Текст книги "Повести и рассказы (сборник)"

Автор книги: Геннадий Гор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Глава шестая

Ланжеро услышал в тайге песню. Пела женщина. Между Ланжеро и женщиной было болото, сваленные бурей деревья, стланик, ночь.

Песня то была слева, то слышалась справа. Ланжеро шел на песню, как на огонь.

Огонь мелькнул и исчез, не то маленькое окно посреди леса, не то большая звезда среди ветвей. Оттуда слышалась песня. Где-то близко кого-то ждала девушка.

«Может быть, меня», – подумал Ланжеро.

Ланжеро обрадовался человеку. Месяц он жил без людей, среди стланика, птиц и звезд.

Тело его стало словно чужим, руки высохли, казалось стали длиннее, ноги высохли, он стал легким, шатался, но шаг его стал мелким, трудным, точно не он, Ланжеро, шел, а вместо него шел Чевгун-старший.

Хоть бы встретить человека, тронуть его, взять его руку в свою руку, даже если это и лихой человек, пусть даже это Низюн. Хоть бы услышать слово, одно человеческое слово, в чаще, в ветвях, в прошлогодней траве.

Ланжеро шел на песню. Девушка – это не только женщина, но и человек, но и жизнь.

Там мигало окно. Это мигала жизнь.

Песни уже не было слышно. Ланжеро остановился. Ему казалось, что сейчас потухнет звезда между ветвей, окно в лесу. Шатаясь, он стоял, держась рукой за молодое дерево.

Песни не было. Может, она почудилась. Ланжеро упал лицом в прошлогоднюю траву. Хотел встать, но не мог.

Он пополз.

Была ночь. Может быть, это уже другая ночь. Он полз, хватаясь за траву, за корни, за ветки стланика, натыкаясь на камни, ударяясь о пни, проваливаясь и вновь подымаясь. В одном месте он задел локтем что-то живое и теплое. Разбуженная куропатка выскочила из травы, ударив его крылом. В другом месте он провалился в ключ, покрытый непрочным льдом.

Казалось, что все его чувства уснули.

Вдруг песня разбудила его. Слов он не понял. Лучше бы совсем не было слов.

Девушка кого-то звала. Ясно, что она его звала.

«Я здесь», – хотел крикнуть Ланжеро.

Ветер поднял сухие листья и наполнил Ланжеро рот.

Когда Ланжеро встал, он увидел дома. Они были рядом – длинные дома. Окна темнели. Но в одном доме не спали, светило большое окно. Ланжеро подумал: сейчас он ее увидит.

Дверь распахнулась: упал свет, в дверях был дым, слышен был смех.

Песня жила в этом доме. Сейчас он откроет дверь и войдет. Но у порога он остановился, словно у него не было сил открыть дверь. Он стоял на крыльце. Из тайги дул ветер. Пахло мхом, лиственницами и безлюдьем. В окно были видны люди, все до одного парни. Девушки не было видно. Но дом был наполнен песней. Девушка, должно быть, жила в другой половине дома, за стеной.

Ланжеро распахнул дверь и, шатаясь, вошел.

– Люди… – сказал он.

Больше у него не было слов.

Парни встали.

– Гость, никак, с того света.

– Отойди-ка ты, Омелькин.

К Ланжеро подошел краснолицый парень.

– Держись за меня, – сказал он. – Вот так.

– Веди его сюда, Воробей.

Парни окружили Ланжеро, подвели его к столу, сняли с него мешок и стали стаскивать обледенелые торбаза. Их руки коснулись его, дотронулись до его спины, до его плеч, это были грубые, ласковые руки. Но Ланжеро смотрел мимо них, оглядывался, словно кого-то искал. Песня наполняла комнату, голос девушки был здесь, но девушки здесь не было, ни одной женщины, даже старухи.

– Здесь кто-то есть, – сказал Ланжеро.

Парни на него посмотрели.

– Что-то ее не видать.

Парни его сначала не поняли.

– Где она? – спросил Ланжеро. – Песня ее здесь.

Парни расхохотались.

Тот, которого звали Омелькиным, принес вещь, вроде ящика. В ящике жил голос. И Ланжеро понял, что девушки здесь нет, может, даже она умерла, что здесь только один голос, песня отделена от девушки, что это всего-навсего дерево и еще что-то, просто-напросто вещь.

