Текст книги "Повести и рассказы (сборник)"
Автор книги: Геннадий Гор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)
Гантимуров не чувствовал радости перед лицом мира.
Он поднимался на горы, спускался в ущелья, доходил до истока рек и ручьев, до тех мест, где рождались воды, где реки были молоды, берега утренни и свежи.
Он смотрел на улетающих птиц, на птиц, летящих в те места, откуда он вернулся. Он наклонялся и внюхивался, он трогал деревья, и вершины гор, и края озер, будто не доверял глазам.
Но горы не радовали его, ни теплые птичьи гнезда с новыми птенцами, ни реки, полные кеты, ни ручьи, которые обрушивались с гор, неслись с ревом, ни белые громадные тела облаков на вершине гор.
Все было холодно и мертво. Горы эти были мертвые горы. Раньше они жили для него. Раньше они были как большие спины, поросшие деревьями, словно шерстью. Теперь они были горы, больше ничего.
Он не радовался ни этим деревьям, легким, рыжим, пушистом, ни этим берегам, покрытым медвежьими следами, ни этому небу цвета горного озера – небу, где купаются верхушки лиственниц.
Он не замечал присутствия зверей.
За его спиной протрусила лисица. Она высунула острую мордочку из травы и, почуяв знакомый запах человека, отбежала к обгорелому стланику. Она бежала, прыгала, ужасаясь и радуясь, – там стоял человек, он не чувствовал ее, она чувствовала его всего, давно не мывшегося, пахнувшего табаком и дымом. Она бежала, делая петли, радуясь ветру, дувшему из леса. На кончике ее носа была тайга и все ее запахи: уток, медведицы, кормившей медвежат, коры и гниющих корней старых вязов, выдры, высунувшейся на солнце, трав.
Лисица встряхивает головой, она чешет нос о траву, она счастлива.
Гантимуров поднялся на гору.
Слева было видно море, на горизонте мелькнул кит, огромный и легкий, с синим фонтаном над головой.
Справа была Тымь – она вилась среди лесов.
Природа набросала возле гор камни, озера и долины, островки юга посреди огромного севера тундр и лесов.
Рядом с кедром, стелющимся по земле, рос высокий вяз – дерево юга.
Рядом с лиственницей росли папоротник и бамбук – сверстники мамонта.
Растения были воспитанниками двух морей. С одной стороны острова взлетало арктическое Охотское море, прибежище сивучей и китов, с другой стороны было южное синее Японское море. Между двумя морями – узкая полоска земли – Сахалин,
Гантимуров не любил моря. Он спустился к реке. Река была прекрасна. У камня река падала, неслась, отскакивая от берегов, завернув за гору, она обрушивалась, несла бревна, в этом месте она прыгала через камни и снова заворачивала. В том месте, где стоял Гантимуров, она несла сонно свои большие воды, она была кругла, как озеро, и спокойна. В камышах на воде отдыхало солнце. Деревья положили на реку свои большие ветви. Над самой рекой сидела белка. Она смотрела, как в середине реки играли две большие рыбы. Они показывались то тут, то там, блеснув на солнце: рыба-муж и рыба-жена. Гантимуров взглянул на них, равнодушный. Он зевнул. Он ничего не чувствовал, кроме усталости, он оставил свои чувства по ту сторону границы.
Недалеко, у дерева, он оставил раненого гиляка. Пусть умирает. Он не мог простить этому человеку его молодости, свежести, его смеха. Пусть смеется теперь. «Недолго ему смеяться», – подумал Гантимуров, но мысль эта не принесла ему удовлетворения. Он стоял, лишенный всяких желаний. Казалось, желания он оставил по ту сторону границы.
Он шел по берегу Тыми. Он услышал тихий крик, радостный крик довольного зверя, и всплеск.
У реки на фоне догоравшего солнца он увидел важенку и сосунка-олененка. Сосунок резвился и прыгал вокруг матери. У матери были задумчивые глаза и счастливое тело. Своими сосками она ощущала губы и язык своего теленка, своими боками она чувствовала его теплое тельце. Спиной она чувствовала ветер и солнце, ногами она ощущала мох и траву. Она была счастлива, эта важенка.
Гантимуров выстрелил в нее. Пусть не радуется. Нашла чему веселиться.
