Текст книги "Орлий клёкот. Книга вторая"
Автор книги: Геннадий Ананьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)
– Верно.
– Так и будем действовать. А теперь – спокойной ночи. Впрочем, не будет она спокойной. Анне не говори о брате. Былое быльем поросло – не вороши. Если бы письмо от нее, но ты категорически против. Оно и лучше, когда в неведении Аннушка наша.
Не стоило Оккеру предупреждать Богусловского, ибо в мыслях не держал он, что можно ей рассказать все о делах брата. О Левонтьевых давно вообще в семье не вспоминали. Ни добром, ни злом. Вроде бы и не уговаривались, а так получилось. Нет их, и – все. И не было. Оккер же словно каминными щипцами поворошил подернутые пеплом и едва тлеющие угли – огня прежнего не вызвал тем самым, но синие язычки забегали по черноте. И родился невольно вопрос:
«Прав ли я, скрывая от Анны, что Дмитрий жив?»
Нет, он и теперь не думал о полном откровении (зачем Анне все знать?), он лишь взвешивал, насколько можно приоткрыть занавес и стоит ли вообще приоткрывать. Он помогал Анне сносить на кухню посуду, а потом, перемытую, протирал полотенцем. Они попили еще кофе, обсуждая, как это бывает обычно после ухода гостей, сложился ли вечер. Все у них шло обыденно, и не видела, казалось, Анна, какое смятение в душе Михаила. Она после кофе принялась собирать его в дорогу, чтобы не тратить на это утреннее время, и он даже помогал ей, что бывало с ним редко, не подавая даже вида, как трудно ему решить вдруг возникшую из-за неосторожного предупреждения Оккера задачу.
По долгу службы он обязан был промолчать, по долгу совести, напротив, обязан сказать хотя бы о том, что жив Дмитрий. Жив ее брат.
Уж спать они легли, а он все не знал, как поступить. Никак, естественно, не мог уснуть, хотя и тихо лежал, притворяясь спящим. Но тут Анну не обманешь. Женщина чувствует, спит муж ее или нет. Спросила участливо, положив тем самым конец сомнениям:
– Что-то, Миша, неспокоен ты. Отчего? Похоже, скрытничаешь, меня оберегая.
Плохо, выходит, владел собой. Да, не обманешь женский зоркий глаз и чутье женское. Да и стоит ли это делать? Пусть будет правда. Истина пусть будет.
– Дмитрий жив. И не просто жив, а дает о себе знать весьма настойчиво.
Михаил почувствовал, как пружинно напряглась Анна. Но молчит. Ни слова, ни вздоха. Не дышит даже. Продолжил:
– Еду завтра, чтобы отбивать его провокацию. Крупную. Войной она может обернуться. Войной. Понимаешь?
Повела мягко Анна рукой по морщинам, как делала это не единожды в душевно трудные для Михаила минуты, и сказала, вроде бы даже спокойно, только слишком уж чеканя слова:
– Если так случится – прокляну его. И с тобой если, не дай бог, что – тоже прокляну. – И только тут заплакала.
До утра они не сомкнули глаз. И впервые уезжал он на серьезное боевое дело не со спокойной душой. Хотя Анна взяла себя в руки и провожала с обычной заботливостью о том, все ли собрала в дорогу, даже сказала привычное, ставшее семейным ритуалом: «Храни тебя господь», но он не мог не понимать, какая психологическая нагрузка навалилась на нее.
«Зачем рассказал? Зачем?!»
То ему казалось, что совершил он глупость и даже подлость, то он оправдывал себя, считая бесчестным оставлять в неведении жену, что жив ее брат. Пусть даже враг он, но кровь-то одна. Пусть проклянет его, но будет знать, что жив он.
«Суета сует», – отмахивался он от назойливых дум, но разве это помогало? Нет. Не выходила из головы Анна. И виделась она рыдающей. Он вновь начинал винить во всем себя, и мысли начинали новый бег по тревожному кругу, отзываясь в сердце ноющей тоской.