Отчаянье вдруг вернулось к нему, будто здесь tie было людей, точно он был один среди звезд, и он отодвинул от себя вещь и заплакал, плакал он тихо, и вместе с отчаяньем; он чувствовал и радость, – он жив, рядом люди, их много, и девушку, хозяйку голоса, он найдет.

Ланжеро проснулся. Вместо неба был потолок. Ланжеро вытянул руку и дотронулся – теплая деревянная стена.

Он лежал среди людей. Люди спали. Он дотронулся до них, – да, это были люди.

Как хорошо лежать и думать, медленно думать.

«Вот я здесь поживу, – думал Ланжеро. – Посмотрю и пойду дальше. Что там дальше?»

Он поднялся, осторожно перешагнул через спящих, распахнул дверь и вышел под звезды.

Ветви покачивались, ночь шла, ветер шумел, как река. Ланжеро шел в сторону ветра. Он увидел большую просеку, русло ветра. Стояли пни. Лежали срубленные деревья. Их было много. Ланжеро шел, но просеке, казалось, не было конца.

Когда он вернулся, дома ожили, люди бежали, что-то крича на ходу. В руках у них были пилы, топоры.

Ланжеро стоял; казалось, о нем забыли. Дома были пусты.

Все ушли.

Он пошел туда, куда ушли они.

Глава седьмая

Никогда еще Ланжеро не видел так много людей. И люди были все в штанах – одни парни; ни женщины, ни ребенка, ни старухи, ни старика.

Должно быть, приходила сюда беда; вымерли все дети и старики, девушки и старушки. Вот беда так беда.

Ланжеро остановился возле маленькой речки. По ту сторону речки стоял длинный парень, что-то насвистывая. Парень смотрел на Ланжеро. Ланжеро глядел на парня. Долго они так стояли, и обоим стало смешно. Ланжеро перескочил через речку и, протянув руку, дотронулся до парня.

– Что ты меня трогаешь? – спросил парень. – Не видел, что ли?

– Удивляюсь, – сказал Ланжеро. – К человеку привыкаю. Давно людей не видал.

– Привыкаешь? – сказал парень. – Привыкай, привыкай.

Ланжеро сел па пень возле парня, достал кисет из беличьей кожи, трубку и, закурив, спросил:

– Мамка твоя где?

Парень усмехнулся.

– Нет у меня мамки.

Тогда Ланжеро спросил:

– Где твоя сынка?

Парень рассмеялся.

– И сына тоже нет. Еще не родил.

Тогда Ланжеро спросил:

– Есть ли у тебя отец?

– Имеется, – ответил парень. – В городе Улан-Удэ, далеко.

Тогда Ланжеро спросил:

– Как называется это стойбище?

– Какое же это стойбище? – ответил парень. – Это комсомольский леспромхоз. Лесорубы мы. И ты тоже будешь лесоруб.

Тогда Ланжеро спросил парня:

– А как ты называешься?

– Называют меня Мишей, – ответил парень. – А фамилия у меня горбатая, хотя горбатых в родне нет. Горбунов я, а ты кто?

– Я Ланжеро.

– А по батюшке?

Ланжеро молчал, он не понял. Парень понял, почему Ланжеро молчал.

– А по отцу как? Есть же имя у твоего отца?

– Отца зовут Водка.

– А мать спирт, – добавил парень, – а сестра поллитровка, а дядя спотыкач. Славная фамилия.

Ланжеро растерялся от всех этих слов.

– Значит, Ланжеро Водкович Пивоваров. Очень рад. А я Михаил Сергеич. Есть у нас еще один Мишка. Так он директор, а я нет.

– Мих… Мих, Михаил Сергевич. – Ланжеро чуть не захлебнулся, едва выговорил.

Парень подмигнул.

– Что ж так весело зовут твоего папашку? Пьет?

Ланжеро понял.

– Нет. Купец один крестил. Купец дал имя. Купец был из ваших.

– Из наших? Нет среди нас купцов. Мы комсомол. Знаешь такое слово, нет?

– Слыхал.

– Из ваших, – парень повторил это; он, казалось, на что-то рассердился.

Прыгнул через ручей, но поскользнулся, чуть не провалился, – лед был тонкий.