Сосунок заплакал. Он дрожал и плакал возле тела своей матери. Гантимуров тронул его своей ладонью. И вдруг ладонь вздрогнула, она почувствовала тельце сосунка, худенькое и трепещущее. Гантимурову стало жалко сосунка, его тонких ног и узенькой мордочки. И Гантимуров обрадовался своей жалости. Он мог еще радоваться – значит, он мог и веселиться. Он смотрел на теленка. Теленок трогал мордочкой тело матери. Он пробовал ее сосать. На мертвых сосках у нее было молоко, молоко было на траве, на губах теленка еще было молоко, словно мать была еще жива.
Гантимуров долго стоял и смотрел на теленка. Веревочкой он смерил длину и ширину его мордочки и, вытерев ладонь – слюну и молоко, он стал вязать уздечку.
Он надел уздечку па морду сосунка и повел его за собой.
Олененок шел вздрагивая, мягкими ножками едва дотрагиваясь до земли. Его копыта были желтоваты и нежны.
Гантимуров положил руку на спину сосунка.
– Коля, – сказал он ему ласково. – Не торопись. Скоро ночевать будем… Коля, – сказал Гантимуров и глухо рассмеялся.
В детстве у него был такой олененок. Звали его Колей. Самого Гантимурова тоже когда-то звали Колей. Мать так звала. Отец строгий был. Отец его звал: Николай. Отца тоже звали Николаем.
Гантимуров дал понюхать сосунку свою руку. Олененок испуганно мотнул головой.
Они шли много дней. Казалось, никого не было у Гантимурова, кроме этого теленка. Он кормил его мхом и свежей травой, учил его жевать. Он нес его на себе и думал.
Теленка он приведет в леспромхоз.
«Нате, ребята, – скажет он лесорубам, – вам от меня подарок. Мне, старику, жалко стало его. Мать его кто-то убил».
Всю жизнь свою Гантимуров никогда ничему не удивлялся. Когда бедняки забрали у него дом, он не удивился.
– Живите, – сказал он им. – Все равно вам недолго здесь ночевать. Я вернусь.
За границей он тоже ничему не удивлялся. На то и заграница, чтобы все здесь было не таким.
В леспромхозе он заболел удивлением. Он не верил никому, во всем сомневался.
– С виду вы крестьяне. Деревенские ребята, – говорил он лесорубам. – Крестьян я видал на своем веку. Крестьянин – это тот, который тащит себе. Если волю ему дай, он бы весь город себе перетащил.
Лесорубы смеялись.
– Крестьянин сейчас колхозник. Он у себя в деревне строит город.
– Если в каждой деревне – город, земле тяжело станет. Думаете, легко земле держать на себе большие дома?
– А как же земля горы на себе держит?
– Горы – это естественно, дома – это неестественно.
Любил спорить этот старик. Лесорубы смотрели на него как на чудака. А старик, с тех пор как пришел, здорово изменился. Стригся под молодого, молодился. Но удивления своего не скрывал.
– Несознательная голова, – говорили про него лесорубы. – В лесу сидел, революцию проглядел. Пусть себе удивляется на здоровье. Просветим.
Но старик был из упорных или, может быть, притворялся, просто удивительно, всему удивлялся. Некоторым даже это подозрительно стало. Не должно быть в стране таких стариков. Но у старика нашлось много защитников.
– Безвредный старик. Из каторжников. В голове чудинка. А среди медведей, как известно, культработа поставлена не очень-то важно. Ну и проморгал старик немало – пятилетку.
К старику прикрепили Кешку-моториста для индивидуального воспитания.
Кешка сделал старику доклад. Гантимуров смотрел на докладчика с раздражением. Зевнул и уснул. Было ясно: демонстративно уснул. Но не таков был Кешка, чтобы делать доклад перед спящим человеком, разбудил он Гантимурова и посмотрел на него с усмешкой. Давно не нравился ему этот старик. Пробовал он ему как-то показать свой мотор, старик злобно и презрительно посмотрел на мотор. Да и вопросы старика Кешке не казались смешными. Чувствовались в этих вопросах ответы, сердитые ответы…
Разбудив Гантимурова, Кешка сказал ему:
– А теперь я хотел бы послушать вас.
– Не знаю я ничего, – сказал злобно Гантимуров.
– Расскажите что знаете. Про свою жизнь. Мне интересно.