Оставив машину в первом на левом фланге отряде, куда только и доходила пригодная для легковушек дорога, пересел Богусловский в седло. Лошадь дали ему горячую, рвала она поводья, не желая ровной рыси, приходилось сдерживать ее, беречь силы, ибо не близок путь и нерасчетливый аллюр выбьет коня из сил. Но даже эта борьба с норовистым конем не повлияла почти нисколько на ход мыслей. Богусловский даже забывал временами, зачем и куда он едет, не думал вовсе о предстоящей операции, а она, судя по данным пленных, ожидалась далеко не простой.
Правда, была у него, видимо, надежда, что встреча с представителями японской Квантунской армии и погранкомиссаром предотвратит провокацию, оттого и позволил он себе беспрерывное и долгое душевное самоистязание. Знал бы, чем закончилась встреча с квантунцами, непременно разорвал бы заколдованный круг мыслей своих, оттеснил бы обиды свои и жалость свою в дальний угол и заставил себя думать о противодействии левонтьевской провокации. Не избавился бы вовсе ни от тревоги за Анну, ни от сомнения, ни от обиды на нее, но не властвовали бы они безраздельно.
Так оно и случилось, когда добрался Богусловский до отряда и встретивший его начальник штаба передал просьбу Оккера связаться с ним без промедления. Короткий состоялся разговор. Очень короткий. Владимир Васильевич лишь сообщил возмущенно:
– Обещали разобраться. Им, видите ли, ничего неизвестно. Ответ обещали дать через два дня. Все ясно тебе?
Да, куда уж ясней! Провокация, значит, будет либо завтра, либо послезавтра. Обязательно раньше намеченного срока повторной встречи. А он, направленный сюда специально для того, чтобы перехитрить провокаторов, совершенно не готов распоряжаться, не имеет никакого плана действий.
«Распустил нюни! – ругал он себя. – Честно? Не честно? Кому это сейчас нужно?! Людям что скажешь?!»
– Разрешите доложить наш план? – прервал уничижительные мысли Богусловского начальник штаба отряда. – Возможно, внесете поправки? Я передам командиру. Он там. Руководит работами.
– Слушаю.
– Вот здесь, в двух местах, – начальник штаба показал на схему, – наиболее вероятна высадка. Ставим ППХ погуще, но не только ракеты, а и холостые патроны. Приборы сами готовим и здесь, и снимаем одновременно с менее оперативных застав.
Богусловский сразу же оценил идею опоясать берег так называемыми приборами пограничной хитрости. Изворотливый ум русский – при нужде чего не придумает! Кому-то пришло в голову распилить чурку пополам вдоль, одну половинку вкопать в землю, вторую, с просверленной для ракеты дыркой и прикрепленным на уровне этой дырки бойком, присоединить мягкими ремешками, как шарниром, по верху соединить половинки подвижным полозком, к которому привязывалась либо суровая нитка, либо тонкая проволока. Растягивалась она на двадцать-тридцать метров в два конца. Задел человек за оттяжку, потянул, значит, полозок, и падает половинка чурки, ударяясь бойком о камень, расчетливо положенный специально для этого, – ракета летит в небо. Для наряда – сигнал, нарушитель – напуган. Побежал если дальше, глядишь, еще одну ракету в воздух поднял – совсем тогда ясно, куда путь он держит. Иногда, редко правда, такие «приборы» начинялись холостыми патронами. Эффект от этого отменный. Если нарушитель вооружен, начинает отвечать на выстрел выстрелом.
– Молодцы. Только сомнение есть: насколько эффективно? – прервал Богусловский начштаба отряда. – Они же не татями намерены, а открыто. Чем больше шума, тем лучше. Не вылезая из лодок, огонь станут вести. Отстреливаться.
– Мы первыми огонь не откроем. Тем более – когда они в лодках еще будут. В окопах сидеть станем, не высовываясь вовсе. Высадятся, думаю. Раз им велено раненых получить. А на ракеты, да еще с выстрелами, откроют, думаю, обязательно огонь. Вот пусть и стреляют. Патроны жгут. А мы тем временем по флангам, вот здесь, – вновь указка заскользила по схеме, – отрежем их от берега. Прикроем маневр дымшашками и станкпулеметами.
– Холостыми? – хотя и догадался Богусловский, но посчитал нужным уточнить.
