Текст книги "'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)"

Автор книги: Генрих Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Этот легендарный зал кажется миниатюрным, игрушечным. Как уместилось в нем в тот день такое количество народу – царь, царское семейство, высшие сановники, тридцать будущих воспитанников, их профессора, надзиратели, гувернеры?

Вот классная комната с партами-столиками, расположенными амфитеатром. Экскурсовод покажет места, где сидел Пушкин, чаще всего на "галерке", среди "проштрафившихся":

Пускай опять Вальховский сядет мерный,

Последним я, иль Брольо, иль Данзас.

На третьем этаже – дортуары: длинный коридор, по обе стороны которого комнатки-чуланчики, узенькие, с маленькими окошками. В них – железная кровать, комод, стул, зеркало, у окна конторка, за которой можно писать стоя. Комнатки Пушкина (14) и Пущина (13) – рядом; можно переговариваться через невысокую перегородку.

Здесь безвыездно прошли шесть лет жизни поэта, с 12 до 18 лет. Он был привезен в Лицей почти ребенком, а вышел из него гениальным поэтом. Здесь, в Лицее, совершалось это чудо – созревание великого поэта.

Здесь зазвучала в полный голос его муза, здесь определился строй его мыслей и чувств.

В те дни в таинственных долинах,

Весной, при кликах лебединых,

Близ вод, сиявших в тишине,

Являться муза стала мне.

Домашнее воспитание – будь оно даже идеальным – не могло бы никогда дать поэту всего того, что дал Лицей. Сколько прекрасных стихов посвящено им Лицею, сколько воспитанников и профессоров увековечено в них! И почти ничего светлого о доме, о раннем детстве. Ни одного упоминания о матери и отце. Это просто поразительно. И в этом контрасте обстоятельств его роста и воспитания в семье и в Лицее следует разобраться.

В краткой программе автобиографических записок, среди нескольких строк, посвященных раннему детству, дважды встречается: "мои неприятные воспоминания", "нестерпимое состояние". Как ни странно, он с самого нежного возраста – нелюбимый ребенок в семье, не знает материнской ласки, доброй отцовской руки, всего того, что составляет атмосферу теплого "домашнего очага".

Мать – Надежда Осиповна, внучка Ганнибала, "прекрасная креолка", унаследовала, очевидно от деда, характер резкий, вспыльчивый, эксцентрический. Почему-то с нескрываемым раздражением следила она за неровным поведением своего второго ребенка – Александра (первой была Ольга, третьим – Лев, другие дети умерли в младенчестве) – то беспричинно буйного, то не по летам замкнутого. Она часто наказывала сына и, что еще хуже, по целым месяцам с ним не разговаривала.

Отец – Сергей Львович, отставной статский советник, – вел, как тогда говорили, рассеянный образ жизни, баловался стихами и пользовался репутацией "души общества". Он еще меньше обращал внимания на сына, всецело предоставив его воспитание дядькам и гувернерам, часто менявшимся, случайным людям, далеким от интересов своей профессии.

Не воспоминания ли детства отозвались в известных стихах из "Евгения Онегина"?

Служив отлично благородно,

Долгами жил его отец,

Давал три бала ежегодно

И промотался наконец.

Судьба Евгения хранила:

Сперва Madame за ним ходила,

Потом Monsieur ее сменил;

Ребенок был резов, но мил.

Monsieur l'Аbbе, француз убогой,

Чтоб не измучилось дитя,

Учил его всему шутя,

Не докучал моралью строгой,

Слегка за шалости бранил

И в Летний сад гулять водил.

Вся обстановка в доме – столь же взбалмошная, как и характер родителей. "Дом их представлял всегда какой-то хаос: в одной комнате богатые старинные мебели, в другой пустые стены, даже без стульев; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня, ветхие рыдваны с тощими клячами, пышные дамские наряды и вечный недостаток во всем, начиная от денег и до последнего стакана" (М. А. Корф)2.

