе русского крестьянина, обращается устами своего героя с вопросом к англичанину: "...что может быть несчастнее русского крестьянина?"

Тот отвечает: "...Английский крестьянин...

Как! Свободный англичанин, по вашему мнению, несчастнее русского раба?"

Завязывается спор о том, что такое свобода, и англичанин говорит о фиктивности буржуазной свободы: "...разве народ английский участвует в законодательстве? разве власть не в руках малого числа? разве требования народа могут быть исполнены его поверенными?"

Пушкин возражает в том смысле, что неограниченное самодержавие и крепостное право еще больше способствуют злоупотреблениям. Англичанин отвечает: "Злоупотреблений везде много. Прочтите жалобы английских фабричных работников – волоса встанут дыбом. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой – какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет об сукнах господина Шмидта или об иголках г-на Томпсона. В России нет ничего подобного".

Затем англичанин спрашивает своего собеседника, был ли тот в Англии.

"Не удалось...

Так вы не видали оттенков подлости, отличающих у нас один класс от другого. Вы не видали раболепного maintien (поведения) нижней каморы перед верхней; джентльменства перед аристокрацией; купечества перед джентльменством; бедности перед богатством; повиновения перед властию. – А нравы наши... а продажные голоса, а уловки министерства, а тиранство наше с Индиею, а отношения наши со всеми другими народами?.."

Поистине:

Нет правды на земле,

Но правды нет и выше...

Многие обращали в те времена взоры надежды к американскому континенту, к нации молодой, цветущей, набирающей силы, гордой своими демократическими устоями и законами, созданными на принципах разума и справедливости, избавленной от какого бы то ни было наследия монархизма и феодализма, с оружием в руках завоевавшей свою независимость от Англии.

Там, в Северо-Американских Штатах, новый буржуазный строй развивался, так сказать, в своем чистом виде.

Пушкину хватало исторического кругозора, чтобы не обольщаться и на этот счет. Он ясно видит, что тут "в чистом виде" проявились отнюдь не гуманистические, а торгашеские идеалы, что буржуазная демократия предстала тут "в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве". И продолжает: "Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую – подавлено неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой: такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами..."

Как видим, Пушкин был в России одним из первых, самых резких и бескомпромиссных критиков буржуазного строя (хотя в этой критике и есть кое-что от дворянского снобизма). Он надеялся, что Россию-матушку сия судьба минует.

Нарождающееся в стране "третье сословие" – купцы, разночинцы, ремесленники, чиновники – не могло быть в его глазах передовой общественной силой. Купечество было невежественно и хамовато. Чиновничество – угодливо и убого. Разночинная интеллигенция только нарождалась, и ее первые представители в журналистике – Греч и Булгарин были зрелищем достаточно гнусным. От таких "просветителей" и "идеологов" добра для России ждать не приходилось. И Пушкин, сам причислявший себя иногда к мещанам, ибо жил за счет собственного литературного труда, а не за счет мизерных доходов от поместий, смотрел, однако, на это "сословие" подозрительно и большого будущего за ним не видел.

И если для объяснения предшествующей истории России требовалась, по мысли Пушкина, "другая формула", нежели для истории Западной Европы, то, очевидно, надеялся он, и ее будущая история реализуется также по "другой формуле" – не через гнусности буржуазной демократии и циничное торжество денежного мешка.

Итак, буржуазный строй и буржуазную революцию для России Пушкин не принимал. Тем более не принимал он и феодальной монархии. Для ближайшего времени он мечтал о монархии просвещенной, конституционной. За далекими же горизонтами ему, думается, грезилось нечто среднее между псковской вечевой вольницей на новый лад и сен-симонистским идеалом общества, где царствует аристократия ума и талантов.

О том, что Пушкин был знаком с идеями утопического социализма еще в конце 20-х годов, свидетельствуют, в частности, следующие строки из воспоминаний Адама Мицкевича о нашем поэте: "Он любил рассуждать о высоких вопросах, религиозных и общественных, которые и не снились его соотечественникам. Очевидно, в нем происходил какой-то внутренний переворот. Как человек, как художник, он несомненно находился в процессе изменения своего прежнего облика, или, вернее, обретения своего настоящего облика... Но к чему он готовился?.. Что творилось в его душе?

Прониклась ли она в тиши тем духом, который вдохновлял творения Манцони [Манцони (М андзони) Алессандро ( 1785 – 1873) – итальянский писатель, участник движения за освобождение Италии от австрийского ига. – Г. В.] или Пеллико?.. [Пеллико Сильвио (1789 – 1854) – итальянский писатель, участник движения карбонариев, много лет проведший в тюрьмах. – Г. В.] А может быть, его воображение было возбуждено идеями в духе Сен-Симона или Фурье? Не знаю. В его стихотворениях и в разговорах можно было приметить следы обоих этих стремлений..."