– Да. По ленте заряжено. Маловато, конечно. Побольше бы зарядить, но… Дымшашек тоже раз-два и – обчелся.
– Поправимо это, – ответил Богусловский и попросил соединить его с начальником тыла округа.
Пока телефонисты пробивались от коммутатора к коммутатору, Богусловский продолжал слушать доклад, «прокручивая» еще и еще раз предстоящую операцию. Виделась она ему добротно продуманной, и требовалось внести лишь мелкие поправки.
– Перед окопами, значит, МЗП?
– Да, метров десять. По флангам тоже – МЗП.
– А окопы там роются? Нет! Ладно, я на месте посмотрю. Думаю, возможно ближе к берегу провести боковые ходы сообщения. И еще меня смущает: дымовая завеса. Не задымить ли нам провокаторов? По ветру.
– Отлично. Зажженные дымовые побросать к ним ближе! – воодушевленный хорошей мыслью, воскликнул начальник штаба отряда. – Так и сделаем!
Зазвонил телефон, и Богусловский, взяв трубку, начал перечислять все нужное, что срочно, эстафетой, должно быть сюда доставлено.
– К утру хорошо бы успеть, – закончил он разговор. – К утру.
Возможно, такая спешка и не была нужна, но лучше опередить события, чем опоздать. Этого правила всегда придерживался Богусловский. Закончив разговор, он встал и спросил:
– Кони готовы?
– Да. Я – с вами. Здесь останется мой заместитель. Не будете возражать?
– Не буду, – согласился после малого колебания Богусловский. – Там сейчас дела всего важнее.
Тайга стояла непроницаемо-черно и затаенно-тихо, оттого неестественно звонко цокали подковы о подмерзшую в ночном осеннем морозце тропу. Представлялось, что даже там, за Амуром, слышна рысь торопившихся коней. Так и хотелось надеть что-то мягкое на конские ноги, чтобы не пугать непроглядную бесшумность. А ведь знал Богусловский, что отсюда за Амур даже крик не долетит, даже выстрел вряд ли будет там услышан. Но что поделаешь с собой? С натурой человеческой даже сам человек не всегда совладает.
Запахло дымом, и вскоре уже искорками начал пробиваться сквозь таежную темную плотность близкий костерок – лошади порысили еще размашистей и уверенней.
– Огонь оттуда не виден? – спросил Богусловский, хотя знал, что костер этот разведен за высокой сопкой, на поляне возле обогревателя.
Их много на границе, неприметных, а с сопредельной стороны вообще невидимых. Построены вблизи удобных для нарушения границы мест, и коротают в них время от службы свободные наряды, которые иногда по обстановке высылаются прикрывать оперативные направления на несколько суток. Но сейчас здесь собралось много пограничников – не пяток или десяток, в избушке даже малой части не поместиться. Пищу же если на всех готовить, то спалить ее можно от перекала печи. Вот и развели очаг прямо на поляне. Нет у застав походных кухонь – разворачиваются, как умеют.
– Исключено, – ответил начальник штаба. – Даже от нашего берега не видно. Проверяли.
Важно, очень важно было не показать провокаторам, насколько усиленно пограничники готовятся к встрече с ними. Левонтьев не дурак конечно же. Раз посланная за «языком» группа не вернулась, значит, возможно пленение. Со всеми вероятными последствиями. Не у всех язык на замок запертым останется. Но предполагать – одно, а видеть, как готовятся, – другое. Каковы, если идти не вопреки логике, действия Левонтьева? Выбрать другое место высадки? Но вполне возможно, что специально послана и диверсионная группа, и десант направлен будет именно сюда. Ему же главное, чтобы огонь пограничники открыли, а назад должна вернуться пусть малая часть, пусть почти все, только оказалось бы несколько раненых и убитых. Потому и не станет особенно мудрствовать. А если заметит, что готовятся крепко, чтобы захлопнуть, как в мышеловку, весь десант, тогда уж подумает. И что предпримет по совету хозяев своих – неведомо. Вот и работали пограничники только ночью, а днем даже в окопах не оставались.