Прохладные, отчужденные отношения родителей к Александру сохранялись и в дальнейшем, перерастая иногда в затяжные конфликты и тяжелые семейные драмы. И лишь тогда, когда слава поэта ослепительно засияла, отсвет ее запоздало подогрел родительские чувства. Отец и мать с удивлением и гордостью обнаружили, что их малолюбимый сын – любимец всей читающей России. К тому же этот непутевый транжира и опасный для репутации семьи вольнодумец оказался, по существу, единственной опорой родителей в старости, он обеспечивал содержание и им и младшему сыну Льву.

Когда Надежда Осиповна смертельно заболела в 1836 году, Александр Сергеевич окружил ее такими заботами и вниманием, что мать горько пожалела о "несправедливом отношении к сыну". Что касается Сергея Львовича, то, похоже, только трагическая смерть сына примирила его с ним.

Но вернемся к "младым летам" поэта. Дал ли все-таки ему что-нибудь отчий кров до поступления в Лицей? Оказал ли влияние на созревание его гения? Безусловно. Каким бы разбросанным и легкомысленным человеком ни был Сергей Львович, одной высокой страсти он был искренне предан – страсти к искусству, поэзии. И этой страстью он заразил сына.

В доме Пушкиных ценится острое живое слово, неожиданная рифма, каламбур, чтение и декламация стихов здесь не умолкают. Сергей Львович, как и его брат Василий Львович, тоже салонный стихотворец, часто состязаются в остротах, эпиграммах, шутливых и скабрезных стихах.

Такие дома в начале XIX века – редкое исключение в дворянской России, вкус к поэзии еще только просыпался, и каждый человек, рифмующий слова, считался поэтом и имел право на внимание благосклонной избранной публики. И потому в доме Пушкиных собираются известные литераторы и поэты: Карамзин, Батюшков, Дмитриев. И тогда разгораются настоящие литературные действа и импровизации.

А Саша Пушкин с горящими от волнения щеками, устроившись где-нибудь незаметно, жадно ловит каждое удачное словцо и радуется, когда они вступают в неожиданные сочетания и созвучия. Оказывается, слова будто ведут собственную жизнь и забавную игру: они могут смеяться, гневно хмуриться, больно жалить. И это кажется волшебством, чудом, сказкой.

Если же витийствовавший оратор выдавал что-нибудь нескладное или выспреннее, Саша фыркал, смеялся и, смутившись, убегал.

Раннему пробуждению тонкого чувства слова способствовала страсть к чтению. К девяти годам он уже осилил многое из обширной библиотеки отца, где тайком проводил бессонные ночи. Знал Гомера, Вольтера, Мольера, Буало. Сам начинает импровизировать маленькие комедии и разыгрывает их перед сестрой, которая была строгим критиком и однажды так разругала его пьеску "Похититель", что маленький поэт написал сам на себя эпиграмму. В переводе с французского она звучит примерно так:

– Скажи мне, за что "Похититель"

Освистан партером?

– За то, увы, что сочинитель

Похитил его у Мольера.

К десяти годам Александр пробует силы в поэмах и пишет, в частности, большое произведение в подражание "Генриаде" Вольтера. В 12 лет, ко времени поступления в Лицей, он имел самые разнообразные, хотя и беспорядочные знания ("Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь"). Владел французским едва ли не лучше, чем русским. К тому же:

Он знал довольно по-латыне,

Чтоб эпиграфы разбирать,

Потолковать об Ювенале,

В конце письма поставить vale...[Будь здоров (лат.)]

Насмешливые строки о домашнем воспитании Онегина, конечно, не случайны в поэме. Недобрые воспоминания о незадачливых гувернерах и учителях в отчем доме были слишком сильны. Они отразились и в других произведениях Пушкина.

