Текст книги "Повести и рассказы (сборник)"
Автор книги: Геннадий Гор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
В краю старого Чедучу
1
У Гольчея много друзей. Гора – мать реки – его высокий друг. Черные кедры – красивые его друзья. Белые хариусы в горной речке – и те его приятели.
Товарищей много у Гольчея. Олень Бэюн – его быстрый товарищ. Белки, что возле неба живут на кедровых ветвях, – верхние его товарищи. Бурундучки, что бегают в траве, – нижние его товарищи. В озере, в небе, на деревьях, на верхушке горы, летающие, плавающие, ныряющие, поющие, живут его товарищи.
Людей в этом краю трое: Гольчей, его дед – старый Чедучу, да еще босая Мария.
Иногда люди приходят, но они долго не задерживаются.
– Товарищи, – просит их Чедучу, – поживите у меня. Хороший я человек. С хорошим человеком посидеть не хотите.
Люди идут мимо зимовья Чедучу, по тропе скачут на низеньких лошадях или по реке спешат, а те, которым уж совсем некогда, на самолетах пролетают над зимовьем – птицам соседи.
Старик Чедучу сердится:
– Зимовья им моего не надо. Эко! Им в облаках зимовье бы кто поставил возле небесной дороги. По земле не ходят. Ишь! У птиц крылья украли.
Те, что скачут на низеньких лошадках, останавливаются иногда в зимовье, те, что по реке спешат в шумной лодке, останавливаются редко, а небесные жители пролетают над горой, – нет им ровного места, чтобы сесть.
– Ешьте! – говорит Чедучу, когда у него гости. – У меня рот займите. Едите вы мало. Мимо меня едете, зачем еду с собой везете?
Еды много у него в краю. За рыбой далеко ходить не надо – река течет рядом, за мясом далеко не надо бегать – мясо возле дома бегает: в тайге живут козули, кабарга и сохатые, глупых глухарей очень много.
Старик Чедучу построил свое зимовье на хитром месте, вдали от людей, хотел, чтобы люди ему были рады.
Весной старик Чедучу, босая Мария и Гольчей живут словно на острове.
Вокруг зимовья кипят ручьи, реки рвутся с гор, деревья стоят в воде. Из окна видна зима. Падает снег. В открытую дверь видно лето. Дверь распахнута в реку, в лес, в озеро. Окна смотрят в горы. В этом краю зима и лето живут рядом.
Вокруг холма, на котором стоит зимовье, – вода. В это время года от Чедучу нет дорог к людям.
Люди живут далеко в городах. Чедучу там не бывал. Слышал он, что есть такие места, где дома стоят рядом с домами, – сто, а то и больше домов. Окна, а над окнами еще окна, люди, а под людьми еще люди. Нижним людям – потолок, верхним людям – пол. Тех людей, что возле неба живут, Чедучу было жалко. Слишком уж высоко они живут, с громом рядом. Облака, наверно, им соседи.
– В город вы не едете ли? – спрашивал Чедучу, когда у него были гости.
– Едем.
– Верхним людям привет от меня скажите.
Весной нет дорог от Чедучу к людям. Среди людей нет соседей Чедучу. Такой уже Чедучу человек, пришлось ему вековать без соседей. Речка у него вместо соседа. Сосны рядом с ним живут. С речкой Чедучу разговаривает.
Кричит старый Чедучу речке, будто она глухая:
– Ишь ты! Течешь. Ладно, что возле меня бежишь. Да что с тебя толку? Весной ты людям не дорога.
Весной старый Чедучу подолгу сидит на крыльце, курит, на лес смотрит, на птиц смотрит. Птицам весной в этом краю привольно.
Гольчей спрашивает:
– Люди от нас далеко ли живут?
– Близко от нас людей нету, – говорит Чедучу. – Люди дороги любят. Возле нас дорог нету.
2
Возле весенней горы зимнее озеро лежит. На озере еще лед, еще волчьи следы, а на другой стороне горы распустились березки.
Гора возле озера будто не гора, а олень. На оленьей спине горы – два камня, будто два брата, один камень другого держит.
Гольчей связывает бревна сыромятными ремнями, отталкивает плот и плывет.
Старый Чедучу кричит в окно:
– Куда плывешь, парень?
– Товарищей проведать.
– Проведай, проведай.
Плывет Гольчей, на рыб смотрит, на хариусов в светлой воде. Река из берегов вышла, а хариусы плавают возле горы между деревьев.
Гольчей поет:
Дялань, дялань-дя…
Дялань, дялань-дя.
Плясать ему хочется. Хариусам тоже в воде плясать хочется. Птицы в воздухе пляшут.
Дялань, дялань-дя.
Дялань, дялань-дя.
Поет Гольчей хариусам, белкам, птицам.
Вот солнышко уже на краю озера сидит, будто утка утят своих караулит.
Гольчей оставляет плот под деревьями, а сам лезет туда, к ветру, к чистому небу, где верхушка дерева шумит. С дерева на дерево, с ветки на ветку прыгает Гольчей, – недаром он товарищ белкам.
Дялань, дялань-дя.
Дялань, дялань-дя.
В дупле старой сосны белка сделала себе дом, натаскала кедровых орехов. Гольчей давно знает эту белку. Мать этой белки он знал. Белка тоже Гольчея знает. Любит она с ним играть.
– Белка, – говорит Гольчей, – маленьких белочек когда принесешь? Осенью тебя убью, однако. Бегать тебе трудно стало, видать, в животе маленьких белочек носишь. Осенью я тебя убью. Желудок твой поджарю. Есть буду тебя, белка.
Поздно уже. Солнце под воду стало прятаться на ночь. Гольчей к тому месту подошел, где плот был привязан. Плота нету. Будто кто-то его отвязал. Может, ветер отвязал, может, река отвязала?
Сидит Гольчей на дереве, на воду смотрит. Везде вода. Направо – река, налево – озеро. Озеро и река вместе сошлись. Хорошо птицам, которые на воде сидеть могут.
– Белка, – говорит Гольчей, – я тебе соседом буду. Придется мне возле твоего дома ночевать.
Старый Чедучу ждет Гольчея. В окно видит – плот Гольчеев плывет, а на плоту Гольчея нету. Пустой плот плывет. Ладно, что не видит босая Мария. Пустой плот к дому все ближе, горе река несет. Не случилось ли чего с внуком?
Старик не верил, чтоб река могла отобрать у него внука. Он жил в старой дружбе с рекой. Гольчей не мог утонуть.
Старый Чедучу садится в лодку, едет внука искать.
В доме осталась босая Мария.
3
Мария осталась одна, одна осталась, как камушек в траве. Уже вода стала убывать, и река ушла, и озеро отодвинулось, показалась трава, и в траве гладкие, круглые камушки, которые оставила река, а Чедучу и Гольчея не было.
– О-о-э! – кричала Мария, звала.
Гора откликнулась, река отвечала.
– О-о-э! Гольчей! Чедучу! – кричала Мария.
Думала, дед Чедучу услышит, братишка Гольчей вернется.
В большой тайге жила одна.
– О-о-э! – кричала.
Гуси летели. Может быть, они видели Гольчея и Чедучу. Наверно, река их унесла далеко.
Может, и ей сесть в лодку и плыть – вниз по реке, чем здесь плакать.
Босая Мария плакала. В лесу плакала. Горам жаловалась. И, услышав ее плач, в лесу останавливались звери. Лес стоял тихий, а листья словно завяли от ее плача. Словно птица жаловалась она. В лесу становилось душно от ее горя.
Уже пять и еще пять дней прошло, как Чедучу и Гольчей ушли и не вернулись.
Ночью услышала стук босая Мария. Дверь отворилась: старый Чедучу и Гольчей стоят.
– Сплю я, – говорит Мария. – Ишь, сон мне какой снится.
– Нет, однако. Не спишь, – отвечает Чедучу. – Мы сои видели. Кипяти чай. Чай пить будем, сон свой расскажем.
Вот они чай пьют. Смеются.
