Текст книги "Кто укокошил натурщика? (сборник)"
Автор книги: Геннадий Кофанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
Ерунда
Заурядный случай
То, о чём я тебе рассказал, не совсем верно, поэтому верить всему сказанному не нужно. В следующий раз не верь ничему так быстро. Ты хочешь знать почему? Сейчас объясню. Если ты будешь стараться верить всему, то мышцы твоего разума устанут, а ты сама ослабеешь настолько, что уже не сможешь поверить даже в самые простые вещи.
Из письма Льюиса Кэрролла к знакомой девочке
Сижу теперь в Харькове…
И. Ильф, Е. Петров, «Двенадцать стульев»
– Мура! Полнейшая мура! Бред сивой кобылы! Ерунда на постном масле! Чепуха ужаснейшая! Белиберда несусветная! Вы не обижайтесь, молодой человек, но это ни в какие ворота не лезет!
Молодой человек – худощавый очкарик с жидкой бородёнкой и белыми ресницами, наверно студент-художник, – смущённо краснеет, сутулится на стуле и втягивает голову в плечи. Похоже, он впервые рискнул предложить редакции журнала свою писанину; и теперь подавлен её оценкой.
– Мы не можем такое напечатать! – резюмирует редактор журнала «Многогранный мир» Зинаида Андреевна Салтовская – пышногрудая дама с металлическим зубом во рту и пластмассовыми серьгами в ушах, прихлопывая два листа бумаги с машинописным текстом растопыренной пятернёй с багровыми ногтями и массивным кольцом с камнем.
Молодой человек затравленно отводит взгляд от редакторского стола и хмуро зыркает на глянцевый плакат, распятый на обоях кусочками скотча: герб – скрещенные золотые рог изобилия и кадуцей Меркурия в зелёном поле – и под гербом текст: «Харькову – 350 лет!»; решается несмело возразить:
– Да, ко… – и поперхнулся на полуслове.
– Шо вы? – переспрашивает Зинаида Андреевна напомаженными бордовыми губами.
– Да, конечно, это небылицы, – кивает автор заметки, – но ведь ваш журнал и специализируется на публикации таких вот небылиц. Не будете же вы утверждать, шо, например, напечатанная в прошлом номере информация о русалках-мутантах, обитающих будто бы в речке Лопань, – это чистая правда! – Молодой человек, преодолевая робость, начинает горячиться, видимо решив, что терять ему уже всё равно нечего. – А разве правда, шо в санатории «Берминводы» один мужик поцеловал девушку и та превратилась в лягушку?! Или та заметка о призрачном паруснике «Летучий Харьковчанин» с живыми скелетами на борту, шо якобы проплыл недавно по речке Харьков!.. А разве не небылица та заметка об уткоголовом пришельце из других измерений?! Или – о карликовых пресноводных китах, обитающих в водопроводных трубах! А разве есть хоть доля правды в сообщении о найденном близ Великого Бурлука яйце с иглой внутри – явном намёке на Кащея Бессмертного?! Или та статья о молодой женщине, которая родила не своего сына, а своего дедушку! А информация про солоницевского дракона?! Или про канареек-людоедов! А разве не выдумкой является информация, будто на какой-то далёкой планете есть цивилизация, которая считает своим богом нашего земляка, простого бухгалтера?! Небылица на небылице! Поэтому я и принёс свою небылицу об инопланетянах именно к вам!
– Ну, небылица небылице рознь, – поучает Зинаида Андреевна, поправляя бретельку лифчика под белой блузкой. – Я не буду утверждать, шо всё публикуемое в «Многогранном мире» является истиной. Наш журнал, по сути, не столько информационный, сколько развлекательный. Читателям хочется чудес – и мы пишем о чудесах; читателям хочется невероятных историй – и мы сочиняем для них невероятные истории. Но даже у небылиц должны быть какие-то рамки! А то, шо вы пишете – будто бы город Харьков основали инопланетяне, – это уже совсем за гранью… Нас же на смех поднимут! Хто ж после такого станет читать наш журнал! Ну, вы сами подумайте… Вот вы тут сообщаете, будто бы само название Харьков имеет инопланетное происхождение: дескать, в переводе с какого-то инопланетного языка на наш, Хаар Кыв означает Место Посадки! Я разные слышала гипотезы о происхождении слова Харьков, в том числе и довольно фантастические; но эта – самая безумная.
