355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Генрих Волков » 'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение) » Текст книги (страница 10)
'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 01:20

Текст книги "'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)"


Автор книги: Генрих Волков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Некоторые декабристы принимали актерство Николая за чистую монету: писали исповеди, советовали, как реформировать Россию. П. Каховский с жаром говорил Николаю о бедствиях народа, тот прочувствованно поддакивал, Каховский писал ему из крепости: "Добрый государь, я видел слезы сострадания на глазах ваших"10.

"Добрый государь" велел Каховского повесить вместе с Рылеевым, Пестелем, Муравьевым-Апостолом, Бестужевым-Рюминым... Но при этом позаботился, чтобы в глазах света выглядеть милосердным: заменил для многих других декабристов смертную казнь вечной каторгой.

Слава о милосердии и добром сердце государя быстро распространялась вместе со славою о его храбрости, мудрости, деятельной любви к России. Сам Николай изображал из себя сильную личность, а ля Петр I, и не совсем безуспешно. Даже такой проницательный человек, как Александр Бестужев, писал Николаю из крепости: "Я уверен, что небо даровало в вас другого Петра Великого"10.

Николай демонстративно презирал людей изнеженных и интеллигентных. Он спал на походной кровати, укрываясь шинелью. От его зычного окрика слабонервные падали в обморок и, говорят, случалось, даже умирали.

На этом, пожалуй, сходство с Петром и кончалось. Пушкин в 1834 году записал в дневнике: "Кто-то сказал о государе: в нем "много от прапорщика и немного от Петра Великого".

Но это ясно стало позднее. В первые же месяцы правления Николая многие надеялись и верили, что кровавое начало его царствования – суровая, но неизбежная необходимость, от чего сам государь жестоко страдает.

Что ж, ведь и Петр I начал с казни стрельцов. И, выражая общее желание видеть в нем нового Петра Великого, Пушкин пишет:

В надежде славы и добра

Гляжу вперед я без боязни:

Начало славных дней Петра

Мрачили мятежи и казни.

Но правдой он привлек сердца,

Но нравы укротил наукой,

И был от буйного стрельца

Пред ним отличен Долгорукой.

Но, увы, "Петр Великий" – это была маска льва, в которой щеголял шакал. Будучи, как и старший брат Александр, лицедеем по натуре, Николай обычно появлялся перед окружающими в той или иной "роли", которую он тщательно отрабатывал: репетировал жесты, "примерял маски"

перед зеркалом. "Маска" грозного, сурового Зевса – метателя молний, "маска" обворожительного дамского угодника, "маска" воплощенной значительности, торжественности, помпезности. Эта черта императора бросалась в глаза даже случайным наблюдателям. Французский путешественник маркиз де Кюстин так его описал: "Император ни на минуту не может забыть ни того, кто он, ни того внимания к себе, которое он постоянно вызывает у всех его окружающих. Он вечно позирует и потому никогда не бывает естествен, даже тогда, когда кажется искренним. Лицо его имеет троякое выражение, но ни одно из них не свидетельствует о сердечной доброте. Самое обычное, это – выражение строгости; второе – выражение какой-то торжественности и, наконец, третье – выражение любезное. Император всегда в своей роли, которую он исполняет, как большой актер.

Масок у него много, но нет живого лица, и когда под ним ищешь человека, всегда находишь только императора"12.

Да и как было без масок? Будучи человеком, в сущности, малодушным, он должен был быть человеком отчаянно храбрым, твердым и решительным; будучи сластолюбцем и развратником, он хотел слыть строгим блюстителем нравственности и семейной верности; будучи солдафоном и мракобесом, он любил рядиться в тогу просвещенного государя, мецената, покровителя и любителя наук и искусств.

Было в этой черте, верно, что-то наследственное от бабки Екатерины, которой ведь удавалось слыть в Европе самой просвещенной императрицей:

вела переписку с самим Вольтером! В то же время это она сослала в Сибирь Радищева, сгноила в Шлиссельбургской крепости русского просветителя Новикова. Об этом мало кто знал в Европе, а вот о дружбе с Вольтером знали все. И восхищались: исполнилась мечта древних, царский скипетр и мудрость философа – соединились!

Николай, как уже говорилось, "философов" терпеть не мог, но знал, что имя Пушкина известно уже и в Европе.