Но не смог рассказать Гантимуров о себе ничего внятного. Путался. Словно не было у него любви ни к себе, ни к своему детству.
Кешке это показалось подозрительным. Он отправился к Воробью. Воробей выслушал его внимательно, не перебивая. Помолчал. Потом спросил;
– О машине твоей он не отзывался? Был у вас о машине твоей разговор?
– Был, – ответил Кешка.
– Тогда мне все ясно, – сказал Воробей. – Обидел тебя старик. Не заинтересован твоим делом. А ты, наверно, сделал ему доклад. Сейчас на политкружках и то докладов не делают. Насмешил ты меня, Кешка.
Гантимуров жил в злобном удивлении. Все его удивляло. Больше всего его удивляли эти молодые парни. Бросили хорошие, выгодные места, семьи, подруг, удобства и приехали сюда добровольно. Одни из них там учились, другие служили. И вот бросили все. Не мог он их понять.
– Раньше я знавал таких, они назывались ссыльными – политическими. Я им сказал как-то: зачем за меня страдаете? Мы сами, если надо, за себя постоим. Не верил я им.
Вот то, что эти лесорубы женились, это он мог понять. Опять девушки были непонятны. Ехать сюда, на Сахалин, к комарам, искать женихов. Что им там, в городах, женихов не хватило, что ли?
Жил Гантимуров на краю поселка. Воспитывал собак. На старости лет ему, князю, пришлось заняться грязной работой – кормить гиляцких собак. Собаки зимой выгоднее оленей. До Александровска или до Охи доставят в момент. Ненавидел Гантимуров собак. Одной кеты они десятки пудов съедали. Накормил бы он их вместо рыбы хорошей штукой – сулемой, да подохнут, придется отвечать.
Когда прогуливался Гантимуров после обеда, проходя мимо домов, где жили лесорубы, он слышал смех, и песни, и топот, он останавливался. Стоял и не смотрел на них.
Ночью он ходил крадучись. Он останавливался возле окон. В домах спали лесорубы. Он трогал дерево домов. Дома были сухие. Если бы поджечь – загорелись бы, как солома. «Да вот беда, – размышлял Гантимуров, – дом от дома далеко, возле домов нет амбаров, случая нужно ждать, большого ветра».
Гантимуров жил не спеша, ходил в кооператив, трогал товары, удивлялся ценам, смотрел на лесорубов и усмехался.
«Рубите? – думал он. – Недолго вам рубить. Вместе с деревьями свалитесь. С женами вместе судьба вам гореть».
Гантимуров ждал большого ветра.
Глава тринадцатаяНочью в домике Ивана Павловича было так тихо, что он слышал биение своего сердца.
За окном налево и направо во все стороны простирался остров.
Люди спали. Спали рыбы в реках. В дупле спал соболь. На ветвях спали белки. В траве спали куропатки. Спал медведь с семьей недалеко от реки. Живот его был полон рыбой. Медведь проснулся от жажды, спустился к реке и, разбив гладь воды лапой, начал пить.
Ивану Павловичу не спалось. Он сегодня весь день провел на ногах, ходил по поселку, ссорился, ездил на моторной лодке в устье Тыми, где наблюдал за разгрузкой парохода, сам таскал мешки, пил чай с гиляками на песчаной косе, заехал в Набиль, к одному богатому орочону, хотя для этого пришлось сделать крюк.
– Друг, – сказал Иван Павлович орочону, – почему ты своих детей не отпустил в школу?
– Дети мне самому нужны. За оленями кто будет смотреть? Ты?
– Я буду смотреть за твоими оленями. Вези детей.
– Ты правду говоришь?
– Правду.
– Что же ты, большой советский человек, начальник, ко мне в работники пойдешь?
– Пойду к тебе в батраки. Одевай детей.
– Ты смеешься?
– Нет, не смеюсь. Где твои олени? Сколько их у тебя? Я остаюсь. А детей собирай. Рыбаков их увезет.
– Ты не смеешься?
– Нет.
Хозяин подумал, потом сказал:
– Большой подвох. Ты хочешь, чтобы я большим кулаком прослыл. Скажут – сам доктор у него в батраках. Не отпущу детей.
– Добром не отпустишь – ночью приеду, украду детей. Я не могу допустить, чтобы твои дети от других отстали. В школе уже и так много прошли.