Зинаида Андреевна берёт со стола рукопись в виде двух листов бумаги формата А4 пальцами шуйцы и, тыча ногтем указательного перста десницы в написанный шариковой ручкой текст, продолжает:
– Вы тут пишете, мол, около четырёхсот лет тому назад здесь приземлился потерпевший аварию инопланетный космический корабль. Мол, несколько сотен членов экипажа этого корабля, не имея возможности улететь, живут на Харьковщине, законспирировавшись под обычных харьковчан. Мол, по каким-то причинам они не могут размножаться в земных условиях, но зато под воздействием какой-то своей аппаратуры являются почти бессмертными и могут жить сотни или даже тысячи лет, но действие этой аппаратуры, мол, распространяется всего лишь на шестьдесят километров, поэтому они не могут удаляться от Харькова. Мол, в недрах Холодной горы находится их секретная база... и тому подобный вздор. Я не хочу, шобы «Многогранный мир» потерял репутацию из-за публикации подобных глупостей, поэтому… Да и к тому же небылицы о разнообразных НЛО и пришельцах из космоса мы уже неоднократно публиковали, хотя не настолько безумные, поэтому эта тема, наверно, читателям уже надоела… Скажите, молодой человек, вы сами всё это придумали?
– Нет. Слышал, как один мужик трепался. Недавно я пил пиво в одном генделике, и соседом по столику оказался нетрезвый дядька, который об этом трындел. Хоть он был в дупель бухой, но языком ещё ворочал. Я удивился: вот брешет мужик – как по писаному! После я подумал, шо эти небылицы как раз в духе «Многогранного мира»; по памяти записал, и вот вам…
– А как он выглядел, этот пьянчужка?
– Такой ярко-рыжий, а глаза разные: левый карий, а правый зелёный.
– Ну, я так и думала!
– А шо, вы его зна…
– Это душевнобольной человек. Он и нас «достал» своим шизофреническим бредом. Он состоит на учёте в психбольнице, на Сабуровой Даче. Советую вам, молодой человек, выбросить из головы его безумный лепет, если не хотите, шобы и вами заинтересовались психиатры. А хотите, я вам помогу это забыть. Смотрите мне в глаза.
Молодой человек, поправляя съехавшие очки, удивлённо глядит на Зинаиду Андреевну, а она впивается в его опушенные белыми ресницами очи пронзительным, завораживающим взглядом и гипнотическим голосом продолжает:
– Вы забываете всё, про шо мы с вами говорили. Вы забываете всё, про шо написали в этой заметке. Вы забываете всё, шо слышали от рыжего незнакомца. Вы никогда об этом не вспомните. А теперь вставайте и идите домой.
Молодой человек с пустыми кукольными глазами поднимается со стула и механически выходит из кабинета, даже не попрощавшись.
Зинаида Андреевна Салтовская тоже встаёт из-за стола, подходит к двери и, выглянув, кричит:
– Валечка, я полчаса буду очень занята; пусть ко мне нихто не заходит.
– Хорошо, Зинаида Андреевна.
Впрочем, никто и не смог бы зайти, ибо Зинаида Андреевна тут же запирает дверь кабинета изнутри на замок.
Возвращается к столу, комкает два листа бумаги и бросает в корзину для бумаг.
Смотрит в окно.
Дом, часть которого арендует редакция журнала «Многогранный мир», стоит на восточном склоне Холодной горы, и из редакторского окна как на ладони Нагорный район – исторический центр Харькова. Вон взметнулась над крышами увенчанная золотой луковицей Александровская колокольня Успенского собора. Вон рядом белеет Свято-Покровский. А вон левее – белая громадина Госпрома, «организованная гора», как, не сговариваясь, назвали это первое в СССР высотное здание Анри Барбюс и Максим Горький; рядом – жёлтый небоскрёб университета… А ведь Зинаида Андреевна, как её теперь зовут, прекрасно помнит время, когда на этом месте ещё не было никакого населённого пункта, лишь поросшие травой, да кое-где деревьями холмы… Эх, быстро бежит времечко…
Зинаида Андреевна с сомнением смотрит в корзину для бумаг, достаёт из неё свежескомканные листы, кладёт их в пепельницу и воспламеняет зажигалкой. Задёргивает шторы, садится за редакторский стол и, любуясь пламенем в пепельнице, набирает номер на телефоне.
