Текст книги "Паутина жизни. Последняя любовь Нельсона"
Автор книги: Генрих Шумахер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)
IV
Эмма подошла к нему, остановилась перед ним так близко, что касалась его платьем.
Только на четыре года был Том старше ее, только тридцать два года было ему, но волнистые темные волосы уже побелели на висках; глубокие борозды пролегли по лбу и щекам; плечи согнулись вперед, словно под гнетом страшной тяжести. А глаза…
– Ты еще ни разу не взглянул на меня, Том! – спокойно, ласково сказала она. – Неужели ты питаешь ко мне такое отвращение? Или ты боишься меня?
Медленно перевел он на нее свои глаза. Точно так же смотрели глаза монаха-аскета в Неаполе, когда Эмме приходилось встречаться с ним. Эти взоры монаха презирали еретичку, проклинали греховную красоту женщины, тогда как в глубине зрачков горело бледное пламя тайной страсти.
– Боюсь? – спросил Том Кидд. – Почему боюсь?
– Потому что ты обвинил меня, не спросив, не выслушав! Потому что ты поверил человеку, который оклеветал меня, хотя сам в тысячу раз хуже поступил со мной, чем сэр Джон. Ведь это Гренвилль наговорил тебе все это, не правда ли?
Том твердо выдержал ее взгляд, как бы желая проникнуть в самую глубь ее души.
– Я пошел к нему, осведомился о вас…
– И когда ты не нашел меня у него, ты потребовал от него отчета. Тогда он испугался тебя и оговорил меня.
– Он плакал…
– Да, он умеет проливать слезы по заказу. Он научился этому от своего дядюшки! А ты поверил ему!.. Конечно, он был беден, был в нужде. Все его надежды были возложены на сэра Уильяма. Тот полюбил меня. Как отец? Но разве отец нападает в безудержной страсти на ничего не подозревающую девушку?
Глаза Тома широко открылись.
– В соседней комнате сидел Гренвилль и подслушивал. Когда мне удалось отбиться от старика, они постарались замять дело. Это была лишь проба моей верности… Я любила Гренвилля, верила ему. Я настолько была доверчива, что последовала его просьбе и отправилась к дядюшке просить помощи для Гренвилля. Ты понимаешь новый план? В Неаполе я была чужой, беспомощной, единственной моей защитой мог быть английский посланник. Английский посланник – сэр Уильям! Когда он стал приставать ко мне с любезностями, я написала об этом Гренвиллю. В ряде писем я молила о спасении. Наконец пришел ответ. Не хочешь ли взглянуть на него?
Эмма достала из-под платья листок бумаги и подала его Тому. Он быстро схватил листок и прочел:
«Отдайся сэру Уильяму. Гренвилль».
– Четыре слова! Теперь я поняла все! После того как я отдамся сэру Уильяму, Гренвилль должен стать его наследником. – Эмма рассмеялась. – Но теперь, теперь его наследницей стала я! Потому что теперь и я стала скверной, научилась рассчитывать. Он овладел мною лишь после того, как я стала перед алтарем леди Гамильтон… стала леди! Ты не радуешься, Том? Не желаешь мне счастья? Или ты мне не веришь? Так осуди меня! Сломай надо мною жезл [12]12
В военном суде это символизирует приговор к смертной казни
[Закрыть] .
Последние фразы Эмма крикнула Тому дрожащими устами, с пылающим взглядом. Он стоял, смертельно бледный, не говоря ни слова, лишь смотрел на нее…
Но когда она хотела отвернуться от него, он упал ниц перед ней, стал целовать подол платья, разразившись рыданиями.
Она посмотрела на его поникшую голову, на вздрагивающие плечи.
– Том! Мой верный Том!
Вдруг и она склонилась к нему, обняла его, заплакала вместе с ним… заплакала о счастье маленькой Эмми!..
Эмма медленно поднялась с пола.
Надо идти, Том. Капитан Нельсон ждет сына! – сказала она и, заметив, как Том испугался, передала ему письмо Нельсона. – Он хочет этого, Том!
– Он хочет этого? Несмотря на все, что я ему говорил?
– Ах да! Твой сон! Он рассказывал об этом. В чем было дело, Том? Не можешь ли ты мне сказать?
– Сказать!.. – Мрачная тень скользнула по лицу матроса. – Дело было на море, в бурю. По мосту шел капитан Нельсон, рядом с ним – какая-то женщина, позади них – Джосая. Вдруг мальчик кинулся на отца, поднял на него руку. Нельсон обернулся… Застрелил он его, что ли?.. Джосая упал с резким криком, исчез в прибое… Но его отец пошел далее, даже не оглянулся на сына. Без помощи оставил он его тонуть, гибнуть.
– А женщина?
– Ее лицо было закрыто фатой, но ее фигура… Когда-то я видел картину…
– Она была похожа на картину, Том? На Цирцею, которую нарисовал с меня Ромни?
Он с выражением отчаяния опустил голову и ответил:
– Да, на нее!
Эмма резко рассмеялась:
– Странные у тебя сны! Знаешь ли ты, кто была Цирцея? Красавица волшебница, превращавшая всех мужчин в свиней – из-за безумной любви к ней. Значит, Нельсон полюбит меня, а я полюблю его? Это именно подсказывает тебе сон, не так ли? Я погубила, испортила всех людей, которые слишком близко подходили ко мне! Нравственного принца Уэльского, порядочного сэра Джона, сильного Ромни, честного
Гренвилля, порядочного сэра Уильяма и вдобавок еще мечтательного Тома Кидда. Мне нужно было, чтобы ты последовал за мною в Лондон, и я уверила, будто люблю тебя. Но ты стал мне в тягость, и я уговорила сэра Джона завербовать тебя насильно в матросы. Я хотела порадоваться видом твоей крови и заставила бить тебя плетьми. Я…
– Мисс Эмма! – с отчаянием крикнул Том. – Перестаньте! Перестаньте!
– А что? Ведь ты дал Гренвиллю убедить себя в справедливости всего этого, потом стал думать и думать об этом, а в заключение это стало даже сниться тебе. Но твой сон правдив, я же лгунья. Ах, Том, твои сны… и твой Нельсон… Ведь у него имеется жена, с которой он вполне счастлив. С какой стати он влюбится в меня? Или он так испорчен, что ты боишься за него?
– Он верен и чист!
– Значит, ты боишься, что я влюблюсь в него? Леди Гамильтон – в судового капитана? Да, если бы он был богат! Ведь это самое главное для меня, не правда ли? Право, Том, если бы я не помнила, что мы вместе выросли, что когда-то ты был моим другом… Но к чему столько слов? Ступай, при веди сына Нельсона! Нам нужно спешить!
– Нам? Не значит ли это, что я могу остаться при Джосае?
– Да, капитан Нельсон сказал, что ты поклялся его жене следить за молодым человеком…
– Я клялся быть возле него в опасности и нужде! И потому… да, я должен отправиться вместе. Не бойтесь, что я встану вам поперек пути. Я знаю, между Томом Киддом и мисс Эммой отношения совершенно изменились.
– Во всяком случае, Том, никто не должен знать, что мы были знакомы прежде. Положение сэра Уильяма…
Она покраснела, запнувшись под его долгим, пытливым взглядом.
– Да, из-за этого вы и приехали сюда, на корабль. Вы боялись меня. И все-таки во все это время Том Кидд не сказал ни одного худого слова о маленькой Эмми. Даже после разговора с Гренвиллем я не делал этого! И капитан Нель знает о вас только одно хорошее!
Она вздрогнула, впилась в него взглядом:
– Капитан Нель?
– Так называем капитана Нельсона мы, матросы! «Наш Нель, – говорим мы, – храбр как лев и кроток как агнец!»
– И ты ему сказал… все?
– Он заставил меня. Это было шесть лет тому назад. Мы пришли на «Борее» из Вест-Индии, встали на якорь в Портсмуте. В Вест-Индии Нель здорово отделал тех, кто беззаконно обогащался на поставках, и все лорды адмиралтейства были на него злы. Они хотели оскорбить его, затравить, пока он не уйдет со службы. Они послали в Портсмут на его корабль с ревизией адмирала, с которым Нель был на ножах, и именно одного из тех матросских живодеров, которых так ненавидит Нель, – сэра Джона.
– Том! – вскрикнула Эмма.
– Сэра Джона Уоллет-Пайна. Он явился с высокомерной рожей, принялся шнырять по всему судну, везде находил недостатки, но высказывал свое недовольство в таких выражениях, что Нель никак не мог придраться к нему. Наконец он подошел к нам, матросам. Увидев меня, он смутился, нашел многое не в порядке, затем спросил, как меня зовут. Я промолчал, за меня ответил Нель. Сэр Джон посмотрел на меня недобрым взглядом и уронил перчатку. «Подними, боцман!» – сказал он. Я не двинулся с места. Он повторил свое приказание три раза. Я закусил губу и посмотрел ему прямо в глаза. Он обнажил саблю, занес ее над моей головой…
– Том!
– Он из тех, кто считает матроса не выше зверя!.. Впоследствии, при допросе, мне сказали, будто я отобрал и сломал его саблю. Только в самый последний момент удалось вырвать сэра Джона из моих рук… Ну да! Было много недовольных на судах, в воздухе пахло бунтом. Меня захотели наказать в пример другим и приговорили к смертной казни. Нель был единственным, кто был против казни, но голоса других пересилили. Так рассказывала мне потом барыня, жена Неля.
Он замолчал. Его лицо просветлело, и, глядя на письменный стол, он, подчиняясь внутреннему порыву, молитвенно сложил руки.
Эмма невольно последовала за его взглядом. На письменном столе стоял портрет молодой женщины с хорошеньким, ничего не выражавшим лицом.
Эмма долго смотрела на портрет.
– Это миссис Нельсон? – спросила она. – Мать Джосая?
Она была разочарована. Она представляла себе другой супругу Нельсона – прекраснее, значительнее!
Глаза Тома засверкали.
– Она всегда была добра ко мне, охотно допускала, чтобы я играл с маленьким Джосаей. Когда она узнала от Неля о том, что случилось со мной, она не успокоилась, пока ей не разрешили навестить меня. Она пришла к худшему из матросов в мрачное подземелье, где протухшая вода отравляла воздух и крысы гонялись друг за другом. Она заговорила со мной, хотела узнать, почему я вел себя так с сэром Джоном. Я не отвечал, не защищался. Тогда она стала настаивать, под села ко мне, умоляла, обратилась к моей чести. Неужели враги Неля должны иметь в руках основания утверждать, что он воспитывает своих людей как бунтовщиков? Тогда я все рассказал ей – как было дело со мной, сэром Джоном и вами… и что вы были близки к тому, чтобы стать совсем погибшей. Потому только, что вы сделали доброе дело… – Он запнулся, густая краска залила его лицо. – В это время я еще думал, что это было добрым делом. Тогда я еще не говорил с мистером Гренвиллем!
– А миссис Нельсон, Том! Что она сказала? Что она сделала?
– Она поплакала о маленькой Эмми, удивляясь ей, была страшно зла на сэра Джона, пошла к Нелю, рассказала ему все. А он… под сенью Георгиевского креста нет другого капитана, который сделал бы это для простого матроса! Он поехал в Лондон, отправился к лордам адмиралтейства. Когда же они отказали ему, он пошел прямо к королю. Мистер Питт помог ему. Они ходатайствовали за меня, освободили меня… – Том поднял голову и строго спросил Эмму: – Теперь вы понимаете, что значат для Тома Кидда Нель и миссис Фанни? Должен ли я отправиться за Джосаей и поехать с вами?
Строгий тон Тома взбесил Эмму, и она безмолвным жестом велела ему уйти. Но в тот момент, когда она собиралась выйти из каюты, ею вновь овладело беспокойство.
– Еще одно, Том! Ты не называл моего имени?
Том посмотрел на нее с глубоким сожалением:
– Я говорил только о маленькой Эмми! Они не знали, кто это такая, и не знают, что из нее стало… Ах, как же вам приходится теперь изворачиваться и скрываться… вам, с уст которой прежде не сходило ни одного лживого слова!
– Прежде! – Эмма язвительно рассмеялась и прогнала Тома безмолвно, гневным жестом.
V
Джосая очень понравился Эмме.
Ему было около пятнадцати лет, но во всем его существе чувствовалось что-то мужественное. Когда он волновался, его большие серые глаза становились почти черными, мягкий овал лица окаменевал. Он был очень красив, полон затаенной страсти!
По отношению к Эмме он на первых порах держался неловко и застенчиво. Но во время поездки в палаццо Сиесса, где помещалось английское посольство, сидя с нею наедине в экипаже, он стал оживленнее и доверчивее. Стараясь узнать круг его интересов, Эмма стала расспрашивать о его жизни на «Агамемноне», о службе мичманов, об отце. Тут Джосая весь превратился в огонь. Он не уставал передавать мельчайшие подробности из жизни капитана, ярко иллюстрировавшие верность Нельсона служебному долгу, силу его характера, сердечную доброту.
Счастлив отец, который был для сына идеалом мужчины!
Чем-то вроде печали повеяло в сердце Эммы. И у нее тоже был ребенок. Когда-то она мечтала воспитать из него хорошего человека, лишенного недостатков матери. Теперь маленькой Эмме было тринадцать лет. Она едва знала свою мать, никогда не слыхала имени отца, жила под чужим именем в отдаленнейшем углу Англии. От чужих она видела ласку, лицемерную ласку, купленную за деньги!
На глазах Эммы выступили слезы. Подчиняясь горячему порыву, она склонилась к мальчику, взяла его голову в руки и хотела поцеловать его свежие полные губы, но, увидев испуганный взор, отказалась от поцелуя, тогда как он густо покраснел.
Только поздно вечером Эмма добралась до своей спальни и прямо у двери опустилась на кушетку. Она чувствовала смертельную усталость, словно после целого дня трудной работы.
Но что же, в сущности, она пережила такого, что ее нервы настолько отказывались служить? Пришел корабль, она повидалась с другом детства, познакомилась с новыми людьми.
После ужина Нельсон рассказывал о своей жене и об отце. Последние годы он прожил в Бернем-Дорпе. Впавшему в немилость капитану адмиралтейство не давало судна, он превратился в земледельца, хозяйничал на отцовских полях, охотился с соседними помещиками, занимался наукой и воспитанием Джосаи.
Прикорнувши в кресле, Эмма вслушивалась в плавную речь Нельсона, в теплый тон его слов. Часами могла бы она лежать вот так, словно овеянная пряными ароматами цветущих полей. Неохотно повиновалась она затем просьбе сэра Уильяма пропеть гостю несколько родных песен; но, когда она взяла на арфе первые аккорды, ею овладело какое-то волнение, и она запела одну из тех песен кельтских бардов, которые сохранились в простонародье Уэльса на протяжении веков. Это были дикие строфы о смелых плаваниях по морю, о властном завоевании счастья, героической смерти.
Резким контрастом примитивной, мужицкой идиллии Нельсона звучал в ее устах старый горделивый эпос. Эмма казалась одной из тех легендарных лесных дев, которые вооружали любимого мечом и щитом, пламенной речью устремляя его в бой.
Понял ли он ее? В его глазах вспыхнул огонь, и руки судорожно сжались, словно ощупывая рукоятку меча…
И вот теперь Эмма лежала обессиленная, усталая, несчастная, прислушиваясь к каждому шуму в просторном, полном ночного безмолвия доме, поджидала крадущиеся шаги старика…
Сэр Уильям не мог отказаться от удовольствия лично проводить гостя в отведенную ему комнату; впереди них шел с зажженными свечами лакей. Когда Эмма хотела проститься с мужем, подставив по обыкновению лоб для поцелуя, он запротестовал:
– Но я еще приду к тебе! Ты ведь знаешь, что нам надо поговорить кое о чем… по поводу доклада Питту.
Говоря это, сэр Уильям, улыбаясь, посмотрел на Нельсона, подмигнув лакею. Старый, хвастающийся красотой молодой жены фат!
Нельсон смущенно отвернулся и не заметил руки, которую подала ему на прощание Эмма.
Спала она или нет?
Она испуганно вскочила, когда в глаза ей брызнул светлый луч. С горящей свечой в руках в комнату вошел муж.
Он тщательно запер дверь, поставил свечу на стол, присел около Эммы на краю кушетки.
– Ты была очаровательна сегодня вечером. Драматическое тебе к лицу. Новый нюанс! Тебе надо только побольше поработать над собой, тогда ты достигнешь большего эффекта.
Всю ее охватило отвращение.
– Ты думаешь, что я играла комедию перед Нельсоном?
Нет? Разве ты и на самом деле чувствуешь себя героиней? Должен предостеречь тебя – это не подходит к нашему трезвому, просвещенному веку. Впрочем, была ли то комедия или нет, эффект достигнут. Нельсон назвал тебя Орлеанской девой, способной воодушевить целый народ на геройский подвиг. – Он хихикнул. – Наивный человек! Заметила ты, как он смутился, когда я объявил тебе о своем посещении? Должно быть, у него очень оригинально сложился брак, если он краснеет от таких вещей. Ну в нашем Неаполе он быстро отучится от скромности. Но я предпочел бы, чтобы это случилось не при твоем любезном содействии!
– При моем!..
– Не будь такой порывистой, детка! Я сказал это совершенно добродушно. Ты ведь сама говорила, что хотела бы встретить после всех этих итальянских ветрогонов настоящего человека. К слову сказать, благодарю за то славное дурачество, которое ты при случае пустила по моему адресу! Я ровно ничего не имею против маленькой романтической страстишки! Это молодит жен, что может быть мужьям только приятно. Но на этот раз должен просить тебя отказаться от этого. Я не хотел бы, чтобы у меня из-под носа вырвали мои шансы!
– Ревнуешь? – Она резко расхохоталась.
Гамильтон покачал головой:
– Только политически. Разве я тебе не написал, что Мария-Каролина влюбилась в восходящего героя? Боже мой, у нее всегда был дурной вкус! И мне это не на руку. Я вечно боялся, как бы она не влюбилась в одного из неаполитанских патриотов, которые готовы послать нас, англичан, ко всем чертям. Если же она будет вздыхать о храбром капитане Нельсоне, боготворить мою красавицу леди и советоваться обо всех делах с честным Актоном, который опять-таки получает все инструкции от скромного, остающегося на заднем плане Гамильтона, – ну тогда, мне кажется, Питт может быть доволен! Но все это может удаться лишь в том случае, если моя романтичная Эмма не отобьет спасителя Италии у сицилианской Семирамиды. Эмма-подруга должна будет поплатиться за зло, содеянное Эммой-соперницей. Кроме того, наш мореплаватель Одиссей кажется склонным к вулканическим извержениям и тому подобным пробам силы. Он не сумеет проскользнуть без аварии между Сциллой и Харибдой. Мы же, в качестве его земляков, должны вернуть его Пенелопе в возможно нетронутом виде!
Сэр Уильям замолчал, блудливым, вкрадчивым взглядом скользнул по лицу жены и, хихикая, потер длинные сухие пальцы.
Эмма опять опустилась на кушетку, ею снова овладела сонливая усталость.
– Это все, что ты хотел сказать мне? – спросила она, закрывая глаза. – В таком случае прошу уйти. Я не в состоянии долее слушать тебя.
Гамильтон ближе подвинулся к ней с края дивана.
– Значит, я должен отослать Питту доклад?
Она судорожно привскочила, но сейчас же опять упала, чувствуя, как сон властно овладевает ею.
– Делай что хочешь! – пробормотала она. – Что мне за дело до Марии-Каролины?
Что-то зашуршало. Эмма с трудом приподняла веки и увидела, что сэр Уильям достал из шлафрока какую-то бумагу.
– Но еще сегодня утром… ты каялась… Если бы ты была теперь мила со мной, мы могли бы сжечь донесение на свечке.
Веки Эммы снова закрылись. Глухо, словно издалека доносился до нее голос мужа. Все ее мысли разлетелись, словно мыльные пузыри, расплывающиеся в ничто.
Что это за крик? Не Джосаи ли это голос?
Нельсон не обернулся. Крепко держал он ее за руку, шел с ней сквозь бушующую бурю к земле. Бесконечной полосой тянулся серый мост через взбаламученную поверхность моря.
Ах, а у нее горели подошвы и подгибались колени.
Не лунный ли то свет, что пробирается сквозь ее сомкнутые веки?
Да… В лодке плывут они по залитому лунным светом морю сквозь молчание ночи. Как мягок голос Нельсона!.. Как жжет взгляд его глаз… Как сладко умеют целовать его уста!..
Так это – сэр Уильям?
Он погасил свет. Настала тьма. Скрипя зубами, Эмма воспротивилась его попытке, но тут же снова откинулась назад… бессильная, беспомощная…
VI
Нельсон еще не видел Италии. Все было неведомо здесь этому моряку, почти всю свою жизнь проведшему на море. С изумлением германских варваров, выходцев из северных лесов, он увидел перед собой новый, более прекрасный мир, обласканный более жгучим солнцем, сверкающий более яркими красками.
Сэр Уильям Гамильтон мог уделить ему лишь очень немного времени – политика отнимала у него даже свободные часы. Поэтому гидом для Нельсона оставалась Эмма.
Странно, что на этом настаивал сам сэр Уильям! Или он уже не думал более о том, что сказал когда-то относительно влечения королевы Марии-Каролины к Нельсону? Или это был хитрый план испытать Эмму? Что касается королевы, то она не выказывала ничего, способного свидетельствовать о ее глубоком интересе к Нельсону. Она часто приглашала его к столу, усаживала на самое почетное место возле себя, устроила в честь его парадный спектакль в театре Сан-Карло. Но ведь все это она могла делать из уважения к стране, которую Нельсон здесь представлял.
Спокойно текли для Эммы дни, когда она колесила с Нельсоном, Джосаей и Томом Киддом по городу и его ближайшим окрестностям. Более далекие поездки не согласовывались с чувством служебного долга у Нельсона – ведь могло прийти какое-нибудь экстренное известие, призывающее его; «Агамемнон» должен был быть постоянно готовым к отплытию.
В этих прогулках они нередко покидали палаццо Сиесса уже на восходе солнца, вливаясь в пеструю сумятицу неаполитанских улиц. Повсюду виднелись балаганы, где черные пульчинелли и белые пальяччи потешали народ едкими остроумными шуточками. Священники и монахи собирали тысячную толпу слушателей плавной раскованностью своей речи. С криком, смехом и шутками торговались с покупателями маклеры, лавочники, рыбаки, пирожники. А среди этой пестрой толпы то и дело попадались оригинальнейшие фигуры неаполитанских лаццарони. Не имея ни дома, ни приюта, с открытой грудью и непокрытой головой, одетые лишь в жалкие тряпки, они беспечно проводили целые дни, прислонившись к стенам домов, ожидая, пока счастливый случай пошлет им несколько медных монет. По природе верные, добродушные, воздержанные, они были готовы в любую минуту убивать, поджигать, грабить и воровать ради святой католической религии. Не интересуясь природой вещей, они облекали жизнью каждый предмет и в гневе проклинали душу лимона, хлеба, стола. Королеву, которая не могла скрыть отвращения перед грязью лаццарони, они ненавидели, но за короля были готовы в огонь и в воду. Фердинанд обращался с ними, как с равными себе, позволял им высмеивать его длинный нос и старался превзойти их ь грубости шуток и острот. Будучи в хорошем расположении духа, он танцевал с ними национальный танец – тарантеллу, а иногда продавал лично добычу с королевских озер, торгуясь из-за каждой рыбы, словно профессиональный купец.
Нельсон недоверчиво качал головой, когда Эмма рассказывала ему это, но вскоре убедился, что это правда.
Моряк почувствовал себя как бы лично обиженным. Ему, консервативному офицеру, король представлялся не только по конституционной форме, но в действительности главой государства. Поэтому-то он и проклинал Французскую революцию, уничтожившую самый институт королевской власти, был пламенным приверженцем Питта и Брукса и страстным противником Фукса, до известной степени оправдывавшего насильственные поступки жирондистов. Но этот Фердинанд Неаполитанский… Мария-Каролина начинала казаться Нельсону мученицей, так как она выносила такого супруга без единой жалобы.
Эмма скорбно улыбнулась. Как чист, как неопытен был он еще! Неужели он не знал, что жажда власти бывает сильнее страданий раненого сердца? Вот и она терпела сэра Уильяма…
Во время этих маленьких прогулок Джосая не отходил от Эммы. Подражая рыцарским манерам, с которыми придворные кавалеры, следуя испанскому этикету, ухаживали за своими дамами, он пользовался всякой возможностью оказать ей хоть маленькую услугу. Он не допускал, чтобы другой открыл дверцу ее экипажа, ревниво следил, чтобы по выходе из экипажа она оперлась непременно на его руку. Он был счастлив, если мог нести за ней ее сумку, зонт, вуаль. Когда по вечерам они ехали среди уличного оживления Неаполя, глаза Джосаи неотрывно смотрели на Эмму, оставаясь слепыми ко всему остальному; а когда однажды она приняла его руку, чтобы подняться по крутым ступенькам палаццо, он повел ее, бледный, задерживая дыхание, словно боясь, что из-за его малейшего неловкого движения она отнимет у него руку.
Нельсон радовался смягчающему влиянию, которое производила женственность Эммы на пылкого, несколько одичавшего от морской службы мальчика. Его собственная юность прошла не так счастливо, и грубость нравов многих товарищей по службе он тоже объяснял недостатком общения с образованными женщинами.
А Том… Не ревновал ли он, что уже не является первой после родителей привязанностью Джосаи? Боцман с суеверной настороженностью следил за каждым движением мальчика.
Сэр Уильям воспользовался присутствием «Агамемнона» в неаполитанских водах, чтобы дать один из тех роскошных праздников, благодаря которым, при красоте и талантливости Эммы, английское посольство стало центром общественной жизни. После того как королева лично обещала сэру Уильяму свое присутствие, приглашения придворным, членам дипломатического корпуса, старшим чиновникам, представителям интеллигенции рассылались и принимались особенно энергично.
На следующий день Нельсон в благодарность за оказанное ему гостеприимство позвал всех на «Агамемнон». Приготовления к празднеству отняли у него много времени, и теперь Эмма редко виделась с ним. Зато Джосая был неотступно возле нее. Как она шутила, она «призаняла его у отца» на один вечер, желая устроить сюрприз гостям.
Не раз Нельсон просил Эмму показать хоть одну из изображаемых ею живых картин, слава о которых проникла даже в одиночество судовой жизни. До сих пор она под разными предлогами уклонялась от этого, не зная, как примет он это искусство, целиком основывавшееся на классической красоте ее тела. Что, если он сочтет ее легкомысленной, распущенной?
И все-таки в ней горело пламенное желание показаться ему такой, какая она есть – со всеми ошибками, достоинствами, пороками и красотой. Если он будет знать ее как следует…
Но как это могло случиться, что теперь она стала считаться с чужим мнением?
Вечером Эмма, попросив у Марии-Каролины разрешения удалиться на недолгое время, подала Джосае условный знак. Он поспешно убежал, чтобы с помощью лакея Эммы – Винченцо – переодеться в костюм Аскания, который она велела приготовить для него на этот день. Мальчик должен был изображать сына Энея, рассказывающего царице карфагенской о приключениях отца.
Эмма придумала эту группу как заключительную в ряде картин, уже представленных ею в Неаполе во время приезда Гёте. Она находила, что в этой группе будет нечто лестное для Нельсона, но ускользающее от внимания других – ведь он однажды вошел в комнату в тот момент, когда Джосая по просьбе Эммы рассказывал ей о прежних походах отца. Наверное, он поймет намек!
Эмма торопливо переоделась в костюм Дидоны и поспешно прошла в соседнюю комнату, чтобы бросить последний взгляд на приспособления, которые она изобрела для живых картин. Здесь висели длинные шелковые шарфы, в которые она драпировалась, быстрыми движениями придавая мягким складкам материи всевозможные очертания. В них она казалась скульптурой в сверкающей мраморной рамке. На маленьких столах лежали тамбурины, жаровни и тому подобные аксессуары, которые Винченцо подавал Эмме в грот, куда она попадала потайным ходом, чтобы появиться перед зрителями. Лакей, одетый в римскую тогу, открывал и закрывал перед зрителями пурпурный занавес.
Все было в порядке. За занавесом слышался голос королевы; разговаривавшей с Нельсоном и Гамильтоном. Наконец явился Винченцо, чтобы помочь Эмме набросить шарф.
– А мистер Низбет? – нетерпеливо спросила она. – Он готов?
Винченцо в замешательстве пожал плечами:
– Я только успел одеть его, как вошел мистер Кидд, старший боцман. Он заговорил с мистером Низбетом, конечно по-английски, так что я не совсем понял. Но мне показалось, что он хотел помешать мистеру Низбету…
Слуга остановился, так как в этот момент в комнату влетел Джосая в сопровождении Тома.
– Он не хочет, чтобы я представлял! – гневно крикнул мальчик. – Он обращается со мной, как с ребенком, словно он мой опекун!
– Не понимаю, мистер Кидд, по какой причине вы не позволяете Джосае выступать со мной? – спросила Эмма.
– Моя причина, миледи, та, что леди Нельсон поручила мне своего сына. И… – Том, бледный как смерть, запнулся, затем с решимостью продолжал на родном наречии, которого не понимал Джосая: – Среди новобранцев на «Агамемноне» есть один, служивший в молодости солдатом под знаменем великого прусского короля. Он рассказывал, что король, еще будучи наследным принцем, сопровождал однажды своего отца в поездку в Дрезден. Там польский король показал принцу красивую женщину. Отец сейчас же закрыл сыну лицо шляпой и тут же уехал с мальчиком домой. Но было уже слишком поздно. Сын тайно выследил женщину и взглянул на нее к своей вечной погибели. С тех пор он всю жизнь оставался несчастнейшим человеком…
– Я знаю эту сказку! – перебила Эмма Тома с потемневшим от гнева лицом. – При чем здесь она?
Том посмотрел на нее долгим взглядом:
– Люди рассказывали мне здесь… с тех пор как вы в Неаполе… и из-за вас тоже… кое-кто…
Том замолчал и отвернулся к стене. Настала тяжелая пауза. Затем Эмма гордо выпрямилась и, открыв дверь в комнату для переодевания, сказала:
– Подождите здесь, Джосая, пока я не позову вас, а вы, Винченцо, ступайте в зал и попросите мистера Нельсона непременно прийти ко мне на минуточку. Живо!
