Текст книги "'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)"

Автор книги: Генрих Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Они фавориты и временщики, "калифы на час". Сегодня над страной тиранствует конюх императрицы Анны Иоанновны – Бирон, завтра фаворит Анны Леопольдовны – Минних... При Александре I ужас на страну долгое время наводит Аракчеев, при Николае – Бенкендорф, Нессельроде...

Беда стране, где раб и льстец Одни приближены к престолу.

Вспомним также и такие слова поэта: "...деспотизм окружает себя преданными наемниками, и этим подавляется всякая оппозиция и независимость". Подавляется оппозиция легальная, законная, открыто влияющая на общественное мнение. Верно. Но это не значит, что она устраняется вообще, она лишь загоняется в подполье и становится значительно более опасной для существующего режима, чем оппозиция, открыто действующая. Одна из любимых, часто повторяемых мыслей Пушкина была та, что отсутствие в России возможности открыто выражать общественное мнение, то есть легальной оппозиции, привело к возникновению тайных обществ и к трагедии 14 декабря.

Николаевская же Россия в отношении свободы слова и свободы печати по сравнению с александровской, что темная удушливая ночь после сумерек. А следствием этого должно было быть неминуемое нарастание скрытого протеста, скопление взрывной энергии, не находящей естественного выхода. Значит, рано или поздно неминуемы бунт, мятеж, революция.

И если осуществятся идеалы декабристов и установится в той или иной форме дворянское правление, то продержится ли оно долго в России? Нет!

Потому что в "аристократию в России не верят", потому что она в России никогда у власти не была и управлять не умеет. Потому что она не обладает достаточным авторитетом для этого.

Значит, следует неизбежный вывод: Россия быстрее избавится от реликвий и пережитков монархизма и аристократизма в политической жизни, чем страны Западной Европы. Великие перемены в ней будут более радикальными и глубокими, она быстрее и дальше сможет продвинуться по пути прогресса, чем западные державы, ревниво охраняющие лоскутья политического прошлого.

Не отсюда ли и вывод: "освобождение Европы придет из России"?

Учитывая также известное Пушкину обстоятельство, что Россия, в отличие от развитых стран Западной Европы, не знала в те времена также и деспотии денежного мешка и финансовой плутократии, то и тут, казалось, было у нашей страны преимущество в расчетах на будущее.

Так или примерно так можно реконструировать "задним числом" ход размышлений поэта, конспективно (конспиративно?) скупо переданных в приведенной записи. Конечно, это лишь одна из возможных расшифровок, лишь приблизительно-вероятностно отражающая подлинные размышления Пушкина о будущем родной страны.

Однако если собрать и постараться свести в единую систему разрозненные высказывания Пушкина о России, какой бы он ее хотел видеть в будущем, то картина приобретает более определенные очертания.

Прежде всего будущая Россия для Пушкина – это:

Русь свободная, избавленная от рабства, крепостничества, угнетения.

Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный

И рабство, падшее по манию царя,

И над отечеством свободы просвещенной

Взойдет ли наконец прекрасная заря?

Значит:

Русь просвещенная. Как мы знаем, Пушкин вкладывал в это понятие многостороннее содержание. Образованность народа, улучшение системы воспитания, свободу печати и проявления общественного мнения. Торжество разума и справедливости во всех формах общественного и государственного устройства. Разум, мудрость народная будут править государством, а не вельможная и чиновная спесь и глупость. Аристократия умов и талантов займет наконец надлежащее место в обществе. Просвещение коснется всех народов и народностей многонациональной страны и выведет их из того дикого состояния, в котором они пребывали.

Русь гуманная, где осуществятся задушевные мечты Пушкина о самодовлеющем значении человеческой личности, о ее достоинстве, самоценности, неприкосновенности, независимости, где никто "для власти, для ливреи" не будет "гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи", где "самостоянье человека – залог величия его".

Далее:

Русь могучая, победоносная.

Сильна ли Русь? Война, и мор,

И бунт, и внешних бурь напор

Ее, беснуясь, потрясали

Смотрите ж: все стоит она!

Победа! сердцу сладкий час!

Россия! встань и возвышайся!

Следовательно:

Русь великая. Не плетущаяся в хвосте у других держав, не действующая по их указке, а указывающая им своим примером путь социального и духовного прогресса.

В далекой перспективе:

Русь – в условиях "вечной свободы" и "вечного мира".