– Алло, Сергей Владимирович, здравствуй. Тут такое дело. Слухи о том, шо наш дорогой коллега Аркадий Павлович под воздействием алкоголя теряет над собой контроль и разбалтывает аборигенам секретную информацию, к сожалению, подтвердились. Я только шо случайно узнала от одного аборигена. Конечно, аборигены ему не верят, но бережёного бог бережёт… Да. Думаю, есть смысл Аркадия Павловича на время от аборигенов изолировать и полечить от тяги к спиртному, шобы он уже ни капли… Ага… Ну, всё… И тебе того же. Пока.
Зинаида Андреевна снимает блузку и лифчик, накрашенными ногтями расстёгивает невидимую невооружённым глазом застёжку имитирующей человеческую кожу оболочки, освобождает из-под оболочки гибкие щупальца и с наслаждением потягивается, распрямляя эти синие в оранжевую крапинку конечности, слегка затекшие от длительного пребывания в декоративном человекообразном скафандре…
21 ноября 2004 г.
_______________________________
Сон эльфа
Не совсем фэнтези, или совсем не фэнтези
Представьте, будто вы заснули
И перед вами сны мелькнули...
У. Шекспир, «Сон в летнюю ночь»
Ночная темень весь волшебный лес накрыла, и во мраке лес исчез.
Во тьме деревья не качнут листвой, как будто чей-то берегут покой; как будто с нетерпеньем тихим ждут чудесных дел, что тут произойдут.
Притихло всё. И эльфы не шалят, не водят хороводы средь опят.
Малышки-феи смолкли средь ветвей – не слышно крылышек теперь жужжащих фей.
Застыло всё, лишь тишь да темнота… Затем пойдёт такая суета!..
На толстой ветке дуба, как на ложе, уснул эльф Пак с достоинством вельможи, сложив проворные прозрачные крыла. Во сне он видит дивные дела:
Снится ему, что он не эльф Пак, обитающий в волшебном лесу, а обычный человек по имени Александр Олефир, живущий в провинциальном городе и служащий актёром в тамошнем театре.
Снится ему, эльфу Паку, что сидит он, актёр Александр Олефир, перед зеркалом в убогой гримёрке и наносит на свою физиономию дешёвый грим. На нём недорогой театральный наряд эльфа с накрахмаленными кружевными крылышками на проволочном каркасе, ибо театр едва сводит концы с концами и не может себе позволить ценные и качественные наряды, грим, декорации…
На соседнем стуле, закинув ногу на ногу и постукивая ногтем по пачке сигарет, восседает коллега, актёр Марк Бабанский, в аналогичном наряде короля эльфов с накрахмаленными же кружевными крылышками на проволочном каркасе, и говорит:
– Да, уже всё оформил. Вот доработаю до конца сезона, и – прощай отчизна, здравствуй заграница. Тут ждать нечего.
– Ты что, надеешься, что там ты станешь звездой Голливуда или Бродвея и будешь грести лопатой миллионы? – невесело улыбается актёр Александр Олефир (то есть эльф Пак, которому снится, что он актёр Олефир), нанося на лицо последние штрихи.
– Нет, конечно. Там на актёрской карьере наверно придётся поставить крест. Там своих актёров навалом, иноземцы им и даром не нужны. Тем более, не владею в совершенстве языком. Нет, там придётся работать не по специальности. Да кем угодно… В автосервисе могу… Или хотя бы посуду в ресторане мыть. Там посудомойщик за день зарабатывает больше, чем у нас актёр за… Кем угодно, лишь бы не в этом убожестве. Достала такая жизнь! Я-то пока бездетный холостяк, мне легче. А тебе… За гроши кривляться на сцене, а потом ещё на ночь бежать на станцию разгружать вагоны, чтобы заработать детишкам на игрушки… Ты ж уже как выжатый лимон. Крутишься, как фарш в мясорубке. Скоро при таких нагрузках, глядишь, прямо на сцене в обморок грохнешься от изнеможения. Бросай всё и айда со мной. Сначала будешь высылать семье деньги, а как обустроишься, и их туда, «за бугор» заберёшь…
– Мальчики, не угостите сигареткой? А то мои закончились, – заглядывает в гримёрку актриса Эвелина Цвыгун, в убранстве королевы фей с такими же, как у Олефира и Бабанского, накрахмаленными кружевными крылышками на проволочном каркасе.
