Текст книги "Паутина жизни. Последняя любовь Нельсона"
Автор книги: Генрих Шумахер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)
XVII
В холме за фонтанами и каскадами парка Эмма приказала вырыть просторный грот, вход в который был скрыт струями маленького водопада. Но если закрыть кран, то взору откроется вид грота внутри. Не замочив ног, можно пробраться из грота по мостику к высившейся амфитеатром площадке. Посредине этой площадки для Нельсона было устроено высокое троноподобное сиденье, пониже – сиденья для капитанов его флота, а прочие места на площадке были отведены для музыкантов и гостей. Между ними лакеи с горящими факелами должны были поддерживать свободный проход от грота к трону.
Окруженная пятьюдесятью океанидами, выбранными из красивейших девушек Неаполя, освещенная разноцветными огнями, Эмма собиралась, вынырнув из глубины вод, как богиня морей Фетида, выразить Нельсону приветствия от своего царства. Овеянная журчащей музыкой Паизиелло, она приблизится со свитой к тронному сиденью, восхвалит в звучных строфах гений Нельсона и в качестве его могущества над океаном передаст ему золотой трезубец, воздев на его чело лавровый венок, символ славы. Затем праздник должен был закончиться английским национальным гимном, исполненным под свист ракет, треск и гром фейерверка.; Незадолго до полуночи Эмма ускользнула от Нельсона, поспешила к себе в комнату и оделась в прозрачное платье цвета морской воды, усеянное золотыми якорями; потом, закутавшись в шаль, она двинулась по отдаленной лестнице в парк.
Но когда она вышла в парк, там ей попался Джосая, стоявший около горящего светильника. Охваченная невольным страхом, Эмма хотела свернуть на боковую аллею, но тут ее шаль зацепилась за сучок. Не успела она скрыться, как Джосая уже заметил молодую женщину и почти бегом поспешил к ней.
– Может ли рука смертного осмелиться освободить нимфу от объятий чудовищ? – словно шутя воскликнул он, но его голос был натянут, смех искусствен; распутав шаль, он на клонился к Эмме и заглянул ей в лицо, издав возглас удивления, словно он только теперь узнал ее. – Миледи? Богиня красоты собственной своей персоной? Прославляю случай, доставивший мне такой приятный сюрприз! Банальная музыка, лепечущие голоса, ничего не выражающие лица – они опротивели вам, миледи, не правда ли? Со мной было совершенно так же. Я стосковался по нежному собеседованию с родственной душой, скрылся в парке. А так как вы увидели, что я ухожу, вы последовали за мной. Разве это не так? Вы вспомнили о бедном Джосае, от которого вы домогались объяснений его странного поведения. Ну-с, мы одни! Угодно вам выслушать, за что я ненавижу вас? И за что я вас люблю?
Он схватил Эмму за руку. Глаза его сверкали, от юноши сильно пахло вином.
Эмму охватил страх; ей вспомнилось, что рассказывал Нельсон о диком характере Джосаи, о его наклонности к пьянству, развращенности.
– Вы ошибаетесь, мистер Низбет! – ответила она, заставляя себя сохранять спокойствие. – Я не видела, как вы уходили, а следовательно, пришла сюда вовсе не ради вас.
Он иронически расхохотался:
– Ах да, вспоминаю! Почтенный старец сэр Уильям рас сказывал мне, что вы собираетесь увенчать лаврами достойного героя где-то здесь, в парке. А почему бы и нет? Ведь никому не известно, что он рядится в чужие перья… Да, да, миледи, удивляйтесь, сколько хотите! Чем Нельсон добился победы в сражении у Нила? Тем, что продвинул суда между берегом и французами, лишив их поддержки береговой артиллерии. Гениальный маневр, не правда ли? А главное – совершенно новый! Весь мир восхваляет его за это! Но немногие, которые кое-что знают, молчат, потому что не хотят портить отношения с начальством. По секрету скажу вам, миледи, что этот маневр изобретен вовсе не Нельсоном, а лордом Гудом. Лорд Гуд пытался осуществить его еще в девяносто четвертом году, но тогда маневр не удался из-за неблагоприятного ветра. Однако Нельсон, хитрец, запомнил его и проделал у Нила. Вот чем он заслужил ваши лавры! Ха-ха-ха!..
