Текст книги "Паутина жизни. Последняя любовь Нельсона"
Автор книги: Генрих Шумахер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)
XIV
«Абукир!» Не сама ли она крикнула это?
Эмма проснулась от звучания этого слова и бессмысленным взором осмотрелась по сторонам. Доктор Чирилло склонился к ней, взял ее за руку, пощупал пульс. Затем она почувствовала, что ей на лоб положен ледяной компресс – там что-то саднило.
Теперь она вспомнила. Радость повергла ее наземь – Нельсон одержал победу!
Победа! Победа! Время ли было тут заботиться о каком-то шраме на лбу?
Она нетерпеливо махнула Чирилло, чтобы он ушел, приказала снова ввести обоих капитанов и засыпала их бурными вопросами. Все хотела она знать, каждая деталь интересовала ее, ничто не казалось ей ничтожным. И в то же время, как капитаны рассказывали, в ее воображении рисовалась картина боя, словно эта потрясающая драма сейчас разыгрывалась здесь, перед ее глазами, словно она сама принимала в ней деятельное участие.
Перед нею в пылающем пурпуре заходило солнце, простиралось спокойное море, белел берег, наводненный толпой из Розетты и Александрии, сбежавшейся посмотреть на морской бой. Она чувствовала на своем лице нежное веяние северо-западного ветра, который пригнал плавучие крепости Нельсона в Абукирский залив. Но вот «Голиаф» и «Зылус» («Ревностный»), авангардные суда эскадры Нельсона, ринулись с громоподобным «ура» на врага. Не отвечая ни единым выстрелом, они выдержали огонь линейных кораблей, канонерок, береговых батарей, хладнокровно, словно на мирных маневрах, прозондировали незнакомый берег и потом присоединились к неожиданному маневру Нельсона, который, зайдя в тыл врага, под огнем береговых батарей отрезал французам отступление.
Но вот настала ночь, и Эмма очутилась на «Вангаре» около Нельсона, следя за его борьбой, страданием, победой…
Снедаемый боязнью, что враг снова ускользнет от него, Нельсон во все дни преследования совершенно не давал себе отдыха. Теперь, во время боя, природа мстила за дурное обращение. Его пронизывали страшные боли, лихорадочная дрожь сотрясала тело. Но ни разу не сорвался с его уст хоть малейший стон, ни разу не отдал он неясного или ошибочного приказания. Словно закованный в железо рыцарь, его дух продолжал поддерживать изнемогающее тело, призывая мозг к полету мысли, преодолевающей все чувства и страдания. Победившей в этой борьбе воле был обязан Нельсон тем, что стал победителем врагов.
В самом разгаре сражения ему в лоб попал осколок снаряда. Адмирала спешно унесли. Кровь лила ручьем, страшная рана показалась Нельсону смертельной, он готовился к концу. Дав… кое-как перевязать себя, он потребовал письменный прибор и начал составлять донесение о ходе сражения. В этот момент до него донеслось бурное «ура» матросов. Не обращая внимания на рану, Нельсон бросился на палубу, гадая о причине радости.
Адмирал Брюэс, предводитель вражеского флота, пал; его флагманское судно «Ориент» было объято пламенем.
Странная, мечтательная улыбка заиграла на устах Нельсона. Однако, очнувшись, он приказал поспешить на помощь команде горящего корабля, и было спасено семьдесят жизней. Но в десять часов пожар достиг пороховой камеры, и «Ориент» взлетел на воздух.
Наступила торжественная тишина. Словно по взаимному соглашению, огонь прекратился на несколько минут.
Затем бой начался снова.
Наступивший день показал Нельсону грандиозность одержанной победы. Только два линейных корабля и два фрегата французов спаслись от разгрома поспешным бегством. Цель была достигнута: план Бонапарта – добиться из Египта господства над Средиземным морем и отсюда угрожать английской Индии – потерпел крушение. Отечество было спасено, а имя победителя стало бессмертным!
Да, когда-то Эмма высмеяла Нельсона! Это было пять лет тому назад, когда он в первый раз явился к ней, овеянный незаслуженной славой.
«В один прекрасный день я надеюсь доказать, что сегодня я не был так уж недостоин явиться представителем Георгиевского креста. Быть может, миледи все-таки представится случай наломать для меня в неаполитанских садах лавровых ветвей».
Так ответил он ей тогда. Теперь он возвращался. Близился день, когда она должна поднести ему лавры, в которых тогда отказала.
После прощальной аудиенции капитана Гаста при дворе сэр Уильям принес Эмме запечатанное письмо от королевы.
Он отдал ей это письмо с притворным равнодушием, но по легкому трепету в его взоре Эмма поняла, насколько велико его любопытство, его беспокойство. Ведь сэр Уильям знал, что теперь Эмма уже вышла из-под его опеки, да и вообще все последнее время он лишь проводил в жизнь ее идеи, получая благодарности от министерства. Но она не завидовала его дешевой славе, охотно оставалась в тени, откуда могла принести Нельсону больше пользы, чем в демонстративном блеске своей власти. Да, когда-то сэр Уильям снисходительно смотрел на Эмму сверху вниз, а теперь он уже поднимал к ней взор. Теперь это был робкий, не смевший даже излить свое любопытство на словах человек!
Эмма равнодушно взяла письмо Марии-Каролины, вскрыла его. Оттуда выпал листок бумаги – ложное признание, которым Эмма взяла на себя ответственность за нарушение нейтралитета… Поперек его рукой Марии-Каролины было написано: «Улажено Абукиром».
Эмма задумчиво сложила листок и сделала из него маленький кораблик, подобный тем, которые она в детстве пускала на родине по реке. Этот кораблик она с улыбкой пустила в наполненный водой умывальный таз и подожгла. Сэр Уильям с удивлением смотрел на нее, с трудом сдерживая свою злость, свое разочарование.
– Что ты делаешь? Почему ты сожгла эту записку? Разве в ней не было ничего важного?
Эмма каким-то странным взглядом посмотрела на него:
– Важного? Но ведь это – лишь бумажный кораблик, тот самый бумажный кораблик, которым Нельсон поджег «Ориент» при Абукире!
А разве это и на самом деле не было так? Никогда не была бы одержана эта великая победа, никогда «Ориент» не осветил бы Нельсону победным факелом путь в мировой истории, если бы не было этого листочка бумаги.
А теперь эта бумажонка, испепеленная, плавала в умывальном тазу леди Гамильтон – той самой, которая когда-то была красоткой Эммой лондонских улиц…
XV
Двадцать второе сентября! В этот день Эмма пять лет тому назад в последний раз видела Нельсона, когда он, заурядный, никому не ведомый судовой капитан, исчезал с «Агамемноном» в пучине солнечного восхода. Теперь он возвращался, сверкая лучами своей славы.
Неаполь готовил ему королевский прием, а с Неаполем – все короли, которые могли теперь перевести дух от страха перед тайными, грозившими гибелью планами Бонапарта. И кому были обязаны они всем этим? Одна лишь Мария-Каролина знала это!
Ее благодарностью была обязанность, возложенная ею на Эмму. Под предлогом болезни королева уклонилась от участия в приеме, предоставив Эмме честь выразить спасителю восторг Неаполя, предоставив ей наслаждение при всем народе преподнести втайне любимому лавры.
Королевой этих дней была Эмма. Словно королева, ехала она в ослепительный полдень на палубе королевской лодки; сидела на высоком, усеянном гербами испанских Бурбонов кресле; внимала сладким речам короля; принимала поклоны знатнейших особ двора. Ей делал доклады обо всем командир королевского судна герцог Франческе Карачиолло, адмирал королевства обеих Сицилии, потомок надменнейшего княжеского рода Калабрии. Перед нею склонялись мастера искусств; она выбирала романсы и мелодии, которые изливали в звуках над голубой гладью Тирренского моря певчие Паизиелло и музыканты Чимарозы. Да, она была королевой, плыла, словно королева, навстречу возлюбленному.
Пять лет тому назад она совсем иначе представляла себе эту встречу. Тогда она была полна гневного отвращения к старцу, унижавшему ее своей похотливостью, к миру, заставившему ее пойти на эту ложь. Как тосковала она тогда по руке, на которую могла бы опереться, по сердцу, которое могла бы любить!..
А теперь… теперь она ехала навстречу Нельсону, любила его, любила больше, чем прежде, и все-таки… Что мог он дать ей? Он принадлежал своему отечеству, славе, своей жене… После кратких недель обманчивого счастья он отвернется от нее, как принц Джордж от Арабеллы Келли. Но тогда и сэр Уильям тоже будет потерян для нее… Нет, этого не должно быть! Никогда не будет она принадлежать Нельсону!
Но что это с нею, почему она должна думать об этом именно сегодня? Не таилась ли в ней все еще болезнь, отчего ее мысли летали так низко? Ах, как изменилась она в эти пять лет! Всеми силами души призывала она возлюбленного и вот плыла навстречу ему, рассчитывала…
Вдруг Эмма вздрогнула, очнулась от своих размышлений. Люди в сопровождавших их лодках встали, принялись кидать в воздух шапки, махать платками и флажками, сливаясь голосами в общем крике. Адмирал Карачиолло подбежал к Эмме и указал ей по направлению к Капри.
Из-за скалы Тиверия, сияя в лучах солнца, показался абукирский флот.
– Нельсон!.. Нельсон!..
Тысячеголосым зовом прогремело это имя над морем, и тотчас же, подобно рою пестрых птиц, на всех мачтах взлетели флаги и вымпелы, загрохотали орудия.
– Нельсон!.. Нельсон!..
Стройная, юркая, словно чеграва [17]17
Морская ласточка
[Закрыть] , королевская лодка Неаполя приникла к плавучей крепости Великобритании. Медленно спускался по трапу «Вангара» один-единственный человек…
Страстное нетерпение объяло Эмму. Вырвавшись из рук короля, она бросилась к мосткам.
Она придумала хвалебную речь, полную пламенного воодушевления, но, когда Нельсон очутился перед ней, все забыла. Безмолвно, сдерживая дыхание, смотрела она на него, на «отличия победы», о которых он писал, на «корабельные обломки» Горацио Нельсона.
Бледный, со впалыми щеками, исхудалый; в пустом рукаве – вздрагивающий обрубок руки; лоб – опухший, покрытый воспаленной краснотой, с трудом соштопанный лоскут кожи. А внизу, в изжелта-серых кругах, глаза: один – полузакрытый раздувшимся веком, другой… о, это неподвижное, стеклянное, безвзглядное, мертвое нечто…
– Боже мой, Боже мой! Нельсон? Возможно ли это?
Отчаяние душило ее. И вдруг пожаром хлынула кровь по жилам. Дикие линии запрыгали перед глазами. Эмма напрягла все силы, борясь с припадком. Но все вокруг нее начало качаться. Высоко вскинулся вверх корабль… замелькали разноцветные птицы… темно стало, темно…
– Нельсон!.. Нельсон!..
Солнечный луч пробрался сквозь косое окно, упал на портрет на письменном столе. Эта холодная улыбка… не видела ли она ее раньше?
Жена Нельсона…
Эмма с отвращением отвела взор. Посмотрела на озабоченное лицо сэра Уильяма. Рядом с ним…
Ужас! Ужас! Свидание должно было быть молитвенным, достойным величия момента – так грезилось оно Эмме, теперь же все было испорчено.
Она хотела встать, извиниться перед Нельсоном, но когда взглянула на него… О, какое облегчение, что она могла хоть заплакать – заплакать о его изнуренной фигуре… о его изуродованном лице… о глубокой грусти, исходящей от всего его существа…
Смиренно стоял он перед нею, не решаясь поднять взор, – он, победитель при Абукире…
Эмма попыталась улыбнуться ему сквозь слезы, взяла его за руку, погладила нежным движением, заставила себя сказать ему несколько добрых слов… Но он ничего не ответил, безмолвно стоя перед нею. И у нее пресекся голос. Наступила жуткая тишина…
Вошел король. С обычной шумливой, мужиковатой манерой он приветствовал «спасителя Бурбонов», «освободителя Италии».
– Нельсон!.. Нельсон!.. – по-прежнему все еще кричал народ, гремели пушки, несся гимн «богу морей», гимн этому бедному богу…
Фердинанд осмотрел «Вангар», сказал несколько слов в утешение раненому Нельсону, попросил представить ему капитанов флота и среди них юного командира «Талии» – Джосаю Низбета, пасынка Нельсона.
Затем Нельсон сел в королевскую лодку, приветствуемый адмиралом Карачиолло, тулонским товарищем по оружию.
Под звуки музыки, гром орудий они пролетели в Неаполитанскую гавань, встреченные грохочущим приветом крепости, звоном колоколов, ликованием лаццарони, густой толпой усеявших набережную.
Лишь ступив на сушу, Нельсон обратился к Эмме с первым словом. Протянув ей руку, он попросил разрешения вести ее и в первый раз поднял на нее свой взор.
Покраснев, она подала ему свою руку и пошла с ним под ликующий рокот толпы. Король, сэр Уильям, двор… никто не обращал на них внимания; их попросту оттискивали в сторону, чтобы взглянуть на Нельсона.
Рука об руку шли Эмма и Нельсон по празднично убранным улицам под балдахином горящего вечерним пурпуром неба. Перед ними шли одетые в белые платья девушки, бросали цветы. Мальчики сотнями выпускали на волю из клеток плененных птиц, возвращая им свободу в тот день, когда Неаполь чествовал освободителя Италии. Слепые протискивались к ним, чтобы ощупать их платья, женщины целовали их в плечи, в щеки, старцы бросались на дорогу, моля, чтобы они переступили через них. Ирландский монах-францисканец, став им на пути, в пламенной речи потребовал от Нельсона уничтожения антихриста, пророчествовал ему завоевание Рима.
Нельсон с трудом расчищал путь себе и Эмме. Он не выпускал ее руки, она должна была делить с ним все почести… Не догадывался ли он о том, что она сделала для него? Не хотел ли он выразить ей свою благодарность перед всей Европой? Он шествовал, словно король, словно завоеватель, а Эмма была его королевой.
Весь Неаполь знал ее, приветствовал ликованием, превозносил ее красоту, сравнивая с белокурой Мадонной, подарившей миру Спасителя…
Когда шествие добралось до палаццо Сиесса, уже почти наступила ночь. В подъезде Нельсон обернулся и в безмолвной признательности снял шляпу. Затем он сейчас же поспешно увлек за собой Эмму – по-видимому, южная экспансивность народа угнетала его.
Эмма стояла на балконе рядом с Нельсоном. В первый раз она всецело ощутила то, каким он стал в эти пять лет. Он был уродлив, мал, искалечен, но ей казался красавцем.
Словно цепи, искусственно скованные в чахлом пламени жизни, отпали все холодные расчеты. Ведь она любила Нельсона, как не любила еще никого и никогда, любила любовью, наполнявшей все ее тело страстным трепетом желания и в то же время пронизывавшей душу чистым светом обоготворения.
Вдруг Нельсон обернулся к Эмме, указал на залитый иллюминационными огнями город, посмотрев на нее долгим взглядом:
– Всем этим я обязан вам! Вам! Вам!
Она покачала головой:
– Я могла разве только убрать пару камешков с вашего пути, не более. А сама победа…
Он резко перебил ее:
– Никогда бы мне не одержать ее без вас! И никогда не должна забыть это Англия!
Эмма тихо улыбнулась:
– Англия? Разве я сделала это для Англии?
Он был совсем близко от нее; его горячее дыхание касалось ее щеки. Безмолвно, страстно взял он ее за руку…
Сладкий трепет объял Эмму. Пусть будет с нею что угодно! Она дрожала и ждала, склонившись к нему. Но он… резко отдернул свою руку, испуганно отшатнулся, словно ее близость была неприятна…
Что оттолкнуло его? Не думал ли он о той холодной улыбке с портрета на письменном столе?
Что-то промелькнуло в его лице, отразив бессильный гнев, горькую скорбь, усталое отречение, а также еще как будто страх… словно его угнетали сомнения.
Наступила томительная пауза. Затем пришел сэр Уильям.
XVI
На следующий день рано утром Мария-Каролина приняла Нельсона. На аудиенции присутствовали лишь сэр Уильям и Эмма. Ведь все-таки приходилось еще считаться с Францией.
Бросив улыбку в сторону Эммы, королева объявила, что выздоровела, рассыпалась в благодарностях в адрес Нельсона и попросила его совета по поводу тех шагов, которые она предприняла для защиты от возможных вражеских действий Рима. Она выпросила у пасынка, германского императора, разрешение на переход барона Мака на ее службу. Этот гениальный стратег и реформатор австрийской армии должен был высказаться о состоянии неаполитанской армии и взять на себя руководство грядущим походом. Барона ожидали в начале октября. По прибытии Мака она соберет военный совет и попросит Нельсона принять в нем участие. Она рассчитывала на его деятельную помощь, которая еще более увеличит ее благодарность. Имя абукирского победителя внушит доверие и мужество самым робким.
Взор Нельсона засверкал. Он увидел новую возможность еще более унизить врага Англии на суше, быть может, даже совсем обезвредить его. Он в пламенных словах выразил свою готовность и предоставил себя и свой флот всецело к услугам Марии-Каролины.
Королева милостиво протянула ему руку для поцелуя, и он, всегда так пугливо вздрагивающий от малейшего прикосновения к Эмме, прижался губами к королевской руке без малейшего замешательства.
Может быть, он все-таки любил Марию-Каролину? Нечто похожее на ревность всколыхнулось в Эмме. Но сейчас же она посмеялась над этим дурным чувством: Мария-Каролина была такой же, как ее сестра Мария-Антуанетта. Но Нельсон был не какой-нибудь Мирабо, оказавшийся способным пойти против самого себя из-за поцелуя руки королевы.
После аудиенции Эмма отправилась с Нельсоном в морской арсенал – надо было распорядиться насчет доставки с судов раненых, пока еще дул благоприятный ветер. Эмма заранее приготовила все нужное, как только была получена весть о приближении флота. Экипажи, портшезы, носилки стояли приготовленными на берегу, слуги предлагали освежающие напитки. Врачи госпиталей, милосердные братья и сестры ордена самаритян, представители власти принимали больных из рук судовых врачей. Все совершалось в спокойном порядке, не было ни толкотни, ни шума.
И все-таки у Эммы было тяжело на сердце. В первый раз она глубоко почувствовала весь ужас сражений, всю цену воинской славы, когда мимо нее понесли раненых. Но потом, когда все это миновало, когда ее окружили капитаны, восхвалявшие ее предусмотрительность и заботливость, когда она прочла по взоре Нельсона восхищение и благодарность, – снова в голову ударил хмель нового счастья… Что значили все жертвы в сравнении с ним, возлюбленным, чудным! Они были лишь орудием его величия, маленькими камнями в высившемся здании его подвигов. Они должны были быть счастливы, что смели служить ему, смели проливать для него свою кровь!
Среди капитанов был также и Джосая. Часто думала Эмма о красивом, оживленном мальчике, который некогда был её неотлучным спутником, который заставил в ней пробудиться все инстинкты материнства, подавляемые по отношению к собственному ребенку.
Теперь она была страшно удивлена замеченной в нем переменой. Большой, напыжившийся, грубый и неуклюжий в движениях, он напоминал тех самых офицеров, с которыми во флоте вечно боролся Нельсон. Их грубовато-надменное обращение и развязные манеры вызывали насмешку и ненависть у других, увеличивали количество врагов Англии повсеместно, куда эти господа попадали.
В то время как Эмма говорила с Трубриджем и другими капитанами, Джосая держался в стороне, делая вид, будто не замечает ее. Вдруг раздался голос Нельсона – резкий, повелительный, словно адмирал стоял на палубе своего «Вангара»:
– Капитан Низбет! На одно слово!
Джосая вздрогнул, поколебался одно мгновение, затем подошел к Нельсону, откозырял:
– Сэр?
Нельсон продолжал, сильно понизив голос, но он стоял так близко от Эммы, что она слышала каждое слово:
– Капитан Низбет, известно ли вам, кому обязаны ваши раненые товарищи приемом в Неаполе, а вместе с тем, быть может, и выздоровлением?.. Капитан Низбет! Я жду ответа!
– Кажется, знаю, сэр! – ответил Джосая, цедя слова сквозь зубы. – Говорят, что леди Гамильтон!
– Это не только говорят, а так оно и есть. Все капитаны флота признали это, выразили миледи заслуженную благодарность, только вы уклонились от этого. Капитан Низбет, не угодно ли будет вам поправить этот промах?
Густая краска залила лицо Джосаи. Упрямо откинул он голову назад, хотел что-то сказать. Но Нельсон не дал ему говорить. Он так близко подошел к пасынку, что их лица почти касались друг друга. Из его глаз сверкали молнии.
– Леди Гамильтон – супруга английского посла, который замещает здесь на месте особу его величества короля Георга. Мы – на службе, капитан Низбет, и собака – тот, кто не исполняет на службе своих обязанностей!
Нельсон повернулся спиной к пасынку. Джосая смертельно побледнел. Медленно, почти пошатываясь, подошел к Эмме, пробормотал что-то непонятное, склонился к ее руке, словно для поцелуя. Но его губы не коснулись руки.
– Джосая! – вне себя пробормотала Эмма. – Да что с вами? Что вы имеете против меня?
Джосая выпрямился и окинул ее холодным взором:
– Я не понимаю вас, миледи…
– Джосая, я всегда относилась к вам с большой теплотой… мне кажется также, что и вы прежде немного любили меня… но теперь… ни с того ни с сего… вы не хотите мне признаться? Не могу ли я просить вас прийти ко мне в палаццо Сиесса? Я надеюсь, вы еще помните те дни, которые мы провели там вместе…
Низбет небрежно дернул плечом:
– Это было так давно, миледи! Но если вы покажете мне, где этот дом… Вам только стоит приказать, миледи!
Джосая натянуто поклонился, откозырял Нельсону и отошел к товарищам.
На обратном пути Эмма засыпала Нельсона вопросами. Она вспомнила, что давно уже Нельсон не передавал ей в своих письмах поклонов от Джосаи, да и вообще не называл его имени. Но Нельсон отделался краткими ответами, говоря с явным неудовольствием: он сам не мог объяснить себе того отчуждения, которое вдруг обнаружилось между ним и Джо-саей. Там Джосая спас ему жизнь, несколько недель напролет выхаживал его как любящий сын. Вдруг, за несколько дней до отплытия Нельсона в Англию, он отошел от больного, сдал все заботы посторонним людям, а затем холодно, рассеянно простился с отчимом, словно с чужим.
Нельсон тогда не обратил особенного внимания на странное поведение пасынка. Только в Англии, в долгие часы выздоровления, он стал задумываться об этом, поговорил с матерью Джосаи. Но и она не могла ничего сказать по этому поводу, а Том Кидд, единственный, кто был близок к Джосае, остался с ним на флоте. Позднее, когда Нельсон вернулся на флот и принял командование эскадрой, к которой принадлежал и Джосая в качестве командира «Талии», пасынок стал явно избегать отчима и обращался к нему лишь по делам службы. На товарищеских собраниях капитанов он держался холодно и замкнуто, был постоянно нацелен на непослушание – против влияния отца, превосходства начальника, поступков человека… он, еще недавно видевший в Нельсоне свой идеал!
Быть может, он достиг как раз того возраста, когда юноша формируется в мужчину и сын бессознательно бунтует против отцовской власти? Во всяком случае, он постоянно делал как раз обратное тому, что ценил и считал нужным Нельсон. Отличаясь по службе педантичной исполнительностью, Джосая словно преображался при приходе в гавань. Там он пьянствовал ночи напролет, играл в карты, развратничал с хвастливой откровенностью, словно хотел во что бы то ни стало огорчить, рассердить отчима.
– Тщетно пытался я снова подойти к нему поближе, – хмуро закончил Нельсон. – А теперь он, по-видимому, переносит свое недовольство мною также и на моих друзей. Иначе как можно объяснить такое загадочное обращение с женщиной, которую он сам прежде боготворил?
– А Том Кидд? – спросила Эмма. – Он все еще при нем?
– Я оставил его в Англии. При своем мрачном суеверии он не мог оказывать на Джосаю благотворное влияние. Да и мне самому он стал в тягость: он вечно докучал мне и старался оградить от тысячи воображаемых опасностей.
Он сказал все это шутливым тоном, но между его бровями пролегла глубокая складка, делавшая его старше, чем он был. Он вообще казался усталым и больным, словно его угнетало что-то тяжелое.
Джосая появился, когда в палаццо Сиесса было много посетителей. Неаполитанское общество стремилось поближе разглядеть героя Абукира и получить приглашение на праздник, который устраивало в его честь посольство двадцать девятого сентября, в день рождения Нельсона.
Поэтому Эмме не пришлось объясниться с Джосаей. Но и после, когда, следуя приглашению сэра Уильяма, он стал чаще бывать в доме и напоследок стал появляться там почти ежедневно, юноша умышленно избегал возможности остаться с нею наедине. Он отличался изысканнейшей вежливостью, никогда не оскорблял общественных приличий, даже присоединял свой голос к хвалебному хору товарищей, превозносивших красоту и художественные таланты Эммы. Но он делал это так громко, словно хотел, чтобы его голос отчетливо достиг слуха Эммы.
Она не могла отделаться от тягостного впечатления. Часто, разговаривая с Нельсоном, она чувствовала на себе взгляд Джосаи, словно он пытался издали прочитать ее слова по движению губ.
Но когда она оборачивалась к нему, он сейчас же отводил взор в сторону.
Он выслеживал ее… как выслеживал прежде Том?
Эмма сама улыбнулась этой мысли. Пусть даже Том рассказал ему все небылицы, сочиненные про нее Гренвиллем! Нельсон знал истину, Нельсон оправдал ее – что за дело было ей до суждения других!
Двадцать девятого сентября Нельсону исполнилось сорок лет…
Вся Европа чествовала героя. Король Георг III возвысил его в сан пэра Англии с титулом «барона Нельсона Нильского и Бернем-Дорпского». В тронной речи к парламенту была отдана дань его славе; благодарственный вотум обеих палат принес ему и его ближайшим наследникам в новом звании годовой пенсион в две тысячи фунтов. Турецкий султан, освобожденный от забот о своей египетской провинции, послал ему дорогую соболью шубу, эгретку из драгоценных камней к адмиральской шляпе и кошелек с десятью тысячами цехинов для раненых. Султанша-мать прислала ему усыпанную драгоценными камнями золотую табакерку. Русский император Павел и король Сардинии – по собственному портрету в золотых, усыпанных бриллиантами ларцах, город Лондон – золотую шпагу, Ост-Индская компания – десять тысяч фунтов.
Капитаны флота соперничали в выражении обожания. Грубоватыми, как морские нравы, были их знаки внимания. Из главной мачты «Ориента» капитан Халлоуэлл приказал сделать гроб, в котором должен был быть похоронен герой Абукира после смерти.
Неаполь слился в единодушном восторге. Толпы поздравителей стеклись на виллу сэра Уильяма в Позилиппо, ставшую центральным пунктом празднества. Высокая, усеянная корабельными носами колонна, которую Эмма приказала воздвигнуть в честь героя праздника, была исписана именами гостей. Восемьдесят человек было приглашено к обеду, восемьсот – к ужину, тысяча семьсот сорок – к ночному балу.
Море света заливало большие комнаты виллы и зеленые коридоры парка. Красивые женщины, офицеры в златотканых мундирах пестрой толпой двигались во все стороны – живая волна блеска и роскоши.
Но для самого Нельсона среди всей пышной красоты, казалось, существовала только одна женщина. За столом, на прогулках, во время торжественных приветствий – она постоянно должна была быть возле него. Он улыбался, если улыбалась она, пил, когда пила она, ел, когда ела она. Когда же, уступая настойчивым просьбам гостей, Эмма показала на маленькой сцене виллы некоторые из своих пластических поз – в качестве помпейской танцовщицы, музы танца, влюбленной мечтательницы, – Нельсон громче всех кричал ей «браво».
Эмма ясно видела зависть на всех лицах, слышала ядовитое перешептывание, видела пытливый взгляд сэра Уильяма, настораживающую серьезность Джосаи. Но она лишь вскидывала голову и смеялась над несвободой всех этих мелких душонок. Разве не для того родилась она, чтобы любить? Только затем и вывела ее судьба из тьмы к свету, чтобы она любила Нельсона: она, некогда служанка, – героя!