В ходе следствия над декабристами имя опального поэта всплывало постоянно. И людям такого типа, как Николай, приходилось только удивляться, как мог какой-то "стихоплет и вертопрах" оказать такое огромное воздействие на умы и настроения передовой русской молодежи. Неужели поэзия может быть могучей силой в обществе?

Петр Бестужев, например, на вопрос, что привело его к декабристам, показал: "Мысли свободные зародились во мне уже по выходе из корпуса, около 1822 года, от чтения различных рукописей, каковы: "Ода на свободу", "Деревня", "Мой Аполлон", разные "Послания" и проч., за которые пострадал знаменитый... поэт наш А. Пушкин"10.

Другой декабрист, Владимир Штейнгель, восклицал в письме к Николаю: "Кто из молодых людей, несколько образованных, не читал и не увлекался сочинениями Пушкина, дышащими свободою"10. Другой арестованный по делу 14 декабря, Петр Громницкий, свидетельствовал, что Михаил Бестужев-Рюмин пользовался произведениями Пушкина и, в частности, его стихотворением "Кинжал" для агитации за цареубийство.

Этот факт фигурировал в обвинительном заключении по делу Бестужева-Рюмина в числе других, мотивирующих смертный приговор: "Читал наизусть и раздавал приглашаемым в общество (возмутительные вольнодумческие) сочинения Пушкина и других".

Что же можно было ожидать от царского правосудия самому поэту?

Будущий шеф жандармов Бенкендорф после декабрьского восстания доносил царю, что "кумиром партии", пропитанной либеральными идеями, мечтающей о революции и верящей в возможность конституционного правления в России, "является Пушкин, революционные стихи которого, как "Кинжал", "Ода на вольность" и т. д., переписываются и раздаются направо и налево"10.

Над поэтом нависла смертельная угроза. Декабристов специально допрашивали, надеясь получить улики, свидетельствующие о принадлежности Пушкина к тайному обществу, о его участии в заговоре. Но как ни бились, ничего определенного на этот счет получить не удалось.

Тогда в Псковскую губернию, где томился в ссылке поэт, был послан сыщик Бошняк с поручением собрать компрометирующие поэта сведения.

Жандармы так были уверены в успехе этой миссии, что выдали сыщику ордер на арест Пушкина. Но миссия провалилась. Помещики и чиновники, которых расспрашивал Бошняк, ничего предосудительного о Пушкине не сообщили.

Тогда у Бенкендорфа рождается другой коварный замысел: что, если "приручить" поэта? Что, если "направить его перо и его речи"? "Это будет выгодно", – советует Николаю первый жандарм России36.

И вот в начале сентября 1826 года Пушкина с фельдъегерем везут в Москву, где Николай празднует свою коронацию. Для встречи с поэтом император надевает самую располагающую и милостивую из своих масок.

Он заранее уже предвкушает, как назавтра вся Россия будет говорить о его добром сердце, снисходительности, всепрощении.

– Пушкин, принял бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?

– Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю бога!2 Пушкин некоторое время колеблется, но наконец дает царю обещание ничего не писать "противу правительства". За это Николай дарует ему право жить в Петербурге, обещает сам быть цензором его произведений.

Как пишет Н. И. Лорер со слов брата Пушкина, император вывел затем поэта в соседнюю комнату и представил царедворцам:

– Господа, вот вам новый Пушкин, о старом забудем.

В тот же день на балу он мимоходом бросает во всеуслышанье одному из приближенных:

– Знаешь, что я нынче говорил с умнейшим человеком России?

– С кем же?

– С Пушкиным2.

Спектакль сыгран.

Что же с Пушкиным? Действительно ли теперь он "его императорского величества Николая I придворный поэт"? Что происходит в его душе?

Надобно знать эту душу, которая всегда порывалась чувством благодарности за доброе к себе отношение. Надобно понять его наивное, ребяческое желание вопреки всему верить в просвещенность и -милосердие нового императора, вопреки всему надеяться на это.

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

Что же еще оставалось, кроме как самообманываться надеждой?

Но никогда Пушкин не был и не мог быть придворным поэтом. Ни на миг не мог забыть Пушкин, что между ним и Николаем – могилы повешенных декабристов, десятки товарищей, закованных в кандалы и сосланных на каторгу.