– Угощайся, – Марк протягивает ей пачку и, уловив на её личике мгновенное разочарование, ехидно добавляет: – Извиняйте, ваше величество, дорогих не курим.
– Ничего, сойдёт, – она длинными ноготками вытягивает из пачки жёлто-белый цилиндр.
– Королева фей, блин, – язвит Бабанский после её ухода. – Из неё такая же фея, как из меня этот… Наверно, переспала с Любомирычем и за сексуальные услуги получила эту роль, шлюха. Бездарность. Хорошо, что по пьесе мне не нужно целоваться с этой – тьфу! – минетчицей.
Эх, не любит он, Александр Олефир (то есть эльф Пак, которому снится, что он актёр Олефир), эти закулисные сплетни, интриги, склоки, злословие…
– Олефир, скоро ваш выход. Приготовьтесь, – сообщает театральная радиоточка в виде динамика в решётчатом пластмассовом кирпиче на стене.
– Ну так ты подумай насчёт эмиграции, – настаивает Бабанский, тоже покидая гримёрку, поскольку и он занят в данной сцене спектакля, только выходит позже Олефира, – а то совсем сгниёшь в этом болоте.
– Подумаю, – отмахивается Олефир (то есть эльф Пак, которому…)
Сквозь пыльное, скрипучее, полутёмное закулисье актёр Александр Олефир проходит на сцену, отгороженную от зрительного зала занавесом.
Слышно, как зрители покашливают, шуршат обёртками шоколадок, переговариваются, стучат креслами…
Александр Олефир (то есть эльф Пак) устраивается на декорации, изображающей толстую ветку дуба.
Пошла музыка (звуковое оформление максимально экономное – магнитофонные записи), и занавес раздвигается.
Хлынувший в глаза свет юпитеров не даёт возможности увидеть погружённых во мрак зрителей и оценить их количество.
Мелодия умолкает, и на сцену выбегает актриса Капшеева в наряде феи.
И эльф Пак, которому снится, что он актёр Олефир, произносит первую фразу своей роли:
– А, фея! Здравствуй! И куда твой путь?..
Проснулся Пак в тот миг, и встрепенулся он: фу, надо ж до чего был неприятным сон!
И фею эльф узрел, что с трепыханьем крыл взметнулась над травой; и Пак её спросил: «А, фея! Здравствуй! И куда твой путь?» Малышка парой фраз ему раскрыла суть: она, мол, для Титании – для королевы фей – росинки соберёт с цветочков, трав, ветвей; сама ж Титания вослед за ней идёт, а с нею фей и эльфов хоровод.
Сказав так, фея прыснула во мрак. Подумал Пак: какой недобрый знак – вот это королевы фей явленье; ведь здесь и Оберон – и столкновенье меж ними может тут произойти, сойдутся если их сейчас пути; рассорилась ведь пара – та и он – Титания и гордый Оберон!
Монарху эльфов Пак – слуга и шут… Беда – и та и тот сюда идут!..
Возникла вновь супругов перепалка – упрёки ревности, обиды… Пару жалко!..
Ага, Титания сердито удалилась. Доколь не ладить им, скажи на милость!..
Монарх уже шута узрел и поманил; и Пак к нему стрелой – вжик! – не жалея крыл.
Что господин изволит? И король ему такую назначает роль: супругу чтобы усмирить, дружок, волшебный нужен вот такой цветок; так ты, мой верный Пак, быстрее ветра на край земли смотайся, как ракета, найди цветок тот и назад скорей; цветком я укрощу уж королеву фей!
Помочь монарху Пак, конечно, будет рад! Слетаю за цветком я шустро и – назад!..
А тот противный сон… И думать не хочу. Я эльф, и я лечу, лечу, лечу, лечуууууу…
2006 г.[6]6
Впервые текст «Сон эльфа» был напечатан в журнале “Edita” (Гельзенкирхен, Германия), выпуск 5 (67), 2016.
[Закрыть]
_______________________________
Кто укокошил натурщика?
Якобы детективный рассказ с дурацкой развязкой
Не прошло и трёх четвертей часа, как я путём умозаключений уяснил себе истинное положение вещей. Тебя, конечно, удивит та лёгкость и быстрота, с которой я разгадал эту тайну. Но разве я напрасно прослужил десять лет сыщиком в Лондоне? Смею тебя уверить, совсем не напрасно.
Из письма Льюиса Кэрролла к знакомой девочке.
Частный сыщик Солопий Охримович Нышпорка, полулёжа на холодильнике, в двадцать шестой раз перечитывал любимый эпизод из эротического романа «Влажная ноздря брюнетки», когда дверной звонок бодрым голосом произнёс: «Динь-дилинь!»
Дочитав до строчки, где героиня романа, страстно простонав «Апчхи!», смело обнажила свой соблазнительный носовой платок, Солопий Нышпорка закрыл книгу, воспользовавшись вместо закладки сушёным тараканом, встал с лежащего на боку холодильника, натянул на нижнюю часть своего организма фиолетовые спортивные штаны, повязал на верхнюю часть малиновый галстук и только после этого разинул дверь.
За дверью фигурировал друг Солопия Охримовича – Захар Захарович Полуящиков, тянувшийся во второй раз большим пальцем правой руки к пупку дверного звонка.
– Захар! – сказал частный детектив.
– Моё почтение, Нышпорка! – поздоровался Захар Захарович, переместив себя в квартиру и захлопывая дверь толчком ягодиц.
Если ты, бесценный мой читатель, любишь подробности о внешности персонажей, то вот тебе по три штришка к портретам этих двоих. Первый штришок: Нышпорка среднего роста, Полуящиков же русый. Второй штришок: у Нышпорки под левой бровью коричневое око, а неподалёку – под правой бровью – второе, аналогичное; у Полуящикова же только одно, но тоже коричневое, на левой ноге чуть выше колена, родимое пятно. Третий штришок: Нышпорка носит волосы преимущественно на голове; Полуящиков же больше на груди, вместе с татуировкой:
Не забуду уголовный кодекс!
Если же трёх штришков тебе, бесценный читатель, маловато, то наштрихуй ещё сам чего пожелаешь, я разрешаю.
Называя Солопия Охримовича Нышпорку частный детективом, я – автор этого якобы детективного рассказа – имею в виду не его профессию, а его хобби. По профессии и по образованию он был дворником, а частным сыском занимался ради собственного удовольствия в свободное от подметаний дворов и улиц время.
А вот Захар Захарович Полуящиков занимался сыском именно в рабочее время, поскольку был инспектором уголовного розыска. У него тоже было хобби, довольно своеобразное: он любил в свободное от работы время подметать дворы и улицы.
И что характерно – любитель Полуящиков подметал асфальт талантливее, чем профессионал Нышпорка, а любитель Нышпорка разоблачал преступников успешнее, чем профессионал Полуящиков. Поэтому они часто прибегали к помощи друг другу и никогда друг другу в такой помощи не отказывали.
Вот и нынче, в день двадцать шестого перечитывания Нышпоркой любимого эпизода «Влажной ноздри…», инспектор Полуящиков вовсе неспроста переместил себя в квартиру дворника, захлопывая дверь толчком ягодиц.
– Убийство, – заявил гость, переместившись и захлопнув.
– Ладно, – согласился хозяин. – Проходи на кухню, Захар, присаживайся.
– Некоего гражданина Небижчика, – добавил Захар Захарович, садясь на газовую плиту за неимением стула.
– Ясно, – кивнул Солопий Охримович, ложась на холодильник.
– Ильи, – сказал инспектор.
– Понятно. И кем же он был, этот убитый Илья Небижчик? – спросил дворник, шевеля левую ноздрю ногтем мизинца.
– Он был этим… Григорьевичем, – уточнил Полуящиков.
– А чем он занимался, этот Илья Григорьевич Небижчик?
– Он это… Натурил.
– Чего-чего?
– Или натурствовал? Ну, в общем – работал натурщиком. В изостудии Дворца детского творчества имени Герострата. Позировал для детишек, юных художников. А в свободное от этой работы время ещё подхалтуривал в университете профессором философии. А по выходным и праздничным дням ещё подрабатывал, позируя у себя на дому для профессиональных художников. Короче, крутился мужик.
– Ясно. Он страдал деньгофилией. Это иногда бывает.