– Сижу я в лодке, – рассказывает Чедучу. – Голь-чея ищу глазами. Вижу, сидит он на дереве. С белкой играет. «А я думал – на том свете играешь. Искать тебя еду. Садись, парень, греби». Гребем. В сохатиную падь выехали, человека видим. Человек этот нам машет. «Ты, не старый ли Чедучу?» – спрашивает. «А кто же? – говорю я. – Другого Чедучу здесь нету». – «Если ты Чедучу, – говорит он, – садись. На самолете я за тобой прилетел. И парнишку тоже возьму. Дорог к тебе нету. А тебя там хотят видеть, откуда я прилетел. Ну, садись скорей, летим». Когда сели, он нам мягкое дал что-то, вроде мякиша. «Уши, – говорит, – заткните». Я ему говорю: «Сроду я ушей не затыкал. Не буду я затыкать уши». Он смеется. Я летчику кричу: «Земля мне сверху не нравится. Пожалуй, вернись. На земле лучше. Птицу, что ли, ты из меня хочешь сделать?» Кричу, а сам не слышу, что кричу. Ветер уши мне залепил. Во рту у меня ветер. В город мы прилетели. А нас все встречают. «Стало быть, в гости ты к нам приехал», – мне говорят. А я спрашиваю: «К кому? К тебе в гости или к этому, что рядом стоит? Много вас тут, не знаю, в который дом прежде идти». Меня в водяной дом привели, из стен вода бежит горячая и холодная. Под горячий дождик я стал. Смеюсь. Горячая вода меня щекочет, по спине бьет, по груди. Потом в другой дом меня повели, в театр. Женщины в этом доме пляшут. Легкие женщины, юбки на них коротенькие. Я чихнул. Спать мне с дороги захотелось. Уснул я в театре. Просыпаюсь, думаю, во сне я видел горячий дождь, сейчас босую Марию увижу. Лес увижу. Реку, что по острым камням шумит. Смотрю, люди сидят. Мне городские люди говорят: «Едем, Чедучу, спать. Здесь спать нельзя». А сами смеются. Меня в спящий дом привели, в тихий дом. На мягкое что-то положили. Утром ко мне приходят городские люди, просят: «Расскажи нам что-нибудь, Чедучу. Рассказываешь ты, наверно, хорошо. Мы твои слова напечатаем, чтоб тебя все знали. Хороший ты человек, Чедучу». – «Не хвалите, – я им говорю. – Рано хвалите.
Я к вам в гости прилетел, теперь вы ко мне приезжайте. Да не приедете, однако. Дороги ко мне нету». А они мне говорят: «Мы к тебе с дорогой приедем».
Вот и опять шумит река. Кричи, река, кричи! На хорошем языке ты кричишь: зверям понятно. Чедучу понятно. В горах камни тебя сдавили, маленькой горой к большой горе прижало тебя, а ты вырвалась, радуешься, через камни скачешь, весело тебе, вот и кричишь. О том, что горы высоки, кричишь, о том, что светлые ручьи в тебя втекают, кричишь.
Старому Чедучу без соседей скучно. Опять дорог нету, людей нету. Реке он жалуется. На берегу Чедучу сидит, вяжет сети. Мария ему помогает. Гольчей стоит на камне, ловит хариусов.
– Когда я в городе был, – говорит Гольчей, – думал, плохо, что тебя с нами нету, Мария. Чедучу боялся, что плакать ты станешь без нас. Человек тут один ехал в шумной лодке в эту сторону, поклон просил передать. Да, видать, не доехал этот человек, дорог не было, вернулся. В городе мы о тебе думали.
– Не были мы в городе, – вмешивается Чедучу. – Сон нам снился. Горячий дождь снился.
Усмехается старый Чедучу, а сам думает: может, и впрямь это был сон.
Нет дорог от Чедучу к людям. Птичьи есть дороги. Птица пролетает через горы, была она там, возле людей, и опять летит туда, к людям. Птица и та хочет быть поближе к людям.
– Сон это был, – говорит Чедучу. – Много мне людей снилось.
Сон снился Чедучу. Птицей он стал. Через горы летит. Через реки летит. Рекой он стал. Течет к людям. Гольчей старого Чедучу будит:
– Вставай, гости приехали.
– Не ври, – говорит Чедучу, ему хочется спать, – Зачем врешь? Дорог к нам нету.