Очевидно, одного из своих воспитателей Пушкин вывел в "Капитанской дочке": "Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour etre outchitel (чтобы стать учителем), не очень понимая значение этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; нередко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению)

и врагом бутылки, т. е. (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее... Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, – и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. Другого ментора я и не желал..."

Впрочем, в других дворянских семьях воспитание велось не лучшим образом, и Пушкин имел основание заключить в статье "О народном воспитании": "В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное; ребенок окружен одними холопями, видит одни гнусные примеры, своевольничает или рабствует, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести. Воспитание его ограничивается изучением двух или трех иностранных языков и начальным основанием всех наук, преподаваемых каким-нибудь нанятым учителем".

Если учесть, что глупость и грубость "целого легиона" сменявших друг друга гувернеров и гувернанток "дополняла" жестокая, иногда до садизма, "педагогика" Надежды Осиповны, то понятно, что жизнь в доме казалась Александру пыткой и он с облегчением и радостью покинул его, чтобы поступить в Лицей. Это новое учебное заведение, учрежденное приказом Александра I, должно было открыться осенью 1811 года.

Лицеем (или Ликеем) в Древней Греции называлась роща при храме Аполлона, где Аристотель обучал своих учеников. Обучение шло во время прогулок по роще. В свободных, непринужденных беседах и спорах учитель и ученики совместно искали ответы на сложнейшие философские проблемы.

Александру I, которого льстецы сравнивали с Аполлоном, хотелось видеть нечто подобное в саду своей летней резиденции – Царском Селе.

Лицей задумывался либеральными царскими сановниками как привилегированное учебное заведение особого рода, где питомцы не только овладевают знаниями, но и воспитываются, живя совместно со своими учителями, свободно общаясь с ними. "Учреждение Лицея, – говорилось в постановлении, – имеет целью образование юношества, особенно предназначенного к важным частям службы государственной".

С особой торжественностью возвещалось, что телесные наказания в Лицее запрещаются. Устанавливались совершенно необычные для того времени, можно сказать, "демократические" нормы взаимоотношений между воспитанниками, а также их отношения с профессурой и служителями.

В одном из лицейских документов говорилось: "Все воспитанники равны, как дети одного отца и семейства, а потому никто не может презирать других или гордиться перед прочими чем бы то ни было. Если кто замечен будет в сем пороке, тот занимает самое нижнее место, пока не исправится". В отношении служителей, то есть прислуги, говорилось, что воспитанникам запрещается кричать на них, "бранить их, хотя бы они были их крепостные люди"10. С профессурой устанавливались отношения не только официальные. Лицеисты, как потом повелось, бывали в семьях профессоров, проводили с ними вечера в беседах и чаепитии.

Все это породило благодатную атмосферу свободного, равного общения, доверительности, душевной открытости. Особое значение для братского сплочения лицеистов, для их "неразрывной отрадной связи" (И. Пущин)

имело то обстоятельство, что воспитанники должны были прожить вместе все шесть лет безвыездно. Запрещались даже отпуска на каникулы. Родным дозволялись посещения только по праздникам. Этот замкнутый, своеобразный мирок образовал скоро "лицейскую республику" под боком у монарха. В итоге первый выпуск Лицея дал результаты, на которые учредители заведения при всем своем либерализме и не рассчитывали.

Первый, пушкинский, выпуск дал России двух видных и надежных "столпов отечества" (Александра Горчакова и Модеста Корфа). Но прославился этот выпуск иными именами. Это, помимо самого Пушкина, декабристы – Иван Пущин, Вильгельм Кюхельбекер, Владимир Вальховский, близкие к декабристам Александр Бакунин, Александр Корнилов, это – Сильверст Броглио, погибший за свободу Греции (как и Сильвио, герой пушкинской повести "Выстрел"), это – поэт и литератор Антон Дельвиг.