– Чем?
– Ну, деньги любил.
– Так и я тоже… Кхе… Вот и сегодня он у себя в квартире позировал сразу для троих: для живописца Иванова, скульптора Петрова и фотохудожника Сидорова. Он им позировал, они его… эээ… живописали, скульптурили и фотохудожнили, затем устроили перекур, он вышел в ванную, а после перекура Иванов, Петров и Сидоров нашли его в ванне мёртвым, с петлёй на шее, с топором в затылке и с осколками стеклянной ампулы во рту. Ну, и позвонили в милицию.
– Может, сами художники его и того? Соседей опросили?
– Опросили, кроме одного – соседа сверху. Соседи говорят, что примерно два часа назад, а именно тогда и наступила смерть Небижчика, они слышали из его квартиры шум, вроде топота бегемотов, пулемётной очереди и продолжительного выхлопа кишечного газа. Однако, Иванов, Петров и Сидоров утверждают, что шума не слышали. А ты слышал?
– А при чём тут я?
– Ну, ты же и есть его сосед сверху. Он жил как раз под тобой.
– А. Небижчик?! Илья Григорьевич?! Тот самый сукин сын, что выбил мне зуб за то, что я, забыв закрутить краны, залил ему квартиру! Тот самый мерзавец, что чуть не сломал мне ребро за то, что я нечаянно уронил окурок на его балкон, отчего выгорела половина его квартиры! Тот самый гад, что чуть не задушил меня за то, что я без злого умысла умертвил совком его собачку! Тот самый подлец, что разодрал на мне одежду за то, что я несколько раз по рассеянности поджигал газеты в его почтовом ящике! Тот самый негодяй, что вымазал мне физиономию экскрементами за то, что я случайно испражнился у его двери! Тот самый паразит, что грозился меня уничтожить за то, что я, видите ли, часто и громко роняю на пол холодильник! Тот са… Ещё бы не знать! Так это его? Да я сам с удовольствием такого укоко… Кхе… Ладно, разберёмся. Шум, говоришь? Да, пару часов назад и я слышал шум снизу, только он был похож не на топот бегемотов, пулемётную очередь и продолжительный выхлоп кишечного газа, а на топот носорогов, автоматную очередь и пение Вилли Токарева. Я даже постучал носками об паркет, чтоб внизу прекратили шуметь. Как это Иванов, Петров и Сидоров могли не слышать?!
– И покойник, и беспокойники, то бишь живые художники, остаются на месте преступления. Пойдём, осмотришь, допросишь, – попросил инспектор Полуящиков.
Дворник Нышпорка, помимо фиолетовых спортивных штанов и малинового галстука, надел ещё и голубую майку, и клетчатый коричневый пиджак, после чего оба детектива – профессионал и любитель – поехали к месту злодеяния. Ехать пришлось недолго, всего одну остановку. На лифте.
В квартире натурщика царил творческий беспорядок. Взор дворника натыкался на тюбики с краской, куски глины, холсты, фотоаппараты, художников и милиционеров.
Милиционеров Жужжалова, Зильберкукина, Достоевского и Переплюньпаркана Нышпорка поприветствовал, по очереди пожимая им руки и произнося:
– Здравствуйте… Добрый день… Приветствую вас… Рад встрече.
Затем переспросил у друга:
– Так говоришь – труп него… тьфу, Небижчика – в ванне?
– Ага, плавает, – подтвердил Полуящиков.
– Полюбуемся.
Солопий Охримович открыл дверь, к которой была приклеена репродукция «Купальщицы» Ренуара, и полюбовался: в алой водице живописно плавали останки Ильи Григорьевича, радуя глаз насыщенностью колорита и экспрессивностью композиции.
Осмотрев тело и его окрестности, Нышпорка изрёк:
– С точки зрения неопытного сыщика, здесь имело место банальное самоубийство. Небижчик взял в рот ампулу с цианистым калием или другим мгновенно действующим ядом, встал на край ванны, надел на шею петлю привязанной к крюку на потолке верёвки и, раскусив ампулу, повесился. Но верёвка оказалась непрочной, порвалась, и самоубийца плюхнулся в ванну с водой. При этом верёвка захлестнула топор, лежавший на полке над ванной, топор сорвался вниз и вонзился в череп самоубийцы.