Еще в 1821 году во время пребывания в Кишиневе Пушкин горячо исповедовал идею вечного мира. Так, Екатерина Орлова писала тогда брату о Пушкине: "Он убежден, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный и всеобщий мир, что тогда не будет проливаться иной крови, как только "кровь людей с сильными характерами и страстями..."

В бумагах Пушкина имеется и его собственная запись на этот счет:

"1. Не может быть, чтобы людям со временем не стала ясна смешная жестокость войны, так же как им стало ясно рабство, королевская власть и т. п.

2. Так как конституции, – которые являются крупным шагом вперед человеческой мысли, шагом, который не будет единственным, – необходимо стремятся к сокращению численности войск, ибо принцип вооруженной силы прямо противоположен всякой конституционной идее, то возможно, что менее через 100 лет не будет уже постоянной армии".

Понятно, что Пушкин тут, следуя за французскими просветителями (аббатом Сен-Пьером и Руссо), исходит из абстрактного принципа разумности и неразумности социальных явлений. Раз рабство, королевская власть, войны неразумны, с ними будет покончено. Как только людям станет ясна "смешная жестокость войны", воцарится вечный мир. Руссо понимал, однако, что воцарению вечного мира будут препятствовать "частные интересы" и что его можно будет ввести в жизнь "только силой", "средствами ужасными и жестокими". И потому этот "прекрасный план" неосуществим.

Пушкин явно не согласен с этим последним выводом, и по смыслу полемики с Руссо его вовсе не пугает мысль об "ужасных средствах", то есть революции. По поводу же тех, кто в мире не заинтересован, Пушкин пишет категорически:

"3. Что касается великих страстей и великих воинских талантов, для этого останется гильотина, ибо общество вовсе не склонно любоваться великими замыслами победоносного генерала: у людей довольно других забот, и только ради этого они поставили себя под защиту законов". Речь идет, по существу, о законах, карающих за проповедь войны.

Мысли эти явно перекликаются со строками из стихотворения "Наполеон": "...И миру вечную свободу из мрака ссылки завещал".

Наконец:

Русь – в братской семье народов.

Пушкин, как и Адам Мицкевич, с которым он в конце 20-х годов делился "чистыми мечтами", думал:

...о временах грядущих,

Когда народы, распри позабыв,

В великую семью соединятся.

Разумеется, эти черты социального идеала Пушкина – лишь упрощенная схема. Мировоззрение "живого" Пушкина неизмеримо сложнее, противоречивее, его взгляды и убеждения претерпевали на протяжении жизни резкие колебания, порой от полюса до полюса. На его отношение к политическим событиям влияли иногда определенные иллюзии и заблуждения.

Мы видим, следовательно, что Пушкин и в шедеврах своей поэзии, и в своих высоких мыслях и идеалах не принадлежит только XIX веку, он подлинно "русский человек в своем развитии", и через столетия он является к нам нашим современником и собеседником. Так же, как явится, думаю, и поколениям грядущим.

Великие произведения искусства, как и великие мысли, бессмертны и сквозьвременны. Они рождаются, чтобы стать вечными спутниками человечества.

Великие личности становятся современниками и собеседниками грядущих поколений потому, что полно воплощают все то прекрасное, доброе и истинное в народе, чему предстоит развиваться и крепнуть.

Удивительно сказал один крестьянин в конце прошлого века, размышляя о Пушкине:

"...В нем все вместе как-то есть: русская жизнь, добро и красота"43.

"ДРУЖИНА УЧЕНЫХ И ПИСАТЕЛЕЙ..."

"...дружина ученых и писателей, какого о

рода они ни были, всади впереди во

всех набегах просвещения, на всех при

ступах об разованности".

(А. ПУШКИН. "ОПРОВЕРЖЕНИЕ НА КРИТИКИ" "1830"

В общих чертах мы проследили ход глубочайших размышлений поэта об исторических судьбах России и цивилизации земли. Уже эти размышления дают право судить о Пушкине не только как о великом поэте, но и как о глубоком мыслителе.

"Жажда размышлений", о которой поэт говорил в послании к Чаадаеву из кишиневской ссылки, никогда не оставляла его, напротив, она крепла год от году, превратившись в неутоляемую духовную потребность.