Не случайно пушкинский выпуск считался впоследствии "рассадником свободомыслия", а для двора само понятие "лицейский дух" было символом бунтарства и преступного вольнолюбия, приведшего к восстанию декабристов. Слава Лицея, как питомника декабристов, вышла даже за пределы России. Австрийский канцлер Меттерних, проницательный и ловкий политик, после восстания на Сенатской площади дал специальное задание Фридриху Гауеншильду, преподававшему в Лицее: "Я потребовал у господина Гауеншильда составления подробной истории Царскосельского лицея. Эта история будет очень интересна. Она даст ключ к пониманию того странного феномена, что, так сказать, собственные дети несчастного Александра I (имеются в виду выпускники Лицея. – Г. В.) стремились к его гибели и не останавливались даже перед возможностью его убийства".

Разумеется, система преподавания в Лицее сама по себе не преследовала цели воспитывать бунтарей и тираноборцев. Но достаточно было уже и того, что она способствовала быстрому умственному созреванию лицеистов, развивала у них критическое, самостоятельное мышление. Многие лицейские профессора – прежде всего А. П. Куницын, преподававший логику, психологию, право, финансы, – были людьми передовых взглядов и убеждений и старались в своих лекциях приобщить слушателей ко всем завоеваниям эпохи Просвещения.

Александр Петрович Куницын, которому ко времени открытия Лицея было всего 28 лет, оставил глубокий и яркий след в умах и душах своих воспитанников. На всю жизнь запомнилась им уже первая речь Куницына, произнесенная при открытии Лицея 19 октября 1811 года в присутствии высших сановников и "августейшего монарха".

Вы помните: когда возник лицей,

Как царь для нас открыл чертог царицын,

И мы пришли. И встретил нас Куницын

Приветствием меж царственных гостей...

"Смело, бодро выступил профессор политических наук А. П. Куницын и начал не читать, а говорить об обязанностях гражданина и воина. Публика, при появлении нового оратора, под влиянием предшествовавшего впечатл мия, видимо, пугалась и вооружалась терпением; но, по мере того как раздавался его чистый, звучный и внятный голос, все оживлялись, и к концу его замечательной речи слушатели уже были не опрокинуты к спинкам кресел, а в наклоненном положении к говорившему: верный знак общего внимания и одобрения! В продолжение всей речи ни разу не было упомянуто о государе..." (И. Пущин)4.

"Любовь к славе и отечеству, – говорил Куницын, – должны быть вашими руководителями!.. Исполните лестную надежду, на вас возлагаемую, и время вашего воспитания не будет потеряно... Вы будете иметь непосредственное влияние на благо целого общества".

В своих учебных лекциях Александр Петрович развивал идеи французских просветителей о "естественном праве", то есть праве каждого человека на свободу и равенство. Известно, что на лекции эти специально приезжали в Лицей и будущие декабристы: Пестель, Муравьев, Глинка, Оболенский, Бурцев.

Изданные затем отдельной книгой, лекции были запрещены царской цензурой на том основании, что "естественное право" вселяет в сердца неопытных юношей "дух неповиновения, своеволия и вольнодумства", что и "сам Марат" был "искренний и практический последователь сей науки".

Из лекций Куницына можно было вынести убеждение в том, что крепостное право – противозаконно и противно самой человеческой природе, что сама власть монарха – результат своеобразного негласного договора с народом, который волен этот договор прервать, если монарх не руководствуется в своих действиях интересами народа.

Эти мысли не были тогда в России особым откровением, они разделялись многими передовыми людьми, но лицеисты познакомились с ними впервые благодаря Куницыну. Пушкин, по свидетельству И. Пущина, "охотнее всех других классов занимался в классе Куницына..."4. И не под влиянием ли, в частности, его лекций Пушкин впоследствии утвердился в мысли, что "политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян"? Куницыну послал Пушкин свою "Историю Пугачевского бунта" с благодарственным посвящением. О нем он писал в 1825 году:

Куницыну дань сердца и вина!