Джосая хрипло рассмеялся. Она же растерянно смотрела на него, будучи ошеломлена обвинением, брошенным им человеку, от которого он видел только любовь и ласку.
– Джосая! – пробормотала она. – Ведь он – ваш отец!
Он перебил ее яростным криком:
– Так из-за того, что он взял мою мать, он уже стал и моим отцом? За то, что он отнял у меня Тома Кидда, я обязан быть благодарен ему? А теперь он хочет взять у меня еще и вас… Не качайте головой! Он хочет вас! Я знаю это, могу доказать! История Тома Кидда о маленькой Эмми разохотила его!
– О маленькой Эмми…
Беззвучно сорвалось это имя с уст Эммы. Джосая запнулся, словно оно слетело с его уст против воли. Но затем он продолжал. Он заговорил, заикаясь, перескакивая с одного предмета на другой, сбиваясь:
– Да, да, миледи! Маленькой Эмми! Я тоже немного знаком с этим прелестным ребенком!.. Не только через Тома. Когда я в последний раз был в Англии… сэр Джон… так его звали, что ли?.. Сэр Джон Уоллет-Пайн и досточтимый кавалер Чарльз Гренвилль… они стали добрыми друзьями. Я доставил себе удовольствие обойти и познакомиться со всеми подряд былыми дружками маленькой Эмми. И вот я узнал… Его королевское высочество, принц Джордж Уэльский… нет, это я солгал! Я говорил не с ним. Но эта мисс… ах да, как же зовут эту морфинистку, которая вывезла маленькую Эмми в Лондон? Мисс Келли? Она сказала мне… несмотря на его явный брак с Шарлоттой… ах да, она из какой-то смешной немецкой княжеской семьи… да! И, несмотря на тайный брак с мисс Фицгерберт, толстячок все еще влюблен, как кот, в маленькую Эмми. Если бы она пожелала… Что вы скажете, миледи, о Гебе Вестине в качестве английской королевы! Ха-ха-ха!.. Не смейтесь, мадонна! Она хитра! Когда я должен был рассказать историю… ту, ту самую, о моем отце Энее… дурачье не заметило, что означала вся картина. Но на корабле, во время ночных вахт, учишься думать, думать! Почему Дидона расспрашивает Аскания? Да потому, что она влюблена в его отца! Разве это не так, королева? Но Асканий… этот дурак мальчишка, тоже любит вас! Он любит вас, любит и воображает, что ему отвечают взаимностью… К черту!.. Зачем она целовала меня, если не любила? Но она любит Энея, потому что он знаменит, он герой. Что знает она о Гуде и его маневрах? Ей надо сказать, разъяснить. И если после этого она все-таки… Берегитесь, миледи, разве вы не знаете, что он муж моей матери?
Диким рывком Джосая притянул Эмму к себе, впился взглядом в ее лицо, занес руку, словно собираясь ударить. Вдруг он разразился отчаянными рыданиями, упал перед ней, прижался лицом к подолу ее платья.
– Если бы ты еще раз поцеловала меня, Дидона… ты так красива… поцеловала бы, как тогда… поцеловала…
Собрав последние усилия, Эмма вырвалась, оставив шаль в руках юноши. Когда она во весь дух бежала по глухим аллеям парка, ей вслед неслись рыдания.
И все-таки… Одна ли слепая ревность говорила в пьяном?
«Он хочет вас!» – сказал Джосая. Он хотел доказать это? И все время, пока Эмма шла к гроту, проверяла ожидавших ее океанид, шла с трезубцем и лавровым венком к трону героя, она думала о словах Джосаи.
Его обвинение в краденой славе она отбрасывала, как жалкую ложь. Она верила в Нельсона, видела его раны, свидетельства его геройства.
Очутившись перед Нельсоном, она была словно во сне, в грезе красоты и сказочных чудес… Она вручила ему трезубец, надела лавровый венок, затем провела рукой по его челу. Он вздрогнул. Ее пальцы спутали его волосы…
Вдруг… из глубокой тишины резкий голос:
– Браво! Браво! Самсон и Далила! Новейшая пластическая поза леди Гамильтон!
Эмма вскрикнула, обернулась. Среди капитанов стоял Джосая, громко хлопавший в ладоши.