– Вставай. Люди с дорогой приехали. Дорогу дальше ведут. С домами приехали. Дома возле нашего дома ставят. Ситцевые дома. Вставай, Чедучу, соседей у тебя теперь много.
1938
Старуха
У дяди Антона рыжая борода. Ноги у него большие, руки широкие. Лесной это человек, брат дерева, друг камня. Глаза его словно обложены мхом. Два глаза, как два зверька, которые из листвы смотрят на человека. Когда он проходит мимо деревьев, он подмигивает им, будто проходит мимо людей.
Два дерева стоят рядом – муж и жена – и трогают друг друга ветвями.
Он любит деревья. Деревья – это очень гордый народ. Только деревья умирают стоя. Но и среди деревьев есть такие, что перед ветром стелются по земле. Говорит дядя Антон кедровому стланцу:
– Ну что ты вьешься, что ты жмешься к земле? Ведь ты кедр. Дерево, а живешь лежа.
Проходя мимо озера, он ворчит. Озера он не любит.
Он любит все, что бежит, все, что падает с гор, что несется через камни, все, что опрокидывается и ревет, что несет бревна и людей: реки, ручьи, речки.
Проходя мимо Охи, речки, бегущей из лесу, дядя Антон нагибается и пьет воду, черпая ее ладонью.
– Эй, выпьешь речку! – кричат ему плотники.
– А вам что? Вам что вода из живой речки, что вода из-под крана. Из-под крана даже слаще. Пейте из него. Соли в вас мало.
С усов дяди Антона капает вода на траву. Он смотрит на Оху и думает.
«Что ж, – думает он, – дни речки считанные. Скоро сожмут ее, посадят в трубу. Теки, скажут, Оха, беги к нам на руки, на спину».
А Оха шумит себе и бежит. И речка-то небольшая, с волчий шаг, но дяде Антону жалко ее берегов, ее красоты.
– Эй, вы! – кричит он водопроводчикам.
– Чего тебе?
– Соли в вас мало.
Одним из первых он приехал в Оху.
– Рек много? – поинтересовался.
– Водятся.
– Зверь далеко?
– Зверя у нас много.
– Ну, а люди есть?
– Есть людишки, настоящих людей мало.
– Это нехорошо. Без человека и речка старится.
Под горой, на диком месте, поставил он себе могучий дом. Окна он прорубил широкие, чтобы по утрам было видно море, виден лес, чтобы в доме всегда было небо.
Третий год дяди Антона на Сахалине был год зимний. Зима простояла до середины июля, лета не случилось, а в сентябре снова наступила зима. Дом дяди Антона был еще без крыши. Стояла палатка в снегу. Половину палатки занимала кровать, на кровати лежала жена дяди Антона.
Старуха захворала в море, ее укачало. Она захворала с горя: земля была не лучше моря, будто и не земля. На пароходе подохли все ее куры. Остался петух, но он не кричал по утрам, не радовал старухина сердца, должно быть и сам не рад был новым местам. Антон выстроил для петуха курятник. Петух ходил в своем пустом доме и скучал.
– Наташа, – сказал дядя Антон старухе, – смотри не скучай.
– Место какое, – сказала старуха. – Курице в этом месте не снести яйца. Как мы жить станем?
– Не скучай, Наташа. Ругайся лучше. Попрекай меня, может, легче будет.
– Не будет мне легче, – сказала старуха.
Каждое утро она просыпалась с надеждой, что Оха – это сон; сон кончился, и она снова у себя на Кавказе. Старуха вставала и пугалась: вокруг было безлюдье, рыжие дикие деревья, чужое небо, чужие люди, – Оха. И чтобы не видеть Охи, старуха ложилась в постель. Она думала о смерти и боялась ее. В Охе не было даже кладбища, земля была холодна и бесприютна. Старуха думала о том, что ей будет холодно лежать в чужой земле.
– Вставай, вставай, – говорила она себе.
И ей уже хотелось встать, затопить железную печку, поставить самовар, подмести.
Она услышала легкие шаги петуха. Петух поклевал в закрытую дверь и прыгнул, хлопая крыльями. Петух крикнул. Это был первый крик петуха в Охе.
Старуха встала, кряхтя вышла на двор, но двора не оказалось. В Охе не было ни одного двора. Стояли три дома среди палаток.
– Ни яблони, – прошептала старуха, – ни птицы, ни птичьего гнезда. Одно небо да ветер.
Старуха стала собирать корни, выкорчеванные ее стариком. Наклонилась и потрогала землю. Земля была как камень.
Старуха прибрала в том месте, где должен был стоять двор, подмела, сложила дрова в углу и, прищурившись, стала смотреть на природу.
Природа замерла. Стояли лиственницы с мертвыми ветвями, с ветвями в сторону ветра. Среди рыжих деревьев притаился залив Уркт.
Старуха искала солнце. Она не узнала его. Солнце здешнее, как зверек, испугалось людей и спряталось в ветвях за горой.
– Господи, – сказала старуха.
Она стала смотреть в ту сторону, откуда привез ее пароход, будто могла увидеть Кавказ и ту теплую землю, на которой она выросла.
Вернувшись в палатку, она раскрыла сундук. В сундуке лежали разные предметы: старая рукавица, штаны дяди Антона, его портрет, чулок, зеркало и те безделушки, которые раньше стояли на комоде; здесь они были не нужны. Из сундука пахло сухими грушами и уютом, летним запахом далекого и родного края.
Старуха опустила крышку и отвернулась…
Когда дядя Антон пришел с работы, стол уже был накрыт. На столе стоял самовар. Самовар тихо напевал, грустил, – должно быть, и ему было жаль Кавказа.
– Я за красоту заступился, – сказал дядя Антон, садясь за стол. Поругался с начальством из-за красоты.
– Из-за чьей красоты? – спросила старуха.
– Не из-за твоей, конечно. – Дядя Антон рассмеялся. – А ты уж и обиделась. Дура моя славная. А я говорю не о бабе.
– О ком же?
– О местности говорю.
– О какой?
– Да об этой самой.
Старуха плюнула.
– Сказал я начальству, – продолжал дядя Антон, – красоту надо пощадить. Отвести ей особое место, вроде сада или парка, чтобы посреди города, на главной улице, была самая что ни на есть дикая тайга вроде музея. Сказал я это начальству, а начальство меня подняло на смех. «Пиши, говорит, дядя Антон, в стенную газету». – «Что же, – ответил я, – в газету я писать могу, правды и добьюсь. Вы мне в правде откажете – в Хабаровск поеду за правдой. В Хабаровске не добуду – до Москвы дойду». А они смеются. «До Москвы, говорят, десять тысяч километров». Слышь, Наташа? Да ты не слушаешь меня.
– Да нет, слушаю я тебя. Слушаю и смеюсь. Сады. Скажет же! Садов только здесь не хватает.
– Смейся, – сказал дядя Антон, – кончишь смеяться – скажи мне.
– А что?
– Ругаться мы будем, – сказал дядя Антон.
– О чем ругаться?
– Ты меня будешь ругать за то, что я тебя сюда привез. А я тебя буду ругать за то, что…
Дядя Антон вдруг замолчал.
– Ну, что ж не ругаешься? – сказала старуха. – Ругайся.
– Не умею я с тобой ругаться.
– Это плохо, – сказала старуха. – Ругаться не умеешь. Раньше умел.
– Поговорить я с тобой хочу.
– Говори.
– Раньше мы жили в дедовом городе.
– Ну, жили.
– Город этот дед мой строил с приятелями, строил не для себя, а для хозяев.
– Ну, строил. А дальше что?
– А хозяин был чудак. Дома он велел строить так, словно у него не одна жизнь, а десять. Отняли мы у него короткую его жизнь, дома тоже отняли. Город, стало быть, взяли себе. А я подумал про себя: «Живой ты человек, Антон, чтобы жить всю жизнь в дедовых домах. Построй себе город, чтоб широко было в этом городе, как в лесу».
– Ну, знаю, – перебила его старуха, – для этого и затащил ты меня на край земли.
– Край дикий, это верно. А обласкай ты этот край – он тебя отблагодарит.
– Отблагодарит! – сказала старуха насмешливо и отвернулась.
– Жена, – продолжал Антон, – ты мне свою ласку отдавала. Курам свою ласку отдавала. Яблоням свою ласку отдавала. Пол, который ты подметала, и тот видел твою теплоту. Так вот я тебе говорю, старуха, отдай свое тепло, свою ласку этому краю, пригрей его.
– Нет, – сказала старуха строго, – не увидит он этого от меня.
– Город здесь будет, – продолжал Антон. – Придет свежий человек и спросит: «Чей город?» – «Мой город, – отвечу, – мил человек. Вот эти дома я поставил. Старуха моя помогала мне. Лес я таскал на себе, место утоптал, речку посадил в трубы – пусть бежит. Садись, мил человек, если ты не враг, живи, домов много. А вот когда мы с женой приехали сюда, ничего здесь не было. Был один лес. В палатке со старухой жили посреди зимы. Живи, мил человек, если ты не сволочь, окажи милость».
Старуха встала, закрыла дверь, убрала со стола.
– Размечтался, – сказала она. – Мечтун.
– Стели, – сказал дядя Антон, и это простое, домашнее слово словно согрело старуху. Она просветлела и стала стелить постель. От домашности, от теплоты, от предстоящей ночи старуха зевнула.
– Намедни, – сказала она, – смотрю: ползет таракан. Обрадовалась я: живут, значит, здесь тараканы.
– Таракан? – удивился Антон. – Наверно, приезжий. Помрет. В этом климате не могут жить тараканы.
Старуха уснула. Приснился ей лес здешний, мертвый. Ни птичьего крика, ни всплеска, ни шелеста. Тихо-тихо. Старуха шла по тропе, спешила домой. Но вместо дома пришла в чужое место. Стояли дома, много домов. Но в домах не было людей. И вещи были, столы, стулья, а людей не было. В домах были ветер, зима, снег. В одном доме пол треснул и возле кровати лежал камень, покрытый мхом, словно кровать стояла в лесу.
Старуха вскрикнула и проснулась. Дядя Антон лежал рядом и тихо посвистывал носом. Старуха прижала его к себе. И вдруг ей стало страшно. Будто лежал с ней кто-то посторонний, чужой. Старуха не узнала запаха своего мужа. Раньше от него пахло водкой и лошадьми, теперь пахло мхом, деревьями, осенней холодной травой. Старуха разбудила мужа.
– Милый, – сказала она голосом молодым и страстным, тем голосом, каким она уже не говорила много лет, – дорогой мой, уедем отсюда, вернемся туда, на Кавказ. Уедем, милый, уедем.
И когда дядя Антон шел на работу в темноте, в густом и смутном утреннем мире, он вспомнил молодую девушку, крикливую и своевольную, девушку, которая плакала так, что, слыша ее плач, уже не хотелось жить, девушку, которая смеялась так, что хотелось броситься в реку – плыть и плыть, драться, сделать что-нибудь необыкновенное, убить кого-нибудь или спасти, броситься с горы в море.
Девушка эта стала его женой, и теперь она была старуха, сумрачная, седая, и от прежнего осталось имя «Наташа» да характер своевольный и несправедливый.
Дядя Антон вернулся. Старуха стояла у печки спиной к дверям. Неслышный, он подошел к ней и обнял ее, теплую и худенькую, обнял ее и прижал к себе.
– Наташа, – сказал он ей, словно хотел возвратить прошлое, – Наташа.
Прошло пять лет. Где были лиственницы и кедровый стланец, где были красные мхи, – стоял город. Дикие птицы полюбили человека и поселились у него под крышей.
Зверь сказал зверю: «Не ходи туда, там город».
Посреди города был парк. Дядя Антон, а также все жители города и их знакомые в других местах знали, что второго такого парка не было и нет ни в одном городе на земле. Парк был самая дикая тайга, не огороженная и не испорченная скамейками, постройками и украшениями. И утром рано зимой на улицах города можно было увидеть заячьи, а также следы других зверей, прибежавших из тайги в парк взглянуть на старое место.
В том небольшом городе в лесу стоял театр: из окон театра был виден залив Уркт, дикие деревья и белки, прыгающие с ветки на ветку. В театр в качестве зрителей и дорогих гостей приезжали гиляки из далеких стойбищ на собаках. Они приезжали в театр посмотреть на чужую жизнь, порадоваться, посмеяться и похлопать ей. Втайне гилякам самим хотелось взойти на сцену, поиграть там, показать городским людям свою жизнь и попросить, чтобы они похлопали ей. Но гиляки стыдились и не решались. В городе собаки лаяли на собак, встречая лаем гостей. Гиляки оставляли своих собак у крыльца и сами шли в дома – пить чай и знакомиться.
Во дворах летом ходили куры и несли яйца. Петухи кричали по утрам. За городом были расположены огороды, на грядах росли кое-какие овощи, и одному не старому еще человеку даже удалось вырастить в здешних местах арбуз величиной с детскую голову, и дядя Антон выпросил этот арбуз, чтобы показать его старухе. Но старуха далее не рассмеялась. Контракт дяди Антона кончился, и она ждала того часа, когда они сядут на пароход и будут смотреть, как станет уменьшаться на глазах этот край, пока не исчезнет совсем и не появится другое, высокое небо, и старуха увидит своих старых знакомых, заплачет и станет рассказывать им, как она жила со стариком в зимнем месте, как они мерзли и как бедовали.
Был день летний и не по-здешнему солнечный. В заливе возле Москаль-во стоял пароход «Орочон» и ждал пассажиров.
В Охе к дому дачного вида, уютному и чистенькому, подошел дядя Антон со старухой. Возле домика уже лежали их вещи. Чистенький домик был охинский вокзал.
У вокзала собралось много народа провожать дядю Антона с супругой. Было много сказано слов и выпито водки в буфете. Перед отходом поезда пришли школьники – пионеры, принесли цветы и спели песню.
Дядя Антон стоял у окна и плакал тихо, по-стариковски. Старуха сидела сумрачно с вещами и строго глядела на пассажиров.
Поезд шел по диким местам, покачиваясь; паровоз своим криком пугал зайцев и птиц. Дяде Антону надоело сидеть молча. Он подошел к соседям и спросил:
– Дорогу замечаете?
– Какую дорогу?
– По которой едете.
– Замечаем.
– Дорогу-то эту я строил. Старуха – и та принимала участие. Нам помогала.
И он начал рассказывать о том, как проводили дорогу от Охи в Москаль-во, где дорога кончалась.
– Есть о чем говорить, – заметил рыжий человек, по виду кооператор, вся дорога-то сорок километров.
Дядя Антон, огорченный, замолчал: о чем говорить с пустым человеком? Каждый мог видеть сам, как было трудно строить в этих местах, каждый гвоздь приходилось везти вокруг света. Да и убеждать уже было поздно – приехали.
Старуха торопилась, бежала, задыхаясь, и боялась: ей казалось, что пароход уйдет без нее.
Когда «Орочон» снялся с якоря, был закат: и море, и небо, и домики на берегу были розовыми, и розовым был лес, а плавни были розоватые и живые. Но старуха глядела на все строго, как на постороннее, и таким же взглядом она проводила Золотой Рог и встретила Байкал, висевший между гор, и поглядела на Свердловск, на станцию Буй и на другие станции и полустанки.
В старом городе на Кавказе, где у старухи было много родственников и знакомых, никто не был ей рад. Соседи из вежливости слушали, но слушали невнимательно, и каждый думал о своем и близком.
Старуха не нашла ни в городе, ни в доме того уюта, которого она достигла там, на Сахалине. И даже небо, высокое и прекрасное, было намного хуже охинского неба, всегда предвещавшего то ветер, то снег. Старуха сказала об этом старику. Антон не стал ее ругать. Его тянуло обратно в Оху, но он знал, что старухе в ее годы уже не выдержать большой и трудной дороги, что она может умереть в поезде или на пароходе.
И они стали жить, часто вспоминая об Охе. Они получали оттуда письма, и Оха – край, который они строили и полюбили, – была в их словах, в их мыслях каждодневно, и оттого им казалось, что она близко.
1936