Он создал нас, он воспитал наш пламень,

Поставлен им краеугольный камень,

Им чистая лампада возжсна...

Но возжечь "чистую лампаду" и "воспитать пламень", конечно же, можно было только в чистых и пылких душах. Некоторые лицеисты ничего не вынесли из лекций Куницына, а М. Корф, став царедворцем, вспоминал о нем с явной неприязнью.

Что представляли собой другие преподаватели и воспитатели (гувернеры) Лицея?

Вот Давид Иванович де Будри, профессор французской словесности, "забавный, коротенький старичок, с толстым брюхом, с насаленным, слегка напудренным париком, кажется никогда не мывшийся и разве только однажды в месяц переменявший на себе белье" (М. Корф)11. Он не только дал лицеистам прекрасные познания во французском языке и литературе, но и способствовал их умственному развитию, переводил с ними стихи и рассказывал о великих деятелях французского Просвещения и Французской революции – о Руссо и Вольтере, о Робеспьере и Марате.

Давид Иванович был родным братом Марата – великого трибуна Французской революции – и очень гордился этим. "Впрочем, – замечает Пушкин, вспоминая о Давиде Ивановиче, – Будри, несмотря на свое родство, демократические мысли, замасленный жилет и вообще наружность, напоминавшую якобинца, был на своих коротеньких ножках очень ловкий придворный".

Вот – Николай Федорович Кошанский, доктор философии, преподаватель российской и латинской словесности. Несколько чопорный, франтоватый, педантичный человек. Ему, как и Куницыну, к открытию Лицея нет и тридцати лет, и он также великолепно образован, большой знаток и ценитель античной поэзии и искусства. Лекции его, по отзывам воспитанников, можно было назвать эстетическими, исполненными занимательности и вкуса. На уроках он побуждал лицеистов к самостоятельному поэтическому творчеству, задавая темы для стихов и "требуя изобретательности в сюжете и изящности в изложении".

Однажды, окончив лекцию несколько раньше урочного часа, Кошанский сказал: "Теперь, господа, будем пробовать перья. Опишите мне, пожалуйста, розу стихами".

Перья заскрипели, но стихи ни у кого не клеились, "а Пушкин мигом прочел два четверостишия, которые всех нас восхитили" (И. Пущин)4.

Что это за стихи? Может быть, вот эти, которые датированы, правда, более поздним временем? Стихи действительно прелестны, они очаровывают и буйной ритмикой, и задорным настроением, и смелым образом:

роза – дитя зари:

Где наша роза,

Друзья мои?

Увяла роза,

Дитя зари.

Не говори:

Так вянет младость!

Не говори:

Вот жизни радость!

Цветку скажи:

Прости, жалею!

И на лилею

Нам укажи.

Кошанский, сам писавший стихи в старомодном, классическом стиле, не принимал "ветреной", "легковесной" поэзии юного Пушкина и выговаривал ему за отступления от канонов стихосложения, за то, что пишет поэт "не по правилам". Пушкин прозвал Кошанского "Аристархом" – по имени сурового древнегреческого критика – и посвятил ему довольно дерзкое послание:

Помилуй, трезвый Аристарх,

Моих бахических посланий,

Не осуждай моих мечтаний

И чувства в ветреных стихах...

Помилуй, сжалься надо мной

Не нужны мне, поверь, уроки

Твоей учености сухой.

Я знаю сам свои пороки.

Конечно, беден гений мой...

И в заключение:

А ты, мой скучный проповедник,

Умерь ученый вкуса гнев!

Поди кричи, брани другого

И брось ленивца молодого,

Об нем тихонько пожалев.

Во время длительной болезни Кошанского его замещал в течение 1814 года тридцатилетний адъюнкт-профессор философии Педагогического института Александр Иванович Галич (Говоров). Он учился за границей, был приверженцем философии Шеллинга, всю жизнь работал над капитальным трудом "Философия истории человечества". Этот добрейший и умнейший человек вел себя с воспитанниками как равный и скоро сделался всеобщим любимцем.