В южной ссылке поэт изучает, критически переосмысливает все то в наследии европейской культуры, что не успел усвоить в лицейские годы. В Кишиневе, Каменке, Одессе он отнюдь не находится в умственной изоляции, а общается с такими выдающимися умами, как П. И. Пестель, М. Ф. Орлов, В. Ф. Раевский, с деятелями греческого повстанческого движения, а также с заезжими англичанами и французами, здесь он в центре интеллектуально-революционного брожения, а вовсе не на его периферии.

В Михайловском поэт оказывается наедине с самим собой, если не считать интенсивной переписки с друзьями, которая, конечно, не может заменить живого интеллектуального общения. Но и это обстоятельство он обращает на пользу своего духовного самосовершенствования. По его просьбе книги в Михайловское доставлялись ему целыми телегами. Здесь во всей бездонности открылось перед ним шекспировское мироощущение истории и человека. Здесь решительно были отброшены поэтом все условности и каноны драматургии и создан был "Борис Годунов" – трагедия, которая удостоилась похвалы... самого Пушкина! Закончив ее, поэт пишет Вяземскому: "Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, аи да Пушкин, аи да сукин сын!" Здесь он почувствовал, что его духовные силы достигли полного развития.

В 1826 году Пушкин вернулся из шестилетней своей ссылки. Он образованнейший человек своего времени. Он не только охватил умом духовные богатства европейской культуры от античности до своего времени, но сформировал на этой основе глубоко продуманные собственные убеждения, идеалы, принципы – эстетические, политические, нравственные.

Его бывшие приятели, знавшие поэта по проказам и чудачествам в первые послелицейские годы, с удивлением встретили поэта-мыслителя, поэтамудреца, поражавшего окружающих проницательными суждениями чуть ли не по всем проблемам русской и европейской общественной жизни.

Первым удивился Николай I. Царская дворня постаралась создать поэту еще в глазах Александра I репутацию человека легкомысленного, порочного, вздорного, безответственного. Николай таким и ожидал увидеть Пушкина, вызвав его на аудиенцию из Михайловского в Москву.

Однако когда перед ним предстал человек совсем иного склада и масштаба, император при всей антипатии к уму и таланту не мог не ощутить незаурядность и духовную мощь своего собеседника.

– Я говорил сейчас с умнейшим человеком России, – отозвался, как мы помним, Николай о Пушкине.

Потом это происходило неоднократно с самыми разными людьми: все они удивлялись и поражались, обнаружив в поэте не легкого рифмоплета и острослова, а человека с умом недюжинным, словно поэт не может быть умным человеком!

Приятель писателя Н. И. Лажечникова, познакомившись в 1832 году с Пушкиным, писал: "С любопытством смотрел я на эту небольшую, худенькую фигуру и не верил, как он мог быть забиякой... На лице Пушкина написано, что у него тайного ничего нет. Разговаривая же с ним, замечаешь, что у него есть тайна – его прелестный ум и знания. Ни блесток, ни жеманства в этом князе русских поэтов. Поговоря с ним, только скажешь: "Он умный человек. Такая скромность ему прилична"4.

Иван Киреевский, познакомившись с Пушкиным, записал: "В Пушкине я нашел больше, чем ожидал. Такого мозгу, кажется, не вмещает ни один русский череп, по крайней мере ни один из ощупанных мною"25.

Проспер Мериме имел все основания сделать вывод о пушкинской поэзии: "Всякое его стихотворение является плодом глубокого размышления"44.

Графиня А. С. Сиркур писала, что ум Пушкина, "отличавшийся способностью угадывать все, что могло быть воспринято только с помощью интеллекта", поражал ее так же, как и "тот поэтический облик, который бессознательно придавала всякой вещи его воспринимающая мысль"45.

П. А. Плетнев – А. Пушкину: "...Разговор с книгопродавцем верх ума, вкуса и вдохновения. Я уж не говорю о стихах: меня убивает твоя логика. Ни один немецкий профессор не удержит в пудовой диссертации столько порядка, не поместит столько мыслей и не докажет так ясно своего предложения. Между тем какая свобода в ходе! Увидим, раскусят ли это наши классики?"

Ксенофонт Полевой, который не был в числе людей, особенно благоволивших Пушкину, высоко оценивал необыкновенный интеллект поэта и говорил, что перед ним показались бы бледны "профессорские речи" весьма популярных в те времена во Франции историков и публицистов Вильмена и Гизо.