Хозяин подумал, помолчал, потом сказал:
– Сядь, Иван Павлович. Чаю попьем, погреемся, посидим, может, сойдемся. Сколько за детей дашь?
– Я детей не покупаю.
– Сколько заплатишь за детей, если я их отпущу к тебе в школу?
– За что же платить? За то, что мы твоих детей кормить будем, одевать и учить?
– Я это знаю, – улыбнулся хозяин. – Дети тебе нужны. А раз нужны – плати. На эти деньги я старика найму, дальнего родственника, чтобы он смотрел за оленями. Не вступать же мне из-за детей в колхоз.
Иван Павлович вспомнил этот разговор и улыбнулся. Детей все же он увез.
Возвратившись домой, он думал, что уснет, устал все же.
Но голова была бодрая. Спать не хотелось, думалось, вспоминалось, мечталось.
Мечты Ивана Павловича не всегда были реальные мечты.
Иван Павлович уснул легким сном. Он вздрагивал во сне. Должно быть, посетили его какие-то смутные видения. Не то смеялся он во сне чему-то, не то спорил с кем-то, ругался. Должно быть, сны были хлопотливые, вроде погрузки парохода.
Утром ему спалось спокойно. Ничего, должно быть, ему уже не снилось. Лежал он на спине, тихо вздрагивая. Чему-то улыбался. Может, тому улыбался, что детей все-таки он увез.
Ланжеро шагнул и пошатнулся. Это был его первый шаг.
В дверях стояла сестра в белом халате и в пенсне, строгая женщина Екатерина Львовна. Она улыбалась.
Рядом с ней стоял доктор Иван Павлович. У него сегодня был праздничный вид.
Ланжеро шагнул, держась за спинку кровати.
– Ну, ну, – сказал Иван Павлович. – На сегодня, пожалуй, хватит.
Но Ланжеро не слышал его. Он шел, он чувствовал ногами пол, землю. Он был жив и мог ходить, как все люди. Ему хотелось распахнуть дверь и шагнуть из комнаты в ветер, туда, где мечутся ветви, где лиственницы грызут землю корнями, где вода перекидывается через камни, где на берегу человек, пьяный от ветра, кричит что-то другому человеку, захлебываясь от густого воздуха, который несется по реке, человек кричит от счастья, а ветер качает его, бросает на него листья, хлещет его ветвями, обдает его запахами тайги и зверей.
Ланжеро подошел к дверям, еще шаг – и его не будет в этой тихой комнате, похожей на большой чистый ящик, еще шаг – и он будет рядом с тем человеком на берегу, рядом с деревьями, на неровной, кочковатой, простой, не закрытой полом земле.
– Постой! Да ты и впрямь думаешь идти?
Он слышит смех доктора, его подхватывают под руки и ведут обратно на кровать.
Вот уже много дней, как он смотрит в окно. Стоя на кровати, он видит Тымь. Река течет и течет. Над рекой летят птицы. Сейчас они были над этим деревом, а вот они уже над той горой, далеко, а ночью они будут уже над материком. Интересно, куда они стремятся, – может быть, в Москву. Как-то он спросил об этом у сестры.
– Нет, – Екатерина Львовна улыбнулась. – Нет, не в Москву. Они летят в теплые страны.
Она села возле кровати.
– Я сама из Москвы. У меня там муж и взрослые дети.
Вечерами Екатерина Львовна рассказывала ему о Москве.
Это была ее любимая тема. От нее он узнал названия улиц и площадей и даже номера трамваев. Правда, ей потом пришлось долго распространяться о том, что такое трамвай.
– Грешным делом, – призналась она, – не люблю я трамваев. Ругань. Один раз у меня в трамвае сняли с руки корзинку с продуктами и унесли. Теперь, говорят, там построили метро. Под землей, под домами, под рекой летят поезда, полные людей.
Вот уже много дней, как Ланжеро смотрит в окно. Сидя на кровати, он видит Тымь. Вниз и вверх по реке плывут нивхи в своих узких долбленых лодках. Они стоят посреди реки и, подавшись всем телом вперед, отталкиваются шестом. Кажется, что они не плывут на лодке, а идут на лыжах.
Люди идут по реке все вперед и вперед.
На берегу тоже люди, тоже куда-то идут, может быть в Москву.