Уроки его проходили непринужденно, в веселых беседах и так, что воспитанники "даже не оставались на своих местах, а окружали толпой кафедру снисходительного лектора" (Я. К. Грот)12. Вечерами лицеисты запросто приходили к Галичу домой, где профессор предводительствовал за веселым застольем и соревновался с лицеистами в остротах, эпиграммах, розыгрышах. Конечно, Галич в глазах Пушкина являл собой прямой контраст с Кошанским, этим "угрюмым рифмотвором", ретивым творцом "холодных од". Галич – "верный друг бокала и жирных утренних пиров", "мудрец любезный".

Нет, добрый Галич мой!

Поклону ты не сроден.

Друг мудрости прямой

Правдив и благороден...

Своими знаниями Галич делился с лицеистами щедро, но незаметно.

Он имел обыкновение, прервав веселую беседу, говаривать, взяв в руки томик классики: "Теперь потреплем старика".

Пушкин вспоминал в "Евгении Онегине" о своем любимом профессоре, Чья благосклонная рука Потреплет лавры старика!

Галич одним из первых оценил талант юного Пушкина и, по собственным словам поэта, одобрял его на поэтическом поприще. Именно "добрый Галич" "заставил" Пушкина написать для экзамена 1815 года "Воспоминания в Царском Селе".

Положительным было и влияние на лицеистов адъюнкт-профессора исторических наук Ивана Кузьмича Кайданова. В 1811 году ему двадцать девять лет. Он, в частности, познакомил лицеистов с экономической жизнью России. Пущин рассказывал, что однажды Кайданов отечески оттрепал Пушкина за уши, прослушав его фривольные стихи.

Одного возраста с Кайдановым и преподаватель физико-математических наук Яков Иванович Карцев. Это человек насмешливый, острый, язвительный. Математика мало интересовала лицеистов, что поначалу бесило Карцева. Но вскоре он смирился с этим и развлекал воспитанников злыми анекдотами про обитателей Царского Села, включая и царствующих особ.

Лицеисты помирали со смеху, слушая его "вовсе не математические россказни" (М. Корф).

Однажды Карцев вызвал к доске Пушкина, который математики не любил и на занятиях тайком писал стихи. "Пушкин долго переминался с ноги на ногу", силясь решить заданную алгебраическую задачу, "молча писал какие-то формулы. Карцев спросил его наконец:

– Что же вышло? Чему равняется икс?

Пушкин, улыбаясь, ответил:

– Нулю!

– Хорошо! У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите стихи"12.

Как видим, группа молодых, прекрасно образованных профессоров определяла духовный климат в Лицее. Лицею повезло и на директоров.

И В. Ф. Малиновский и сменивший его через некоторое время Е. А. Энгельгардт – оба добряки и "либералы" – стремились оградить лицеистов от муштры, казенщины в воспитании и обучении, мужественно отстаивали принципы "лицейской республики".

Были в Лицее, однако, и фигуры совсем иного рода: шпионы, наушники, иезуиты, агенты тайной полиции, ханжи и изуверы. Жить в царской России и быть свободным от нее оказывалось невозможным. Все отрицательные качества этих фигур наиболее ярко сочетались в Мартыне Пилецком – надзирателе по учебной и нравственной части.

Пилецкий "со своей длинною и высохшею фигурою, с горящим всеми огнями фанатизма глазом, с кошачьими походкою и приемами, наконец, с жестоко-хладнокровною и ироническою, прикрытою видом отцовской нежности строгостью, долго жил в нашей памяти, как бы какое-нибудь привидение из другого мира" (М. Корф)11.