"Вообще, – продолжал К. А. Полевой, – Пушкин обладал необычайными умственными способностями. Уже во время славы своей он выучился, живя в деревне, латинскому языку, которого почти не знал, вышедши из Лицея. Потом, в Петербурге, изучил он английский язык в несколько месяцев, так что мог читать поэтов. Французский знал он в совершенстве. "Только с немецким не могу я сладить! – сказал он однажды. – Выучусь ему и опять все забуду: это случалось уже не раз".

Он страстно любил искусства и имел в них оригинальный взгляд. Тем особенно был занимателен и разговор его, что он обо всем судил умно, блестяще и чрезвычайно оригинально"4.

Добавим, что, помимо французского, английского, немецкого и латинского языков, Пушкин в зрелые годы изучал также древнееврейский и испанский языки, знал церковнославянский, читал по-польски.

Универсальность гения Пушкина проявилась не только в литературе, где он, как уже говорилось, охватил все жанры и усвоил все приемы, разработанные европейской поэзией и прозой, но и в науках – в истории, философии, эстетике, лингвистике, этнографии, политической экономии, в том, что он интересовался также достижениями в механике, геометрии...

О Пушкине как профессиональном историке говорилось уже достаточно.

Профессиональным философом его, конечно, не назовешь: собственно философских произведений у него нет. Вкуса к абстрактным размышлениям он не имел. Но разве его поэтическое мышление не окрашено определенным философско-эстетическим отношением к миру?

Его поэзия, конечно, не миропонимание, но мироощущение, в котором это определенное понимание присутствует скрытно, ненавязчиво, – дано намеком, образом, символом. Он исследует художническими средствами, но именно исследует феномен любви и феномен дружбы, феномен жизни и феномен смерти.

Он не пишет программно-эстетических трактатов, но самой поэзией своей ведет борьбу за эстетический идеал, где прекрасное выступает как квинтэссенция Истины и Добра. Он осмысливает тему – поэт и общество, поэт и гражданин, призвание и назначение поэзии.

Он подвергает поэтическому самоанализу и самое психологию творчества. Исследует психологию человека власти и психологию честолюбца, психологию труса и поведение человека, опасность и смерть презирающего, духовное состояние гения и завистника, скареды и убийцы, мятежника и тирана.

В немногих строчках "Онегина", например, рисуется "философия эпохи":

Мы почитаем всех нулями,

А единицами – себя.

Мы все глядим в Наполеоны;

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно;

Нам чувство дико и смешно.

Его творчество – продолжение античной культурной традиции, где искусство, философия и наука выступают в своей слитности. Словно отзвук этого единства мы находим в прелестной пушкинской миниатюре:

Движенья нет, сказал мудрец брадатый.

Другой смолчал и стал пред ним ходить.

Сильнее бы не мог он возразить;

Хвалили все ответ замысловатый.

Но, господа, забавный случай сей

Другой пример на память мне приводит:

Ведь каждый день пред нами солнце ходит,

Однако ж прав упрямый Галилей.

Сложнейшая философская проблема несовпадения и даже противоречивости чувственной достоверности и научной истинности получает тут у Пушкина удивительно точное, но вместе с тем легкое, изящное, образное выражение. Ирония философских блужданий в поисках истины выливается в иронию поэтическую, достойную пера Вольтера.

Надо сказать, что вместе с античными поэтами, трагиками и мудрецами, незримыми учителями и спутниками жизни Пушкина, начиная с детских лет, были поэты, драматурги и мыслители эпохи французского Просвещения. В его библиотеке было восемь томов сочинений Платона в переводе на французский язык Виктора Кузена, одного из почитателей и пропагандистов Гегеля во Франции. Пушкин читал и перечитывал Монтескье, Вольтера, Дидро, Руссо, Гольбаха, Гельвеция.

В черновиках седьмой главы "Онегина" описана библиотека героя, а скорее всего – собственная библиотека Пушкина, где:

Юм, Робертсон, Руссо, Мабли,

Барон д'Ольбах, Вольтер, Г ельвепий,

Лок, Фонтенель, Дидрот...

В библиотеке Пушкина, кроме того, хранились сочинения Сен-Симона, Франклина, Гоббса, Лапласа, Лафатера, Лейбница, Макиавелли, Мирабо, Вико, Паскаля, Сенеки, Саллюстия, Плиния, Тацита, Бюффона, Кювье и других мыслителей и ученых.