Все общество подхватило этот лозунг, прорвало шпалеру лакеев с факелами, окружило тронное сиденье. И в то время, как смертельно бледный Нельсон склонился к Эмме, оркестр заиграл английский гимн…
В ту ночь Эмма не могла спать. Задумчиво сидела она в темноте, прислушиваясь…
Среди шума празднества Нельсон сказал несколько слов Трубриджу. Вслед за этим Трубридж увел Джосаю в палаццо Сиесса, в комнату Нельсона. Болтая, словно ничего не случилось, Нельсон уехал затем с Эммой и Гамильтоном в город. Он простился, поблагодарив за блестящий праздник.
Теперь до Эммы доносился приглушенный звук его шагов. И он тоже не находил покоя; наверное, он ждал, пока пьяный проспится…
Развратницей была Далила, обольстила Самсона, обрезала ему волосы, в которых таилась воинская сила… О, оскорбление!
Конечно, только немногие поняли истинный смысл крика Джосаи, но даже если его поняли только Нельсон и Эмма… Пусть виновные прячутся за трусливым молчанием – они же были невиновны. Они не смели махнуть рукой на оскорбление, так как этим оправдали бы поведение оскорбителя… Но что могло случиться? Что могло случиться?
Наверху замерли шаги, наступила тишина.
Эмма медленно встала, подошла к окну, открыла ставни. На нее повеяло утренней, свежестью. Над Монте-Сомма всплывало солнце.
Дрожа от холода, Эмма отшатнулась перед этим ярким светом, побрела в спальню. Ею овладела усталость, жажда покоя, забвения.
Нет, никогда не сможет уже она просто держать себя с Нельсоном. Вечно будут звучать в ее ушах слова Джосаи, вечно будет она читать во взоре других людей те же мысли.
Все было кончено… Все, все!
Но что это? Не Нельсона ли это голос? А теперь Джосая…
Кто это закричал?
Смертельный страх овладел Эммой. Словно безумная, бросилась она вон из комнаты… по лестнице… по длинному темному коридору… к двери комнаты Нельсона…
Заперто! Эмма прислонилась к косяку, готовая при первом грозном слове броситься в дверь, сломать замок. В ее ушах шумело, словно где-то текла вода, и все-таки она слышала каждое слово, каждый шорох…
XVIII
– Еще раз говорю тебе, ты оскорбил леди Гамильтон без всякого основания. Я требую, чтобы ты попросил у нее прощения!
– Еще раз повторяю, сэр, что я не желаю!
– Джосая! Если это не будет сделано, я обращусь к твоей матери! Пусть она скажет тебе, что нечестно позорить порядочную женщину!
– К моей матери? Ну что же, сделайте это, если хотите причинить ей большое страдание! Пусть она узнает, почему ее супруг так заступается за эту «порядочную женщину».
– Я не понимаю тебя. Что значат эти темные намеки? Говори начистоту, как это подобает между мужчинами!
– Вам угодно это? Ну что же!.. Помните ли вы еще об осаде Тенерифа? Ах да, ведь вы потеряли там руку… И так, отец был там ранен, сын ухаживал за ним…
– Джосая!
– Сын ухаживал за ним, так как знал, что сердце матери будет разбито, если она потеряет супруга, да кроме того, потому еще, что он питал уважение к этому человеку – ведь он видел в нем твердыню верности и чувства долга. Потому что… Довольно! Словом, сын сидел дни и ночи у кровати отца, сторожил каждый его вздох, страдал вместе с ним каждым страданием. А вечером, когда начиналась лихорадка, когда
больным овладевали дикие фантазии… Нет, сын не всегда бодрствовал. Однажды его одолела усталость, и он уснул, но когда он проснулся… Следует ли мне продолжать?
– Дальше! Дальше!
– Он увидел отца на ногах. Больной дотащился до письменного стола, открыл потайной ящик. Он сорвал с себя повязки, так что кровь хлынула из раны, хотел умереть… потому что стал калекой, считал себя лишним… Так думал, по крайней мере, я, когда подскочил к нему. Но оказалось, что дело было вовсе не в этом… Говорить ли мне, чей портрет увидел я в его руках? Это не был портрет его жены; тот стоял на карнизе и смотрел, смотрел, как он целовал и кричал, что теперь все кончено, что никогда не осмелится обесславленный калека явиться перед нею – прекрасной, прославленной. Должен ли я назвать вам имя, которое он выкрикивал сквозь рыдания? Имя Далилы, которая уже лишила его всей силы, еще даже не притронувшись к его волосам?