Он неожиданно появлялся за спиной воспитанников, как только разговор принимал нежелательное направление, и записывал все слышанное в книжицу, с которой не расставался. Любил Пилецкий вести с провинившимися долгие наставительные беседы, взывая к откровенности, к признаниям, к раскаянию. "С достаточным образованием, с большим даром слова и убеждения, он был святошею, мистиком и иллюминатом, который от всех чувств обыкновенной человеческой природы, даже от врожденной любви к родителям, старался обратить нас исключительно – к Богу, и если бы мы долее оставались в его руках, непременно сделал бы из нас иезуитов, или то, что немцы называют Kopfhanger" [Kopfhanger – нытик, брюзга. – Г. В.] (М. Корф)11.

Уж если тишайшему, образцовому "пай-мальчику" Модиньке Корфу, которого лицеисты звали не иначе как "дьячок-мордан", Пилецкий представлялся таким, то можно себе вообразить, какое отвращение вызывал он у Пушкина, Пущина, Дельвига, Кюхельбекера!

"Симпатии" были взаимными, и Пилецкий особо пристально следил за Пушкиным. Впрочем, записные книжки Мартына Пилецкого и его брата надзирателя – сослужили добрую службу для потомства: они позволяют нам узнать кое-что дополнительно о Пушкине и его товарищах".

Гак мы узнаем, что в ноябре 1812 года наш юный поэт отличился следующим образом: "Пушкин 6-го числа в суждении своем об уроках сказал: "признаюсь, я логики, право, не понимаю, да и многие, даже лучшие меня оной не знают..."

16-го числа весьма оскорбительно шутил с Мясоедовым насчет IV-ro Департамента, зная, что его отец там служит, произнося какие-то стихи, коих мне повторить не хотел, при увещевании же сделал слабое признание, а раскаяния не видно было.

18-го толкал Пущина и Мясоедова, повторял им слова: что если они будут жаловаться, то сами останутся виноватыми, ибо я, говорит, вывертеться умею...

21-го за обедом вдруг начал громко говорить, что Вальховский г. инспектора боится, и, видно, оттого, что боится потерять доброе свое имя, а мы, говорит, шалуны, его увещеваниям смеемся... Вообще г. Пушкин вел себя все следующие дни смело и ветрено.

23-го, когда я у г. Дельвига в классе г. профессора Гауеншильда отнимал бранное на г. инспектора сочинение, в то время г. Пушкин с непристойной вспыльчивостью говорит мне громко: "как вы смеете брать наши бумаги, стало быть, и письма наши из ящика будете брать". Присутствие г. профессора, вероятно, удержало его от худшего еще поступка, ибо приметен был гнев его"2.

Так уже с юных лет Александр Сергеевич немало хлопот доставлял надзирателям и шпионам!

Мартын Пилецкий настолько восстановил всех лицеистов против себя, что они коллективно потребовали его удаления. В этом "бунте", конечно же, не последнюю роль играл Пушкин. "Мы удаляем Пилецкого", – записано в кратком плане его автобиографии. "Бунт" увенчался успехом, Пилецкого убирают в Петербург, и он уже открыто служит в полиции, а затем становится знаменит участием в мистических изуверствах одной религиозной секты.

Под стать этому блюстителю нравов профессор немецкой словесности Ф. М. Гауеншильд, исполнявший одно время обязанности директора Лицея, – среди лицеистов существовало подозрение, что он был австрийским агентом. Русского языка он не знал и читал свои лекции о немецкой словесности на французском языке, при этом постоянно жевал лакрицу (сладковатый корень, добавлявшийся в жевательный табак). Лицеистам не нравился этот преподаватель, который "при довольно заносчивом нраве... был человек скрытный, хитрый, даже коварный" (М. Корф)11, и они распевали чуть ли не прямо в лицо "австрийцу" сочиненную про него песню:

В лицейской зале тишина,

Диковинка меж нами:

Друзья, к нам лезет сатана

С лакрицей за зубами*.

Друзья, сберемтеся гурьбой,

Дружнее в руки палку,

Лакрицу сплюснем за щекой,

Дадим австрийцу свалку...