В этом "причете" Вольтер занимает, конечно, особое место по своему влиянию на Пушкина. Вольтер, для которого не было ничего святого, который все устоявшиеся к тому времени духовные и нравственные ценности подверг язвительной критике и циничной насмешке, который смехом своим ниспровергал все авторитеты, включая и самого господа бога, – был кумиром русской дворянской молодежи начала XIX века. Вольтеровский скептицизм и деизм оказался заразительным для многих, включая молодого Пушкина. Богохульная "Гавриилиада" навеяна Пушкину столь же богохульными поэмами Вольтера и Парни. И "афеизм", то есть атеизм, Пушкина начала 20-х годов, очевидно, вольтерьянского же происхождения.

Пушкин характеризует Вольтера как "великана" предреволюционной эпохи во Франции, как "разрушительный гений", который все высокие чувства, драгоценные человечеству, приносит "в жертву смеха и иронии".

"Любимым орудием ее (то есть эпохи. – Г. В.) была ирония, холодная и осторожная, и насмешка, бешеная и площадная".

Вольтер, подчеркивает Пушкин, "овладел и стихами как важной отраслию умственной деятельности человека". Он "написал эпопею, с намерением очернить кафолицизм (католицизм. – Г. В.). Он 60 лет наполнял театр трагедиями, в которых... заставил он свои лица кстати и некстати выражать правила своей философии. Он наводнил Париж прелестными безделками, в которых философия говорила общепонятным и шутливым языком..."

"Влияние Вольтера, – продолжает поэт, – было неимоверно... Все возвышенные умы следуют за Вольтером. Задумчивый Руссо провозглашается его учеником; пылкий Дидрот есть самый ревностный из его апостолов. Англия в лице Юма, Гиббона и Вальполя приветствует Энциклопедию. Европа едет в Ферней на поклонение. Екатерина вступает с ним в дружескую переписку. Фридрих с ним ссорится и мирится. Общество ему покорено".

Ясно, что Пушкина Вольтер привлекает как литератор и мыслитель, который превращает свое перо в орудие невиданной силы, который господствует над душами и умами миллионов людей, перед которыми почтительно склоняют головы коронованные властители.

Мысль о великом общественном значении литературы была излюбленной мыслью самого поэта. Пушкин мысленно, очевидно, сравнивал свое собственное воздействие на духовную жизнь русского общества с тем, которое имел Вольтер. В одном черновом письме к Бенкендорфу он бросил такую любопытную фразу: "Могу сказать, что в последнее пятилетие царствования покойного государя я имел на все сословие литераторов гораздо более влияния, чем министерство..."

Пушкин размышляет и над тем, что смех Вольтера прозвучал во Франции в канун революции и вместе с хохотом Бомарше, вместе с идеями французских просветителей эту революцию приуготовил.

Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым, как скажет впоследствии Маркс. Человечество должно сначала осознать зло как смешное и ничтожное, как пережившее самое себя, чтобы решительно покончить с ним. Великие писатели и мыслители проникаются осознанием этого раньше всех, и их смех – предвестник революционного взрыва. Искусство – чуткий сейсмограф эпохи – вообще раньше всего реагирует на все социальные колебания, на все подспудные, малозаметные пока толчки – предвестники землетрясений. И оно не просто реагирует, оно эти толчки усиливает и умножает. Оно раскатами смеха вызывает раскаты грома, – сдвигает с гор снежные лавины.

Во времена Пушкина, впрочем, мало кто понимал это. Пушкин был в числе этих немногих. Заканчивая характеристику Вольтера, которая приводилась выше, он пишет:

"Смерть Вольтера не останавливает потока. Министры Людовика XVI нисходят в арену с писателями. Бомарше влечет на сцену, раздевает донага и терзает все, что еще почитается неприкосновенным. Старая монархия хохочет и рукоплещет.

Старое общество созрело для великого разрушения. Все еще спокойно, но уже голос молодого Мирабо, подобный отдаленной буре, глухо гремит из глубины темниц, по которым он скитается..."

Как помнит читатель, в другое время и в другой связи Пушкин выразился еще определеннее, заметив, что эпиграммы демократических французских писателей "приуготовили крики "аристократов на фонарь!". Напомним также, что его собственные – пушкинские – эпиграммы и стихотворения немало способствовали пробуждению декабристского революционного самосознания.

И еще одно обстоятельство привлекало Пушкина в фигуре Вольтера, он в одном лице совмещал в себе поэта, философа, ученого.

И ты, Вольтер, философ и ругатель,

(Поэт, астроном, умственный Протей)...

