Текст книги "Повести и рассказы (сборник)"

Автор книги: Геннадий Гор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Глава девятая

В поселок приходили письма, правда, довольно редко. Это был большой день, когда приходили письма.

Письма получали все, кроме Ланжеро и еще одного парня. Парня этого звали Чижов.

Чижов был очень странный парень. Ланжеро это сразу заметил. И держался он не так, как другие, а все в стороне, все один.

Ланжеро подошел к нему.

– Давай поговорим, – сказал Ланжеро, – хочешь, я тебе скажу, о чем я думаю.

– Не хочу, – ответил Чижов, – дума – не разговор. Она любит, чтобы человек один на один с ней находился.

Ланжеро улыбнулся.

– Вот я и хотел тебе это сказать. Я смотрю на тебя и вижу – ты думаешь. Я тоже люблю думать.

– Ну, что ж, – сказал Чижов и усмехнулся, – давай думать вместе.

Он снял скрипку, висевшую на стене, и тихо провел смычком.

Ланжеро показалось, что подул ветерок, где-то закричала река, словно сон.

«Вот дождь и звезда, – думал он. – Вот птица. Эта птица заблудилась в ветре. Вот олень. Он проснулся. В воду упала большая звезда».

Скрипка, вещь эта, она была словно сделана из человека. Она кричала, как человек. Ей было больно. Удивительный парень этот Чижов, он играл то, о чем Ланжеро думал, о девушке, голос которой сейчас молчит, о девушке, которая сейчас в Москве, песня ее в ящике, а лицо в кармане у Воробья спрятано вместе с записной книжкой – не лицо, а отражение лица. Ланжеро стало грустно.

Песня подружила Ланжеро с Чижовым. У Чижова все было не так. У других были родные и друзья, у Чижова не было никого. В комнате его было пусто. Стены были осенние, грустные и весной, и зимой, и летом.

Лесорубы не любили его скрипки.

– Душу тянешь, – говорили они, – душа не резина.

Вместо приветствия лесорубы кричали ему:

– Грустишь? Не надоело еще?

– А что, разве запрещено?

– Осень у тебя в инструменте. Хуже зимы. А ты солнцем бы нас порадовал.

– Бывает и с солнцем. Солнце – и то грустит. Особенно наше сахалинское солнце.

Однажды ночью Ланжеро вскочил. Ему приснилась девушка, та, которая пела. Она сидела над водой у реки, лицо ее было смеющееся, а глаза прищурены, словно туда попало солнце.

Ланжеро не спалось. Он подошел к патефону и завел. Запела девушка. Парни проснулись. Кто-то из них запустил в него подушкой.

Придя с работы, Ланжеро разобрал патефон, оклеил внутри ящик. И голос девушки стал еще ярче, еще громче, еще ближе.

– Где же она? В Москве? Далеко ли Москва?

Глава десятая

Зима в этом году застряла в тайге, весна опоздала на месяц, уж давно было пора зиме уходить, а она все сидела как наседка.

– Хоть бы ты, как будущий комиссар погоды, – обращались к Воробью лесорубы, – хоть бы ты ей намекнул.

Весна пришла внезапно вместе с летом, вместе с птицами.

Ночью лесорубы проснулись. Казалось, гремел гром. Этот гром был низко, где-то справа, не на небе, а на земле.

Лесорубы выскочили. Что-то рухнуло. Уж не гора ли? Те, что выбежали первыми, увидели, что с рекой творится что-то неладное. Река разорвала лед. Она выскочила из берегов и обрушилась на сопки.

– Что это с небом? – спросил кто-то из лесорубов.

Небо падало. Казалось, оно было уже не выше деревьев.

– Черт побери, да это гуси!

Гуси покрыли лес, луг, гору, садились на дома, чуть ли не на людей.

– Должно быть, летят на полуостров Шмидта, – сказал Омелькин, – говорят, там от птиц спасу нет.

Но вот стая гусей поднялась. От шума хлопающих крыльев не стало слышно реки.

Сверху открылось небо, снизу море. Утреннее солнце было закрыто гусями. Из лесу ветер принес запах талого снега и оживших деревьев.

Лесорубы вздохнули.

– Красота! – задумчиво сказал Воробей.

Весна пришла с теплом, но без солнца, не с юга, а с востока, весна пришла с дождями.

Случилось одно событие, не слишком приятное, почти беда.

– Беда эта поправимая, – говорил Воробей. – Ребята, все на ликвидацию прорыва! Река выкинула номер. Объявляю аврал.

От больших дождей земля осела, река поднялась. Все превратилось в болото: берег, лес, дорога; болото превратилось в озеро, в озере стояла гора, деревья торчали из воды.

– Вот и руби их!

– Погодка. Не дождь, а душ!

– В бога, в душу!

– Лодку дай нам. Без лодки к дереву не подступись.

– Я пароход вам выпишу по почте.

Кто шутил, а кто и хныкал, ворчал.

– Соловьи, чертово племя, нытики, спасай лес!

– А нас кто будет спасать?

Озеро становилось все шире и шире, оно подползало к поселку, слева – озеро, справа – река.

– А наверху море, – шутил Мишка Горбунов.

– Нет, болото, – возражал Кешка-моторист, – разве небо такое бывает?

– Нам не летать.

Уже многие дома, как птицы, сидели в воде.

– Ляжем здесь, – шутили лесорубы, – а проснемся где? Может быть, на Курильских островах.

– А наши острова в честь кого наименовать? Мы тоже островитяне.

– Острова имени Кольки Воробья.

– Что ж, – согласился Воробей. – Я не отказываюсь. Есть же Воробьевы горы, пусть будут Воробьевы острова.

Ребята отшучивались, валялись в постели, кое-кто притворялся спящим.

Среди них стоял Воробей в высоких резиновых сапогах, в шапке и с топором в руке.

– Что же, это в качестве воздействия? – показывали лесорубы на топор.

– Вставай! Вставай! Довольно отшучиваться. Прием устарелый, – тормошил комсомольцев Воробей. – Ну, выходи на субботник.

– Не выходи, а выплывай.

Лесорубы «выплыли», вышли все. Последним показался Омелькин. Лесорубы поеживались от сырости и от холода.

– Вспомните, когда мы ночевали у костра, жили в обледенелой палатке. Эй, веселей!

– Веселей не выходит.

– Что за сопливая весна. Весенняя осень.

– Осенняя весна.

– Что музыка! Как скрипка Чижова!

Чижов стоял тут же.

– Оркестр бы сюда!

Воробей засуетился.

– Даю слово, ребята, выпишу инструменты

– Скоро?

– На будущий год.

Все захохотали.

– Музыку бы, – не унимался Омелькин.

– Чижова! – крикнул кто-то.

– Чижов, тащи свою музыку. Используй момент.

Чижов сбегал за скрипкой. Он заиграл что-то, и до того грустное, до того не подходящее к случаю, что всем стало весело и смешно.

– Это он отпевает будущих утопленников.

Мишка Горбунов, так тот не выдержал, пустился в пляс в воде.

– Что, уже укачало? – сказали ему Прыгуновы. – Уже опрокинул, успел?

Солнце выскочило пугливо, как заяц, смешное, выскочило и скрылось опять.

– Даже солнце – и то побоялось твоей музыки, взгрустнуло.

– Друг, – сказал Чижову Воробей, – бросай скрипку, бери топор.

Лесорубы запели песню и пошли в тайгу с песней, как в бой.

В этот день ребята возвратились все в грязи, в траве, в листьях, словно были вылеплены из земли, из болота и кочек. В этот раз озеро было уничтожено, отведено, сброшено в долину.

Река ревела, стерва, злилась.

У Ланжеро ныли плечи сладко, сонно болели ноги, слипались веки. Спать, спать… До чего хорошо спать после такого дня!

Глава одиннадцатая

Однажды вечером в пекарню ворвался Воробей.

– Идем! Идем! – сказал он Ланжеро.

Ланжеро стоял у стола с решетом в руках. Сеял муку.

– Решето-то здесь оставь. И фартук снимай. Там тебе фартук не понадобится.

Парень в белом фартуке стоял возле открытой печи, держа лопату, на лопате лежал хлеб.

– Куда? – спросил он. – Куда ты его зовешь? А кто месить тесто будет?

– Ладно, не слушай его, Ланжеро. Идем! Не пекаря же мы из тебя хотим сделать.

Парень в белом фартуке от неожиданности опешил.

– Как, ты от меня совсем его отбираешь? Хочешь меня без помощника оставить?

– Дам я тебе помощника.

– Кого?

– Омелькина.

– Да я… – парень выронил из рук лопату, – я решу себя. В квашне утоплюсь, в тесто себя запеку. Я хлебы вам сожгу. Я не знаю, что сделаю…

– За вредительство отдам под суд. За самоубийство выгоню из организации.

Парень в белом фартуке снял с табуретки кадку с тестом, фартуком смел с сиденья муку.

– Садись, – сказал он Воробью. – Пирожки испытай. Я сейчас пирожки по-новому делаю.

– Некогда. В другой раз. Идем, Ланжеро!

– Подожди. Я хотел сказать… Не бери от меня Ланжеро. Я его еще пирожному делу не воспитал. Повремени немножко. Дай передать человеку опыт.

– Омелькину передашь. Идем, Ланжеро.

Парень в белом фартуке, грустный, стоял в дверях.

Воробей оглянулся и крикнул весело парню:

– Насчет Омелькина не бойся. Не пошлю Омелькина. Другого…

Парень в белом фартуке крикнул им вслед:

– Ланжеро сам ко мне вернется. Правда, Ланжеро?

Воробей привел Ланжеро к завхозу.

– Слышь, Сапогов, – сказал Воробей, – выбери ему самого классного коня.

– Кого же ему дать? Разве гнедого?

– Дай гнедого.

Когда Ланжеро получил лошадь, он вспомнил Низюна. Ему дали лошадь с упряжью, с телегой. Ланжеро растерялся. Из домашних животных ему приходилось иметь дело только с собакой, ездить на собаках, кормить собак.

– Это тебе не сучка, – сказал ему завхоз, старообразный, бородатый парень, держа под уздцы коня, – это тебе не олень какой-то паршивый. Я тебе не клячу вручаю. На этом коне Воробей выдвинулся. Это его Гнедко. Смотри не сбей ему холку. Супонить будешь – щади. Ты забудь, что это животное. Это личный друг Воробья. Если что случится с ним, я тебе враг. Понял?

С тех пор Ланжеро стал возчиком, возил лес.

– С конем совладаешь, – встретил его как-то Воробей, – я допущу тебя к машине. Это, так сказать, экзамен. Ну, езжай. Что стоишь? Езжай.

– Я так думаю, – сказал Ланжеро, – конь оленю брат. Он, должно быть, в лесах, как олень, бегал. Как он только дал себя человеку взять?

Воробей расхохотался.

– Чудак ты! Да нет такого зверя, что человеку бы не подчинился. Ну, езжай, некогда, езжай.

Конь, это тихое, покорное животное с длинной мордой, гиляку не нравился. Что из того, что он Гнедко? Собаки были лучше. Только не сдвинуть, не поднять столько собакам, сколько шутя вез на себе этот конь.

По ровной дороге везти бревна было не так трудно. Конь шел, колеса крутились, а рядом шел Ланжеро и смотрел по сторонам. Но ровной дороги был небольшой кусок – километра два, не больше. Дальше начинались бугры, горы, ямы, болото, пни. Конь то и дело останавливался.

– Tax! Tax! – кричал на него, как на собак, Ланжеро.

– Да не тах, тах, а но-о! Кричи ему: но-о! Он по-гиляцки не понимает. Понукай его! – советовали лесорубы.

Конь взбирался на гору, напряженно перебирая ногами. А тут, как на грех, попался навстречу бородатый парень, завхоз.

– Эх! – сказал он. – Замучил ты моего гнедого, навьючил. Кто же накладывает столько?

Ланжеро молчал.

Подняться на гору – это еще полбеды, тяжело спуститься. Гора ползла вниз, размокшая глина втягивала и не выпускала колеса. Конь поскользнулся и упал.

– Погубил ты мне коня, – сказал завхоз.

Гнедко лежал, подогнув под себя задние ноги и пытаясь подняться.

– Ну, что стал? – Перед Ланжеро стоял завхоз с таким видом, словно хотел его ударить. – Склад знаешь? Там меня конюхи ждут. Иди, отпусти за меня овес. Я за тебя свезу.

Ланжеро взглянул на завхоза и подумал: «Побриться бы ему надо, борода, как у айна. Такую бороду топором рубить – не отрубить».

– Ну, что уставился?

Ланжеро усмехнулся прямо в лицо этому человеку.

– Не выйдет, – сказал Ланжеро. Ему очень нравилось это слово: «не выйдет». Он слышал его от лесорубов.

– То есть как не выйдет?

– Сам справлюсь как-нибудь. Пожалуй.

– А я где? Думаешь, я буду спокойно смотреть на это убийство. Думаешь, я позволю… Думаешь, я…

– Ничего я не думаю.

Ланжеро распряг коня, помог ему встать. Завхоз схватил коня за недоуздок.

– Отдавай коня!

– Не отдам коня.

– То есть как не отдашь коня?

– Не отдам коня.

– Идем к Воробью.

– Идем!

У Воробья было какое-то заседание. Он вышел и засмеялся, увидя Гнедко и машущего руками, взволнованного завхоза.

– В двух словах, Сапогов, – сказал он, – я сейчас занят.

– В двух словах: погиб конь. Ты посмотри, что он сделал из коня.

– Короче, Сапогов. Я сейчас ухожу.

– Я тоже ухожу. Уволь меня, Воробей. Этому тунгусу…

– Это не тунгус, а гиляк.

– Этому гиляку на собаке ездить. Или отбери у него коня, или снимай меня с этого места, Воробей. Не могу я глядеть, как убивают коня. Не сойду я с этого места, Воробей, пока не возьмешь у него Гнедко. Я тебе клянусь, Воробей, ночью я у него украду коня. Убегу вместе с конем. Не могу допустить. Я в этого коня всю силу свою вложил, я счастье, может быть, свое из-за этого коня потерял. Пока я тут за этим конем ходил, там, на материке, у меня любимого человека увели…

Завхоз вытащил из кармана письмо.

– Вот, можешь сам прочесть. Я слезами обливался, читал. Пишет: «Если тебе дороже меня какая-то лошадь, то оставайся на Сахалине, а я ждать больше не могу, потому что нашла себе хорошего человека».

– Ну, а ты что ей ответил?

– Я ей телеграмму составил. «Стерва, – написал я ей, – дело не в коне, а тут находится моя честь. Я в коня свое здоровье вложил. Коня я строил, это мой участок. Я социализм строил, потому что в каждом деле… и так далее… Стерва…» – писал ей. Но телеграфист не принял от меня телеграммы. «Тебя, говорит, за нецензурные выражения, Сапогов, штрафовать надо. А еще завхоз!» А вечером меня взяло сомнение. Может, права она. Девушке тоже обидно – променял ее на коня. Не может же она понимать, что конь – это не просто конь, а участок социализма, что я свою задачу выполняю, строю этого коня. Вышел я на двор, взглянул я на коня, и на тебя, и на ребят, у которых тоже есть невесты, но которые оставили все и пришли сюда делать свое дело. «Нет, – сказал я себе, – прав ты, Сапогов, а не она. Нашла себе хорошего человека и пусть нюхается с ним, а Сапогов свое счастье еще найдет».

– Ладно, Сапогов. Мы это дело урегулируем. – Воробей, сказав это, подошел к Ланжеро. – Слышал? Понял?

– Ладно, – сказал Ланжеро. – Пусть берет коня.

– Нет, это не надо, Ланжеро. Вообще тебе объяснять не надо. Ты парень неглупый. Поймешь. А ты, Сапогов, не ерепенься. Конь для него экзамен. А экзаменовать будем мы с тобой. Поучи его, Сапогов.

Ланжеро стал другом Гнедко. У коня была сбита спина. Ланжеро вымыл ее светлой водой из ручья, смазал рану медвежьим салом. Он разорвал свою нижнюю рубашку и подложил ее под чересседельник. Свободное время он проводил с конем, не доверял конюхам, сам подбрасывал ему свежую траву, выбирал сено, выпрашивал для него овес.

Бревен было много. Иногда Ланжеро думал о том, зачем так много убивают деревьев. Неужели на свете так много людей, у которых нет домов?

Он думал о реке, которая несет бревна людям, о том, что здесь есть и им доставленные деревья, его труд и труд его коня. Он думал также о том, как он придет к людям, которые живут в новых домах, о том, как он поздоровается с ними и расскажет им о себе, а они скажут ему:

«Поживи, Ланжеро, в наших домах, это и твои дома».

И он ответит им:

«Ладно, хорошо. Я поживу у вас и пойду дальше. Туда, где еще не был. А вы, если будете проездом в нашем краю, заезжайте ко мне, поживете у нас, наши дома – это тоже и ваши дома».

А они скажут ему:

«Ладно, хорошо. Спасибо, Ланжеро. Мы к тебе заедем».

Иногда Ланжеро тянуло к морю, к реке, в лес, где с лиственницы прыгает белка прямо в стланик за кедровой шишкой, где нерпа вынырнула и плывет к камню, нерпа, отбившаяся от стада, заблудившаяся нерпа, из моря она заплыла в реку, из реки попала в ручей, она удивлена и испугана этим маленьким и пресным миром, ей тесно, она замутила ручей, разорила его и плывет обратно в реку.

Фыркнул соболь. Он нагнулся, посмотрел налево, направо и вскочил на валежник. Прыгая с пня на пень, с сучка на сучок, ни разу не коснувшись земли, не оставив следа, ничего, кроме легкого, почти неуловимого запаха, он прыгнул на обгорелую, убитую молнией лиственницу и скрылся. Здесь был его дом.

Эту ночь Ланжеро провел возле реки.

Он шел вверх по ее течению, окруженный тучей мошкары. Ветер принес ему запах песка, речных камней, запах реки. Где-то закричал олень. Ланжеро пошел в ту сторону, где был олень. Река делала изгиб, берег больше походил на берег озера, чем на берег речки; на берегу рос камыш. Олень едва ли мог почуять человека, ветер дул не в сторону оленя, а в сторону Ланжеро. Из-за камня Ланжеро увидел его темную фигуру: рога и бок на фоне светлевшей реки. Оленя беспокоила мошкара, он вошел в воду и шел дальше, вот он поплыл на середине реки, на поверхности были только рога, ноздри, уши, глаза. Олень закрыл от наслаждения глаза и фыркнул.

Ланжеро ждал. Оленя несло. Он отфыркивался, мотал головой, брызгался.

Ланжеро где шел, где полз, он боялся только одного: оступиться. Олень мог услышать. Река стала мельче. Олень уже не плыл. Он брел. Отряхиваясь, он вышел.

Ланжеро выстрелил в него.

Утром лесорубы поздравили Ланжеро.

– Как же ты его приволок?

– Я его разрубил па части. Связывал, торопился. Не хотел вас будить.

– Это славно, – сказал Воробей.

– Главное, будет чем доктора угостить.

Ланжеро послали встретить этого доктора. Думали, что он приедет на моторной лодке. Ланжеро чуть не целый день просидел на берегу, всматриваясь и вслушиваясь: лодки не было. Возвращаясь в поселок, он увидел высокого человека, который только что вышел из лесу. Ланжеро его узнал.

– Доктор, – крикнул Ланжеро, – Иван Павлович?

– Да, я Иван, – сказал доктор, – не шуми!

Он, должно быть, не узнал Ланжеро.

– Угораздило, – ворчал доктор, – едва не перевернуло. Поломало руль-мотор. Послали со мной урода. Фарватера не знает, а суется. Я ему говорю: «Отдай лучше мне руль, а сам измеряй дно». Нет, шеста у меня не взял и руля не выпустил. Вот и сидит в лодке, сторожит вещи.

Доктор рассеянно взглянул на спутника.

– Послушайте, товарищ, нужно будет сходить помочь ему, а то он сдуру утопится.

– Ладно.

До поселка было далеко. Ланжеро всматривался в дорогого спутника. С тех пор как они расстались, доктор постарел, изменился, или потому, что Ланжеро вырос, доктор, казалось ему, даже стал ниже ростом.

От него по-прежнему пахло острыми, нездешними запахами. Когда-то доктор выручил его из большой беды, а сейчас они идут рядом как чужие.

– Доктор, – сказал Ланжеро тихо.

Доктор протер очки характерным докторским жестом.

– Что за чепуха! Неужто это ты, Ланжеро? Как ты сюда попал? Ну, как там у вас с заболеваниями?

– В стойбище?

– Нет, здесь.

Доктор был живое письмо. Разве можно заменить живого человека? Слова, отделившиеся от человека, – вот что такое письмо. Доктор прибыл из родных мест, из Нань-во.

Иван Павлович посмотрел на Ланжеро исподлобья, лукаво и усмехнулся.

– Низюна помнишь?

– Где забыть Низюна!

– Низюн тебя вспоминает. Над Низюном смеются. У Низюна жена сбежала: третья, младшая. Низюн чуть с горя себя не убил. Я ему сказал: «Живи, Низюн, неужели тебе двух жен мало?» – «Я, – говорит он, – в работники пошел бы к бывшему своему батраку Вакону, собак бы ему отдал, себя бы ему отдал, только возле нее быть, видеть ее. Лучше бы убил меня Вакон, зачем он у меня жену отобрал!»

– Хорошая была у него жена. Ну, а отец как мой живет, Водка?

– От него тебе привет. Чудак твой Водка. Он думает, что страна – что стойбище, пошел и встретил. «Ты, – сказал он, – непременно его увидишь». Я смеялся. Оказалось, старик-то прав.

Добравшись до леспромхоза, доктор собрал лесорубов.

– Ну что, – спросил доктор, – признавайтесь, вши есть?

– Вы бы что-нибудь свеженькое, – разочарованно сказали лесорубы.

– Есть и свеженькое, – сказал доктор.

Доктор, оказывается, привез с собой радиоприемник.

– Надо же вас чем-нибудь порадовать, робинзоны.

– Вы бы спирту лучше привезли.

– Это кто сказал?

– Это я сказал – спирту.

– Горбунов? Узнаю. Есть и спирт. Прививки будем делать. И сыворотка тоже есть.

– А порадуете чем?

В тот же день доктор, осматривая бараки, остановился, как нарочно, возле койки Мишки Горбунова.

– Это чья кровать? – спросил доктор, и только начал хвалить Мишку за чистоту, как на подушке показалась вошь.

– Ну, вот и порадовал, – сказал доктор.

Мишка стоял красный. А лесорубы смеялись, говоря, что доктор специально ехал, чтобы убить Мишкину вошь.

Мишка махнул рукой, словно желая отмахнуться.

– А у вас их не бывает? У кого их нет?

Доктор рассердился.

– Кто у вас тут рисует? – спросил он.

– Все мы художники, – ответили лесорубы. – От слова «гулять».

Доктор подозвал Ланжеро.

– Ты мне вошь изобрази и рядом с вошью его. Для вашей газеты. Только смотри, чтобы вошь получилась не больше его.

Ланжеро сел рисовать.

– Никогда я еще не рисовал такого маленького зверя. Медведя бы лучше меня попросили или нерпу, вот нерпу бы я нарисовал.

Когда Мишку Горбунова подвели к рисунку, Мишка удивился.

– Да это же не я, – сказал он и обрадовался. – Это Омелькин. Это же его нос. И ноги его.

– Ну, а вошь-то твоя, не отопрешься.

Лесорубы подходили посмотреть рисунок.

– В самом деле, Омелькин.

– Как же это получилось? Рисовал Мишку, а получился Омелькин. Как же это, Ланжеро?

Ланжеро посмотрел на Мишку и на Омелькина.

– Мишка мне друг, – сказал он, – зачем я буду обижать друга.