Поэт и царь заключили между собой своего рода договор, но каждый из них хорошо понимал, что в душе они остаются врагами. Однако каждый надеялся извлечь из договора максимальную пользу для себя. Царь рассчитывал обезопасить вольнодумца и направить его перо в нужную сторону. Поэт рассчитывал употребить свое влияние на общественное мнение, на самого императора с тем, чтобы иметь возможность делать "хоть каплю добра" во имя прежних идеалов, чтобы смягчить участь осужденных декабристов, чтобы хоть в скрытой, завуалированной форме пропагандировать свои идеи, спасти все, что можно было спасти.

Согласно одной из версий, возможно легендарной, когда Пушкин предстал перед Николаем, в его кармане лежал листок с стихотворением "Пророк". В нем были такие строки окончания:

Восстань, восстань, пророк России,

В позорны ризы облекись,

Иди, и с вервием на выи

К У. Г. явись.

"У. Г.", по догадке М. А. Цявловского, расшифровывается как "убийце гнусному". Гнусным убийцей был Николай для поэта. Таковым и оставался.

Но теперь, когда император вдоволь насладился местью декабристам, теперь он, может быть, наконец смягчится? Если государь милостив с ним, с Пушкиным, несмотря на все его "возмутительные" (то есть возмущающие спокойствие. – Г. В.) стихи, то почему бы ему не проявить свою милость и к сосланным декабристам? Можно ли пропускать такой шанс, как бы мал он ни был!

Да и откуда было ждать "перемены судьбы" в николаевской России, где все замерло в страхе и ужасе? Где вся свобода сконцентрировалась в свободе действий одного человека, где он один творил суд?

Если бы Пушкин мог вырваться из удушающих объятий Николая, если б он мог уехать из России – а он так рвался уехать куда угодно, хоть в Турцию, хоть в Китай, – наверное, мы имели бы в нем предтечу Герцена в борьбе с царизмом. Но Николай "объятий" не разжимал. И Пушкину оставалось действовать только, так сказать, легальными средствами.

В этом видел он свой святой долг перед погибшими и сосланными, перед народом и историей, перед Россией!

Судьба тех, кто "во глубине сибирских руд" хранил "гордое терпенье", теперь самая больная его боль и самая тяжелая дума. И эта боль и эта дума отзывались в том, что он писал, в тех темах, которые он выбирал для стихов и поэм.

Поэт ищет в истории русской образ правителя, который мог бы служить примером и укором для Николая. И обращается к личности Петра I, тем более что, как говорилось, сам Николай тщится на него походить. И вот появляются стансы "В надежде славы и добра...". Поэт размышляет: пусть были мятежи и казни, они были и при Петре, но Петр умел не только карать, но и великодушно прощать, "он смело сеял просвещенье, не презирал страны родной", привлекал к правлению людей выдающихся. И, описывая славные деяния Петра, Пушкин прямо обращается к Николаю:

Семейным сходством будь же горд;

Во всем будь пращуру подобен:

Как он, неутомим и тверд,

И памятью, как он, незлобен.

Няня поэта, Арина Родионовна, возносила к небесам трогательную молитву "об умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости".

В отличие от нее, поэт пытался пробудить милосердие царя стихами. И то и другое имело равный эффект.

И все же поэт продолжает размышлять в своих произведениях над темой о жестокости и милосердии.

Эта тема звучит в поэме "Тазит", оставшейся неоконченной, и с особой силой – в поэме "Анджело". Современники не поняли эзоповского языка поэмы и приняли ее прохладно. Пушкин был раздосадован: "Наши критики не обратили внимания на эту пиесу и думают, что это одно из слабых моих сочинений, тогда как ничего лучше я не написал"37.

Поэт придавал этой маленькой поэме, созданной по мотивам пьесы Шекспира "Мера за меру", особое значение. Надеялся, что читатели поймут то потаенное, что он хотел сказать ею. Лишь в наше время пушкинисты (Б. Мейлах прежде всего) приблизились к разгадке этой "загадочной поэмы".

О чем она? О лицемере и ханже, которого случаю было угодно поставить у руля государства. О деспоте, который всю строгость законов применяет против всякого, исключая лишь самого себя. О злобном тиране, который готов жестоко карать за малейшую провинность, но не способен прощать.

С первых же строк, характеризующих Анджело, мы узнаем в нем российского Николая Палкина:

Был некто Анджело, муж опытный, не новый

В искусстве властвовать, обычаем суровый,

Бледнеющий в трудах, ученье и посте,

За нравы строгие прославленный везде,

Стеснивший весь себя оградою законной,

С нахмуренным лицом и с волей непреклонной...