Впрочем, Вольтер не мог и не разочаровывать. Он был голым отрицанием без утверждения. Он разрушал, не указывая, как и на чем нужно строить, на какой почве держаться. Он не оставлял надежды.

Своего рода противовесом этому холодному "разрушительному скептицизму" Вольтера Пушкин считал немецкую социально-философскую и эстетическую мысль.

Он хорошо знал Гете, Шлегеля, Винкельмана, был много наслышан о системах Канта, Фихте и Шеллинга.

С эстетическими взглядами Шеллинга Пушкин познакомился еще на лицейской скамье: вспомним, что "добрый Галич" был пылким шеллингианцем и, конечно, горячо проповедовал его идеи лицеистам. О философских взглядах Шеллинга Пушкин мог составить себе представление из бесед с А. И. Тургеневым и П. Я. Чаадаевым, которые были лично знакомы с немецким мыслителем, и через "любомудров". В этот кружок любознательной московской молодежи входили Д. В. Веневитинов, С. П. Шевырев, В. Ф. Одоевский, И. В. Киреевский, В. П. Титов. Со всеми этими чрезвычайно интересными и талантливыми людьми Пушкин близко сошелся после возвращения из Михайловской ссылки.

С. П. Шевырев в своих воспоминаниях свидетельствует о Пушкине:

"В Москве объявил он свое живое сочувствие тогдашним молодым литераторам, в которых особенно привлекала его новая художественная теория Шеллинга, и под влиянием последней, проповедовавшей освобождение искусства, был написан стих "Чернь".

Один из участников кружка "любомудров" так описал характер занятий и интересов в нем: "Тут господствовала немецкая философия, то есть Кант, Фихте, Шеллинг, Окен, Геррес и др. Тут мы иногда читали наши философские сочинения, но всего чаще и по большей части беседовали о прочтенных нами творениях немецких любомудров. Начала, на которых должны были основаны всякие человеческие знания, составляли преимущественный предмет наших бесед; христианское учение казалось нам пригодным только для народных масс, а не для нас, любомудров. Мы особенно высоко ценили Спинозу, и его творения мы считали много выше евангелия и других священных писаний. – Мы собирались у кн. Одоевского... Он председательствовал, а Д. Веневитинов всего более говорил и своими речами часто приводил нас в восторг" 46.

Не исключено, что через московских "любомудров" Пушкин познакомился и с принципами философии Гегеля. Философия эта приобрела популярность в России позднее, с начала 40-х годов. Но Иван Киреевский, один из бывших "любомудров", уже в 1830 – 1831 годах слушал лекции Гегеля и его учеников в Берлинском университете и даже побывал в гостях у великого немецкого философа. Вернувшись в Россию, Киреевский с восторгом отзывался об учении Гегеля. Философско-исторические идеи Гегеля нашли отзвук в статье Киреевского "Девятнадцатый век".

Пушкин с особой теплотой относится к Киреевскому, он поддержал в печати первые его критические выступления, часто встречался и беседовал с ним в начале 30-х годов. Учитывая острый интерес Пушкина в это время к философско-исторической мысли Запада, трудно предположить, чтобы поэт не "вытянул" из своего молодого друга-"любомудра" всего, что тот наслышался на лекциях Гегеля. Добавим, что о Гегеле Пушкин мог узнать от А. И. Тургенева и П. Я. Чаадаева.

Пушкин неоднократно и всегда одобрительно отзывался о "школе московских литераторов", которая "основалась под влиянием немецкой философии".

Поэт полагал, и, как оказалось потом, совершенно справедливо, что немецкая философия окажет на русскую интеллигенцию более благотворное влияние, чем французская. Вот только в характере этого влияния он намеренно, по цензурным соображениям, или ненамеренно "заблуждался", заявляя от имени благонадежного и верноподданного путешественника из Москвы в Петербург: "Философия немецкая, которая нашла в Москве, может быть, слишком много молодых последователей, кажется, начинает уступать духу более практическому. Тем не менее влияние ее было благотворно: оно спасло нашу молодежь от холодного скептицизма французской философии и удалило ее от упоительных и вредных мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на лучший цвет предшествовавшего поколения!"

Да, немецкая философия спасла русскую молодежь от холодного скептицизма, но приобщила таких людей, как Герцен, к диалектике как алгебре революции.