– Гениально! – воскликнул инспектор Полуящиков и принялся конспектировать слова друга фломастером в блокноте. – А как пишется слово «банальное»? Через букву «ю» или букву «ы»?
– Кажется, через букву «у», – подсказал молодой милиционер Достоевский, мигая рыжими, как мандарин, ресницами.
– Не спеши, Захар. Я сказал, что банальное самоубийство тут имело место только с точки зрения неопытного сыщика, – напомнил дворник Нышпорка. – А с точки зрения сыщика опытного… – Зрение опытного сыщика он пропустил сквозь большую лупу. – А с точки зрения опытного сыщика – это инсценировка самоубийства, попытка ввести следствие в заблуждение.
– Почему? – спросил Захар.
– По верёвке, – ответил Солопий. – Сверхскрупулёзный её осмотр посредством увеличительного стекла показывает, что в действительности верёвка не оборвалась сама по себе, а была перегрызена зубами. Наверно, натурщика сначала утопили в ванне, а затем, чтобы это выглядело как самоубийство, засунули ему в рот ампулу, вонзили в череп топор, а верёвку перегрызли на две части; одну часть надели в виде петли на шею покойного, а другую часть привязали к крюку на потолке. Короче, налицо – банальное убийство. То есть не на лицо, а на шею, на затылок и в рот.
– Гениально! – повторил инспектор Полуящиков, записывая. – А как пишется «банальное»: через «з» или через «х»?
– По-моему, через «щ», – подсказал молодой милиционер Достоевский, мигая рыжими, как мандарин, ресницами.
– Но я не знаю, как объяснить тот шум, что имел место в этой квартире, который слышал и я, и другие соседи, – задумчиво произнёс Нышпорка, шевеля ноздрю мизинцем. – Пообщаюсь с художниками.
Бодро щёлкнув неживого соседа ногтем по холодному носу, дворник вышел из ванной. Четыре милиционера – Достоевский, Зильберкукин, Переплюньпаркан и Жужжалов – расступились, пропуская его к Иванову, Петрову и Сидорову.
– Так что же вы тут натворили, служители муз? – говорил Солопий Охримович Нышпорка, приближаясь к живописцу, фотографу и скульптору.
– Я творил скульптуру «Писающий мальчик», – ответил Серафим Эдуардович Петров, указывая ногтями на сотворённое.
– Забавно, – оценил дворник-детектив, зыркнув на скульптуру.
– Конечно, писающий мальчик – довольно избитая тема, – продолжал ваятель, мигая сквозь ус металлическим зубом. – Писающих мальчиков неоднократно изображали скульпторы разных стран и разных времён. Я решил внести в этот растиражированный сюжет свежую струю, поэтому изобразил писающего мальчика стоящим на броневике, с кепкой в руке.
– Струя хорошая, а вот сам мальчик мало похож на Небижчика, – критически заметил инспектор Полуящиков. – Вы же с него лепили.
– Во-первых, работа ещё не окончена, это только черновой вариант, – обиделся Петров, – а во-вторых, я вообще не стремился к портретному сходству.
– А вы? – Детектив-любитель Нышпорка оборотился к живописцу Вольфгангу Ходжибердыевичу Иванову. – Вижу. Натюрморт с ананасом.
– Нет, картина называется «Утро металлурга», – застенчиво буркнул живописец, отдирая от мохнатой бороды присохший к ней тюбик.
– Вы полагаете, металлурги начинают день с таких экзотических завтраков? – поинтересовался детектив-профессионал Полуящиков.
– Это не ананас, это доменная печь, – смущённо пояснил Вольфганг Ходжибердыевич, пытаясь отковырнуть кисточку, присохшую к воротнику.
– А, ну да, печь. А слева – уставший металлург, – сообразил дворник. – Ишь как скукожился, работяга. Всё понятно.
– Нет, это не уставший металлург, а вагонетка с рудой, – робко поправил Иванов, тщась оторвать от рукава присохшую к нему палитру.
– А где же здесь сам металлург?! – воскликнул Полуящиков.
– Металлург едет на работу в троллейбусе, – пробормотал стушевавшийся живописец, дёргая второй тюбик, присохший к брюкам на колене.
– Да где же здесь троллейбус, хрен подери!!! – взвизгнул возмущённый живописью молодой милиционер Достоевский, мигая рыжими, как мандарин, ресницами.