Некоторым казалось, что выведен здесь Аракчеев. Конечно, художественный образ всегда собирателен; возможно, что и Аракчеев послужил тут прототипом. Но когда писалась поэма, грозный временщик был уже на покое. Николай же разворачивался вовсю. Не при нем ли:

Пружины ржавые опять пришли в движенье,

Законы поднялись, хватая в когти зло,

На полных площадях, безмолвных от боязни,

По пятницам пошли разыгрываться казни,

И ухо стал себе почесывать народ

И говорить: "Эхе! да этот уж не тот".

Как-никак, а при Александре казней не было. Формально они были отменены еще в XVIII веке Елизаветой Петровной. Николай повелел отыскать в законоуложеньях основание для казни декабристов, было исполнено: "пружины ржавые опять пришли в движенье..."

"Угрюмый Анджело в громаде уложенья" открыл один закон, который "в том городе никто не помнил, не слыхал". Закон карал смертью за прелюбодейство. Первой жертвой этого закона стал молодой Клавдио. Он приговорен. Его сестра Изабела приходит к правителю молить о помиловании, о милосердии. Изабела взывает к "жестокосердному блюстителю закона":

"Поверь мне, – говорит, – ни царская корона,

Ни меч наместника, ни бархат судии,

Ни полководца жезл – все почести сии

Земных властителей ничто не украшает,

Как милосердие. Оно их возвышает..."

Анджело отвечает, следуя логике палача декабристов:

Карая одного, спасаю многих я.

Палач на троне между тем разглядел, что Изабела прекрасна. Он говорит, что есть одно средство к спасению ее брата: "Люби меня, и жив он будет". Пушкин комментирует:

Устами праздными жевал он имя бога,

А в сердце грех кипел.

Изабела в гневе так говорит об Анджело:

Тот грозный судия, святоша тот жестокий,

Чьи взоры строгие во всех родят боязнь,

Чья избранная речь шлет отроков на казнь,

Сам демон; сердце в нем черно, как ад глубокий,

И полно мерзостью.

"Анджело" создан Пушкиным в 1833 году, когда поэт давно уже оставил все надежды на милосердие Николая. Нравственный облик "убийцы гнусного" и ханжи стал ему совершенно ясен.

Слова Изабелы о том, что "земных властителей ничто не украшает, как милосердие", – прямое развитие темы более раннего стихотворения "Герой": поэт ценит милосердие властителя выше всех его ратных подвигов, а его друг скептически замечает, что трогательный рассказ о милосердии повелителя не более как выдумка льстецов. Однако прекраснодушный поэт предпочитает верить в "возвышающий обман", чем в "низкую истину".

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман...

Оставь герою сердце! Что же

Он будет без него? Тиран...

Собеседник отвечает на это поэту одним надрывным словом:

Утешься...

Нет, "героя" из Николая не вышло. "Нас возвышающий обман" – не более как ирония заведомого самообмана. Оставалось только утешиться.

Пушкин вновь обращается к истории. Фигура мятежного Пугачева теперь все более и более его привлекает и завораживает. Тему эту Пушкин в конце концов решает в двух планах: и в качестве профессионального историка в "Истории Пугачева", и в качестве писателя в "Капитанской дочке".

Сначала было создано произведение историческое. Пушкин скрупулезно собирал факты и свидетельства для этого труда. Он объездил несколько губерний, где еще помнили Пугачева, где еще были живы люди, его знавшие, где гуляли из уст в уста предания о нем. Все это было записано поэтом-историком и передано потомству с самой строгой объективностью, пунктуальностью и деловитостью.

Сам Пушкин гордился высоким, профессионально-научным уровнем "Истории Пугачева" – тем, что он впервые ввел в научный оборот "исторические сокровища", а именно: множество неизвестных в литературе документов, писем, свидетельств, мемуаров, что все это было проанализировано с добросовестностью и осмотрительностью исследователя. "Я прочел со вниманием все, что было напечатано о Пугачеве, – писал Пушкин, – и сверх того 18 толстых томов in folio разных рукописей, указов, донесений и проч. Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мною описанной, поверяя мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых очевидцев, и вновь поверяя их дряхлеющую память историческою критикою".

Пушкин словно намеренно отрешается от всяких эмоций, от всякого субъективного, пристрастного суждения о лицах и событиях. Он хочет говорить языком самой истории. Он приводит факты и свидетельства, освещающие события с разных сторон, порой противоречивые. Пусть читатель делает выводы сам, пусть размышляет над фактами.