К окопам на той стороне уже привыкли давно, их вырыли сразу, как началась война и японцы стали наглеть. Вырыли на всех опасных направлениях, и был отработан план обороны. Совместный с частями Красной Армии. Вот теперь их и решили использовать. Но, если днем вдруг кто закурит или высунется нечаянно, могут с той стороны засечь это. Перестраховка? Возможно. Но кто от перестраховки умирал?
Так, тщательно и скрытно, готовил отряд встречу десанту в двух местах. Десантоопасных, как их называли. Красноармейцев начальник отряда привлекать к операции не захотел. На своих пограничников он вполне надеялся, а те ненароком могли что-то напутать и испортить все дело.
– Решение верно, – одобрил Богусловский, выслушав доклад начальника отряда. – Своими силами будем. – И спросил: – А там, на втором участке, кто?
– Я оттуда недавно. Сейчас боевик наш. Опытный офицер.
– Давайте так сделаем: вы – на второй участок, мы с начальником штаба вашим – здесь. Сейчас посмотрим все, потом еще раз подумаем, не упущено ли что.
Единственное, что предложил Богусловский, – вырыть для фланговых пулеметов просторные окопы. Они среди багульника, шиповника и облепихи, которыми густо обросли подножия сопок, будут совершенно незаметными, а польза от них большая: ударят, что называется, в упор и неожиданно, дав возможность с большей безопасностью окружить десант. По два пулемета велел Богусловский поставить на каждый фланг. Один с холостыми патронами, другой – с боевыми.
– Лишнее это, – возразил было начальник штаба. – Перезарядить ленту – минутное дело.
– Минута может многое решить, – недовольно одернул его Богусловский. – Итог боя должен быть один: либо все они, без оружия, даже не поцарапанные, возвращаются, либо ни один не возвращается. Это и провокаторам нужно будет объяснить. Пусть знают и думают. Не поймут – огонь на поражение.
Они разговаривали на краю поляны, разговаривали вполголоса, чтобы не нарушать общей тишины, ибо поляна даже им казалась безлюдной, хотя более десятка пограничников опутывали ее приборами пограничной хитрости, оцепляли подковно малозаметными препятствиями. Лишь иногда из темноты доносились короткие глухие фразы, и снова все стихало.
– Молодцы. Без шума работают. С маскировкой только как?
– Проинструктированы. Продумано все, – с обидой ответил начштаба. – Не новобранцы работают.
– Хорошо. День покажет. Если враг предоставит его нам.
Предоставил. После полуночи заняли пограничники все свои места, оставив у обогревателя лишь дежурных для того, чтобы приняли они цинки с холостыми патронами и дымшашками, которые, при всей спешности, подоспеть могли только к утру.
Забрезжил рассвет, просветлив восток. Тихо. Ни звука с реки. Но сидят бойцы, ждут терпеливо. Привычны им ночи без сна в секретах и засадах. И морозец осенний, чувствительный особенно в предутрии, серебром осыпающий желтизной прошитую траву, тоже им привычен. Богусловскому труднее. Избалован он уже кабинетной теплотой – не то что в первые свои пограничные годы. Но перемогает холодрыгу, не показывая вида.
Только не упрячешься от внимательного пограничного ока. Пошел эстафетно по окопу полушубок, невесть откуда взявшийся, и лег на плечи бесспросно. Что ж, спасибо за заботу…
Ясней и ясней краешек неба над тайгой между сопками, словно пучится сила неведомая, рвется наружу, но давит ее небосклон теменью своей мощной, не дает воли вольной. Но вот – прорвалось. Краешком тускло-красным пропорото небо. И хватит для начала этого, есть зацепка, какая случается, когда ворвется на крепостную стену первый из штурмующих вражеский бастион. Скользнул лучик, просверливая индевелые вершины, расцвечивая их алмазами, и тут вдруг враз сыпанул веер яркий-преяркий – успевай только зажмуриваться.
Осветилась вскоре и долинка береговая, уютно улегшаяся меж гривастых сопок. Ничего не приметил Богусловский, хотя старался разглядеть, где МЗП, где ППХ. Ловко сделано все, будто не ночью устанавливали все это, а днем, да еще и без спешки.
«Нет, просто молодцы! – хвалил пограничников Богусловский. – Оттуда даже в стереотрубу ничего не обнаружат. Теперь останется одно: ждать…»
Богусловский хотел было поблагодарить красноармейцев, сержантов и руксостав застав за умелость и сноровку в работе, повернулся лицом к начальнику штаба, но тот, словно стремясь опередить возможный вопрос, поспешно и с заметным сожалением о случившейся отсрочке высказал свое мнение. Категорично:
– Сегодня не будут. Это уж как пить дать. – И почти сразу: – В отряд предлагаю поехать. Отдохнете до вечера…
– Нет! – резко отрубил Богусловский. – В отряд не поедем. Здесь останемся.
– Но в избушке-то хоть можно вам отдохнуть?
– Можно, – согласился Богусловский. – Дождемся доклада от начальника отряда.
Посыльный со второго участка прибыл вскорости. Доложил, что и у них полнейшая тишина.
– Ладно, раз так, – кивнул Богусловский посыльному и повелел: – Людей вывести из окопов, оставив наблюдателей. Быть в постоянной готовности. Возьмите с собой пяток дымшашек и цинк холостых патронов. Всё. Возвращайтесь. А мы, – взгляд на начальника штаба отряда, – тоже покидаем окопы. Прошу, распорядитесь о наблюдателях.
И сразу, с последними словами приказа, почувствовал Богусловский расслабленность и даже вялую опустошенность. Предельная внутренняя собранность, которую он даже не замечал, ибо привычна она для пограничников в сложной обстановке, отступила, давая душе отдых. Только совсем недолго длилась эта покойность: Анна, плачущая (он словно вновь ощутил на плече теплоту ее слез, услышал явственно: «…прокляну его!»), стала перед глазами, захватила властно и без остатка чувства и мысли Михаила Семеоновича и до самого вечера, пока вновь не подошло время занимать свое место в окопе, не отступала.
А как он долог, этот день, когда от ничегонеделания не знаешь, куда себя девать. Уснуть он так и не уснул толком, хотя и старался вовсю сделать это, забыться, отрешиться от трудных мыслей, а может, и вовсе избавиться от них, но не тут-то было. Он завидовал красноармейцам, каждый из которых был чем-то занят, что-то выполнял урочное либо спал безмятежно свое положенное время, а каково ему, пусть даже не обремененному думами о жене, о ее нелюбви и о ее жертвенности, ее умении подчинить себя когда-то данному слову, – каково ему без связи даже со штабом отряда, оторванному от всех дел, за которые он в ответе? Это тебе не винтовку чистить и патроны в лентах выравнивать.
Бремя, однако же, двигалось, как и положено ему по всем сложившимся в звездном мире порядкам. День, хотел он этого или нет, торопил ли его кто или, наоборот, сдерживал ли, катился к вечеру, и темнота пришла в самое нужное время. Пора заполнять окопы. Без шума. Без лишних слов. И – тихо ждать. Вновь, вполне может статься, бесцельно.
Лишь одно короткое напутствие:
– Прошу всех предельно четко выполнять индивидуальные задания. Помните: ошибка может обернуться большим несчастьем. Не только для всех нас, но и для страны. Не забывайте этого.
Возможно, лишними были эти слова. Пограничники, чуть выпадало свободное время, когда позволительно засмолить самокрутку, тут же принимались с возмущением судить-рядить о наглой провокации, которую задумали японцы. Вывод один у всех: не оплошать. Они психологически готовы были встретить провокаторов, и это понимал Богусловский, но понимал он и всю величину той ответственности, которая лежит сейчас на всех них, на каждом из них. Оттого и посчитал нужным предупредить:
– Не забывайте это…
Любой человек, особенно же воин, меняется совершенно, если выпадает на его долю смертельно опасное дело. И мысли целенаправленны, и собранность отменная, самовольство исключено, а для пограничников такое состояние не только обычно, но и привычно, ибо жизнь их под стать фронтовой: разинешь рот – не муху сглотнешь, а пулю. Но даже и для них сегодняшняя ситуация далеко не рядовая – вот и обеспокоены все. Кому даже разрешили командиры поспать, когда отнаблюдал свое, и тем сон – не в сон.
Посветлел небосклон, где солнцу место выбираться из темени, а Амур мирно перешептывался с сонными берегами. Ни одного подозрительного шума.
– Что, и сегодня не появятся? – будто сам себя спросил Богусловский. – Нежелательно это. Утомительно ожидание. Тревожно…
– Кажись, загалдели, – прервал Богусловского стоявший рядом молодой краском. Прислушался еще немного и сказал вполне уверенно: – Рассаживаются по лодкам.
«Вот это слух! – восхитился Богусловский, ибо сам он, как ни напрягался, ничего услышать не мог. – А может, ошибается?»
Нет, без осечки вышло у краскома. Всего несколько минут прошло, а от сопредельного берега донесся скрип уключин. Частый и множественный скрип.
– Ого! Густо, похоже! – вроде бы радуясь, что будет горячее дельце, воскликнул начальник штаба отряда. – Ничего, давай-давай!
Лодки тем временем приближались довольно быстро и шумно. К скрипу уключин вскоре добавились громкие переклики гребцов и на русском, и на китайском языке, взрывы смеха, какие случаются при очень смешной остроте да когда к тому же слушающие в добром подпитии, – все походило на то, что на реку выехали люди ради праздной прогулки, бесшабашно-веселые, которым в данный момент сам черт не брат. Вполне они могут ненароком причалить и к другому берегу. Какой с них спрос? Ошиблись.
А Богусловский представлял, чем весь этот спектакль должен, по замыслу Левонтьева и его хозяев, закончиться: услышит ближний пограничный наряд шум на реке, поспешит навстречу, чтобы предупредить высадку, тут с лодок и ударят по нему из винтовок. Вполне возможно, холостыми. Ответят наши пограничники огнем – вот тебе и раненые нужные. Вот тебе и повод для ультиматума, а то и для агрессии. Чтобы, значит, безвинных оградить от огня советских пограничников.
«Мелко мыслишь, Дмитрий, – с неприязнью думал о Левонтьеве Богусловский. – Считаешь, против тебя мужики забитые из твоей бывшей вотчины стоят. Нет уже тех мужиков. Нет, и все. Распрямили они спины, просветлели разумом…»
Разве один Левонтьев жил прежним пониманием России, теперь советской, считая привычно ее сословную темность и тугодумность неизменившейся? В этом была роковая ошибка недругов российских и благо для народа ее разноплеменного, единого в ратной защите лада своего.
Подплывают лодки, а на берегу тихо. И темно пока еще. Примолк и десант. Весла опущены в растерянности: не по сценарию что-то получилось. А течение уже подхватило лодки, сносит их, лепит борта к бортам. Команда нужна, чтобы знать всем, что делать. И рявкнула она. С громким матюгом:
– Греби! Так твою перетак! На берег!
Взвизгнули уключины морозцем по коже. Затаили дыхание пограничники, сжимая винтовки. Всё. Быть бою. Для кого-то последнему в жизни. А так не хочется кровавить такой мягкий покойностью своей рассвет…
Поскребли джонки и лодки днищами отмель песчаную и сунулись носами в берег. Тут новая команда. Столь же грубо приправленная:
– Вылазь! Не волоки далеко лодки на берег, чтоб обратно не карячиться!
Послушно, уже без шуток и смеха, а молчаливым горохом посыпались на берег маньчжуры и белоказаки. И выстроились. Без всякой на то команды. Ждут стоят. А тот, что команды бросал, тоже растерян. Недоволен. Даже зол.
– Что ж эт они, сучье отродье, сундулят без прыти?! Иль уши заложило, что не слыхали нас?! – Передохнул малость и повелел: – Пошли, айда. Гутарил, паря, Левонтьев – окопы, дескать, понарыты. К ним айда.
Но только десяток шагов сделали провокаторы, как взвилась в небо ракета: кто-то наткнулся на проводок. Обратно было кинулись некоторые, но грубый окрик остановил их:
– Вперед! Эка невидаль – ракета. Пущай летит. Глядишь, прибегут вскорости сопляки зеленофуражечные…
Еще одна ракета взвилась в рассветное небо, ярко опалив его.