На "аристокрацию ума и талантов" Пушкин возлагал особые надежды, размышляя над путями дальнейшего преобразования общества. "Очевидно, писал он в "Путешествии из Москвы в Петербург", – что аристокрация самая мощная, самая опасная – есть аристокрация людей, которые на целые поколения, на целые столетия налагают свой образ мыслей, свои страсти, свои предрассудки. Что значит аристокрация породы и богатства в сравнении с аристокрацией пишущих талантов? Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли. Никакая власть, никакое правление не может устоять противу всеразрушительного действия типографического снаряда... Мысль! великое слово! Что же и составляет величие человека, как не мысль? Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек..."

Любопытно, что идеи эти отразились в нереализованном полностью замысле пьесы "Сцены из рыцарских времен". В ней поэт рассчитывал изобразить успешное восстание народа против феодалов. Причем успех восстания обеспечивает то, что во главе народа становятся поэт и изобретатель. Монах Бертольд изобретает порох, против которого не могут устоять стены рыцарских замков. В конце пьесы должен был появиться Фауст в качестве изобретателя книгопечатания. Весь план пьесы кончается словами: "Книгопечатание – та же артиллерия".

Как удалось выяснить в свое время Б. В. Томашевскому, слова эти заимствованы Пушкиным из мемуаров Ривароля, публициста времен Французской революции. Автор отвечает на вопрос, где источник идеологической подготовки революции: "...общая причина – свобода печати. Философы научили народ смеяться над священниками, и священники уже не в состоянии были внушать уважение к царям. Вот источник ослабления власти. Книгопечатание артиллерия мысли"39.

В самом деле, если невозможно создать армию слушателей, то возможно создать армию читателей.

"Никакая власть, никакое правительство не может устоять противу всеразрушительного действия типографического снаряда!" Мог ли представить себе Пушкин, когда писал эти строки, предстоящую роль "типографического снаряда" в штурме Зимнего дворца, в социальном переустройстве России? Думалось ли ему, какую роль сыграет русская художественная литература, публицистика, литературная критика, наконец, политическая печать в пробуждении революционного самосознания народа в ближайшие десятилетия русской истории?

"Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения", – словно отвечал на это поэт.

Сохранилась чрезвычайно любопытная запись Пушкина по-французски, относящаяся к последним годам его жизни. Вот она:

"Освобождение Европы придет из России, потому что только там совершенно не существует предрассудков аристократии. В других странах верят в аристократию: одни презирая ее, другие ненавидя, третьи из выгоды, тщеславия и т. д. В России ничего подобного. В нее не верят".

Запись найдена между страниц книги Генриха Гейне "Путевые картины". На этих страницах немецкий поэт рассуждает как раз о России.

Резко изобличая реакционную политику Англии, Гейне иронически заключает, что в сравнении с ней даже международная политика Николая I выглядит революционной, а сам он чуть ли не знаменосцем свободы. Гейне имеет в виду русско-турецкие войны, которые способствовали освобождению Греции от турецкого ига.

Далее, продолжая рассуждать в ироническом тоне, Гейне обосновывает парадоксальный вывод, что и с точки зрения перспектив внутреннего развития крепостная Россия более свободное государство, чем буржуазнодемократическая Англия. "...Вся Англия застыла в своих не поддающихся омоложению средневековых учреждениях, за которыми аристократия окопалась и ждет смертного боя".

Гейне противопоставлял этому ситуацию в России, где свобода якобы развивается "на основе принципов" и где потомственная аристократия не имеет веса.

Вот это место, без сомнения, и привлекло пристальное внимание Пушкина, результатом чего и явилась приведенная выше его запись: "Освобождение Европы придет из России..."

Пушкин, как всегда, предельно лаконичен, а здесь даже и загадочен.

Запись нуждается в осмыслении и расшифровке, в реконструкции отсутствующих логических ходов. Что он имеет в виду, говоря об отсутствии в России предрассудка аристократии и связывая это с освобождением Европы из России? О каком освобождении идет речь? Освобождении от чего?

Мы видели, какое значение для судеб России Пушкин придавал тому, что в ней потомственное дворянство – аристократия – не имеет силы и влияния на управление страной. Он рассматривал это как факт крайне отрицательный для освобождения России. Теперь же именно на этой посылке он строит самые радужные прогнозы. Переменил ли он в корне мнение? Или он рассматривает проблему теперь в ином свете?

Он мог рассуждать примерно так.

В Англии потомственная аристократия, по существу, правит страной, восседая в палате лордов. Знатные фамилии во Франции, Италии и Испании также все еще имеют большой политический вес. Поэтому имеет силу и принцип конституционной монархии в этих странах. Поэтому во Франции, скажем, вновь воцарились Бурбоны. Аристократия не только ограничивает самодержавие, но и дает монархизму опору, прочность, является его фундаментом. Аристократия там испокон веков в почете, в силе, она у власти, ей поклоняются или ее ненавидят. Но так или иначе без нее не мыслится и сам институт монархии.

"Б России ничего подобного". Наемные сановники, которым сегодня доверяется власть, завтра бесследно исчезают и сменяются другими, которых никто не знал. Они сами по себе не представляют никакой силы, на них нет ореола законной власти, нет наследственного права распоряжаться судьбами страны.