– Человек, однако, – сказал Ланжеро доктору, – не должен сидеть на кровати. Его дело идти все вперед и вперед, брать дерево и, сделав из него лодку, плыть все вперед и вперед, запрягать собак и мчаться на собаках; человек, пожалуй, не должен сидеть без дела.
– Да, пожалуй, – сказал Иван Павлович. – Здоровый человек, но ты человек больной.
Живя в комнате, закрытый от тайги одной стеной, от гор, ветра и всего того, что плавает, летает, ходит на легких лапах, едва касаясь земли, прыгает, живет в траве или в дупле старых деревьев, что несется, прыгая через ручьи, все, что ревет и сосет, лижет шершавым языком соль на солончаках, – закрытый от всего этого второй стеной, от облаков, и моря, и берега, где взлетают волны, закрытый третьей стеной и четвертой стеной закрытый от Москвы, где живет девушка со смеющимся ртом, девушка, в глаза которой попало немножко солнца, Ланжеро смотрел в окно.
В окно видна была река и берег, поросший лиственницами. Это была чужая река, словно она снилась, он не мог к ней подойти.
Ланжеро навещали одни и те же люди: доктор Иван Павлович, сиделка и сестра. Они рассматривали его, справлялись у него о самочувствии. Он не доверял им. В глубине души у него было подозрение: не хотят ли они его здесь задержать, с какой стати они так носятся с ним, так ухаживают за его телом, так заботятся о нем, так кормят его и всякий раз говорят: «Полежи еще недельку».
Они хитрят; чтобы не было ему скучно, они читают ему книги про разных давно умерших людей. Странные это были люди, про которых они ему читали. Уж очень этим людям везло. Если они садились на корабль – большую лодку, корабль разбивало бурей, все погибали, а человек, про которого читали, оставался жив.
Как-то Иван Павлович сказал, что не было этих людей, что их выдумали. Ланжеро даже рассердился:
– Что же вы мне читаете про выдуманных людей?
Но все же эти выдуманные люди нравились Ланжеро. Они не сидели на одном месте, – то они плыли в море, то они шли в лесу, то они преследовали кого-то, то их кто-то преследовал.
Сестра Екатерина Львовна любила слегка посмеяться над людьми, позлословить. От нее Ланжеро узнавал все новости – кто приехал, кто уехал, кто с кем был не в ладах.
Рядом с больницей разбросаны были домики. В домиках, кроме эвенков, жили люди, приехавшие сюда из Ленинграда и Москвы.
Ланжеро не интересовали люди из Ленинграда, его интересовали люди из Москвы. Они жили с нею в одном городе, они встречались с нею в трамвае, может быть они знали ее, может быть даже они были ее родственниками.
В окно Ланжеро видел всех этих людей. Он думал, что он сразу по виду отличит московских людей от ленинградских людей и людей всех других городов, что московские люди должны быть самые молодые, самые веселые, что они должны немножко походить на нее.
Как-то в окно Ланжеро увидал высокого смеющегося парня. Парень нес на плече длинное бревно легко, словно это была жердь. Ноги парня были в высоких резиновых сапогах.
– Это московский человек? – спросил Ланжеро у Екатерины Львовны.
– Бирюков? Нет, это здешний – сахалинский. Московский человек вот, смотри сюда.
И она показала в другую сторону, – возле почты стоял бородатый человек; вот он повернулся и пошел, и шел он некрасиво, прихрамывая.
Ланжеро подумал, что Екатерина Львовна над ним смеется, он ей не поверил.
И вообще он не доверял им всем. Даже Ивану Павловичу – и тому не верил.
– Я, однако, здоров, – говорил он им.
– Да нет, однако. Однако, полежи еще. Куда тебе спешить?
Ланжеро тихо улыбнулся. Он знал, что нужно сделать.
Однажды Екатерина Львовна вошла в палату и вскрикнула от испуга. На том месте, где вчера лежал Ланжеро, не было никого. Не доверяя себе, она потрогала кровать, кровать была пуста.
Глава четырнадцатаяВ Охотском море показались льды. Эти льды шли от Гижигинской и Пенжинской губ.
Дули большие ветры. Эти ветры рождались у берегов Аляски, в Беринговом море, они неслись мимо Командорских островов и, обогнув мыс Лопатки, пройдя Охотское море, обрушивались на Сахалин.
На полуострове Шмидта, у мыса Марии, проснулись люди, разбуженные штормом. В темноте они услышали море, словно оно было под ними, – сотни километров пляшущей, беснующейся воды. Вчера вечером шхуна «Буревестник» отправилась в Москаль-во, – успела ли она дойти, или ее захватил шторм? На шхуне находились почти все мужчины – сыновья, братья, отцы их детей, мужья.
Женщины, кружась в ветре, что-то крича, бежали к морю, будто они могли увидеть ушедшую вчера вечером шхуну.
Между ними и их мужчинами было взлетающее море, море, закрывшее горы и небо, крик птиц.
Между ними и всем светом, казалось им, было море воды и море ветра, море холода; оно неслось на них, сбрасывало с ног, заглушало крик в горле; море, ветер и больше ничего.
Они видели своего единственного мужчину – радиста Теплякова; он бежал к ним и что-то кричал.
– Живы! – кричал он. – Кланяются. Пьют чай в Москаль-во.
Возле мыса Крильон, в проливе Лаперуза, терпел бедствие советский корабль.
Японские берега были глухи. Люди бежали от ветра в дома.
В больших лесах Тымьской долины проснулись обитатели земли и рек. Творилось что-то неладное. Между деревьев с визгом струились реки и ручьи зимнего ветра.
Что-то обрушилось сверху, закружило ветви, стволы, траву; выхватило кусок реки и обрушило на гору. Звери, присев, прижавшись всем телом, всеми мускулами к земле, видели, как деревья, вырванные вместе с корнями, носились в воздухе.
В Татарском проливе, в шести милях от Верещагино, шторм обрушился на катер «Спартак». В кунгасе сидели женщины с детьми. Они ехали из Баку, из Грозного, из Майкопа в Оху к мужьям. С ужасом они видели, как ожили вещи, как скарб шевелился, летели с места на место корзины и сундуки, а в море, недавно еще ровном, шли горы из воды и ветра, горы качались, летели, – вот-вот они обрушатся и накроют кунгас.
Женщины с отчаяньем и с надеждой смотрели на моряков. Лица моряков были спокойны. И одна из женщин, с круглым, большеглазым украинским лицом, говорила:
– То пустяк, девоньки, то так его качает море, ей-богу же так, подурит и пройдет.
Старшина катера и матросы смотрели на остров, ища удобное место, пока не остановился мотор, – нужно рубить канат и выбрасываться на берег.
Прошло не больше часа, как Ланжеро вышел из туземного городка Ноглики. Его провожали чуть ли не все жители, тут был и Иван Павлович, и Рыбаков с женой, сестра Екатерина Львовна, учителя и школьники.
Смеясь, Екатерина Львовна напомнила Ланжеро, как он ее напугал. Придя в палату, она увидела, что кровать пуста. «Где же больной?» А больной в халате и туфлях стоит на берегу и помогает рыбакам тянуть снасть.
– За это тебя бы следовало задержать у нас под каким-нибудь предлогом, – сказал Иван Павлович. – Да что с тобой делать? Ты нам всех больных развратил. Все стали себя считать здоровыми.
Ланжеро усмехнулся, пожал всем руки и пошел.
– Да постой! – удивленно сказал Иван Павлович. – Ты и в самом деле уходишь?
Невольно все рассмеялись. Когда Ланжеро прошел шагов двести, он обернулся и крикнул:
– Я еще…
Ветер отнес его слова.
– При… – донеслось до Ивана Павловича, как эхо.
Долго еще стояли Иван Павлович и его друзья и смотрели вслед Ланжеро. И когда они возвращались, Екатерина Львовна сказала:
– До чего свежий человек!
Помолчали.
– Какой-то утренний. Словно только что вышел к нам из тайги. Выкупался и выходит на берег.
Иван Павлович всю дорогу молчал.
Домик, его собственный дом, и тот показался ему без Ланжеро чужим.
В этой комнате жил еще его легкий запах, запах лесной реки, запах белки и еще чего-то.
Вот на этих стульях он спал. Вот сюда присаживался он рисовать. Иван Павлович подошел к столу и достал рисунки.
