Текст книги "Последняя любовь лорда Нельсона"

Автор книги: Генрих Шумахер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Чирилло…

Он лежал у ее ног в мрачном кубрике, слышал крики толпы, требовавшей смерти его и его спутников, – той самой толпы, которая всего лишь несколько дней назад благословляла его искусство целителя, всегда готового прийти на помощь…

Ее охватил страх за будущее. А если с ней будет так же, как с Чирилло, Руффо, Марией-Каролиной?

И отвращение к красивым словам власть имущих. Вопли этой толпы, радеющей лишь о своей выгоде, Фердинанд назвал гласом Бога – этот кровожадный рев воров, разбойников, убийц.

Но затем она встретила взгляд Нельсона. И все страхи покинули ее.

Он – не Фердинанд. И народ Англии не таков, как народ Неаполя.

Глава тридцать третья

День за днем принимал Фердинанд на борту «Фоудройанта» депутации из всех частей королевства, день за днем заверял он их в своей милости и благосклонности. Но одновременно он подписывал декреты, которыми объявлялось о создании нового государственного суда для наказания «патриотов». Председательствовал Феличе Дамьяни, однако душой дела был Винченцо Спечале. Судья строгий, беспристрастный, для которого престиж человека не имел никакого значения, но одержимый страстью изобличить каждого подозреваемого, осудить каждого обвиняемого.

Повторялись времена Ванни. Через несколько недель в тюрьмах Неаполя томилось уже восемь тысяч человек. И это число все росло и росло.

Нельсон испугался. Он иначе представлял себе правосудие, к которому советовал Фердинанду прибегнуть. Недолгий строгий суд над зачинщиками, и затем спокойствие, восстановление государства.

Он часто просил короля изменить процесс Фердинанд милостиво его выслушивал, одобрял его и – ничего не менял В нем обнаружилась теперь вся жестокость труса. Прежде, пока не затрагивались его собственные интересы, он нередко проявлял добродушие. Но теперь, так как ему надо было укрепить свою безопасность и власть, оказалось, что это добродушие было скорее слабостью, чем положительной чертой характера. Никакое наказание не представлялось ему слишком суровым, никакое устрашение – достаточно действенным.

И соединяя хитрость крестьянина с жестокостью деспота, он перенес приведение смертных приговоров в исполнение на время своего возвращения в Палермо. Тогда вся ответственность возлагалась бы на судей Giunta di Stato[66]66
  Государственный суд. (Примеч. пер.)


[Закрыть], а имя короля, чистое и незапятнанное, сияло бы сквозь мрачную мглу гонений.

Эмма часто вспоминала Чирилло. Придумывала планы его спасения. Говорила о нем с Нельсоном, просила его замолвить слово перед королем.

Нельсон и сам сожалел о страшной участи Чирилло. Охотно помог бы ему. Но как смел он заступаться только за него? Потому лишь, что Чирилло был его врачом? В то время как сотни людей, чья вина была меньше, молили о милосердии?

Это было невозможно. Честь и справедливость не допускали этого.

* * *

Гнетущий июльский зной висел в эти дни над водами залива, высушивал дерево кораблей, давил на людские нервы и умы.

В утренние и вечерние часы, когда веял свежий ветер с моря, Нельсон приказывал спустить на воду катер «Фоудройанта» с командой, и вместе с королем, Эммой, сэром Уильямом и частью придворных отправлялся под парусом к островам или вдоль городского побережья осматривать многочисленные приметы сражений.

Фердинанд ни разу не разрешил пристать к берегу. Повсюду чудились ему засады, притаившиеся убийцы. Встречные лодки должны были уступать катеру дорогу, не приближаясь к нему; рыбаки – немедленно вынимать сети и изо всех сил грести прочь. С тех пор как одной из рыбачьих лодок, недостаточно быстро отошедшей, продырявил дно снаряд, выпущенный из орудия с катера, они стремительно уплывали, как только показывался флаг с королевским гербом.

Однажды утром какая-то флотилия рыбачьих лодок не только не уступила катеру дорогу, но стремительно помчалась навстречу ему. Удивленный капитан Харди замедлил ход и приказал сделать предупредительный выстрел. Тогда лодки бросились в разные стороны, в то время как сидевшие в них люди издавали громкие крики, с ужасом указывая на какой-то темный предмет, выступавший вдалеке из воды.

Казалось, это была большая рыба, которую течение залива гнало к Неаполю.

Фердинанд при приближении флотилии сбежал в каюту. После сообщения Харди он вздохнул с облегчением. Затем вместе со свитой поднялся на палубу, чтобы взглянуть на диковинное морское чудовище. И в то время как остальные обменивались шутливыми предположениями, он взял подзорную трубу, принесенную капитаном Харди, и стал всматриваться в приближающийся загадочный предмет.

Внезапно он громко засмеялся.

– Наверно, парни уже с самого раннего утра пьяны, что приняли кусок дерева за рыбу. Это дерево, мачта, – он протянул трубу Эмме. – Не посмотрите ли и вы, миледи?

Эмма вгляделась.

– Я не могу полностью согласиться с вашим величеством, – сказала она шутливо. – Мне кажется, у этой штуки есть голова. А под ней я вижу что-то похожее на грудь. Если бы мы были не в Средиземном море, я решила бы, что это тюлень.

Фердинанд вскочил.

– Тюлень? Это возможно. Здесь должна водиться одна разновидность, с белым брюхом. Мне кажется, их называют тюлень-монах. Я ни разу их не видал. Капитан Харди, есть у вас на борту гарпун? Ружье – это не для морской охоты, здесь нужен гарпун. Прикажите узнать. Быстро, чтоб животное от нас не ушло!

Страстный рыбак, он сиял от радости. Не отводил от глаз подзорной трубы.

– В самом деле, я думаю, леди Гамильтон права. Голова, грудь – это может быть только тюлень. Похоже, животное ничуть не боится. Вы только взгляните, как оно к нам плывет. Харди! Харди! Где же он с гарпуном?

Он посмотрел на трап, ведущий на палубу. Но так как капитан все еще не появился, он снова стал наблюдать за животным.

И вдруг он выронил подзорную трубу и протянул руку, словно отгоняя кого-то. Смертельная бледность разлилась по его лицу. Широко раскрытыми глазами он уставился на темное тело на воде.

Странный пловец медленно подплывал к катеру… ближе… ближе…

Он встал в волнах, поднявшись из воды по грудь. Ничто в нем не шелохнулось. Его белые волосы блестели на солнце.

Голова его слегка откинулась назад, так что лицо было полностью освещено. Оно было бледным и застывшим, восковое мертвое лицо. Подбородок, низко опущенный, оттянул губы книзу и лежал на сильно вытянутой шее, вокруг которой вилось что-то, похожее на оборванный конец веревки. В широко раскрытом рту видны были крепкие зубы, черный язык. И глаза… эти страшные, смотрящие в небо глаза.

– Караччоло! – закричала в ужасе Эмма, ухватившись за Нельсона. – Караччоло! Ведь это он?

Воцарилась жуткая тишина. Все, замерев, не спускали глаз с покойника. Каждому казалось, будто к нему, к нему одному обращен немой вопрос, рвущийся из открытого, как в последнем крике, рта, укоряющий взгляд угасших глаз.

Не в силах шевельнуться, стоял и Фердинанд. Двигались только его губы, судорожно, как бы в поисках слов, которые нарушат тягостную тишину.

Внезапно эти слова вырвались у него. Словно вой избитого животного.

– Что тебе надо от меня? Что тебе надо от меня, Франческо? Что тебе надо от меня?

Казалось, по лицу покойника промелькнуло нечто, похожее на насмешливую улыбку. Он медленно повернулся и поплыл дальше. К Неаполю.

Дон Гарано приблизился к королю.

– Душа казненного испытывает муки, ибо его тело должно, не зная покоя, странствовать по морям. Караччоло явился просить ваше величество о погребении в освященной земле.

Словно лишившись рассудка, Фердинанд осенил себя крестным знамением.

– Погребение, погребение? Он должен быть погребен!

Духовник короля отошел с низким поклоном, в то время как сэр Уильям обратился к Фердинанду. В его глазах блестела насмешка, но голос был ласков.

– Вероятно, дон Гарано правильно все объяснил, государь. Однако это происшествие можно истолковать и по-иному. Душа Караччоло стонет под тяжестью своих грехов и не может найти покоя, пока не получит их отпущения. Потому-то она и послала сюда тело. Чтобы просить у вашего величества прощения за совершенное предательство.

Король снова перекрестился.

– Вы так думаете, вы так думаете? Он ждет прощения? Пусть он его получит, пусть! – Захлебываясь словами, он выкрикивал вслед Караччоло: – Я прощаю тебя! Слышишь, Франческо? Я тебя прощаю!

Запинаясь, он приказал Актону послать к рыбакам Санта Лючии, поручить им извлечь тело Караччоло из воды и передать его священнику собора Сант Мария ла Катена для погребения.

Он хотел спуститься в каюту, но у него подгибались ноги. Он вынужден был ухватиться за перила, чтобы не упасть.

У Эммы появилась одна мысль. Она быстро подошла к Фердинанду и предложила ему руку. Отвела его вниз. Расстегнула на нем сюртук, чтобы он не задыхался. Принесла ему освежающий напиток.

Он позволял делать с собой что угодно. Был как беспомощное дитя и дрожащим голосом благодарил Эмму.

Тогда она решилась. Упала перед ним на колени. И просила даровать жизнь Чирилло.

Он долго противился. Наконец, так как она не сдавалась, напоминая ему обо всех услугах, которые Чирилло как врач оказывал королеве, королевским детям, ему самому, он уступил. Обещал помиловать. Но поставил одно лишь условие.

Чирилло должен был принести публичные извинения. Признать свое преступление. Отречься от якобинцев.

* * *

Вечером она рассказала это Нельсону и просила его позволить ей поговорить с Чирилло.

На какое-то мгновение проблеск улыбки мелькнул на его мрачном и строгом лице. Не стонала ли втайне его душа под гнетом кровавых расправ? Он сразу же приказал Харди освободить заключенного от оков и незаметно провести его в каюту.

Час спустя вошел Чирилло.

Эмма вскрикнула, увидав его. Ах, во что превратили прошедшие недели его благородное, одухотворенное лицо филантропа, его узкие тонкие руки врача-чудодея, его высокий прямой стан полного сил мужчины!

Ослепленный ярким светом в каюте, он сразу остановился около двери. Молча, с опущенной головой. Лишь когда Эмма бросилась к нему, он поднял глаза.

– Вы, миледи?

Его мягкий голос разрывал ей сердце. Остановившись перед ним, она разразилась слезами. Протянула к нему руки, но не осмелилась коснуться его. Боялась причинить боль его израненному телу.

– Чирилло, Чирилло…

Он тихо покачал головой.

– Не надо плакать, миледи. Разве я вам не говорил постоянно, что вы не должны волноваться? А лорд Нельсон? Он чувствует себя лучше? Вы ведь знаете, что после Кастелламаре…

Нельсон вышел из темного угла, в котором он до сих пор стоял.

– Я здесь, дон Чирилло.

Чирилло вздрогнул. Сделал движение, как будто хотел обратиться в бегство. Затем опомнился. Медленно подошел ближе и внимательно посмотрел на Нельсона.

Словно какая-то тень промелькнула в его глазах.

– Боюсь, я больше не смогу быть вам полезным, милорд. У меня пропали все мои инструменты. А мои руки…

– Я велел привести вас не для того, чтобы вы лечили меня, дон Чирилло. Миледи пожелала говорить с вами. Но если вы позволите, я останусь здесь.

Слабая улыбка тронула губы врача.

– Однако если миледи хочет посоветоваться со мной…

Неужели он всегда думал только о других и никогда о себе самом? Эмма почувствовала мучительное нетерпеливое желание все ему сказать. Но он так слаб, не повредит ли ему радость?

– Речь идет не обо мне, Чирилло. Я хочу сделать вам предложение. Но сперва… не правда ли, вы примете приглашение поесть со мной, как в прежние времена? Вы ведь знаете, при этом легче идет беседа.

Она отошла в сторону и указала ему на накрытый стол, стоявший в соседней комнате. Она заботливо подготовила трапезу. Выбрала легкие блюда, легкое вино – то, что годилось полуголодному человеку. Постелила на стол ослепительно белую скатерть, положила среди тарелок розы, зажгла нежно-розовую лампу, уютно бросавшую на все мягкий свет.

Из груди Чирилло вырвалось что-то похожее на крик. В его глазах сверкнула радость. С жадностью протянув дрожащие руки, он бросился к столу, выхватил из корзинки хлебец и хотел спрятать его на груди.

Затем как бы опомнился. Медленно вынул его и нерешительно положил на край стола.

– Нет, мне нельзя есть. Я знаю, у вас добрые намерения. Но это напомнило бы мне о том, что было когда-то. Я человек, я слаб и могу поддаться искушению. А мне понадобятся все мои силы, когда придет последний час.

Не лишился ли он рассудка среди ужасов гражданской войны, в муках неволи? Что-то шепча про себя, он отодвинулся от стола. Крепо зажмурил глаза, словно для того, чтобы больше туда не смотреть.

Коснувшись его руки, Эмма удержала его.

– Последний? А если не будет последнего? Если все будет хорошо?

Он вздрогнул. Остановился. Сразу открыл глаза.

– Капитуляция осуществится? Король согласился?

– Не капитуляция, Чирилло. Он хочет помиловать вас. Если вы исполните то, что он требует.

И она в немногих словах все ему разъяснила. Там на столе письменные принадлежности, сказала она. Ему надо написать лишь несколько слов: что он сожалеет о происшедшем, просит простить его, признает свои республиканские заблуждения. И тогда уже завтра он будет на свободе. Сможет идти, куда захочет.

Чирилло слушал ее серьезно, с участливым вниманием врача. Как будто ожидающий от него помощи больной рассказывал ему о своей болезни. И когда Эмма кончила свой рассказ, его губы тронула улыбка сострадания.

– Смогу идти, куда захочу? – медленно повторил он, как будто обращаясь с вопросом к какому-то голосу внутри. – В эту последнюю ночь, перед тем как сдаться, разве не требовал я от всех торжественной клятвы и в беде и под страхом смерти сохранить верность правому делу? И не я ли первый в этом клялся? Если я сделаю так, как хочет король, изменю клятве, чтобы спасти свою жизнь… Разве не будет мне сопутствовать сознание моего вероломства везде, куда бы я ни пошел? – Он выпрямился, взглянул на Эмму с симпатией. – Благодарю вас, миледи, за вашу доброту, но я не вправе сделать то, чего требует король. Общество назвало бы меня предателем.

Удивленная, озадаченная, Эмма вспылила.

– Общество? С каких пор интересуется доктор Чирилло мнением общества?

Он кивнул.

– Это правда, раньше я о нем не заботился. Когда я жил только для себя, думал только о своей науке. Но потом… Не знаю, поймет ли меня миледи. Передо мной встала задача: надо было оправдать в глазах общества лишенное признания, оклеветанное дело. И если я теперь отступлюсь, как раз в то время, когда это дело должно выдержать испытание огнем, разве не предстанет оно дурным, не подвергнется насмешкам и новой клевете? Не будет ли похоронено навеки?

– О каком деле вы говорите? О деле знати? Ваше ли это дело?

Он снова улыбнулся.

– Вы имеете в виду аристократическую республику? Я не аристократ и не республиканец. И ни в коей мере не противник королевской власти. Были короли, отдававшие моему делу всю свою душу, – Фридрих Прусский, Иосиф Австрийский. И тем не менее я приветствовал Партенопейскую республику и служил ей, потому что она казалась мне переходом к лучшему. Как средство сделать доступным для всех то, что теперь принадлежит лишь немногим. Разве вы сами не называли зачастую лаццарони животными, лишенными разума? Однако они обладают тем же разумом, чувствами, желаниями, что и мы. Но они грубы, они во власти первобытных инстинктов. Вот это и было тем, чего я желал: чтобы эти животные превратились в людей.

– И поэтому вы отреклись от принципа королевской власти.

– Не от принципа, миледи. Только от власти Бурбонов. Уж не думаете ли вы, что такой Фердинанд может насаждать просвещение?

– Но Мария-Каролина…

Его лицо помрачнело.

– Да, вначале я в нее верил, на нее надеялся. Когда она появилась здесь. Молодая, с живым умом, любящая все прекрасное. Но потом, когда она разглядела пустого человека рядом с собой, когда после ежегодных родов стала больной, когда ее прекрасные качества переродились… когда не знающая препон энергия превратилась во властолюбие; властолюбие, вскормленное лестью, – в черствость, жестокость, ненависть ко всякому, кто ей противоречит; когда она приказала казнить молодых мечтателей-студентов – я понял, что она уже не может вернуться к прежнему; что болезнь разрушила в ней все великое, благородное, прекрасное; что она никогда не станет просветительницей своего народа. Разве не должен я был тогда отказаться от своих обязанностей при ней? Служить Марии-Каролине – не значит ли это служить дурному делу?

Он удрученно покачал головой и повернулся, словно собираясь уйти.

Внезапно из своего угла вышел Нельсон. Взгляд его единственного глаза был страшен. Он тяжело дышал. Голос его звучал резко и язвительно.

– Что вы там говорите, Чирилло? Служить Марии-Каролине значит служить дурному делу? Ну а я, который ей служит, – что скажете вы обо мне?

Чирилло вздрогнул, откинул голову назад. Казалось, с его губ сейчас сорвутся жестокие слова.

Но уже через мгновение он смотрел на Нельсона спокойно.

– Вы, милорд? Вы служите своему отечеству.

Краска бросилась Нельсону в лицо.

– Я вас не понимаю. Не угодно ли вам говорить яснее? Или вы боитесь?

В глазах Чирилло зажегся огонь.

– Я не солдат, милорд. Не моряк, как вы. Но вам не кажется, что и врач должен обладать мужеством? Ну, хорошо. Служа Марии-Каролине, вы служите своему отечеству. И вы любите его, считаете его великим, просвещенным, прогрессивным. Оно свободно! Свободно! Идеал государства. Оно возвышается, подобно башне, над всеми нами, остальными, которые влачат свое существование в рабстве, невежестве, предрассудках. В вашем отечестве правит народ. Ваш парламент – образец для всех государственных учреждений. Вы с гордостью оглядываетесь на историю Англии, радуясь достигнутому. Называете неизбежностью то, что дорога к вашей свободе пролегла по трупам ваших королей; что деспотизм одиночек превратился в господство дворянства, а оно – в право граждан на полную самостоятельность. А мы, милорд, – разве не то же самое сделали и мы, но только без крови, когда воспользовались позорным бегством труса, чтобы избавиться от этой карикатуры на короля? Когда защищали нашу жизнь, нашу культуру от невежественных, алчных, жаждущих крови полчищ людей, которых к тому же все время подстрекали? И Англия все-таки называет нас якобинцами, безбожниками, предателями. Все-таки, служа Марии-Каролине, утверждает, что служит человечеству. Все-таки посылает своих свободных сыновей, чтобы удушить сынов Неаполя, стремящихся к той же свободе. Все-таки, служа Марии-Каролине, утверждает, что служит человечеству. Все-таки, милорд, все-таки! Может ли быть добром то, что убивает добро?

Он выкрикивал все это, пылал гневом. Стремительно, страстно, прервать его было невозможно. И наконец обессиленный, тяжело дыша, прислонился к стене.

– Извините, милорд, я увлекся. Я должен был подумать о том, что первейший долг офицера – следовать приказам своего отечества. Как я всегда верил, что должен слушаться приказов моего. Трагическая судьба распорядилась так, что мы оказались врагами, в то время как на самом деле мы должны быть братьями. Вычеркните из памяти мои неразумные слова. И думайте обо мне без гнева. Будьте здоровы, милорд. Будьте здоровы, миледи! Будьте здоровы.

Он простился с Эммой последним взглядом. Ушел.

Дверь за ним осталась полуоткрытой. И Эмма видела, как он протянул руки ожидающим его солдатам. Кандалы с лязганьем замкнулись.

Нельсон стоял неподвижно.

– Милый, – прошептала она. – Милый…

Поспешно подошла к нему, хотела прижаться.

Но он уже падал ей на руки, Начался приступ.

Глава тридцать четвертая

Неаполь вновь принадлежал Бурбонам. Первого августа флот праздновал годовщину победы при Абу-Кире, после чего Нельсон с королем, Актоном, Эммой и сэром Уильямом возвратился на «Фоудройанте» в Палермо.

Торжественно встреченный, Фердинанд въехал в город. Отправился на праздничное богослужение в собор, предстал перед своим ликующим народом.

«Спасителям Бурбонов» была выражена королевская благодарность. Нельсон был удостоен титула герцога Бронте[67]67
  Сицилийский город близ Этны. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Получил богатое имение и годовую ренту в 18 000 дукатов. Ему был подарен украшенный бриллиантами меч, который Карл III некогда вручил своему сыну вместе с троном Неаполя. Сэру Уильяму Фердинанд подарил свой портрет в раме, усыпанной драгоценными камнями. Мария-Каролина возложила на шею Эммы драгоценную золотую цепь, на которой висел портрет дарительницы. Оправа портрета была из превосходных бриллиантов и, искусно подобранные, они составили надпись «Eterna gratitudine» (вечная благодарность). И дабы возместить Эмме туалеты, брошенные ею при поспешном бегстве в палаццо Сесса, королева послала ей полный гардероб – шелковые платья, обшитое кружевами белье, шляпы, обувь, шали.

Праздники следовали за праздниками. Увеселительные прогулки по воде и на суше, охота, балы, ночные набеги на пристанища простонародья в порту, маскарады, игра, попойки.

Не хотелось ли Нельсону швырнуть этих пловцов обратно в море, отогнать эти лица, заставить эти голоса умолкнуть?

Он, прежде находивший тщеславное удовлетворение в том, что его, британского офицера, выделяет из шумной толпы этих необузданных итальянцев сдержанность и присущая мужчине серьезность, теперь вел себя, как они. Бросился в водоворот развлечений, не думал о своих обязанностях, требовавших его усилий; отдавался удовольствиям везде, где только их находил, без разбора.

Эмма должна была постоянно сопровождать его. Как когда-то сэр Джон Уиллет-Пейн, он тащил ее от одного развлечения к другому. Когда она уставала, он громко смеялся. Будил ее, если она засыпала в его объятиях. Был ненасытен, измышляя все новые поцелуи, новые ласки.

Все, чего со времен Кастелламаре достигла Эмма благодаря своему искусству, воспринятому от доктора Грэхема, достигла с помощью мягких прикосновений рук, с помощью спокойной неясности, все это было утрачено.

Снова начались припадки.

Однако теперь их вызывал уже не страх. Подобные карающим мстителям, они порождались чрезмерностью наслаждений.

И тем не менее Нельсон непрестанно множил наслаждения, словно хотел парализовать свой мозг и тем продлить дурманящее действие игры, объятий, опьянения.

Его друзья, офицеры флота, его товарищи по оружию в былых боях, с тревогой следили за переменами в его поведении. Просили Эмму уговорить его изменить образ жизни.

Они, наверно, думали, что она его подстрекает. В то время как это он, не слушая ее горячих просьб, все снова и снова бросался в пьянящий вихрь и увлекал за собой Эмму.

Наконец, уповая на старую боевую дружбу, Трубридж отважился сам с матросской простотой обратиться к Нельсону.

«Милорд! Простите меня, но писать Вам заставляет меня мое искреннее уважение к Вам. Я опасаюсь, что Ваше здоровье страдает от празднеств в Палермо. Если это так, то флот проклянет всех святых этой страны.

Я знаю, что Вам не может доставить удовольствие просиживать все ночи за карточным столом. А тогда зачем же приносить все – здоровье, радости, деньги, покой – в жертву нравам страны, в которой Вы вовсе не намерены остаться?

Вы не имеете понятия и о половине того, что здесь происходит, так же как и о тех толках, которые этим вызваны. Если бы Вы знали, что чувствуют из-за Вас Ваши друзья, Вы бы, несомненно, отказались от всех этих ночных сборищ…»

Подействовало ли это предостережение, но только Нельсон внезапно все прекратил и на «Фоудройанте» покинул Палермо. После переговоров с лордом Кейтом он взял курс на Мальту и приступил к активным военным действиям, стремясь захватить остров, все еще занятый французами.

И все-таки Эмму не радовало это благое решение. Все его письма говорили об отвращении к жизни, о мрачных мыслях, о смерти.

* * *

В Неаполе вершил дела Спечале.

В связи с огромным количеством жертв он нашел слишком высокой ту цену в шесть дукатов, которую потребовал Томмазо Парадизо, палач, за каждую казнь. Ему назначили сто дукатов в месяц, дав гарантию на год, и разрешили расходы наличными ставить в счет особо.

Затем начался процесс.

Требовалось осудить на изгнание, на смерть всех, кто письменно или устно распространял что-либо порочащее короля, королевскую семью, религию; каждого, кто стал богоотступником уже по одному тому, что не воспротивился злодеяниям республики.

Было разрешено применение пыток. Защитников на процесс не допустили. Апелляции не принимались. Еженедельно по четвергам выносили приговор, по пятницам его сообщали осужденным, по субботам совершалась казнь.

Четырнадцатого августа пошел на смерть генерал Оронцио Масса из рода герцогов Галиньяни, подписавший капитуляцию Кастель Нуово. Шестью днями позже – Элеонора Фонсека де Пиментель, поэтесса; Габриеле Натале, епископ; князь Колонна; герцог Кассано…

Двадцать девятого октября – Доменико Чирилло, законодатель, врач, всемирно известный автор науки о пульсе.

Были казнены художники, поэты, писатели.

Ученые, проповедники, учителя. Офицеры, купцы, чиновники. Умирал цвет искусства, науки, дворянства. Умирало все, что возвышалось в садах итальянского рая, было зелено и полно сил.

А те, которые не были казнены, истлели в тюрьмах. Лишившись корней, увяли на чужбине.

* * *

Крики негодования раздавались по всей Европе.

По приказу своих правительств послы различных держав в Палермо делали представления, указывали на вред, который причиняет королевской власти неоправданная жестокость, призывали к прекращению казней, к объявлению амнистии. Изгнанные из Неаполя «патриоты» мстили бесчисленными памфлетами, выдвигая тяжелейшие обвинения против Марии-Каролины, сэра Уильяма, Нельсона, Эммы.

Марию-Каролину они обвиняли в коварстве, жестокости, мстительности. Она-де с целью вынудить Фердинанда начать войну против Франции подсунула ему через дворцового курьера Феррери фальшивое письмо, в котором император Франц советовал незамедлительно нанести удар. Когда затем, вопреки ожиданиям, кампания завершилась позором, она из страха, что курьер ее выдаст, раздала народу пять тысяч дукатов, с тем чтобы Феррери был убит, и одновременно с помощью этого страшного кровавого злодеяния заставила короля бежать из Неаполя. Затем перед отплытием в Сицилию она якобы оставила наместнику Пиньятелли тайную инструкцию, согласно которой он должен был подстрекать народ к мятежу, раздавать ему оружие, насаждать беспорядок и беззаконие, поджечь город и флот и обращаться со знатью так, чтобы в Неаполе не осталось из них ни одной живой души. И наконец, это она-де была инициатором бесчисленных смертных приговоров и казней и уговорила Нельсона противозаконно аннулировать капитуляцию. Подослала к нему леди Гамильтон, свою любовницу, и заставила ее отдаться ему и потребовать у него за это голову Караччоло.

Сама Эмма, говорилось в памфлетах, проявила кровожадную радость по поводу конца Караччоло, любуясь этим чудовищным спектаклем. «Идем, Бронте[68]68
  Нельсон получил этот титул лишь шесть недель спустя. (Примеч. авт.)


[Закрыть], – сказала она своему любовнику, – посмотрим еще разок на бедного Караччоло». Они отправились на «Минерву» и с шутками и смехом прогуливались под телом повешенного. В конце концов Эмма употребила всю свою постыдную власть над Нельсоном, чтобы заставить его отдать палачу тех неаполитанцев, которые хоть когда-либо не проявили требуемой покорности по отношению к ней – в прошлом лондонской уличной девке.

Но против Фердинанда не раздалось ни одного голоса. Разве не правила вместо него Мария-Каролина, любительница женщин, убийца собственных детей, новая Мессалина? И разве не была леди Гамильтон при этой достойной сестре Марии-Антуанетты тем же, чем была для самой французской королевы Ламбаль?

Все эти обвинения, подхваченные парижскими памфлетистами, врагами англичан и Бурбонов, сторонниками революции во всех странах, стремительно распространялись и везде вызывали доверие. Даже в Англии.

Третьего февраля 1800 года в палате общин в Лондоне прозвучало публичное обвинение из уст главы либеральной оппозиции, противника знаменитого Уильяма Питта, не менее знаменитого Чарльза Джеймса Фокса.

«…Говорят, Неаполь освобожден. Однако, если я хорошо осведомлен, это совершено с такой жестокостью в самых различных ее проявлениях и настолько чудовищно, что при рассказах об этом замирает сердце. Да, Англия не совсем безупречна, если распространяемые слухи справедливы. Говорят, что часть неаполитанских республиканцев нашла убежище в Кастель Нуово и Кастель д’Ово. Они согласились на капитуляцию при содействии британского офицера, и британское имя было порукой. Договорились, что их личность и имущество неприкосновенны и что они будут перевезены в Тулон. В соответствии с этим их доставили на борт корабля. Однако прежде чем они отплыли, их имущество было конфисковано, часть из них схвачена и брошена в тюрьму; некоторые, вопреки британскому поручительству, казнены…»

С тактом, присущим публичным выступлениям в Англии, Фокс не назвал имен. Но всему миру было известно, о ком шла речь.

Еще до этого сэр Уильям ходатайствовал о предоставлении ему полугодичного отпуска для приезда в Англию, чтобы восстановить свое подорванное здоровье.

Теперь он получил ответ.

Прошение было принято. Назван заместитель, который одновременно должен был стать преемником сэра Уильяма.

Отставка – благодарность отечества.

* * *

Сэр Уильям принял удар невозмутимо. Ничего не предпринял, чтобы его отразить. Улыбался по поводу гнева Эммы. Злорадно хихикал про себя.

Быть может, радовался ее разлуке с Нельсоном?

Мария-Каролина была вне себя.

«…Моя дорогая миледи, я безутешна. Ах, я уже вижу, как все будет. Сперва мы теряем вас, лучших наших друзей, затем нашего героя Нельсона и, наконец, дружбу и союз с Англией.

Как Вы думаете, что можно предпринять, чтобы предотвратить эту беду? Ибо я считаю это бедой как для государства, так и для меня самой. Я сделаю все, что Вы мне посоветуете.

Адье, мой дорогой друг, моя милая Эмма. Не печальтесь слишком сильно.

На глаза мои навертываются слезы. Дайте мне совет! Совет!

В счастье или в несчастье – на всю жизнь я буду и останусь неизменно Вашим искренним, истинным, нежным, благодарным, преданным, а теперь и совершенно несчастным другом.

Шарлотта.

P.S. Как Вы считаете, что если бы шевалье отказался от своего отпуска? Мотивируя это тем, что он не может покинуть нас теперь в нашем тяжелом положении? И если бы король написал в Лондон то же самое? Не пронеслась ли бы тогда гроза мимо?»

Она горько жаловалась на все еще натянутые отношения между нею и Фердинандом. Он был с ней более строптив, чем когда-либо прежде. С каким-то детским упрямством он все время поступал вопреки ее желанию. Не лучше ли будет поэтому, если Эмма сама попросит его вмешаться?

Она непрерывно настаивала на этом, пока Эмма не согласилась и не попросила у короля аудиенции.

При первых же словах Эммы лицо Фердинанда стало багровым, он забегал по комнате и начал выкрикивать дикие проклятия.