С какой целью предпринял Пушкин этот нелегкий труд, эти утомительные поездки, исследования архивных материалов? "История Пугачева"

заведомо не сулила большого успеха, она была рассчитана лишь на узкий круг читателей.

Нередко можно встретить мнение, что "История Пугачева" проникнута сочувствием поэта к главарю повстанцев, что он будто бы хотел разоблачить бытовавшее о Пугачеве представление как о бесчеловечном злодее и разбойнике. По отношению к "Капитанской дочке" это, пожалуй, и справедливо, а вот к "Истории Пугачева" – нет.

Сетования на то, что Пушкин не изобразил Пугачева романтическим героем, раздавались сразу же после выхода книги. Поэт-историк по этому поводу писал И. И. Дмитриеву: "Что касается до тех мыслителей, которые негодуют на меня за то, что Пугачев представлен у меня Емелькою Пугачевым, а не Байроновым Ларою, то охотно отсылаю их к г. Полевому, который, вероятно, за сходную цену, возмется идеализировать это лицо по самому последнему фасону".

Отказываясь идеализировать историческое лицо, Пушкин приводит в своей книге такие вопиющие, страшные факты о жестокости Пугачева и его окружения, о зверствах, ими чинимых, что волосы встают дыбом.

Рассказывает об этом хладнокровно, составляя своего рода хронологию событий и каталог злодеяний.

Так же тщательно он собирает и приводит факты, говорящие о жестокости правительственных войск, подавлявших мятежников. Кровь тут, кровь там. Жертвы и зверства и с одной и с другой стороны. Реки крови народной. Тысячи и тысячи убитых, повешенных, замученных.

Пушкин имел все основания писать Бенкендорфу: "...я по совести исполнил долг историка: изыскивал истину с усердием и излагал ее без криводушия, не стараясь льстить ни силе, ни модному образу мыслей".

Прежде всего возник вопрос о причинах восстания Пугачева. Оно было вызвано притеснениями яицких казаков со стороны правительства. И об этом Пушкин говорит сразу же и без обиняков. Казаки, селившиеся между Волгой и Яиком (Уралом), обладали издавна невиданной в других местах вольницей: "Совершенное равенство прав; атаманы и старшины, избираемые народом, временные исполнители народных постановлений; круги, или совещания, где каждый казак имел свободный голос и где все общественные дела решены были большинством голосов; никаких письменных постановлений; в куль, да в воду – за измену, трусость, убийство и воровство: таковы главные черты сего управления".

Правительство косо смотрело на вольных казаков и стремилось наложить и на них свою тяжелую руку. Введены были большие налоги на рыбные промыслы, казаков обязали нести царскую службу, постепенно вводилось военно-чиновничье управление взамен народовластия.

Казаки неоднократно жаловались императрице, посылали гонцов в столицу, но безуспешно. Наконец, в 1771 году вспыхнул первый открытый мятеж, жестоко подавленный правительственными войсками. Прежнее казацкое правление было уничтожено совсем. Зачинщиков жестоко наказали: одних били кнутом, других сослали в Сибирь, третьих отдали в солдаты.

Первая вспышка мятежа угасла, но причины, ее породившие, не устранились, а, напротив, умножились.

– То ли еще будет, – говорили казаки, – так ли мы тряхнем Москвою.

"Тайные совещания, – заключает первую главу Пушкин, – происходили по степным уметам [Умет – постоялый двор (прим. А. С. Пушкина)] и отдаленным хуторам. Все предвещало новый мятеж. Недоставало предводителя. Предводитель сыскался".

Пушкин-историк, по существу, опроверг официальную версию, что мятеж был вызван происками "Емельки", "злодейством" возмутившего народ.

Напротив, Пугачев "сыскался" для дела, которое уже объективно созрело в силу ряда социальных и политических причин. Не будь Пугачева, "сыскался" бы другой предводитель восстания.

В этом взгляде на причины больших социальных потрясений полностью раскрылся зрелый историзм пушкинского мышления, к характеристике которого мы еще вернемся.

Мятеж вызвали несправедливые притеснения со стороны правительства.

Оно, а не казаки виновны в нем. Вот главный вывод Пушкина!