– Пока нету, – вздохнул сникший художник и почесал третий тюбик, присохший к мохнатому затылку. – Я писал диптих, то есть картину, состоящую из двух отдельных холстов, объединённых общей темой. На одной части я изобразил доменную печь в ожидании металлурга, а на другой собирался изобразить натурщика Небижчика в виде металлурга, едущего в троллейбусе на работу.
– Логично, – оценил Солопий Нышпорка.
– И вот пока Илья Григорьевич якобы мочился как бы с броневика для Серафима, я дописал первую часть, чтобы после перекура приняться за вторую. А оно вон как вышло, – закручинился Вольфганг Ходжибердыевич.
– Да, оно вышло в ванную и там погибло, – поддакнул дворник. – А вы чем похвастаетесь, гражданин Сидоров? – повернулся Солопий Охримович к третьему жрецу искусства, уныло гладившему ногтем большую старинную деревянную фотокамеру, которая норовила прикинуться гармошкой.
Фотограф Дормидонт Ермолаевич Сидоров печально пошевелил лбом, трагически покачал пустынным (в аспекте растительности) черепом, грустно всхлипнул правой ноздрёй, мрачно поёжился, расстроено мигнул глазами, угрюмо вздохнул и, наконец, негромко… промолчал.
– Признавайтесь, над чем работали, – настаивал сыщик Нышпорка.
– Над фотосерией «Ню и ню!», то есть серией снимков обнажённой натуры, – буркнул невесёлый фотохудожник и смахнул рукавом скупую мужскую соплю.
– Обнажённая натура – это Небижчик? – уточнил Солопий Охримович.
– А кто же. Илья Григорьевич. Он был лучшей моей фотомоделью, понимаете. – Сидоров смахнул вторую предательскую каплю. – Теперь уже никогда, понимаете, ни-ког-да…
– Плюньте, – сказал дворник.
– Вам легко говорить! А где я возьму другого такого натурщика! Это ж был виртуоз! Маэстро! Живой классик позирования!
– Плюньте, повторяю. Вот в эту пробирку, – настаивал Нышпорка, достав из кармана стекляшки.
– Зачем?
– Нам нужен образец вашей слюны.
– Вы меня в чём-то подозреваете?
– Ни в чём, абсолютно ни в чём. Кроме разве только зверского убийства. И вы, граждане Иванов и Петров, тоже плюньте в пробирки.
Служители муз пустили ротовую влагу в три стекляшки.
Солопий Охримович, закупорив оные сосудики, протянул их инспектору Полуящикову со словами:
– Пусть в лаборатории сравнят эти слюни со слюной на перегрызенной верёвке.
– Гениально! – восхитился Захар Захарович.
– А вы подробно изложите, – вновь повернулся дворник Нышпорка к трём так называемым жрецам искусства, – что тут происходило от момента, когда натурщик пошёл в ванную, до момента, когда вы позвонили в милицию.
– Ну, Илья Григорьевич пошёл в ванную ополоснуться, поскольку, работая писающим мальчиком, так сказать, он вспотел от работы. А мы втроём вышли на балкон покурить и потрепаться, – начал рассказывать «жрец» Петров. – Прошёл час, а Илья Григорьевич из ванной всё не выходит и не выходит. Мы его позвали, а он – ни гу-гу. Тогда мы поняли, что с ним что-то случилось, ворвались в ванную и увидели его в воде с топором в затылке и петлёй на шее. Он уже был мёртв. Вот тогда мы сразу и позвонили…
– На двери ванной с внутренней стороны сломана задвижка. Это вы её, или она уже была…
– Это нам пришлось сломать, дверь же была заперта изнутри.
– Во время перекура вы слышали какой-нибудь шум?
– Сначала из ванной слышалось плескание воды и пение Ильи Григорьевича, – припоминал скульптор Петров, сверкая сквозь ус металлическим зубом.
– Он пел: «В траве сидел кузнечик совсем как огуречик…» – уточнил фотограф Сидоров и смахнул рукавом ещё одну скупую мужскую каплю из носа.
– А минут через пять эти звуки прекратились, и до тех пор, пока мы выломали дверь, всё было тихо, если не считать нашего разговора, – смущённо добавил живописец Иванов, теребя присохший к бороде тюбик.