– И из-за этого ты отдалился от меня? Из-за этого холодно простился со мною, когда я отправился в Англию?
– Из-за этого, сэр, из-за этого! Что могло быть теперь общего между нами?
– И все-таки, Джосая… Я нашел этот портрет в Лондоне, у торговца картинами… купил как воспоминание. Думал о леди Гамильтон лишь как о даме, которая была любезна со мной… Никогда к этому не примешивалось нечистое желание; никогда, Джосая, у меня не было мыслей, которые я должен был бы скрыть от твоей матери!
– Но в грезах вы любили ее!
– В грезах… что знаю я о своих грезах? Ты хочешь сделать меня ответственным за то, чего я не знаю?
Раздался резкий, враждебный смех Джосаи.
– Но теперь… я сказал вам все! Теперь-то вы знаете?
Тихий, мечтательный ответ:
– Индийцы называют грезу мыслью сердца. Ах, никогда нельзя ручаться за свое сердце!.. Ты спрашиваешь, что может быть теперь общего между нами? Может быть, ты и прав; может быть, нам и лучше расстаться. Мне это очень больно, но… Хорошо же! У Трубриджа имеются депеши для Кадикса. Гаст должен был передать их по назначению. Теперь отправишься ты. Вот приказ Трубриджу; он сообщит тебе все подробности. Ты согласен, Джосая?
– Согласен ли я? Но адмиралу стоит лишь приказать…
– Тут не адмирал приказывает – отец просит.
– Отец? Если адмирал был бы на самом деле моим отцом, он отказался бы от своих грез и сбежал бы на другой конец света от «мыслей своего сердца»!
– Могу ли я уехать отсюда? Я такой же подчиненный, как и ты. Повинуясь приказанию начальства, я должен оставаться здесь…
– И поэтому… ха-ха-ха!., поэтому Самсон остается у Далилы?
Из груди Нельсона вырвался стон. Затем наступила долгая, мучительная пауза, и наконец раздались слова, падавшие, как удары молота:
– Теперь приказывает адмирал! Капитан Низбет, через два часа «Талиа» снимается с якоря! Вы останетесь в Кадиксе, пока не получите нового приказа. И горе вам, если вы позволите себе сказать хоть одно оскорбительное слово против леди Гамильтон! Не забудьте, что вместе с нею вы заденете также британского посланника в Неаполе и политику вашего короля. Имя вашей матери не защитит вас впредь – я притяну вас к ответу, как подлого клеветника. Ступайте вон!
Услышав шум близившихся шагов, Эмма спряталась за статуей Богородицы. Сейчас же вслед за этим мимо нее бешено промчался Джосая вниз по лестнице. Вот с треском захлопнулась дверь подъезда. Все стихло.
Тогда Эмма вышла из-за статуи, хотела спуститься вниз. Но что-то было сильнее ее воли. Она подошла к двери комнаты Нельсона, нажала ручку, вошла…
Он стоял у окна, прислонившись головой к оконному переплету, его плечи вздрагивали. Эмма осталась у дверей, прижавшись к стене, ждала. Наконец он обернулся, увидел ее.
– Я стояла у дверей, – медленно сказала она, – слышала все. И вот… я у вас!
Она сделала шаг по направлению к нему. Он вскрикнул и, словно защищаясь, простер вперед руки.
– Миледи! Если вы хоть немного хорошо относитесь ко мне… Уйдите, миледи, уйдите! Вы не знаете…
Но Эмма продолжала приближаться к нему.
– Хоть «немного хорошо»? Да разве вы не знаете, что я стала вашей с первого взгляда? Том Кидд был прав: это судьба. Она толкает нас друг к другу. Мы не можем уйти от велений судьбы, даже Джосая должен был служить в ее интересах… Он хотел разлучить нас и как раз кинул нас друг к другу! – Теперь Эмма была совсем близко от Нельсона, смотрела на него с мягкой, тихой, трепетной улыбкой, положила голову к нему на плечо, закрыла глаза, шепнула: – Горацио… милый… герой мой…
Тогда он рванул ее к себе.
– Пусть я погибну от этого! – пробормотал он в полном отчаянии. – Пусть я погибну…
Сквозь окно вливался широкий поток солнечного света. Сияя, опьяненная победой, Эмма вошла в лучистый поток, остановилась, купаясь в нем, словно в океане силы.
Сверкающим взглядом приветствовала она залив, город, горы, острова. Ей принадлежало все это – ей и ему, чтобы они могли радостно шествовать вместе по миру. Им служила природа, и они служили ей. Обняв друг друга, приникли они к лону ее, в вечно зеленеющий, вечно цветущий, вечно плодоносный сад любви.
Раскрыв объятия, Эмма обернулась к Нельсону. Но он… Он, скорчившись, лежал на диване.
Тогда Эмма стала ухаживать за ним, словно долгие годы совместной жизни сделали их самыми близкими людьми. Она применила все, чему учил ее когда-то доктор Грейем: заставила спокойнее течь прилившую страстной волной к голове кровь, массировала его теми самыми мягкими поглаживаниями, которыми некогда прогоняла убийственную меланхолию Ромни. Когда же, очнувшись, Нельсон, стыдясь своей слабости, хотел уйти, она не отпустила его, заключив в объятия, стала успокаивать.
И тогда он наконец признался ей во всем.
Его отец медленно умирал от прогрессирующего нервного паралича; от него, вероятно, и унаследовал он эту болезнь. Он уже родился слабеньким, никогда не имел ощущения полногр здоровья. Самую безобидную радость прогоняла боязнь припадков, которые вызывались у него волнениями как радости, так и страданий.
Ему было двадцать пять лет, когда он полюбил в первый раз. Во Франции он увлекся юной дочерью английского священника в Сен-Омере. Уже целый год у него не было припадков, и он решился наконец признаться в любви. Но в самый момент объяснения с ним сделался припадок, и девушка в ужасе отказалась от него.
С Фанни Низбет его свели спокойная дружба и его симпатия к Джосае. Они поженились без всякой страсти, без волнений и кипения желания. И все-таки… в первую брачную ночь… опять припадок!
Так и зажили они с тех пор… Бесстрастная, холодная Фант ни, по-видимому, не чувствовала никаких лишений. Но его угнетала тоска – тоска по великому неизвестному любви, по всему тому, на чем зиждется все человеческое, по высшему, величайшему откровению творчества природы, по тому откровению, которое только и делает мужчину мужчиной, – по ребенку.
Каждый раз, когда он возвращался после своих морских блужданий домой, он бывал преисполнен надежд. Ведь подчинится же наконец это хилое тело воле души!..
Но что это за хрупкая воля, которую могла парализовать какая-нибудь нервная дрожь? К чему иметь душу, если ей запрещено любить? Стоило ли жить после этого?
Нельсон смолк, с отчаянием уставился в пространство, погрузился в мрачные думы.
Теперь Эмма поняла, почему он так опасливо избегал малейшего физического прикосновения к ней. Ведь уже само дыхание ее навевало на него парализующий страх!
О, мука! Бежать должен был он от всего, что любил, чего желал всей силой страстного сердца, и все-таки…
Вот сейчас он думал, будто умирает, но остался жив. Что, если все это – лишь воображение? Блуждание разгоряченной страхами фантазии?
Эмма склонилась к нему, обняла за плечи, шепнула на ухо:
– Помните ли вы доктора Грейема? Ученые называли его шарлатаном, его новую науку – обманом, и все-таки он многих вылечил. А я… я была его помощницей. Все, что он знал, доктор показал мне. Суеверные скажут, что это случилось затем, чтобы Нельсон выздоровел через меня. И так будет!.. Но только вы должны верить в меня, вполне на меня полагаться. Быть может, когда-нибудь…
Он насторожился, приподняв голову, и переспросил:
– Быть может?
Вне себя от сострадания, от любви, она приникла к нему, прижалась, осыпала его лицо градом трепетных поцелуев.
– Когда-нибудь… о, как хочу я этого! Всеми силами своей души хочу я этого! И я знаю, это будет. Однажды я подарю тебе… ребенка, Горацио!
XIX
Обыкновенно к обеду кто-нибудь приходил, но на другой день после празднества Гамильтоны остались в узком кругу своих близких знакомых.
Когда Эмма вошла в столовую, сэра Уильяма еще не было. Сдерживаемая присутствием матери, она приветствовала Нельсона тайным взглядом, прислушиваясь, как он восхвалял удачное течение праздничного пиршества, руководимого старушкой. Он всегда бывал мил и любезен с нею, как с родной матерью.
Наконец явился сэр Уильям. Эмма невольно содрогнулась, взглянув на него. Ни разу в прошлую ночь не подумала она о нем, теперь же ее вдруг пронзила мысль, что случившееся касается также и его!
Сэр Уильям был, по-видимому, в наилучшем расположении духа. Он осведомился о здоровье всех присутствующих, крепко пожал руку Нельсону, поцеловал Эмму в лоб, похлопал по плечу миссис Кадоган, а затем с удивлением оглянулся:
– А юный Асканий Дидоны? Разве его еще нет здесь? Так как сегодня мы между своими, то я пригласил его к обеду.
Нельсон съежился:
– Джосая… он не придет. Я должен был послать его в Кадикс… мне нужен был надежный человек…
Сэр Уильям засмеялся:
– И вы выбрали как раз Джосаю? Ей-богу, по службе нет ни малейшей выгоды быть вашим сыном! Стоило ему хоть немного обжиться в нашем неаполитанском раю, как папаша-адмирал уже гонит его, словно архангел с огненным мечом, вон из рая. Ну в конце концов, свежий морской воздух не повредит ему. Вчера он держал себя… ну скажем, задорно. Немного не хватило, чтобы он испортил нам самый блестящий момент нашей программы. Ну что же, молодая кровь… к тому же крепкое вино. А когда знаешь, как он обожает отца… Тут уже при всяком удобном и неудобном случае легко разразиться криками «браво» и аплодисментами. Хорошо еще, что я тут же пустил в ход музыку; таким образом, никто ничего не заметил! – Он по очереди посмотрел на Нельсона и Эмму, потер руки, затем указал на накрытый стол:
– Ну, начнем? Миссис Кадоган, лучшая из тещ, разрешите мне повести вас к столу! Я уже вижу по суровой мине господина адмирала, что он собирается отбить у меня жену. Возьми на абордаж его, Эмили! И отбуксируй его на другую сторону, подальше от нашей достопочтенной старости! Пойдемте, мамашенька, давайте сядем против молодых людей!
Гамильтон шутливо преклонил перед нею колено, предложил ей руку, но она, смеясь, ответила:
– Очень жалею, сэр Уильям, но я уже обедала. Вы знаете, я привыкла делать это раньше. Сюда я вошла лишь затем, чтобы посмотреть, все ли в порядке, а то в эти праздничные дни слуги немного распустились.
Сэр Уильям сделал комически-огорченное лицо:
– Вечно не везет мне с женщинами! Я с удовольствием поболтал бы с вами немного! А то вот эти дети все говорят о высоких материях, и тут уже приходится отставать и сидеть в качестве лишнего третьего лица. Ну так сделайте хоть что-нибудь для моей бедной души! Перед послеобеденным сном помолитесь Богу за своего зятя, безбожного насмешника!
Он довел тещу до двери, простился и вернулся обратно. Усевшись против Эммы и Нельсона, он продолжал непрерывно болтать, пока лакей подавал к столу.
– Значит, Джосая отправился в Кадикс? Так неожиданно?
Не отрывая взора от тарелки, Нельсон ответил:
– Я отправил из Египта «Леандра» с известием о победе. Но он не дошел до места назначения – его захватил «Женере», один из сбежавших с поля сражения французов. Только вчера я получил известие об этом, во время бала. Таким образом, лорд Сен-Винсент, вероятно, еще ничего не знает об Абукире. А так как Джосая – младший капитан…
– Он должен был отправиться. Ну конечно! Ах, эти вечные дела! Прямо из-за праздничного стола за работу! Вот почему на рассвете у вас все еще был свет!
Эмма с трудом скрыла свой испуг.
– Ты видел…
– Ах, да ведь ты еще ничего не знаешь! Едва только я переоделся после бала, как на меня насел мистер Кларк с лондонской почтой. Лорды из Министерства иностранных дел опять залюбопытствовали, желают подробно знать, почему Неаполь все еще не открывает нам своих гаваней. Для меня – сущий пустяк в восемнадцать листов писчей бумаги! А наш медлительный мистер Кларк – я думал, мы никогда не покончим с расшифрованием. Когда взошло солнце, я потерял терпение, хотел попросить тебя помочь. Я поднялся, постучал к тебе в дверь, но ты не ответила. Тогда я подумал, что после всех волнений ты имеешь слишком большое право на крепкий сон. Я сконфуженно вернулся, словно отвергнутый супруг! – И он захихикал и сделал комическую гримасу.
Когда взошло солнце… А дверь! Дверь, в которую стучался сэр Уильям!.. У Эммы было такое чувство, будто в ее жилах кровь превращается в лед.
– Почему же ты не вошел? – с трудом пробормотала она. – Ведь дверь была не заперта, не правда ли? Было так жарко. Я не спала. Я сидела на балконе…
Она встретилась с угрюмым взглядом Нельсона, и ее голос оборвался.
Ах, вот она и сама делала то, что она так осуждала в других! А каким пошлым казалось ей, что они лгут, когда любят…
Звонко рассмеявшись, сэр Уильям всплеснул руками:
– И ты, Брут? Значит, мы все трое не спали! Но вы, счастливые, могли наверстать упущенное хоть после, тогда как бедный, измученный посланник… До самого обеда курьеры летали туда и сюда, да и перед обедом пришла записка от Марии-Каролины. Она чувствует себя плохо и просит меня уговорить моего друга Чирилло, чтобы он опять стал лечить ее.
– Чирилло? – повторила Эмма, поспешно хватаясь за возможность перейти на другую тему. – Не думаю, чтобы он пошел на это! – И, обратившись к Нельсону, она пояснила: —
Он ненавидит ее. Прежде Чирилло был ее лейб-медиком, но после казни школяров отказался от места.
Нельсон попытался поддерживать эту тему:
– Да, в свое время вы писали мне об этом… писали также, что он не любит нас, англичан.
– Он видит в нас губителей Неаполя. Но его ненависть лишь в теории. Как врач, он равнодушен к политике и, например, ко мне лично относится с величайшей заботливостью.
Улыбка, та самая своеобразная, смущающая, поддразнивающая улыбка не сходила с лица сэра Уильяма.
– Чирилло находит, что в лице моей супруги он натолкнулся на интересный случай. «Horror vacui» [18]18
Боязнь пустоты
[Закрыть] – так называет он в шутку это состояние. Так сказать – «голод сердца». Не правда ли, какой лестный диагноз для меня, по закону обязанного заниматься поставкой надлежащего питания для супружеского сердца? Не беспокойся, Эмили, я отношусь к этому без всякого трагизма! Ведь это конек доктора Чирилло! Он считает всех наших дам истеричками. Конечно, тут не было бы большого чуда при их праздности и пламенности неаполитанского солнца… Бога ради, не заводите здесь интрижки, кариссимо! С этими неустойчивыми душами никогда не знаешь, до чего дойдешь, а яд и кинжал – излюбленная развязка у итальянцев. Даже мы, иностранцы, начинаем подражать им в этом… Впрочем, что я вздумал говорить об этом? Для вас, как супруга sans peur et sans reproche [19]19
Без страха и упрека (фр.)
[Закрыть] , тут нет никакой опасности. Кстати, имеете ли вы какие-нибудь сведения о леди Нельсон? Жаль, что ее нет здесь и она не может разделить триумф своего героя! Я сгораю желанием познакомиться с нею. Привязать к себе мужа-скитальца так, чтобы, несмотря на разлуку и экзотические искушения, он оставался верен – да она, наверное, пользуется какими-нибудь магическими средствами! Не сердитесь, иллюстриссимо! Вы, скитальцы, еще не знаете нас, людей общества. Если мы не хотим показаться смешными, то должны шутить и острить решительно над всем. Даже над своей святыней, даже над женами. Но, говоря серьезно, я чувствую величайшее уважение к леди Нельсон и был бы в восхищении, если бы Эмме удалось снискать ее дружбу. Не воспользуешься ли ты, милочка, случаем написать ей? Поделись с нею всеми маленькими приятными воспоминаниями, которыми были так богаты последние дни. И не забудь объяснить ей неожиданный отъезд Джосаи, чтобы она не подумала, что мы плохо обращались с ним. Напиши сегодня же, хорошо? А теперь возьми в руку бокал, милая! Пусть адмирал разрешит нам под итальянским небом выпить за здоровье его далекой, верной, мужественной английской женушки!