Так началась "пугачевщина", охватившая огромные пространства Российской империи, "поколебавшая государство от Сибири до Москвы и от Кубани до Муромских лесов". Пугачев подошел к Нижнему Новгороду и угрожал Москве. Правительство Екатерины II дрожало, ее военачальники не раз терпели сокрушительное поражение от "Емельки", силы которого умножались.

Затем счастье начало изменять Пугачеву. Тогда, разбитый наголову, он бежал с кучкой соратников, но через короткое время снова появлялся во главе огромных крестьянских ополчений, наводя ужас на всех.

Пушкин пишет о самом последнем периоде восстания Пугачева: "Никогда успехи его не были ужаснее, никогда мятеж не свирепствовал с такою силою. Возмущение переходило от одной деревни к другой, от провинции к провинции. Довольно было появления двух или трех злодеев, чтоб взбунтовать целые области".

В чем же причина столь сильной взрывоопасности? "Пугачев объявил народу вольность, истребление дворянского рода, отпущение повинностей и безденежную раздачу соли".

Плохо вооруженные, разрозненные повстанцы, руководимые неграмотными казаками, которые не умели вести крупных военных операций, не могли, конечно, долго противостоять регулярным правительственным войскам.

Восстание было подавлено. Пугачев четвертован: "...и повелено все дело предать вечному забвению. Екатерина, желая истребить воспоминание об ужасной эпохе, уничтожила древнее название реки, коей берега были первыми свидетелями возмущения. Яицкие казаки переименованы были в Уральские, а городок их назвался сим же именем. Но, – заканчивает Пушкин свое исследование, – имя страшного бунтовщика гремит еще в краях, где он свирепствовал. Народ живо еще помнит кровавую пору, которую – так выразительно – прозвал он пугачевщиною".

Что же все-таки хотел сказать Пушкин своей "Историей Пугачева"?

Что толкнуло его к теме крестьянского бунта, потрясшего Россию за шестьдесят лет до этого? Давно прошедшие времена!

Да, но всего за два года до создания "Пугачева" Россия вновь пережила нечто подобное. В 1831 году в городе Старая Русса, что недалеко от Петербурга, вспыхнуло восстание военных поселенцев, которое стремительно распространилось на соседние области и приобрело угрожающие масштабы и мощь. О военных поселениях – этой изуверской идее блаженного Александра и фанатичного Аракчеева – уже говорилось. Николай убрал Аракчеева, но поселения оставил.

Начальник старорусских военных поселений генерал-майор Маевский описывал вверенное ему хозяйство так: "Представьте дом, в котором мерзнут люди и пища; представьте сжатое помещение, – смешение полов без разделения; представьте, что корова содержится как ружье, а корм в поле получается за 12 верст; что капитальные леса сожжены, а на строение покупаются новые из Порхова, с тягчайшей доставкою; что для сохранения одного деревца употреблена сажень дров для обстановки его клеткою, и тогда получите вы понятие о государственной экономии. Но при этом не забудьте, что поселянин имеет землю по названию; а общий образ его жизни – ученье и ружье"25.

А тут еще эпидемия холеры. В тесноте, нищете, скученности казарменного житья в военных поселениях холера обильно пожинала свою жатву.

В сознании поселенцев слепая стихия эпидемии холеры и дикий произвол начальства слились в одно. Поползли слухи, что эпидемия вызвана лекарями-немцами, что начальство вознамерилось отравить "весь нижний класс народа".

То была спичка, поднесенная к давно заполненной пороховой бочке.

Вспыхнув в Старой Руссе, восстание перекинулось на новгородские поселения. Восставших поддержали гренадерские дивизии. Ждали, что восставшие вот-вот двинутся на Петербург.

Бунт был кровав и беспощаден. Пушкин писал в августе 1831 года Вяземскому: "...ты, верно, слышал о возмущениях Новгородских и Старой Руси. Ужасы. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в новгородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, изнасильничали жен; 15 лекарей убито; спасся один при помощи больных, лежащих в лазарете; убив всех своих начальников, бунтовщики выбрали себе других – из инженеров и коммуникационных... Но бунт Старо-Русский еще не прекращен. Военные чиновники не смеют еще показаться на улице. Там четверили одного генерала, зарывали живых, и проч. Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников. – Плохо, Ваше сиятельство. Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы".

С трудом подавив мятеж, правительство превзошло восставших в жестокости и изуверстве.

Не об этом ли и писал Пушкин в своем "Пугачеве"? Не до литературной грызни ему было тогда, не до полемики с Гречем и Булгариным.