Невольно он улыбнулся. Ему казалось, что он сам на минуту стал Ланжеро. Всматриваясь в рисунки, он видел все таким, каким видел все Ланжеро, все, что ожило на этих листах бумаги: горы, небо, камни, – все было легким, как птица, все было свежим, как после дождя, все шло куда-то, стремилось, река, прыгая через камни, пробивая горы, спешила к морю, все вперед и вперед; лиственницы – и те, привязанные корнями к земле, всеми ветвями стремились вверх, к солнцу.
«Вот и ушел. Может быть, навсегда», – подумал Иван Павлович.
Сложив рисунки, он спрятал их в стол.
И вдруг рассердился.
– Ну и ушел. Что ж такого? Что ты, его хоронишь, что ли? Ушел, и пусть себе идет. Находится еще, насмотрится – вернется.
Ланжеро остановился. По ногам, по груди, по спине его словно кто-то пробежал. Он посмотрел. Все куда-то бежало, летело: листья, сучья, хвоя, шишки кедрового стланца, охапки вырванной с корнем травы.
Между деревьев, в ущелье, между гор, со стороны моря ревела, рвалась, неслась большая река ветра.
Она накрыла Ланжеро, ветер был в его носу, во рту, в его ушах. Еще немного – и Ланжеро захлебнулся бы от ветра.
Вся долина залита ветром. На Ланжеро падает высокая волна ветра. Она захлестывает, опрокидывает его и несет.
Ланжеро кажется, что он в море.
Ветер гудит. Деревья пригибаются, трещат. Все пляшет. Пляшут даже лиственницы.
Как в большой реке струятся холодные течения, из-под земли, из всех скважин и пор дуют зимние струи.
Ланжеро идет, нагибаясь и крутясь на месте. Ему кажется, что он плывет, борясь с волной. Вся долина полна большим ветром.
В стойбище Нань-во две женщины бежали к реке – тощая и толстая, две жены Низюна. Они кричали в ветре.
На берегу стояли мужчины и смотрели, как в лодке посреди реки погибал человек. Он был едва виден в волнах и в ветре.
– Низюн! Низюн! – кричали они. – Тонет наш хозяин. Спасите!
Старики молчали. Они знали, что нельзя мешать судьбе. Тонет человек – нужно ему не мешать, пусть себе тонет.
– Низюн! Низюн! – кричали женщины.
Лодку опрокинуло, и видно было, как Низюн барахтался в воде. Издали его можно было принять за полено.
В реку бросился парень, тот, который недавно сюда пришел, Псягин. Больше всех удивился Чевгун-старший.
– Сам говорил, что Низюн – враг… Собак у него отобрал. А теперь хочет помешать судьбе.
Старики качали головой.
– Зря мешает. Самого еще унесет в море вместе с Низюном. Нехорошо делает.
А парень, легко разбивая волны, подается все вперед и вперед. Вот он уже возле Низюна, вот они уже плывут к берегу вместе.
Когда Низюн очнулся, тощую жену он прогнал, толстой велел сбегать за трубкой.
– Ты зачем врагу не дал утонуть? – сказал он парню. – Я тебя не просил. Утонуть – и то не дадут. Ладно.
Низюн закурил трубку и сплюнул.
Парень рассмеялся.
– Живи, Низюн, будь счастлив. Нам твоя жизнь нужна. Смерти нам твоей не надо.
Старики посмотрели друг на друга.
Странный этот парень с низовьев Амура, с виду гиляк, а из нового рода, раньше не слышно было про этот род, из рода Комсомол, – удивительный парень!
Ночью, услыша завывание ветра, встал с постели бывший тунгусский князь Гантимуров.
Он распахнул дверь. Ветер, развевая его волосы, ворвался в дом, давно жданный ветер.
– Вот он, случай, – сказал князь.
Он бежал навстречу ветру. По просеке, заливая все, захлестывая и ломая, неслась зимняя пронзительная струя холодного ветра.
Князь подставил ветру грудь, вытянул руки, он словно купался в ветре.
В домах не слышно было лесорубов. В бараках было темно.
– Спят, – сказал князь. – Ничего, когда нужно будет, проснутся.
Князь поджег поленницу сухих пней.
Огонь метнулся на него, чуть не опалил ему лицо. Князь прыгнул. Огонь бежал, летел прямо на дома, огонь и ветер.
– Пусть все горит, – сказал князь. – Пусть горят леса вместе со зверем. Пусть в реках от жары кипит вода. Пусть горит нефть, пусть горят дома вместе с людьми. Пусть горит весь остров.