Если Пушкин не разглядел "взрывного" характера диалектики немецкой классической философии, то он удивительно верно постиг значение ее для развития естественных наук, увязших в ползучем эмпиризме. "Мы не принадлежим к числу подобострастных поклонников нашего века, – писал поэт-мыслитель в 1836 году, – но должны признаться, что науки сделали шаг вперед. Умствования великих европейских мыслителей не были тщетны и для нас. Теория наук освободилась от эмпиризма, возымела вид более общий, оказала более стремления к единству. Германская философия (тут Пушкин повторяет свою излюбленную мысль. – Г. В.), особенно в Москве, нашла много молодых, пылких, добросовестных последователей, и хотя говорили они языком мало понятным для непосвященных, но тем не менее их влияние было благотворно и час от часу становится более ощутительно".

Этот вывод Пушкина очень скоро полностью подтвердился.

Рядом с трудами историков и философов в библиотеке Пушкина – труды экономистов. Так же, как Онегин, Пушкин "читал Адама Смита", знаком он был и с работами Сисмонди, Сея, с экономическими работами Николая Тургенева и Михаила Орлова.

У него сложился самостоятельный и трезвый взгляд на политэконома ческие проблемы. На искушенность Пушкина в этих вопросах впервые обратили внимание Маркс и Энгельс, едва познакомившись с "Евгением Онегиным" в подлиннике. "В поэме Пушкина, – писал Маркс, – отец героя никак не может понять, что товар – деньги. Но что деньги – товар, это русские поняли уже давно..." (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 13, с. 158).

Энгельс в письме к русскому экономисту Н. Ф. Даниельсону противопоставляет прозорливость Пушкина в экономических вопросах ошибочным суждениям классика политической экономии Адама Смита: "Когда мы изучаем реальные экономические отношения в различных странах и на различных ступенях цивилизации, то какими удивительно ошибочными и недостаточными кажутся нам рационалистические обобщения XVIII века – например, доброго старого Адама Смита, который принимал условия, господствовавшие в Эдинбурге и в окрестных шотландских графствах, за нормальные для целой вселенной! Впрочем, Пушкин, уже знал это

...и почему

Не нужно золота ему,

Когда простой продукт имеет.

Отец понять его не мог

И земли отдавал в залог".

Пушкин имел более, ясное представление о некоторых сложнейших экономических вопросах не только по сравнению с учеными XVIII века, но и по сравнению со своими современниками. Так, он совершенно прав в критике ряда положений книги М. Ф. Орлова "О государственном кредите", в частности в том, что "никто не изобретал кредита", что "он проистекает сам собою, как условие, как сношение". Иначе говоря, Пушкин рассматривает кредит как объективное экономическое отношение. Прав он и в том, что налог вовсе не слеп и не "падает без разбора на все состояния", как утверждал Орлов, а преимущественно затрагивает интересы одного какого-либо слоя населения.

Знал бы Маркс об этих соображениях Пушкина, он, по-видимому, отметил бы это в примечаниях к "Капиталу"!

Глубокие познания в истории, философии, политической экономии позволяли Пушкину легко разбираться в событиях международной политической жизни. Видеть их смысл, их направленность, их возможный ход развития.

Осведомленность поэта в международной политике поражала современников. Адаму Мицкевичу при встречах и беседах с Пушкиным казалось, что тот только что прибыл с прений в европейских парламентах. "Когда говорил он (Пушкин. – Г. В.) о политике внешней и отечественной, можно было думать, что слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах и пропитанного ежедневным чтением парламентарных прений"4.

А. О. Смирнова-Россет в шутку называла поэта "министром иностранных дел на русском Парнасе".

И в самом деле, в суждениях Пушкина о политических событиях и политических деятелях своего времени виден человек большого государственного ума и, как ни странно, – трезвый и практичный политик. Перспектива самому влиять на государственные дела была для него одно время притягательной. Он, однако, быстро разуверился в возможности влиять на политику Николая своими советами.

Пушкин интересовался самыми неожиданными областями знания. Так, известный египтолог и дешифровщик иероглифов И. А. Гульянов, разговорясь с Пушкиным у Нащокина, не мог надивиться его познаниями в археологии и языковедении. В бумагах ученого сохранился рисунок пирамиды, под которым имеется надпись по-французски: "Начертанная поэтом Александром Пушкиным во время разговора, который я имел с ним сегодня утром о моих трудах вообще и об иероглифических знаках в частности.