[*Гауеншильд имел привычку вечно жевать лакрицу. – М. Корф.]

Гауеншильд не упускал случая отомстить насмешникам. И мстил жестоко. Об одном из таких случаев рассказал Иван Пущин.

Он, Пушкин и Малиновский – три друга – "затеяли выпить гогельмогелю". Достали бутылку рома, яиц, сахар и принялись за дело у кипящего самовара. Вскоре надзиратели заметили необычное оживление среди воспитанников, стали принюхиваться, пошли допросы, розыски.

Друзья решили не ждать печального исхода и сами предстали перед начальством с повинной.

Гауеншильд сделал из этой ребячьей шалости событие чрезвычайное и донес министру. Собралась комиссия, которая постановила строго наказать виновных:

"1) Две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы.

2) Сместить виновных на последние места за столом.

3) Занести фамилии их в черную книгу"4.

Последний пункт был особенно каверзен, ибо занесение в черную книгу могло оказать влияние на судьбу лицеистов и после их выпуска. К счастью, при выпуске директорствовал уже добрейший Энгельгардт, который, ужаснувшись записи в черной книге, сдал "дело" в архив.

Среди гувернеров любопытную фигуру являл собой Алексей Николаевич Иконников, совсем еще молодой человек, умница, оригинал, доморощенный поэт и страстный любитель театра. Он сочинял пьесы, которые разыгрывались лицеистами для царскосельской публики. Пушкин с особым вниманием наблюдал за этим человеком – самобытным, ярким, талантливым, но совершенно опустившимся от пьянства. Психологический портрет Иконникова лицеист Пушкин изобразил рукою подлинного мастера.

"Вчера, – читаем мы в его дневнике, – провел я вечер с Иконниковым.

Хотите ли видеть странного человека, чудака, – посмотрите на Иконникова. Поступки его – поступки сумасшедшего; вы входите в его комнату, видите высокого, худого человека в черном сюртуке, с шеей, окутанной черным изорванным платком. Лицо бледное, волосы не острижены, не расчесаны; он стоит задумавшись – кулаком нюхает табак из коробочки – он дико смотрит на вас – вы ему близкий знакомый, вы ему родственник или друг – он вас не узнает, вы подходите, зовете его по имени, говорите свое имя он вскрикивает, кидается на шею, целует, жмет руку, хохочет задушевным голосом, кланяется, садится, начинает речь, не доканчивает, трет себе лоб, ерошит голову, вздыхает. Перед ним карафин воды; он наливает стакан и пьет, наливает другой, третий, четвертый, спрашивает еще воды и еще пьет, говорит о своем бедном положении – он не имеет ни денег, ни места, ни покровительства – ходит пешком из Петербурга в Царское Село, чтобы осведомиться о каком-то месте, которое обещал ему какой-то шарлатан. Он беден, горд и дерзок, рассыпается в благодареньях за ничтожную услугу или простую учтивость, неблагодарен и даже сердится за благодеянье, ему оказанное, легкомыслен до чрезвычайности, мнителен, чувствителен, честолюбив.

Иконников имеет дарованья, пишет изрядно стихи и любит поэзию; вы читаете ему свою пиесу – наотрез говорит он: такое-то место глупо, без смысла, низко; зато за самые посредственные стихи кидается вам на шею и называет вас гением. Иногда он учтив до бесконечности, в другое время груб нестерпимо. Его любят – иногда, смешит он часто, а жалок почти всегда".

В плеяде лицейских блюстителей нравственности и порядка были и настоящие монстры. 20-летний Константин Сазонов, неусыпно бдивший о Пушкине в качестве его "дядьки", оказался профессиональным убийцей: за два года он совершил шесть или семь убийств. Имея в виду его и доктора Пешеля, который чуть было не "залечил" Пушкина, поэт написал следующее:

Заутра с свечкой грошевою

Явлюсь пред образом святым: