Текст книги "Повести и рассказы (сборник)"
Автор книги: Геннадий Гор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)
Старик Тевка
В прошлом году старику Тевке прострелили йогу братья Ивт и Вайт. Так и не удалось узнать, кто из братьев, Ивт или Вайт. Вайт сказал, что это Ивт попал невзначай. Ивт сказал, что Вайт уронил ружье и оно выстрелило.
Тевка стоял к братьям Ивту и Вайту спиной, он доставал из мешка котелок, когда раздался выстрел.
Старик даже не спросил, кто из братьев попал в него – Ивт или Вайт. Он так сказал спутникам:
– Жалко, доктора Ивана Павловича здесь нет, Иван Павлович возвратил бы мне ногу.
Не думал он, что-братья Ивт и Вайт хотели его оставить без ноги. Ничего он не сделал им худого. Разве что сказал как-то братьям Ивту и Вайту, будто они жадные люди. Мало ли что сболтнешь сгоряча? Если бы они захотели, эти братья Ивт и Вайт, его убить, зачем бы они стали целиться в ногу?
Не думал старик Тевка, что он останется без ноги. Доктор Иван Павлович не такой был человек, чтобы не вылечить ногу.
Братья Ивт и Вайт стояли на берегу. Они смотрели на простреленную ногу Тевки.
– Померла нога, – сказал Ивт.
– Жить будет, – сказал Вайт.
– Не будет жить, – возразил Ивт. – Хоронить можно ногу.
Кровь хлестала из раненой ноги в лодку на мешок с юколой, на убитую утку, на ружье Тевки. Тевка перетянул ногу ремнем повыше раны.
Братья Ивт и Вайт, сумрачные, сели в лодку.
– Пропала наша охота, – сказал Ивт. – Из-за Тевкиной ноги.
– Худая охота, – сказал Вайт. – Убили одну утку.
Лодка шла тихо. Греб Вайт. Ивт хмурился.
Возле песчаной косы они стали ругаться, Ивт и Вайт. Чтобы старик Тевка не понял, они стали ругаться па японском языке. Ругаться по-японски их научили японцы во время интервенции.
Ивт замахнулся на Вайта веслом, но не ударил.
– Ничего, – сказал старик Тевка не столько братьям Ивту и Вайту, сколько самому себе. – Я и на одной ноге всех перегоню. Не люблю быть последним.
В стойбище Ный-во все удивились, что два человека идут: ведь уехало трое. Когда эти двое подошли ближе, все заметили, что они несут на руках третьего.
Сказал Ивт:
– Это не я. Брат мой Вайт выстрелил в старика Тевку по ошибке.
Вайт сказал:
– Врет он. Это не я. Брат мой Ивт уронил ружье. Глупое ружье выстрелило.
Соседи принесли старика Тевку в его пустой дом. У Тевки не было мамки. Мамка его утонула. Сыновей не было у него. Сыновья его померли от оспы. Дочери вышли замуж.
– Ну, ребята, – сказал старик Тевка соседям. – Теперь я с одной ногой остался на смех людям. Смешной я теперь.
Все лето пролежал Тевка в летнем доме на нарах.
В открытую дверь он видел море, лиственницу за песчаным холмом, белых собак, лежавших у моря, как пена.
Старик Тевка лежать не любил, любил бегать. Хотя по годам он был стариком, ноги у него были веселые, руки легкие, глаза были молодые, как у детей, и смеялся Тевка, как дети. Дети любили старика Тевку. Когда не видели взрослые, старик Тевка играл с детьми. И, видно, не для того играл, чтобы забавлять, – самому было забавно. Непоседливый человек был старик Тевка. Ходить он не умел, бегал. На охоте другим охотникам трудно было за ним поспеть. А тут пришлось ему лежать все лето. Одна нога стала непослушной. Свет стал коротеньким. Все, что было за дверью, было чужое. Не для него теперь это было, не для старика Тевки.
– Эй, – кричал он соседям. – Вы бы зашли ко мне посидеть. На свете какие дела? Мне интересно.
Но соседи молчали. Слева от старика Тевки жил Ивт, справа Вайт жил, молчаливые люди…
Как-то в стойбище Ный-во приехал Иван Павлович, врач.
Старик Тевка раньше всех услышал его шаги, раньше собак. Потом залаяли собаки. Если бы не нога, он бы разве усидел? Первым бы побежал навстречу.
– Ну что, друг Тевка? – сказал Иван Павлович, входя в летний дом. – Лежишь? Ехал я к тебе, думал: «Такому веселому человеку скучно без ноги». Ничего, мы тебе вернем ногу.
У Ивана Павловича было много новостей. По всему свету, должно быть, жили у него друзья и родственники.
Осмотрел Иван Павлович раненую ногу Тевки.
– Кто же это тебя? – спросил он. – Ивт или Вайт?
– Кто знает? – ответил старик Тевка. – Ивт говорит – Вайт. Вайт говорит – Ивт. Невзначай попали. Я их не спрашивал.
– Невзначай ли? – сказал доктор. – Не верю я этим братьям. Сволочи. У японцев проводниками были.
Вскипятил Иван Павлович в Тевкином котелке чай. Из своего мешка достал булку и сахар.
– Плохо, – сказал Тевка. – У меня в доме сидишь, а меня угощаешь. Плохо без ноги. Когда мне ногу вернешь? Через пять дней ход кеты. Мне на реке быть надо.
– Нетерпеливый ты, Тевка, – сказал доктор. – В пять дней хочешь, чтобы я тебя вылечил. Я тебя с собой хочу взять. Тут недалеко город строят. Тебе уход нужен. Едем.
– Едем, – согласился Тевка. – Почему не так?
Доктор Иван Павлович посадил Тевку в моторную лодку.
– Через пять дней нерест кеты, – сказал старик Тевка. – Ногу мне вернешь?
Иван Павлович рассмеялся.
– Чудак ты, Тевка.
На берегу стояли братья Ивт и Вайт.
– Эй вы! – крикнул им доктор. – Кто из вас не умеет обращаться с ружьем?
Ивт сказал:
– Вайт.
Вайт сказал:
– Это Ивт. Уронил ружье. Ружье у него глупое. Выстрелило.
Доктор велел им принести ружья.
– Ружья правду скажут, – сказал он. – От вас разве добьешься правды?
Взял он у Ивта и Вайта ружья, осмотрел, положил к себе в лодку.
– Пусть пока полежат у меня, – сказал доктор. – Вам же лучше. С ружьями обращаться не умеете. Еще друг друга пристрелите.
Ивт сказал:
– Отдай ружье. Это Вайт стрелял в Тевку. Не отдашь – жаловаться буду.
Вайт крикнул:
– Мое ружье отдай. Это Ивт попал. Бери ружье Ивта.
Долго бежали по берегу братья Ивт и Вайт. Тевке даже смешно стало.
– Пожалей ты их, – сказал он доктору. – Брось им их ружья.
– А тебя они жалели?
– Говорят, что попали невзначай.
– Плохо ты знаешь Ивта и Вайта. Сюда мой приятель приедет, начальник милиции. Он скажет, кто в тебя стрелял: Ивт или Вайт. Они сами ему скажут.
Моторная лодка быстро неслась. На зеленой воде сидели птицы. Нерпы покачивались, как бутылки, брошенные в море.
– Быстрый ты, – сказал Тевка. – Лодка – и та у тебя быстрая. Неужто в пять дней мне ногу не вылечишь? Кету боюсь упустить.
– Ты что ж, думаешь, что я бог?
– Кто тебя знает. Быстрый ты. Куда едем?
– В Ноглики едем. В город.
– Откуда там город? Зимой охотился, – кроме тунгусских палаток, ничего там не видал.
– Весной еще палатки стояли, а сейчас – дома.
– Быстрый ты, – сказал старик Тевка. – За весну город поставил. А мне ногу в пять дней починить не хочешь. Должно быть, меня за друга не почитаешь.
– Иди ты к черту, Тевка. Тебе надо лежать. Для таких, как ты, мы больницу выстроили. Кровать на пружинах привезли с материка. Ты первый ляжешь в новую больницу. Три сиделки и сестра будут за тобой ходить. В ванне будешь купаться. Окна большие в больнице, прямо в лес, в реку, в небо. Из-за этих окон я со строителями поссорился. В старое время больницы по тюремному образцу строили, темные, холодные, сырые. От одного слова «больница» у людей щемило сердце, болела душа. Я добился, чтобы больницу на самом солнечном месте поставили, чтоб у окна была природа, чтоб летом можно было распахнуть окна в лес.
Старик Тевка спал, когда моторная лодка остановилась возле городка Ноглики.
Не проснулся он и в носилках. У старика был сон, как у детей. В ванной комнате его разбудили.
Старик Тевка растерялся, увидев трех молодых женщин, его раздевавших. Черноволосая сняла с него штаны. Светловолосая попыталась снять с него рубаху. Эту рубаху он не снимал с себя года три. Она просалилась от пота, высохла, стала жесткой как кора. Тевка оттолкнул женщину. Но она подошла к нему сзади и стащила с него рубаху, прежде чем он успел опомниться.
Тевке стало стыдно. Он стоял голый среди трех смеющихся женщин. Та, светловолосая, что сняла с него рубаху, стала обрезать у него ногти на ногах. Один ноготь был такой толстый, что она никак не могла его обрезать. Пока светловолосая обрезала ногти, черноволосая принесла таз с горячей водой. Тевка испугался, когда его обожгла вода. Тело его съежилось, оно никогда не знало горячей воды. Черноволосая женщина намылила голову Тевки. Тевка был весь в мыльной пене. Тело старика Тевки давно не ощущало прикосновения женской руки. Мамка его утонула, когда он был молод. Дочери его еще девочками ушли из его дома к мужьям. А тут легкие, ласковые женские руки трогали его, обливали водой, щекотали. Будто дочери вернулись к нему в дом. Тевке стало тепло и грустно. Он думал, что он будет жить здесь в ванне, в теплой воде, как рыба. Но женщины взяли его под руки и привели в светлую комнату, где стояла большая кровать у окна. Старик Тевка лег, и тело его утонуло в мягкой постели.
Перед окном Тевки текла Тымь.
Тевку разбудила рыба. Кета поднималась вверх по реке метать икру. Кеты было так много, что в Тыми ей не хватало места. Река вышла из берегов и подошла к больнице: к Тевкиному окну. Тевке показалось даже, что он сидит не на кровати, а плывет по середине реки.
Рыба шла, поднимая волны. Тевка забыл о своей больной ноге. Кета шла под его окном. Если бы у него в руке было весло, он бы ее мог, пожалуй, глушить не сходя с места.
– Где мои штаны? – спросил Тевка.
Штанов не было, рубахи тоже не было. На стуле возле кровати висел халат.
– Штаны мои где? – сказал Тевка светловолосой женщине. – Отдавай мои штаны. Мне на реке надо быть. Рыба идет. Разве не видишь?
Но светловолосая промолчала. Вошел доктор Иван Павлович.
– Кто здесь кричит? – строго спросил он. – Здесь кричать нельзя.
– Рыба идет, – сказал Тевка. – А я на мягком месте лежу, как птенец. В лодке мне не нужна нога. Руки были бы. У меня, Иван Павлович, штаны украли.
– Штанов у нас много. Вон магазин. Там штанов двести висит, если не больше. Всех Тевок одеть хватит. А ты не кричи. На берег я тебя не пущу. Поправишься – задерживать не стану.
– Пусти, Иван Павлович.
– Ни под каким видом.
– Худой ты, Иван Павлович, человек. В больницу к себе заманил. Штаны отобрал. Меня к реке не пускаешь. Вроде и не друг ты мне.
Старик Тевка подумал: «Строгий у меня друг. Мою ногу, как свою, бережет. Пусть уйдет, я у этих мамок отпрошусь. Не отпустят – и без штанов убегу. В лодке не видно. За всю жизнь ни разу хода кеты не пропустил. Ладно…»
В это время вошла в палату черноволосая женщина. Шаг был у нее неслышный. В руках ее был стакан с чем-то горячим.
– Пейте, больной, – сказала она.
– Это чего? – спросил Тевка.
– Какао.
Тевка отпил из стакана, выплюнул, не понравилось.
– Я сладкую густую эту воду не люблю. Нет ли у тебя куска нерпы? По нерпе мой рот соскучился.
Когда Тевка стал ходить, Иван Павлович подарил ему костюм. Костюм был новый, серой шерсти, Иван Павлович сам повязал Тевке галстук.
– Теперь вроде я и не Тевка, – сказал старик, смотря на свое отражение в зеркале. – Подменили меня. Братья Ивт и Вайт теперь меня не признают.
С Иваном Павловичем вышел и старик Тевка на улицу. Вся улица состояла из семи домов да четырех срубов. Но дома были высокие, просторные. Раньше таких домов Тевка не видел. Но удивления не показал. Удивляются лишь женщины и дети.
– Ладные дома, – сказал он. – В прошлом году я на этом месте лису убил. Ладная была лиса. Здесь лиственница росла. Лес был. А теперь ровное место.
– Пойдем к плотникам, – сказал Иван Павлович. – Я тебя познакомлю. Они, брат, еще не обжились. С материка приехали. Небо здешнее ругают. Они, брат, из-под южного неба приехали сюда, из теплого края. Небо здесь низкое, давит их.
Старик Тевка и доктор шли, обходя вывороченные пни. Тевке было жалко срубленного леса.
Иван Павлович рассказывал:
– Вот на этом месте, брат, построим мы столовую. А здесь театр. Да, впрочем, тебе надо объяснить сначала, что такое театр. А объяснять я не умею. Будет театр – приведу. Сам поймешь, когда увидишь.
На высоком месте, у рыжих лиственниц возле ручья, плотники строили длинный светлый дом.
Иван Павлович и Тевка подошли к плотникам:
– Добрый день, – сказал Иван Павлович.
– На день не жалуемся, – сказали плотники. – Гвоздей вот только мало. Ты нам велел гвозди беречь. Каждый гвоздь сюда, на Сахалин, плывет морем, гвозди мы бережем. Ты нам скажи, Иван Павлович, для кого мы дома ставим? Жителей-то мы не видим.
– А вот один из будущих жителей, – сказал Иван Павлович, показывая на Тевку. – Этот житель будет снабжать вас кетовой икрой и свежатиной. Другого такого охотника и рыбака на всем острове не сыщете. Знакомьтесь.
– Будем знакомы, – сказали плотники.
Каждый подошел, пожал Тевке руку.
Тевка посмотрел на бородатые лица плотников. Жалко, что у него самого не было бороды. Зимой лицо бы не мерзло.
– А как вас по имени и отчеству, разрешите осведомиться? – вежливо спросил Тевку старый плотник.
– Тевкой меня зовут.
– Это родственники так зовут. А полное имя.
– Тевка.
– Отчество разрешите уж заодно узнать?
– Отца Чуркой звали.
– Тевка Чуркович, – сказал плотник. – Нет, это будет невежливо. Разрешите уж, мы будем звать по-своему. Тевка – значит Терентий. Терентием Ивановичем будем звать. Соседями будем.
– Ладно, – сказал Тевка.
На обратном пути спросил Тевка Ивана Павловича:
– Для кого дом строят?
– Еще не знаю. Может быть, для тебя. Ведь город-то мы для гиляков и эвенков строим и для ваших детей. Тут будет культбаза.
Выйдя на поляну, где Иван Павлович предполагал строить театр, они остановились.
– Нет, погляди, Тевка, каков будет театр. Театр прямо в лесу. Летом никакого фойе не надо. Зрители возле ручья будут сидеть, под деревьями. Из окна – на том берегу Тыми – диких оленей можно будет увидеть. Под окном заячьи, волчьи, медвежьи следы…
Тевка не хотел показать, будто он не знает, что такое театр. Ждал, когда Иван Павлович сам скажет.
– Что же ты молчишь? – рассердился Иван Павлович. – Не знаешь – так спроси. Театр – это такой дом, из которого человек уйдет веселым. Плохо же я тебе объяснил. Пивнушка – тоже дом, из которого человек выходит веселым. В доме этом, в театре, будут показывать жизнь других людей, как сто лет назад жили. Как во сне будешь видеть все, смеяться до слез будешь, будешь плакать.
Ложась спать, старик Тевка думал: «Дом для сна строят, чтобы лучше было людям спать, чтобы сны людям хорошие снились. Я где ни лягу, там и усну. Сны веселые вижу. Зачем мне театр?»
Не понял старик Тевка Ивана Павловича.
Во сне видел старик Тевка море. Себя в лодке видел. Во сне жирную нерпу убил. Давно нерпачины не ел. Вот радость. Проснулся Тевка веселый. Женщинам, черноволосой и светловолосой, тем, что сняли с него штаны и в горячей воде мыли, сказал:
– Я на охоту пойду. Тебе, черноволосая, принесу горностая. Тебе, светловолосая, принесу лису. Как к дочерям я к вам привык. Когда вы меня своими ласковыми руками трогали, я думал: «Вот дочки ко мне вернулись. Ничего, что не мои». Как об отце вы обо мне заботились. Ночи не спали.
В этот день старик Тевка вышел из больницы. Слово свое сдержал, принес в больницу лису и горностая.
Как-то, возвращаясь с охоты, старик Тевка услышал детский смех.
Выйдя к ручью, Тевка увидел новый дом, полный смеющихся детей. За всю жизнь старик Тевка не видел столько детей: не иначе – их собрали со всего света. Среди незнакомых детей Тевка узнал детей своих соседей. Дети узнали старика Тевку.
Дети сидели за длинными столами и рисовали.
Старик Тевка посмотрел. Дети на бумаге веселились. Легкие деревья нарисовали. Море нарисовали. Оленей, скачущих в лесу, небо нарисовали.
Старику Тевке захотелось самому что-нибудь нарисовать. Ни разу еще не держал он карандаша в руке. Попросил он у учительницы лист бумаги. Сел в лесу. Положил бумагу на пень и стал рисовать. Рука пела. Рука плакала, когда Тевка рисовал, будто в руке была душа. Жизнь свою Тевка на бумаге хотел спеть. Что слова? Слова унес ветер, как дым, не словами – деревьями, небом, рекой, домами, соседями, собаками, белками, рыбой, плывущей по реке, он споет свою жизнь на бумаге. Ивану Павловичу подарит эту бумагу. «Вот, – скажет он, – возьми, Иван Павлович. Давно я хотел про свою жизнь сказать. Про новую жизнь сказать, которую ты для нас строишь. Про дома хотел сказать, которые ты нам поставил, ты и твои друзья. Про детей, которым ты и твои друзья поставили школу, полную солнца, про ногу, которую ты мне вылечил, да слов у меня нет. Говорить я не мастер. Немножко я нарисовал. Вот речка бежит к нам. Речка на нас смотрит, как мы живем. Ей весело. Вот гора прилегла отдохнуть. Снится горе утро. Олени скачут. Возле лиственниц дети пляшут и поют. Может, и гора видит, как я, старый человек, вместе с детьми пляшу. Ноги у меня, гора, молоденькие… Вот лебедь летит из теплых мест. Скажи, лебедь, как в теплых местах люди живут? Осенью в теплые места полетишь, хорошим людям поклон от нас передай».
Когда старик Тевка в город вошел, перед пустыми домами людей он увидел, соседей узнал. Эвенки, нивхи, пани приехали, собак и оленей с собой привели. Перед домами разбили палатки.
– Добрый день, – сказал им Тевка. – Что в дома не идете? Это ваши дома.
– Пока в палатках поживем – не зима, – сказали они старику Тевке. – Летом в палатках, пожалуй, лучше.
На крыльце больницы сидел Иван Павлович. Возле него братья Ивт и Вайт стояли.
Ивт сказал:
– Ты, Иван Павлович, вор. Детей у меня увез. К школе я подошел. Дети мои едят. Еду я их попробовал. Еда сладкая. Сладкой едой моих детей хочешь приручить. Я детей хотел отобрать. Меня учительница прогнала. Ты мне ответь: мои дети или твои?
– Твои дети, – сказал Иван Павлович.
Вайт спросил:
– Отдашь мою дочку? Я свою дочку через две зимы замуж за хорошего человека выдам. Вы ее тут на бумаге смеяться учите. Моя дочка выучится, скажет: «Отец мой нехороший». Еще, пожалуй, над отцом смеяться будет. Будет меня учить. Отдай дочку. Не то жаловаться поеду.
Иван Павлович молчал.
– Добром дочку не отдашь, я силой отберу, – сказал Вайт.
– А ты ее спрашивал, свою дочку, где ей лучше: в школе или у тебя в зимнике?
– Нет, не спрашивал.
– Мы этот город для ваших детей построили и для вас. Кто хочет, пусть возле детей живет. Вот Тевка идет. У него детей нет. Он возле ваших детей будет жить. Его дети любят. А вы заслужите, чтобы вас дети любили.
– Ладно, – сказал Ивт. – Наши дети ученые будут. Мы неученые. Ты, может, еще и нас учиться заставишь?
– Об этом мы еще поговорим, – сказал Иван Павлович. – Мы и для взрослых школу строим. Я вас, Вайт и Ивт, хотел спросить, почему вы Тевке ногу прострелили? Кто из вас стрелял: Вайт или Ивт?
Вайт сказал:
– Я забыл.
Ивт сказал:
– Я забыл. И ты тоже, Иван Павлович, забудь. Вот и Тевка тоже забыл. Даже не хромает.
– Нет, пожалуй, – сказал Тевка. – Пожалуй, я не забыл.
– И я тоже не забуду, – сказал Иван Павлович.
1938
Пила
Из окна я смотрел, как бьют моего отца. Его били на улице перед домом, и люди сбежались со всей деревни посмотреть, как его будут бить.
Увидев соседей, отец заплакал и стал просить их, чтоб они заступились, но никто не хотел за него заступиться. Отец начал кричать еще раньше, чем его ударили. Он кричал «караул», как будто его грабили. Лицо у него было смешное, плачущее, все в мелких морщинках, и все смеялись, когда он кричал, потому что это было смешно. Иван Сычугов держал его за бороду, а старший брат Сычугова, Тиша, бил моего отца рукавицами по щекам.
Матери не было дома, когда били моего отца. Она была в лесу и не видела, как его, мокрого, привели из бани. Баня была низенькая, темная, дымная, и там неловко его было бить.
Отец стоял поджав ногу. Правая нога его была в сапоге, а левая нога была босая. Он, должно быть, надевал сапоги, когда они пришли за ним. Босой ноге отца было холодно на снегу, и он поджал ее, и оттого она стала жалкой, маленькой, как нога хромого. Смотря на босую ногу отца, мне хотелось плакать – почему мой отец был не хромой, если бы он был хромой, может быть, Сычуговы не тронули его, а соседи заступились.
Отец плакал и просил Сычуговых сказать, за что они его бьют. Сычуговы не отвечали. Они были молчаливые люди. Отец ругал их и плевался, но слюна его не долетала до них. Тиша надел рукавицы, которыми он бил отца, а отец подумал, что сейчас его перестанут бить.
Кровь текла из отцовского носа. Отец мой хотел упасть в снег на сено, но они не давали ему упасть и, когда он падал, подымали его. Должно быть, им не хотелось нагибаться.
Людям надоело стоять, и они сели на наш забор и с забора смотрели на улицу, на моего отца. Но вот отец мой стал смеяться. Он стал смеяться громко, как никогда не смеялся, и мне стало страшно в доме, и я подумал, что отец мой сошел с ума.
Взяв отца под руки, Сычуговы повели его, и он смеялся, когда его вели, и показывал соседям язык. Мой отец, должно быть, сошел с ума и хотел, чтоб его убили, а может быть, он представлялся. Отец мой часто представлялся пьяным и тогда говорил соседям, что они кислые и что он подожжет им амбары, ему хочется посмотреть, как будут гореть их амбары, очень смешно будет смотреть, как они будут гореть.
Сычуговы привели моего отца в наш дом и посадили его на скамейку. Иван подозвал меня и сказал:
– Твой отец вор. Он украл у нас новую пилу. Мы бы убили его, да неохота отвечать. В другой раз мы его убьем.
Сычуговы ушли, наследив на чистом полу, и в оставленную открытой дверь дуло и слышен был смех и голоса соседей. Соседи сидели на заборе и не хотели расходиться. Они, должно быть, ждали, когда возвратится из лесу мать.
– Отец, – спросил я, – зачем ты украл у них пилу?
Отец молчал.
– Не может быть, чтоб ты украл у них пилу. Они врут.
Вдруг стало тихо во дворе. Я подошел к окну и увидел свою мать. Мать, согнувшись, тащила санки, и к санкам было привязано бревно – длинная лесина, которую мать срубила в лесу. У нас не было лошади, и мать моя возила бревна на себе. Во дворе мы с отцом пилили их старой пилой и рубили. Мать моя была выше и здоровее отца, она не давала ему возить бревна и ходила в лес за бревнами сама.
Во дворе было тихо – соседи сидели на заборе и смотрели на мою мать.
Мать, не взглянув на них, оставила посреди двора санки и пошла в дом.
– Миша, – сказала она отцу. – Ты весь в крови. Подойди-ка сюда, я полью тебе. Надо помыть лицо.
Отец подошел к матери, она полила ему на руки, и он помыл себе лицо.
– Молокановы сидят на нашем заборе, – сказала мать.
– Пусть сидят, – сказал отец.
– Они уже не сидят, – сказал я, подойдя к окну. – Они стоят у окна.
Молокановы слезли с забора, подошли к нашему окну и, задрав головы, смотрели к нам в дом.
– Миша, – сказала мать, – что надо Молокановым? Они смотрят к нам в дом.
– Не знаю, – сказал отец, – что им надо. Пусть смотрят.
Я стоял у окна и смотрел на Молокановых, глядевших к нам в дом. Здесь была вся их семейка, даже старуха Молоканиха слезла с печки и пришла к нам под окно посмотреть на нас. Она звала меня пальцем. Я вышел к ней.
– Позови мать, – сказали Молокановы.
Я покачал головой.
– А зачем вам ее?
– Надо, – сказал Молоканов.
Мать моя вышла к Молокановым.
– Елизавета, – сказал Молоканов. – Побей мужа.
– Побей мужа, – сказала Молоканиха, – муж у тебя дурак.
– Проучи мужа, – сказал Молоканов. – Не то мы его проучим, твоего мужа.
– Муж у тебя вор, – сказала Молоканиха. – Он украл у Сычуговых пилу.
Мать вернулась в дом.
– Миша, – сказала она, – они ждут, когда я тебя побью.
– Пусть ждут, – сказал отец.
Мать моя поставила самовар, но угли не разгорались, и она стала дуть в трубу, чтоб они разгорелись. Уж не для Молокановых ли она поставила самовар?
– Миша, – сказала мать, – где пила, которую ты украл у Сычуговых?
– Не знаю, – сказал отец.
– Где пила? Покажи мне ее. Надо вернуть им пилу.
– Какую пилу?
– Новую пилу, что Сычуговы привезли вчера из города. Молокановы говорят, что ты украл пилу.
– Пусть говорят, – сказал отец.
Мать принесла ведро и отвернула кран у самовара. Кипяток побежал в ведро.
– Где пила, Миша? Мне надо знать.
– Спроси у Молокановых. Может, они знают.
– Миша, я хочу знать правду. Где пила?
– Спроси у Молокановых, они знают правду. Я не видал пилы. Спроси у Молокановых, где пила.
Мать подняла ведро и вышла под окно, где стояли Молокановы.
Молокановы подошли к ней, и она ошпарила их, облила их кипятком из ведра, как клопов.
Утром мы с отцом пилили старой нашей беззубой пилой бревно, которое мать привезла на себе из лесу. Отец ругался, что у нас плохие соседи и что никто не дает нам пилы напилить охапку дров, чтоб затопить печь в холодной избе.
Матери опять не было дома, и опять пришли Сычуговы, поздоровались и сказали отцу, чтоб он шел в дом, что они с ним поговорят.
– Я с вами не хочу говорить ни во дворе, ни дома, – сказал отец. – Не о чем мне с вами говорить.
Но Сычуговы сказали отцу, что на дворе холодно и чтоб он шел в избу, в избе теплее, и, если он не пойдет, они поведут его силой, потому что им надо с ним поговорить.
– О чем мы будем говорить? – спросил отец, идя в дом.
Он шел нехотя, рядом шли Сычуговы. Они следили, чтоб он, чего доброго, не сбежал.
Я бежал за отцом.
– Что ж, – сказал отец, – я один, а вас двое. Я знаю, вы ведете меня бить.
– Нет, – сказал Иван Сычугов. – Мы тебя не тронем. Зачем нам тебя трогать? Мы хотим с тобой поговорить.
– Не о чем мне с вами говорить, – сказал отец. – Вы хапуги. Ну и хапайте. Амбары у вас большие. Я у вас ничего не брал. Вчера вы меня били.
– Били, – сказал Иван Сычугов, входя в наш дом. – А сегодня мы тебя бить не будем. Говори, где пила.
– Не знаю, – сказал отец, – где ваша пила. Не видел я вашей пилы.
– Покажи, где пила, – сказал Тиша Сычугов шепотом. – Не то мы тебя спрячем.
– Куда вы меня спрячете?
– Мы тебя спрячем и твое чадо, любимого сынка твоего, – сказал Иван Сычугов. – Тиша, закрой дверь.
– Мы тебя спрячем, – сказал Тиша шепотом, закрывая дверь. – Мы знаем, куда тебя спрятать. Иван, дай мешок.
– На, – сказал Иван, передавая Тише мешок. – А далеко ли у них отхожее место?
– Отхожее место ихнее я знаю, – сказал Тиша шепотом. – Бывал я в ихнем отхожем месте.
– Ну, – сказал Иван отцу, – отдавай нашу пилу.
– Нет у меня вашей пилы.
– Отдавай пилу, а то мы тебя спрячем.
– Куда спрячете? Некуда вам меня спрятать.
– Мы тебя спустим в отхожее место. Мы знаем, куда тебя спустить. Мешков нам не жалко. Только влезет ли он в один мешок с сыном?
– Пожалуй, не влезет, – сказал Тиша.
– Ничего, – сказал Иван. – Мы их как-нибудь пропихнем. Где пила, говори.
– Не знаю, – сказал отец.
– А ты? – спросил меня Тиша. – Не видал ли, куда отец запрятал пилу, которую украл у нас?
– Не воровал он у вас пилы.
– Иван, – сказал Тиша шепотом, – держи мешок. Нитки у тебя далеко? Мешок-то надо будет зашить.
– Кричать будут, – сказал Иван.
– Не будут, – сказал Тиша. – Мы им рот зашьем. Сначала рот, а потом мешок. Только влезут ли они в отхожее место. Боюсь, что не влезут.
– Влезут, – сказал Иван. – Не влезут – так пропихнем. Влезут как-нибудь. Пусть лучше скажут, где пила.
– Не видал я вашей пилы. Если уж вам пила дороже человека, бейте. Убивайте за пилу. Не видал я пилы.
– Покажи, куда спрятал пилу. Не покажешь, зашьем тебе рот суровыми нишами. Тебя бить бесполезно. Бить мы тебя не будем. Спрячем в мешок да спустим в отхожее место. Отдавай нашу пилу.
– Отец, – сказал я, – ударь их. Что ты не бьешь их?
Отец замахнулся, но Сычуговы схватили его, надели ему на голову мешок.
– Покажи, где пила, – сказали они мне. – Не то мы зашьем тебе рот.
Во дворе послышались шаги. Сычуговы подошли к окну и увидели мою мать.
Мать моя вошла в дом и, увидя отца с мешком на голове, подошла к нему.
– Покажи, где наша пила, – сказали Сычуговы матери, – мы не уйдем, пока не отдашь нашу пилу.
– Уйдите, – сказала мать, снимая у отца с головы мешок.
Она взяла мешок и, не глядя на Сычуговых, стала подметать пол, будто их не было.
– Что ж, – сказал Тиша, – пойдем.
– Пойдем, – сказал Иван.
– Подождите, – сказала мать, – возьмите ваш мешок.
И бросила мешок в раскрытую дверь.
Сычуговы взяли мешок и ушли.
– Где пила? – спросила мать у отца, когда они ушли. – Брал ли ты у них пилу?
– Не брал я у них пилы. Они хотели зашить мне рот. На иголку, на! На! Зашей мне ихней иголкой рот, если ты мне не веришь. Ты мне не веришь, веришь им. Зашей мне рот, раз ты заодно с ними.
– Не знаю, – сказала мать, – не глядела бы я на тебя. На весь белый свет не глядела бы. Устала я с вами.
В доме было тихо, мать спала, когда принесли отца. Левый глаз его вытек, и правая рука его была сломана в двух местах. Его нашли в лесу, и люди, которые избили его, не захотели спрятаться, следы больших ног вели к дому, где жили Сычуговы.
Когда Сычуговых спросили, они ли избили моего отца, Сычуговы сказали, что они, и пожалели, что не убили его, дав слово, что будут бить его до тех пор, пока он не отдаст им пилу.
Мать моя пошла жаловаться на Сычуговых. Деревня наша стояла в лесу, далеко от города, и мать пошла жаловаться не в город, а к волостному судье. Но он выгнал ее и сказал, что, если она придет еще раз, он посадит ее в тюрьму. Судья тоже был Сычугов, дальний родственник наших Сычуговых, а урядник был женат на их сестре.
1936