Пушкин с головой ушел в историю пугачевского бунта, чтобы понять кровавые трагедии, разыгравшиеся на его глазах, чтобы сказать России словами яицких казаков:

– То ли еще будет! Так ли мы тряхнем Москвою.

То ли еще будет, если, усмиряя мятеж, не искореняют причин, его породивших, а лишь усугубляют их. То ли еще будет, если бессмысленным притеснениям и средневековому угнетению крестьян не положить конец.

"Весь черный народ был за Пугачева, – писал Пушкин, подводя итоги своему труду. – Духовенство ему доброжелательствовало, не только попы и монахи, но архимандриты и архиереи. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства. Пугачев и его сообщники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противуположны".

В 1774 – 1775 годах дворянство одно было на стороне правительства против "черного люда". Через полвека, в декабре 1825 года, дворянство в лице лучших своих представителей выступило против правительства, но без "черного люда". Две эти силы остались разрозненными. А если они объединятся? То ли еще будет!

В 1834 году в разговоре с великим князем Михаилом Павловичем Пушкин обронил:

– Этакой страшной стихии мятежей нет и в Европе.

Иногда пишут, что Пушкин будто бы показал в "Истории Пугачева"

бессмысленность крестьянского бунта: "Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!"

Беспощадный, жестокий – да. Бессмысленный – только в том отношении, что это – неуправляемая страшная стихия, лишенная строгой организации и определенных целей, хорошо продуманных действий. Но не в том, что восстание не принесло никаких плодов, не имело смысла для исторических судеб России. Сам поэт-историк говорит: "Нет зла без добра: Пугачевский бунт доказал правительству необходимость многих перемен, и в 1775 году последовало новое учреждение губерниям. Государственная власть была сосредоточена; губернии, слишком пространные, разделились; сообщение всех частей государства сделалось быстрее, etc.".

Строки эти, как и слова о том, что мятежникам не удалось тогда склонить на свою сторону дворянство, были написаны в "замечаниях о бунте", предназначавшихся специально для Николая I: ведь Екатерина пошла на определенные, хотя и очень незначительные реформы после пугачевского бунта. Николай же не сделал никакого вывода ни из событий 14 декабря, ни из событий в Старой Руссе.

Желая извлечь из истории пугачевского бунта урок для настоящего и будущего России, Пушкин, конечно же, не сводил свою задачу к роли поучающего, морализирующего историографа. Напротив, какое-либо предвзятое, тенденциозное отношение к историческому прошлому, стремление взять из него лишь иллюстрации для сентенций по поводу современных проблем было глубоко чуждо Пушкину как ученому-историку. Он требовал от историка "точных известий и ясного изложения происшествий", без всяких "политических и нравоучительных размышлений", требовал "добросовестности в трудах и осмотрительности в показаниях". Не субъективная позиция историка, а сама беспристрастно и объективно изложенная история должна была яснее ясного бросить свет не только на современные читателю "больные проблемы", но и на сокровенные законы всего исторического процесса. В этом контексте, очевидно, и должно понимать замечание Пушкина: "Вольтер первый пошел по новой дороге – и внес светильник философии в темные архивы истории".

Размышляя над прошлым России, Пушкин утвердился в ясном понимании того, что люди отнюдь не свободны в выборе целей и средств своей деятельности. Великие люди – тем более. Есть нечто, что диктует направление применению их энергии и воли. Это нечто – назревшие потребности общественно-экономического развития, выраженные явно или неявно в общественном сознании, общественном мнении, или, как говорит сам Пушкин, "дух времени".

"Дух времени" является источником нужд и требований государственных. Этот дух времени, то есть назревшая потребность перемен, и вызывает к жизни энергию великих людей и крупных исторических деятелей, формирует из них определенные личности. И так на исторической арене появляются Годунов, Ажедмитрий, Петр I, Пугачев...

И потому-то, подчеркнем еще раз, повествуя о Пугачеве, Пушкин доискивается до социально-экономических и политических причин, вызывавших бунт, а не сводит дело к личным мятежным намерениям лихого яицкого казака. Пушкин приводит "замечательные строки" из письма Бибикова к Фонвизину: "Пугачев не что иное, как чучело, которым играют воры, Яицкие казаки: не Пугачев важен, важно общее негодование". Не было бы Пугачева, сыскался бы другой "вожатый".


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю