Текст книги "Паутина жизни. Последняя любовь Нельсона"
Автор книги: Генрих Шумахер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)
XXI
«Лагерь Сан-Джермано, 5 ноября 1798 г.
Дорогой друг! Только что пришло известие, что Вы завоевали Гоццо и осадили Ла-Валетту. Ликование велико. Ожидают, что вскоре крест иоаннитов вновь воссияет над всем островом. Ах, иллюзия! Тем не менее королева просит Вас вернуться поскорее, Мак объявил, что армия готова к войне, но не хочет выступать без Вас. В то время как он пойдет на Рим, он хочет, чтобы Вы взяли с моря Ливорно и высадили шесть тысяч человек под командой генерала Назелли, который кинется на Шампионе с тыла.
Мария-Каролина горит воодушевлением, верит в быстрый успех. У нее имеется в Париже тайный агент, осведомляющий ее о тамошних настроениях. Директория впала в немилость у народа, кроме того, не хватает денег на военные расходы. Поэтому Шампионе получил приказание отступить перед неаполитанцами без боя. В данный момент Италию надо уступить.
Правда ли это? Когда я выразила свои сомнения, Мария-Каролина показала мне донесение, и я узнала почерк агента, который состоит на жалованье также и у сэра Уильяма. А сэр Уильям готов пустить в ход все средства, чтобы война состоялась…
Я в ужасном положении. С одной стороны – королева, делавшая мне только добро, с другой – отечество, сэр Уильям, Вы… Если мои опасения оправдаются, мы должны все-таки помочь Марии-Каролине. Она заслужила это уже Сиракузами. А теперь мы должны еще взвалить на себя эту ответственность! Можем ли мы радоваться, если покинем ее в несчастье? Но мне едва ли надо говорить об этом такому рыцарю, как Вы!
Я знаю, что Вы будете здесь через несколько дней. Мое сердце дрожит от радости при одной мысли об этом, и все же страх не покидает меня. Все я рассматриваю с точки зрения отношения к Горацио, прежде всего спрашиваю себя, хорошо ли это будет или плохо для Горацио.
С тех пор как принято решение о войне, Мария-Каролина кажется переродившейся. Она непрестанно говорит о грядущих победах и завоеваниях. Если судить по ее словам, дело не кончится одним изгнанием французов, неаполитанские владения должны быть расширены.
Она более не покидает Сан-Джермано. Когда солдаты упражняются, она постоянно присутствует на учениях. Она сделала для себя нечто вроде мундира – голубая амазонка с золотыми пуговицами и вышитыми на воротнике лилиями, к этому еще генеральская шляпа с белым пером. В таком виде она галопирует вдоль линии войск, по бивуакам, а я должна сопровождать ее.
Король тоже полон воинственного воодушевления, с тех пор как видит, что дело непременно дойдет до войны. Он хочет встать во главе армии, вернуться в качестве завоевателя Рима, поднять свой престиж у лаццарони военной славой. Разве это не та самая комедия жизни, о которой говорил сэр Уильям?
Сэр Уильям…
Странно, что он никогда не вспоминает моего возгласа, вырвавшегося у меня на заседании военного совета, чтобы предупредить Вас насчет Карачиолло. Я не могу понять его. По временам мне кажется, будто он знает все, но затем, когда я спокойно пораздумаю над его словами, они кажутся мне совершенно невинными. Словно лишь случайно в них казался тайный смысл. Конечно, недоверие вселяет в меня в значи тельной степени моя боязнь…
Но я не хочу думать об этом. Я хочу думать лишь о том, что должна быть сильной и мужественной, когда Горацио вернется к своей Эмме.
P. S. В сущности, я не хотела писать это, но, пожалуй, лучше, если ты узнаешь об этом теперь. Недавно ко мне за ходил сэр Уильям. Он сказал, что получил письмо из Лондона. Там ходят слухи об интимных отношениях лорда Нельсона с какой-то неаполитанкой. Это обстоятельство сильно встревожило его семью, а леди Нельсон даже собирается лично при ехать в Неаполь. Имя неаполитанки еще неизвестно, но пущены в ход все пружины, чтобы узнать его; с этой целью конфиденциально обратились в посольство… А затем он спросил меня, не знаю ли я чего-нибудь об этом… Ах, милый, каково было мне! Но в то же время я почувствовала гордость, что не неаполитанка, а именно я – та, которую любит Нельсон. Потом у меня все-таки стало очень тяжело на сердце. Сколько времени еще продлится мое счастье? Если придет та, которая имеет право на тебя… тогда моя любовь останется одинокой и мое сердце умрет под падающей листвой…
Э.»
Через пять дней после получения этого письма Нельсон был уже в Неаполе. Когда он вошел к Эмме, она хотела броситься ему навстречу, обезумев от радости, но, увидев его серьезное лицо, подумала, что он пришел с готовым решением, и приветствовала его очень сдержанно.
Кроме того, они ни на минуту не оставались одни. Палаццо Сиесса был полон людей и, казалось, превратился в военный магазин. Доктора принимали медикаменты, перевязочные средства, теплые одеяла для раненых, дамы кроили бандажи, щипали корпию; солдаты таскали из кладовых горы мяса, хлеба, всяких фруктов. К Эмме то и дело обращались за советом или указанием. Едва-едва выбрала она спокойную минутку, чтобы прочитать письмо, полученное Нельсоном из Англии.
«Дорогой лорд! Смею ли я на правах старой дружбы обратиться к Вам с откровенным словом?
Я очень обеспокоен за Вас, а вместе со мной и все Ваши лучшие друзья. Искренне сожалеем мы, что Вы остаетесь в Неаполе. Относительно Вас здесь ходят такие слухи, которые я не решаюсь передать Вам из боязни обидеть Вас. Но сущность этих слухов Вы легко отгадаете сами…
Ваша милая, чудная жена собирается сегодня же написать Вам по этому поводу. Она в общем чувствует себя хорошо, но полна беспокойства и заботы. Удивляться ли этому? Она просит передать Вам, что, если Вы вскоре не вернетесь, она твердо решила сама приехать к Вам в Неаполь…
Извините мою навязчивость моей сердечнейшей привязанностью к Вам и не сетуйте на краткость моего письма. Сюжет настолько деликатного свойства, что я не могу касаться его подробнее.
Остаюсь преданный Вам друг Александр Дейвисон».
Сильно побледнев, Эмма вернула письмо Нельсону.
– Значит, сэр Уильям не солгал, – сказала она наконец таким голосом, который показался чужим даже ей самой. – А что ответили вы, милорд?
Взор Нельсона скользнул по дамам, сидевшим в этой же комнате и с любопытством следившим за ними. Его лицо совершенно окаменело под гнетом вечного притворства, но под заглушённым тоном ответа все же горела самая пылкая страсть.
– И ты еще спрашиваешь? Какой ничтожной представляется тебе моя любовь! Моя жена… она не приедет сюда. Мои друзья… разве у меня имеются друзья? Никто не разлучит нас, никто, никто!
Он посмотрел на нее с улыбкой. Это была стальная улыбка, но сколько огня таилось за нею!..
– Уходи, уходи! – вдруг зашептала Эмма, словно обезумев. – Если ты не уйдешь, я расцелую тебя… здесь… при всех…
Вечером они поехали в Сан-Джермано на большой смотр, назначенный на следующий день. Эмма сидела около мужа, напротив нее – Нельсон.
Во время поездки сэр Уильям много болтал; его голос гудел непрестанно с монотонностью журчащего фонтана. Но Эмма даже не понимала, что он говорил, и не старалась понять. Устало склонив голову, она смотрела на Нельсона и украдкой пожимала его руку.
Целый долгий месяц она не видела его. Теперь, в Сан-Джермано, в сутолоке военного лагеря, им не придется побыть наедине. А оттуда он прямо отправится на корабль в Ливорно, на войну…
Ах, эта трусливая осторожность, эта боязнь людских толков! Почему не сделала она утром того, чего так жаждала ее душа! А теперь они, быть может, никогда уже не поцелуются в жизни…
Сан-Джермано… В предстоявшем походе Мак собирался быстрым натиском своих шестидесяти тысяч неаполитанцев отбросить двадцать тысяч французов Шампионе к армии генерала Назелли, который должен был подступить от Ливорно, и совместно с Назелли стиснуть французов железным кольцом. Картину этого плана должны были отразить маневры. Часть войска, слабейшую, изображавшую Шампионе, отдали под начальствование маркиза Дамаса, французского эмигранта, поступившего на неаполитанскую службу. Сильнейшей частью предводительствовал сам главнокомандующий. Переброшенный через ручей каменный мост представлял собой Рим. Через этот мост Дамас должен был быть отброшен к корпусу Назелли.
Сэр Уильям, король, Мария-Каролина, Эмма, Нельсон сели на лошадей и выехали на холм, господствовавший над всей окрестностью. Сзади них полукругом расположились офицеры Нельсона, свита их величеств и зрители из избранного неаполитанского общества, а совсем позади виднелась темная полоса народа, сдерживаемая жандармами.
Маневры начались. Выползая из ущелья, развертывались эскадроны, батареи, батальоны. В ясном утреннем воздухе они казались особенно резко очерченными, словно фигуры на шахматной доске. Между ними был и Мак. Мучимый подагрой, он ехал в запряженном четверкой экипаже. Временами он приподнимался и быстрыми движениями длинных рук пытался воодушевить армию, но тут же, словно сраженный пулей, падал обратно на сиденье.
Мелким и смешным казалось все это Эмме. Полководец, похожий на ваньку-встаньку, солдаты, напоминавшие пестро разодетых марионеток, вообще сами маневры… прогулки в Рим…
Но Мария-Каролина, казалось, была в восторге. Она непрестанно обращала внимание Нельсона на передвижения войск, восхваляла энергию и осмотрительность Мака, постоянно открывала новые доказательства его гениальности. Когда же Нельсон явно не пожелал изменить своей молчаливой сдержанности, она осыпала его целым каскадом слов, словно желая хоть насильно вырвать у него благоприятный отзыв. Уж не пыталась ли она прикрыть этим собственный страх?
Но вот армия Мака подошла к мосту. Батальоны Дамаса отступили перед нею; казалось, они были обращены в дикое бегство. Пыль столбом взметнулась вверх…
Вдруг Нельсон схватился за бинокль:
– Что это? Видите, государыня, лесок справа от моста? Мак только что оставил его на правом фланге. А теперь лес уже за его спиной. Что там происходит?
Мария-Каролина и Эмма взглянули в указанном направлении. Из леса стремительной атакой вылетел кавалерийский полк и бросился на арьергард Мака. Полевые батареи открыли ужасающий огонь. Пехота развернулась и бросилась со штыками в руках фланговой атакой, наполняя воздух дикими криками. В то же время только что отступавшие батальоны Дамаса остановились, повернулись и бросились на преследователей. Поднялась страшная сумятица, в центре которой оказался экипаж Мака. Вдруг послышался громкий сигнал, подхваченный дюжиной горнистов. Все стихло.
Мария-Каролина опустила подзорную трубу и повернулась к Эмме.
– Продвинь свою лошадь вперед, чтобы король не слышал, что я скажу! – шепнула она. – А вы, милорд, пожалуйста, держитесь ближе ко мне! Эти люди, ринувшиеся из леса… разве у них не были надеты белые перевязи, отличительный признак войск маркиза Дамаса? Заклинаю вас честью, милорд, скажите мне правду.
Нельсон мрачно усмехнулся:
– Правду, государыня? Барон Мак не счел нужным прикрыть свои фланги, попал в подстроенную маркизом засаду и спасся от полного уничтожения лишь тем, что дал сигнал к прекращению маневров. Гениальное средство! Боюсь только, что Шампионе оно не поможет!
Мария-Каролина побледнела:
– Значит, вы не ждете ничего от Мака? От полководца, которому неизвестны элементарные правила своего ремесла? От энергии, для передвижения которой требуется пять экипажей и двадцать лошадей? Вы жестоки, милорд!
– Жесток? Я не ставлю ему в вину телесной немощи, я сам калека… Но ведь и его дух также расслаблен. Королевство нельзя ставить на разбитые подагрой ноги пустого болтуна. Дай Бог, чтобы я ошибся. Но быть пророком в данном случае нетрудно. Через две недели после того, как Мак переступит границы Рима, Шампионе будет перед Неаполем. Если бы мне было дозволено дать вам совет… прогоните Мака ко всем чертям, государыня!
Королева покачала головой:
– Невозможно! Император… он рекомендовал… никогда не простит…
– Тогда откажитесь от похода.
– После того как мы зашли столь далеко? Теперь поздно, мы уже не можем отступить. Да и я не могу удержать короля… Что я ему скажу?. А эти «патриоты»… они заклеймят его именем труса. – Взор королевы скользнул по экипажам знати, по темнеющей вдалеке толпе людей. – Я слышу, они смеются… смеются… Другой совет, милорд!
Он пожал плечами:
– Другой? Подождите, пока Мак победит. Быть может…
– А если он будет разбит?
– Бежать!
Королева гневно вскрикнула. Ее рука с такой силой стиснула рукоятку хлыста, что последняя с треском лопнула.
– Милорд!
Он опять поклонился:
– Вы заклинали меня моей честью, государыня, сказать правду!
Она потупилась, поджала губы и так пришпорила лошадь, что та резким прыжком бросилась вперед. На вершине холма королева остановилась на виду у всех, гордо выпрямилась с каменным, непроницаемым лицом.
Экипаж Мака приблизился. В некотором отдалении он остановился. Главнокомандующий вылез, поднялся на холм и доложил их величествам об окончании маневров. Его лицо говорило о плохо скрываемом замешательстве.
Наступила тишина. Потом послышался подавленный смешок. Взор королевы загорелся угрозой. Вдруг ее лицо осветила милостивая улыбка и, склонившись в седле, она подала Маку руку.
– Благодарю вас, милый барон, – сказала она, умышленно возвышая голос. – Вы дали нам чудесное доказательство своего таланта. А вы сами довольны нашими солдатами? Соответствуют ли они вашим ожиданиям?
Мак с повеселевшим лицом прижался губами к руке королевы. Затем он с энтузиазмом поцеловал кончики собственных пальцев и воскликнул:
– Всем, государыня, всем! Правда… наверное, от высокого внимания вашего величества не укрылось… на мосту произошла некоторая некорректность… Там образовалась толкотня… несколько… вопреки… регламенту. Но это пустяки. В серьезном случае… дело обойдется… обойдется… согласно предписанию. Как я и говорил, неаполитанские войска – лучшие в Европе… побьют и погонят перед собою всякого врага… из Италии через Альпы, куда прикажет государь…
– Даже во Францию? Даже в Париж?
Эти вопросы выкрикнул звонкий, резкий голос. Все обернулись на его звук.
В экипаже в переднем ряду стояла стройная дама. Держа в руках записную книжку и карандаш, она смотрела на генерала большими черными глазами притворно безобидно, но за этим таилась насмешка.
Эмма сейчас же узнала ее. Это была Элеонора Фонсеко, из дома Пиментелли, знаменитейшая неаполитанская поэтесса. Когда-то она принадлежала к числу пламенных почитательниц Марии-Каролины, но после казни школяров вместе со своим другом Чирилло стала врагом королевы. Она была музой «патриотов».
Мак тоже обернулся к ней.
– Что угодно? – сказал он, смущенно отыскивая свой лорнет. – Я не совсем понял…
Фонсеко слегка приподняла записную книжку:
– Я писательница, ваше превосходительство, и собираюсь создать эпос о чужестранных героях на итальянской почве. Разумеется, и этот достославный день не должен быть пропущен. Мнение вашего превосходительства крайне важно, поэтому я и не могла противостоять искушению спросить, будете ли вы, ваше превосходительство, в состоянии повести воинов Неаполя во Францию, в Париж?
Мак засмеялся. Он не подозревал коварства, чувствовал себя польщенным.
– А почему бы и нет? Если это понадобится и если…
– И если это позволит французская полиция, не правда ли? Ведь без разрешения французской полиции… говорят, будто она очень строга и неохотно допускает иностранцев в Париж. Вероятно, ваше превосходительство похлопочет сначала у Шампионе насчет пропуска…
Только теперь Мак раскусил иронию. Он покраснел от негодования, хотел что-то ответить, но его голос потонул в раскате общего смеха. Смеялась знать в экипажах, смеялись темные массы народа. Казалось, весь Неаполь объединился, чтобы дать волю этому издевательству над украшенным орденами полководцем и его прогулкой в Рим, над солдатами, разодетыми, как марионетки.
Мария-Каролина подъехала к Нельсону, приблизила к нему гневно-бледное лицо:
– Видите вы эту банду лжецов, воров и безбожников? Разве все они не заслуживают того, чтобы их стерли с лица земли? Помогите мне, милорд, наказать их, чтобы я была вознаграждена за все оскорбления! Обещаете ли вы мне это, милорд? Обещаете ли вы мне это своей честью? По рукам? – И она протянула адмиралу руку.
Ошеломленный ее порывистостью, Нельсон не решался согласиться.
– Государыня…
Она презрительно поджала губу:
– Друзья в несчастье! Ну да… ну да! – Тайные слезы послышались в ее голосе, легкий стон вырвался из груди. – Дети мои! Дети мои!
Тогда Нельсон пожал ей руку, поклявшись во всем.
XXII
Прогулка в Рим… Двадцать четвертого ноября армия, состоявшая из пяти корпусов, перешла границу, тогда как шестой корпус, под командой генерала Назелли, был посажен на суда эскадры Нельсона и отправлен в Ливорно. По-видимому, парижский агент сообщил Марии-Каролине верные сведения. Шампионе не оказал им малейшего сопротивления и отошел без выстрела, оставив в замке Святого Ангела пятьсот человек. Двадцать девятого ноября Фердинанд торжественно вступил в Рим.
При короле были фавориты из числа любителей собак, все его доверенные друзья: князь Бельмонте-Пиньятелли, министр; герцог Асколи, обер-шталмейстер; цвет его придворного штата.
Неаполь устроил пышную иллюминацию, служил благодарственные молебны, начал воздвигать триумфальные арки для встречи победителя Рима. Европа дивилась…
После занятия Рима князь Бельмонте-Пиньятелли именем короля Фердинанда обратился с прокламацией к «народам Италии», приглашая их объединиться и восстать против ярма кровожадных цареубийц. Эта прокламация была составлена в напыщенных выражениях, и не менее напыщенно было письмо, в котором сам Фердинанд с доходящей до неприличия хвастливостью предлагал Папе вернуться в Рим, где «благочестивый меч Наш сумеет во всякое время защитить священную особу и права» его святейшества.
Затем Мак двинулся далее, оставив Фердинанду три тысячи человек. Теперь Шампионе остановился, и «лучшая в Европе» армия столкнулась с врагом.
Первый корпус генерала Мишеру в количестве девяти тысяч человек наткнулся при Фермо на трехтысячный корпус французов и… разбежавшись, скрылся в Абруццах.
Второй корпус, четыре тысячи человек, под командой полковника, натолкнулся при Терни на двухтысячный французский корпус и… разбежавшись, скрылся в Абруццах.
Третий корпус, тысяча человек, под командой полковника Джастина, натолкнулся при Виковаре на четыреста французов и… разбежавшись, скрылся в Абруццах.
Четвертый корпус, двадцать пять тысяч человек, под командой главнокомандующего генерала Мака, хотел натолкнуться при Канталупо на семнадцать тысяч французов, узнал о судьбе остальных и… разбежавшись, скрылся в Абруццах.
Пятый корпус, под командой генерала Дамаса, состоявший всего из 6000 человек, ударил при Тосканелле на двадцать пять французов, дал сражение и… добился свободного пропуска в Неаполь.
Прогулка в Рим…
Неаполь поспешил погасить иллюминационные огни, разразился проклятиями, повалил триумфальные арки. Европа смеялась.
Фердинанд был в большом затруднении. Пятьсот человек, оставленных Шампионе в замке Святого Ангела, все еще были там. Правда, они обязались не стрелять из пушек, в противном случае за каждый выстрел один из их лежавших в госпиталях раненых товарищей был бы выдан неистовой черни. Но что, если они получат известия с полей сражения, сделают вылазку из замка, овладеют особой Фердинанда?.. Ведь этим собакам сам черт не брат! А три тысячи человек Мака разбегутся, как зайцы! Может быть, точно так же скроются в Абруццах. Не лучше ли было бы придвинуться немного поближе к Неаполю?
Седьмого декабря Фердинанд переехал в Альбано, верст на тридцать ближе к Неаполю. Восьмого князь Бельмонте-Пиньятелли предложил ему к подписи два важных государственных акта. Но Фердинанд кормил собак и не мог отвлекаться на посторонние дела. Князь оставил документы и просил короля прочесть их, по крайней мере. Девятого Фердинанд обещался прочесть документы на следующий день. Десятого Пиньятелли потерял терпение:
– Простите мне всемилостивейше, государь, но Актон настоятельно поручил мне покончить в Риме с этим делом, а мы уже находимся в Альбано. Если мы будем ждать… Кроме того, нам нужны квитанции. Военные расходы должны быть занесены в книги…
Фердинанд на мгновение прекратил игру с собаками.
– Занесены в книги? Почему же ты сразу не сказал мне об этом? В каждом хорошем хозяйстве все должно своевременно учитываться – каждый заяц, каждый перепел, каждая рыба. У меня тоже делается так. Приди с этим вечером, тогда я подпишу… наверное!
Вечером Фердинанд разрешил министру прочесть ему указы вслух. Но едва только Пиньятелли раскрыл рот, как с улицы послышался глухой шум.
Фердинанд вздрогнул:
– Ты слышал, Бельмонте? Что это?
Князь изменился в лице:
– Может быть, гроза, государь…
– В это время года? Вот, опять! – Король вскочил. – Бельмонте, это грохот пушек! Около Рима, может быть, уже в Риме. Неужели этот Шампионе…
– Государь…
– Не противоречь мне! Это Шампионе, я знаю. Он проглотил Мака и теперь идет, чтобы и меня тоже… Опять!.. Впрочем, он встретит меня готовым. Но… да… я должен поскорее отдать кое-какие распоряжения. Не трудись, Бельмонте, подожди меня здесь! Я сейчас вернусь!
Фердинанд опрометью кинулся из комнаты. Через полчаса Пиньятелли услыхал грохот. Он подошел к окну, стал всматриваться в потоки дождя и при свете факела, который держал слуга, увидел, что Феррери сидит на козлах рядом с кучером, тогда как герцог Асколийский и король стараются втиснуть в карету пять-шесть собак.
Схватив оба указа, Пиньятелли кинулся вниз. Фердинанд с собаками уже сидел в карете, Асколи собирался садиться.
Пиньятелли, задыхаясь, бросился к дверце:
– Государь!.. Ваше величество собираетесь оставить Альбано?
Фердинанд спрятал лицо в темном углу кареты:
– Что тебе пришло в голову? Оставить? Как это? Мы просто собираемся сделать маленькую прогулочку. Мои бедные собаки… у них здесь слишком тесное помещение… они издохнут, говорю тебе! Им нужно на свежий воздух. Ну, Асколи, что там? А, тут оба указа… Возьми их у него, Асколи, чтобы я мог наконец отвязаться от него! Зайди за ними завтра утром, Бельмонте! Я за ночь прочту и подпишу… Ну сел ты наконец, Асколи? Вперед, Феррери!
Экипаж тронулся в путь, обдал министра каскадом грязи, скрылся в темноте…
Когда скрылись последние строения Альбано, король вдруг положил руку на плечо своего спутника:
– Асколи, мы выросли с тобой вместе, играли еще детьми. Другие государи забывают друзей детства. Но я, став королем, разве я не возвысил тебя, не сделал своим шталмейстером? Асколи поклонился, насколько это позволяли беспокойно ерзавшие собаки: Вы всегда были полны ко мне милости и благоволения, государь!
– Да, это правда, Асколи, правда! Но я буду еще более милостив, если только… Асколи, эти якобинцы… они поклялись убить всех нас, королей, а ведь мы, короли, делаем все, чтобы осчастливить своих подданных. Разве я не поставил на карту свою жизнь, когда отправился на войну?
Асколи опять поклонился:
– Вся Европа дивится вашему величеству, а народ…
– Он любит меня! Я знаю, он пойдет за меня в огонь и воду! И ты, Асколи? И ты?
– Государь…
– Асколи, если я скажу тебе, что моя жизнь в опасности, а ты можешь спасти ее, ты сделаешь это, Асколи?
Герцог положил руку на сердце:
– Приказывайте, государь!
Фердинанд радостно похлопал его по плечу:
– Ведь я знал – Асколи верен. Ну так вот… Я только что получил важные известия… должен спешить в Казерту, к сожалению, не могу вернуться в Альбано. По дороге мы возьмем почтовых лошадей. Не было времени приготовить подставы. Так давай обменяемся платьем, Асколи! Сейчас же, здесь, в карете! У нас похожие фигуры, да мы и вообще похожи… Каждый примет меня за обер-шталмейстера, тебя – за короля.
– Но дорога до Неаполя совершенно безопасна, государь!
– Безопасна? Разве у этих французов не расставлены повсюду шпионы? Моего прародителя, Генриха IV Французского, якобинцы тоже убили на улице. А теперь, при дальнобойных ружьях… пуля из засады… Ты не решаешься? Асколи! Асколи!
Герцог снял платье. Они переоделись, обменялись местами. На почтовых станциях Фердинанд выскакивал, доставал кушанья и вина, прислуживал Асколи и собакам, непрестанно кланяясь, словно лакей. Всю ночь напролет и весь следующий день они гнали во всю прыть, неподалеку от Казерты снова переоделись и в одиннадцать часов вечера прибыли в замок. Фердинанд имел очень испуганный вид, но, узнав, что королевы нет в Казерте, облегченно вздохнул и приказал подать обильный ужин.
За рыбой он вдруг вспомнил об указах Пиньятелли.
– Ты спрятал их, Асколи? Ну-ка покажи, что там такое. Читай!
Первый документ был объявлением войны Франции. Фердинанд изумленно уронил вилку:
– Как? Разве Неаполь не объявлял еще войны Франции? Ах, вспоминаю, Шампионе нужно было огорошить… Только огорошили ли мы его? Да и не кончилась ли, в сущности, война? Можешь не высказываться по этому поводу. Ты ровно ничего не понимаешь в этих делах, да и я не больше тебя. Но моя австрийская гувернантка хочет этого. Значит, принеси перо, чернил и мою печать. А то гувернантка мне жить не даст!
Он подписал. Затем герцог прочел второй документ. Это было воззвание к жителям Абруцц, приглашавшее их вооружиться и постоять за короля и веру. Фердинанд подписал и эту бумагу тоже, запечатал обе в конверт и вручил Асколи.
– Отдай Феррери! Пусть сейчас же отвезет к Пиньятелли. Жаль мне бедного парня, но обязанности, обязанности… Да, прикажи запрячь маленький охотничий шарабан. Мы отправимся с тобой в Сан-Леучо. Я обещал крошке Симонетте, что она может отпраздновать свадьбу по моем возвращении из Рима, а вежливость королей в том и заключается, чтобы не заставлять ждать. Не правда ли? Не заставлять ждать…
Чувственная улыбка скривила его толстые губы.
После фарса – трагедия…
Шампионе все двигался вперед, опрокинул абруццан, перешел границы Неаполя. Повсюду крепости сдавались ему, повсюду воздвигалось «дерево свободы» республики. В Капуе Мак пытался собрать рассеянные корпусы, организовать общее сопротивление, но уже восемнадцатого декабря заявил королю и королеве, что Шампионе не удержать, и спасся поспешным бегством в Сицилию.
В Неаполе воцарился ужас. Власти смущенно колебались между партиями и сложа руки взирали на разгоравшиеся страсти. В тайном заседании «патриоты» обсуждали средства открыть врагу дорогу к городу и планировали захватить Гамильтона и Нельсона, чтобы удержать их в качестве заложников на тот случай, если по вступлении Шампионе в город английский флот вздумает бомбардировать его.
Лаццарони же, наоборот, требовали сопротивления до последней капли крови. Проклиная безбожное якобинство, они собирались кучками на улицах и площадях, обступали королевский замок и требовали оружия. Прирожденная ненависть к иностранцам вышла из границ. Они врывались в дома, где разыскивали французов, вытаскивали подозрительных лиц, колотили их и грабили. Но еще неистовее была их ненависть к патриотам. Это была ненависть фанатиков против неверующих, невежд против образованных, неимущих против богатых. Если бы им попало в руки оружие, Неаполь неминуемо обагрился бы кровью.
Жуткие дни пережила в это время Эмма. В непоколебимой гордости солдата, полный глубочайшего презрения к образу действий итальянцев, Нельсон готов был схватиться с «патриотами» и лучше убить себя, чем стать заложником в их руках. Эмма знала, что это не пустая похвальба, и дрожала за него, но в то же время переживала минуты пьянящего подъема.
Прежде всего следовало отговорить его от безумного намерения доказать свое бесстрашие «патриотам». Но Эмма постаралась при этом скрыть свою личную тревогу и воздействовать на Нельсона по-другому.
Кому будет какой прок, если Нельсон падет? Но если его убьют, он лишит Марию-Каролину последнего оплота, то есть нарушит данное ей слово. Наоборот, если он переселится на «Вангар», тогда он сможет защитить корабельными орудиями королевский замок от нападений, а в случае необходимости бегства – предоставить свое судно к услугам их величества.
Эмма добилась согласия Нельсона и сэра Уильяма на свой план. Теперь оставалось лишь тайно проникнуть к королеве, чтобы обсудить с нею дальнейшие действия. Но именно это-то и оказалось самым трудным.
По-видимому, Чирилло был прав, когда приписывал лихорадочную деятельность Марии-Каролины после получения известий о смерти Марии-Антуанетты проявлению истерии. Он тогда же предсказывал, что при изменении обстоятельств королева впадет в самую черную, бездеятельную меланхолию. Так оно и случилось. После печальных известий о «подвигах» Мака Мария-Каролина заперлась в спальне и не желала никого видеть. Если к ней приходили с какими-нибудь известиями, она слегка приотворяла дверь, но сейчас же захлопывала ее, словно боясь нападения. Целыми ночами напролет она писала письма к дочери, императрице; в этих письмах, написанных для конспирации лимонным соком, она жаловалась на судьбу своих детей, кляла обстоятельства и людей – словом, эти послания были наполнены самими дикими, беспорядочными, никому не нужными фразами. Написав такое письмо, она принимала морфий, впадала в сон, от которого пробуждалась не отдохнувшей, не успокоенной, – пробуждалась, чтобы опять сызнова начать свое никчемное времяпрепровождение.
Она не хотела понять, что эти бесконечные жалобы и мольбы только отвращают от нее императора, что политика большого государства не может направляться в зависимости от личных симпатий или семейных соображений ее главы. Эмма, сумевшая все-таки проникнуть к королеве, тщетно старалась втолковать ей это, но Мария-Каролина упорно стояла на том, что прийти на помощь дочери Марии-Терезии – первейшая обязанность императора.
Когда же Эмма стала говорить королеве о планах на будущее, она не пожелала ничего слушать. Пусть Эмма идет к королю, ведь теперь он взял государственный руль в свои руки. Со времени возвращения из Рима Фердинанд обращался к супруге только тогда, когда этого никак нельзя было избежать. Да и эти редкие посещения объявлялись официально, им предшествовали скороходы, курьеры, свита… Нет, она устала и не шевельнет даже пальцем более; она – просто несчастная женщина, королева, которой от прежнего великолепия не осталось ничего, кроме надежд на скорую смерть.