– Из ваших, – ворчал парень. – А что он имеет в виду?

Парень крикнул громко, как будто он стоял на другом берегу не ручья, а большой реки.

– Эй! Слышь! Как тебя? Я намеков не принимаю. Мало еще жил, чтоб меня учить. Понял?

– Не знаю, – сказал Ланжеро, – я так.

– Ну и хорошо, что так.

Парень посмотрел на Ланжеро и расхохотался. Ланжеро посмотрел на парня и тоже расхохотался.

Они стояли – один на левом, другой на правом берегу зимнего ручья – и смеялись.

Парень поманил Ланжеро пальцем и спросил его тихо:

– А ну-ка, признайся, Водкович, выпивать – выпиваешь? Пьешь?

– Не знаю, – сказал Ланжеро.

– Надо знать.

Парень дал Ланжеро пилу, себе оставил топор.

– Вот что, – сказал он, – не пей. И приглашать будут – не ходи. Ну как, значит, друзья?

Он протянул свою большую руку. Ланжеро пожал эту руку.

– Однако, – сказал он, – может быть, и друзья.

Ланжеро привык здесь поздно ложиться, рано вставать, спать под простыней.

Ко многому привык Ланжеро. Он привык не плевать на пол, ходить прямо – потолок был высок, – мыть пол, подметать, выполнять женскую работу, два раза в день мыться, но к одному он еще не мог привыкнуть – почему у него так много друзей?

«Птица, – думал он, – рябчик или какая другая, когда садится на ветку, садится не одна, с ней садятся другие птицы – ее друзья. Рыба, кета или горбуша, когда идет в реке, поднимается метать икру, она поднимается не одна, – с ней поднимаются ее друзья, поднимая волны. Когда я иду рубить деревья, лес может испугаться, вот сколько идет нас, это идут мои друзья. Вот сколько у меня друзей».

Друзья эти были насмешники. Виноват был сам Ланжеро, зачем он принял вещь, патефон, за девушку. Смеялись они также над косой.

– Сам ты девушка, – говорили они Ланжеро. – У нас только школьницы ходят с косой.

Ну и пусть ходят! Ланжеро не отрежет косу. Ему коса не мешает, – разве она мешает им?

Кика и Кока Прыгуновы, два брата, сказали, что они тоже хотят отрастить косу.

– Зачем?

– С косой оригинальней.

Кика и Кока были не просто ребята, они были артисты, смешные люди. Ребята объяснили Ланжеро, что это за люди такие – артисты.

Ланжеро, хитрый, усмехнулся.

– У нас тоже был артист, – сказал он.

– Кто?

– Шаман.

Глава восьмая

В каждом бараке жила своя песня.

В том бараке, где жил Чижов, была грустная песня. В том бараке, где была пекарня, жила густая песня, эта песня пахла дымом, пахла хлебом. В том бараке, где ночевал Омелькин, жила разухабистая, хриплая, простуженная песня, словно не песня, а скачущий конь.

Веселая песня жила в том месте, где был Воробей.

Ланжеро сидел у окна. За окном была ночь, полная звезд и деревьев. Где-то началась песня. Она шла от барака к бараку. Песня налетала на песню.

И вот среди множества песен остались только две песни: грустная песня Чижова и Воробья – веселая песня.

В бараках светились окна. А там дальше стоял лес, белела река, и еще дальше было море.

И вот снова запели все бараки.

В пекарне стоял у дверей и пел пекарь. В конюшне пели конюхи, возле коней. В домах пели лесорубы.

Ланжеро сидел у окна. Вдруг он увидел – кто-то выбежал на поляну, где стояли лиственницы, и начал плясать. Он плясал посреди деревьев и звезд, возле гор, недалеко от речки. Может, оттого казался он выше.

«Кто же это? Неужели Воробей?»

А человек плясал посреди ночи, он словно хотел слиться с этими сопками, с этой замерзшей рекой, с этим небом, похожим на воду, полную звезд.

Ланжеро думал: завтра лесорубы откроют сундучки и достанут черные и желтые узкие штиблеты, положат штаны на стол и будут водить по сукну железной горячей штучкой, как они говорят – «гладить», те, у кого есть бороды, будут брить друг друга. Завтра большой праздник: выходной день.

В каждом бараке жила своя песня.

Песня шла из барака в барак и становилась все тише и тише. Один за другим погасли огни в окнах.

Еще в бараке Омелькина гудела мужская, грубая, одинокая песня.

И вдруг запела девушка. Казалось, на свете никого больше не было, кроме Ланжеро и этой девушки.

Ланжеро потушил лампу и в темноте усмехнулся.

– В этих краях нет ни одной девушки, – сказал он себе, – это не девушка, а ящик.

Он долго ворочался, хотел вспомнить это слово; перед тем, как заснул, он вспомнил его – патефон.

Утром к Ланжеро пришел Воробей.

– Вставай, – сказал он, – коли проснулся. Сны снились?

– Черт его знает, – ответил Ланжеро и засмеялся. – Как из дому ушел, не снилось ни одного сна.

– А мне чушь снится, – сказал Воробей. – Квартирки снятся. Снится удобство. У нас там, на материке, слово такое есть: «маменькин сынок», худых людей так называют. Так мне, вот как маменькиному сынку, сны стали легонькие сниться.

– Почему у вас худых людей так называют – мамкин сынок? – спросил Ланжеро.

– Ну, одевайся, Ланжеро, мы сейчас пойдем пить чай, а потом…

– А что это за праздник у вас – в честь какого бога?

– В честь бога отдыха. У нас каждую шестидневку праздник.

Из столовой Ланжеро и Воробей пошли на речку, здесь лесорубы носились по льду, как маленькие дети, на ногах у них были железные штучки вроде ножей, ногами лесорубы делали разные фигуры. В обычное рабочее время, когда ноги исполняют свою однообразную работу – ходят, ни за что не подумаешь, что в человеческих ногах спрятано столько ловкости. Ланжеро любил ловкость.

– Зачем вы это речку ногами режете?

– А что, ей разве больно, речке?

Ланжеро самому хотелось побегать, но он почему-то стеснялся, боялся, вдруг его ноги окажутся неловкими и он, вместо того чтобы бежать, поскользнется и свалится под общий смех. Но под конец он не выдержал, подошел к Воробью, который сидел на берегу и снимал коньки.

– Что, хочешь покататься?

– Да, однако. Однако я хочу испытать свои ноги.

– Надевай.

Когда Ланжеро выбежал на лед, ему показалось, что он не на ровном месте, а на горе, что сейчас он слетит.

Лесорубы смотрели на него и подбадривали.

Но Ланжеро не упал, он выпрямился, ноги его побежали, они бежали сами; он выбежал на середину реки и летел как птица, ветер дул ему в лицо, а он все летел; когда он оглянулся, лесорубы были едва видны, впереди белело море, замерзшие волны, впереди зеленело небо. Ланжеро бежал, все вперед и вперед.

Возвратился он вечером. Первый, кого он встретил, был Омелькин.

– Мы уже думали, – сказал Омелькин, – что ты убежишь от нас совсем.

Как-то Воробей разговорился с Ланжеро. Он сделал это ловко, «по-воробьиному», начал издалека.

Ланжеро сказал Воробью, что он, пожалуй, задержится в леспромхозе недолго, поживет и уйдет.

– Куда? – заинтересовался Воробей.

– Известно куда, – рассмеялся Ланжеро.

– А все же?

– Дальше. Туда, где еще не был, посмотреть то, чего еще не видал.

Воробью это понравилось.

– Я в стране Австралии, – сказал он, – еще не бывал. И в Индии не бывал. Когда я беспризорничал, меня ребята раз надули. Я у буксы под вагоном ехал. Ребята мне и говорят: «Давай, говорят, в Индию поедем». Я им говорю: «Чего в Индии не видал?» Они говорят: «Слона не видал». – «Врешь, – говорю я, – я слону чуть хвостик перочинным ножиком не оттяпал. Ладно, сторож увидал меня, за ухо вывел». – «Врешь, говорят, слону хвост и трамваем не перерубить». Едем под вагоном. Думал, в Индию едем, а приехали в Конотоп. На что я тебе рассказываю?.. Тебе сначала нужно объяснить, что такое слон, потом – что такое Конотоп, потом – что такое Индия. А что такое Индия, я и сам не так давно узнал. Так вот, Ланжеро, я нашу страну исходил всю. На Камчатке только не был.

– Что ж, пойдем. Вдвоем идти лучше.

Воробей расхохотался.

– Какой прыткий, – сказал он, – оставайся у нас. Ты нам пригодишься. И мы тебе тоже скоро понадобимся.

– Вы – другое дело. А я вам зачем?

– Увидишь.

Ланжеро помолчал.

– Человек, – сказал он, – однако, не должен сидеть на одном месте. Река – и та куда-то спешит, белка – и та прыгает с ветки на ветку, все выше и выше.

– О, да ты философ, – сказал Воробей. – Оставайся рубить с нами деревья. Зачем тебе далеко ходить, ты и отсюда можешь увидеть, что там дальше, за тысячи верст и за сотни лет.

– Машина такая есть?

– Нет, на этот раз обошлось без машины.

В комнате, в которой происходил этот разговор, стоял широкий, пахнувший свежим деревом книжный шкаф, – клубная библиотека.

– Вот тут, – сказал Воробей, лукаво улыбаясь, – здесь и стоят разные страны, как в аптеке. Что хочешь: люди, звери, нездешние моря, города, от которых осталась одна пыль. Есть даже такие растения, цветы, что ли, а жрут как звери, стервы. Поймают муху и сожрут. Не слыхал? Есть полузвери-полуптицы – кладут яйца, как куры. Откровенно признаюсь, яиц этих я не едал. На деревьях растут ягоды с твою голову, фрукты. Что касается людей – они бывают разного цвета, есть черного цвета, есть красного цвета. Краснокожие – это дальние твои родственники, Ланжеро. Профессор Штернберг говорит, что вы, гиляки, приехали на Сахалин из Америки на большой льдине. Знаешь, о чем я жалею, Ланжеро: что есть люди разные – белые, черные, желтые, – а вот голубых нет. Природа цветом человека обидела: всего три цвета. Так вот, когда-то по земле ходили звери вот с эту гору. Я не вру.

– Мне доктор Иван Павлович, – сказал Ланжеро, – читал как-то книгу. Но тут – что видали другие, а я хочу сам поглядеть.

– А ты научись читать, тогда мы с тобой философствовать будем.

– Я понимаю, что это, – сказал Ланжеро, – но понимаю мало – чуть-чуть. Вы отделили песню от человека, отрезали голос от девушки. Песня живет в ящике. Здесь вы отобрали мысль. Разговор живет, а человека-то, может, и нет. Он умер, может.

– Нет, не понимаешь ты этого. Не обижали мы твою девушку, и человека тоже. Мы, Ланжеро, за человека. Человек – это все. Смотри сюда!

Воробей вынул из бокового кармана записную книжку, перетянутую резинкой, в книжке лежали разные бумажки, на пол из книжки выпала маленькая пятиминутная фотография.

Воробей поднял ее.

– Посмотри, – сказал он гиляку.

Ланжеро взглянул. На фотографии, на этом кусочке жесткой бумаги, жило смеющееся лицо девушки с прищуренными глазами. Никогда еще Ланжеро не видел такой девушки. Ему было обидно, что это не девушка была, а кусок бумаги. Ему хотелось, чтобы эта девушка была здесь, в комнате, чтобы она здесь жила.

Ланжеро неохотно возвратил фотографию Воробью.

– Кто это?

– Сестренка. Я ее давно уже не видел. Она учится в Москве, в институте имени Губкина. На последнем курсе.

– Она жива?

– Конечно, жива. В ней жизни хватит на десять девушек. Это же фотография. С нее взяли три целковых и сняли где-нибудь в Москве на улице. Она от этого не пострадала. Так сняли и голос девушки, о которой ты говорил. Хочешь, я и тебя сниму.

– У нас Низюн есть, – сказал Ланжеро. – Ызь по-нашему, по-вашему – хозяин. У него ничего не пропадает. Юкола по десять лет висит. Вот и вы тоже. Песню посолили и спрятали. Тоже рассказ чужой. У нас есть старик Чевгун-старший. Сто один год ему. Он видел первого русского человека, приехавшего на остров. А он умрет, и вместе с ним умрет все, что он видал.

– Вот, вот, – обрадовался Воробей, – мы начинаем говорить на одном языке.

Молчание.

– Хочешь писать книги? – спросил Воробей и подмигнул. – У нас писателями таких называют.

– Нет, пожалуй, – ответил Ланжеро, – пожалуй, не хочу.

Он думал о девушке, лицо которой только что видел. Оно теперь было в записной книжке, в боковом кармане Воробья. Ланжеро бы еще посмотрел на это лицо.

«Пожалуй, я хотел бы тем быть, который снимал девушку», – подумал про себя Ланжеро.

На одном из производственных совещаний среди других вопросов стоял вопрос и о Ланжеро.

На совещании присутствовали комсомольцы, люди многих профессий. Были здесь и Кешка-моторист, и бригадир Новиков, и конюхи, и откатчики. В дверях, сложив на животе руки, стоял толстомордый парень в белом фартуке, на руках его было засохшее тесто.

Позже всех пришел Омелькин. Он шлепнул ладонью парня в фартуке по самому его толстому месту.

– И вечно ты обманываешь меня! – сказал он. – Каждый раз я принимаю тебя за бабу. Ажно дрожь пробежит по телу. Так давно не стоял возле бабы.

Лесорубы захохотали.

– Его, видно, из женского теста лепили.

– К порядку! – постучал об стол Воробей.

– Какой порядок, когда третий год без баб.

– Так и быть, Омелькин, выпишем мы тебе бабу.

– Мне одной бабы мало.

– К делу! – повторил Воробей.

– Какое тут дело, когда ночью такие сны снятся.

– Я тебе не давал слова, Омелькин.

– Какое тут слово…

– Довольно, Омелькин… – закричали лесорубы. – Хватит жеребячиться, не в конюшне!

Когда были разрешены все вопросы, Воробей взял слово по вопросу о Ланжеро.

– Человек этот, – показал Воробей на Ланжеро, – делегат другого тысячелетия. Скажете: загнул. Дело не в этом. Нам его из первого века надо перетащить в наш, в комсомольский. Правильно говорю? Нужно ему все показать, все отрасли производства, чтобы он мог себе выбрать профессию по душе.

Ребята согласились с Воробьем. Между собой они долго спорили, с чего должен Ланжеро начать.

Кешка-моторист настаивал, чтобы Ланжеро ознакомился сначала с техникой, постоял у мотора.

Конюхи настаивали на том, что должен он пройти через конюшню, начать с коня.

Спор продолжался долго.

Ланжеро проголодался. От парня в фартуке пахло свежим хлебом.

– От тебя вкусно пахнет, – сказал он парню в белом фартуке. – Нет ли у тебя с собой хлеба?

– Идем! – позвал парень в фартуке. – Я дам. Я тебя накормлю.

Так оно и произошло само собой, что Ланжеро начал свое восхождение от первого к двадцатому веку не от машины и не через конюшню, а через пекарню, где пахло жаром из печей и мукой.

Тесто, огромное, пышное, мягкое, живое, обрадовало руки Ланжеро.

Ланжеро вылепил из теста оленя, маленького кита и нерпу возле большого камня.

Парень, в белом фартуке улыбнулся и, схватив из кадки большой кусок теста, бросил его на стол и стал его бить, подкидывать, мять.

– Ты мне оленей не лепи, – сказал он, – валяй, брат, хлеб.

И Ланжеро начал под руководством парня кидать об стол, бить, мять, подкидывать кусок теста, борясь с желанием придать ему какую-нибудь форму.

– Тесто, – сказал он как-то парню в белом фартуке, – как твое лицо расплывчатое. Так и хочется из него что-нибудь вылепить.

– Как? – удивился парень в фартуке. – И ты тоже надо мной насмехаешься?

– Да нет, я не смеюсь.

– То-то, – сказал парень. – А то лесорубы надо мной насмехаются. Подумаешь, только и знают, машут топором. А без меня дня не проживут, без моего хлеба. А ты и в самом деле не смеялся?

– Да нет, нет.

Идя по поселку, Ланжеро боялся, что встретится с Воробьем. Там, у Воробья в записной книжке, перетянутой резинкой, в боковом кармане тужурки, находится смеющееся лицо девушки с прищуренными глазами, – видно, ей в глаза попало солнце. Ланжеро еще раз хотелось взглянуть на эту девушку, потому-то он и не хотел встречаться с Воробьем.