Последние слова сэр Уильям выговорил стоя, и его торжественно-серьезный тон резко контрастировал с прежней легкостью тона. Затем он прикоснулся своим бокалом к бокалу Нельсона.
Нельсон тоже встал. Пробормотав несколько слов благодарности, он ответил на приветствие сэра Уильяма, а затем потянулся с вином к Эмме. Но его рука дрогнула, вино взметнулось вверх, выплеснулось на скатерть. Тонкий бокал разлетелся вдребезги…
Нельсон нахмурился. Вдруг он тяжело рухнул на стул… Эмма не решалась помочь ему, не решалась даже взглянуть или заговорить с ним: первым же взглядом, первым же словом она с головой выдаст себя!
Сэр Уильям поспешно подбежал к Нельсону, склонился к нему:
– Нельсон, что с вами? Не послать ли мне за врачом?
Нельсон с трудом оправился, попытался улыбнуться:
– Временная слабость… Последствия лихорадки, которой я страдал в пути сюда. Не беспокойтесь, все уже прошло.
Сэр Уильям покачал головой:
– Прошло? Волнения похода, поездки, празднества – боюсь, что вы слишком положились на свои нервы. В самом деле, вы должны позволить мне привести Чирилло. Я никогда не прощу себе, если гордость Англии пострадает в моем доме!
Голос старика звучал нежно, дрожал слегка, словно полный сердечной заботы. Он спокойно смотрел на Нельсона.
Эмме был знаком этот холодный, пронизывающий взгляд. Так смотрел сэр Уильям на жучков и бабочек, когда живыми надевал их на булавки для коллекции, словно любуясь судорогами страдающих животных.
А потом он перевел взгляд с Нельсона на нее…
После обеда сэр Уильям привел Чирилло и уговорил Нельсона, чтобы тот дал врачу осмотреть себя.
Чирилло осмотрел Нельсона и состроил серьезную мину. Он предсказывает катастрофу, если Нельсон не будет беречься. Неаполь с непрестанной сутолокой будет губителен для него; лучше всего было бы ему удалиться на некоторое время куда-нибудь в деревню, в тишину, пожалуй, в Кастелламаре. Знаменитые серные ванны и соляные источники в соединении с лечением ослиным молоком вольют новую силу в истощенные нервы, обогатят кровью изможденное тело Нельсона.
Сэр Уильям оживленно подхватил:
– Я сам не раз бывал там, тамошний воздух делает просто чудеса. К тому же Кастелламаре – в часе езды от Неаполя, и вы будете у нас постоянно под рукой, если понадобитесь. Там находится старинный королевский замок, выстроенный еще Анжу на случай чумы, – с чудным парком, дивными каштановыми аллеями, восхитительными видами на залив и Везувий. Мария-Каролина с радостью предоставит вам этот замок.
Не напишешь ли ты сейчас же ей маленькой, славной записочки, Эмма? Если мистер Кларк сразу отнесет ее королеве, он к вечеру вернется с приказом дворцовому управителю, так что завтра можно будет уже ехать. Вы удивлены, милорд? Уж не думаете ли вы, что я так жесток, что способен отпустить вас в полном одиночестве? Самого меня, к сожалению, удерживает здесь очаровательная госпожа Политика, и я буду рад, если мне удастся навещать вас хоть на часочек. Но к чему же иметь добрую жену, если ее нельзя одолжить другу? Не правда ли, Эмили, ты согласна? Разумеется, если вы, милорд, питаете доверие к ее способностям быть хорошей сестрой милосердия. Я со своей стороны могу горячо рекомендовать ее. Разве, несмотря на свои шестьдесят восемь лет, я не кажусь настоящим Аполлоном! Ну-с, милый друг, согласны? Хотите дать вылечить себя этим хорошеньким, нежным ручкам?
Шутил ли он? Было ли это совпадением, что он высказал как раз то, о чем Эмма страстно мечтала этой ночью?