– Вперед, гураны трусливые!
И тут – выстрел. Хлесткий, в упор. Еще один. Тоже – в упор. Прилипли нарушители к морозной, седой от инея траве, будто кто косой по рядам их взмахнул. Зацокали холодно затворы, втискивая патроны в патронники. Но пока еще не поняли провокаторы, что к чему и в кого стрелять. Слушают.
– Что? – спросил начштаба отряда шепотом Богусловского. – Пора?
– Да, пора.
Покатилась бесшумно по окопу команда, и тут же полетели в сторону провокаторов зажженные дымовые шашки, а на флангах из окопов поднялись пулеметы.
Застучали нестройные ответные выстрелы из дымной невидности, но тут же умолкли, подчинившись зычной команде:
– Прекратить огонь!
Машинально подчинились, потому что скомандовал командир комендантского взвода отряда, специально сюда привезенный из-за зычного голоса. Достиг он своего и, не давая опомниться провокаторам, заговорил репродукторно:
– Если станете сопротивляться, всем вам – смерть! Ни один не уйдет! Жизнь и возвращение гарантируем, если сложите оружие!
От берега, справа и слева, застрочили длинноочередно пулеметы. И только смолкли, взводный продолжил:
– Стреляли холостыми. Но есть у нас и боевые ленты. Нам известен ваш план. Мы не намерены рисковать. Либо уходите все, без оружия и невредимые, либо не уходит никто!
Забубнили в удушливом дыму, пересиливая кашель. И чем длиннее пауза, тем настойчивей ропот, надрывней и чаще кашель. А из окопа знай подбрасывают новые дымовые шашки. Правда, дым уже и до окопа добирается, но это – ничего, ибо там, где шашки выплескивают дымовые клубы, куда как не сладко.
Кто-то там, в дыму, Левонтьева матюкнул, закашлявшись. На него прицыкнули грозно. Верно все: боятся расправы. Просто оружие побросать, только чем потом простота обернется? Умирать, однако же, еще страшней.
Согласились в конце концов сдаться. Крикнул старший:
– Будет окуривать! Примай от нас карабины!
Вот и все. Теперь лишь дождаться, пока додымят шашки, а затем утянет к Амуру дым, потом можно и из окопов выходить. Не всем, правда. От коварства нет гарантии, когда имеешь дело с бесчестьем.
Нормально, без осложнений прошло разоружение провокаторов. Отвели их на два десятка метров от сваленных в кучу карабинов казачьих, видавших виды еще с гражданской войны, винтовок японских, еще совсем новеньких, и разрешили сесть. Объяснили:
– Передадим вас представителям погранстражи от Маньчжоу-го и от квантунцев. Придется ждать.
И поскакал гонец в отряд с конвертом, на уголке которого поставлены три креста: предельный, значит, аллюр. За лошадь всадник не в ответе. В конверте – донесение начальнику войск. Срочное.
Скоро узнал о победе Оккер и на сопредельную сторону вызов послал, чтобы, значит, встречу ускорить, только ответ не вдруг получил. Японцы, наоборот, затягивали время. Невесть на что рассчитывали. Может, предполагали – одумается кто-то из сдавшихся в плен, ускользнет из-под охраны, переплывет Амур, вот тогда они сами смогут заговорить языком ультиматума, подкрепив его лязгом танковых гусениц. Даже поражение обернут в свою пользу. Да как еще повернут!
Только и пограничники наши не лыком же шиты. Охраняли пленных весь день очень серьезно, а на ночь переместили всех в окоп и окольцевали плотно. Мышь не прошмыгнет – не то чтобы человек. И утром, когда наконец пожаловали погранкомиссар и полковник-квантунец, построили пленных в привычный для них строй. Рядом с заиндевевшим оружием.
– Мы не хотим крови, – с паузами для переводчика заговорил Богусловский. – Мы могли бы уничтожить высланный вами десант, но не сделали этого гуманности ради. Берите их обратно. Без оружия, правда. Оружие останется у нас. Предупреждаем, однако, что впредь не будем столь милосердны. С миром в гости – милости просим. С войной – стеной встанем. Думаю, вам не хочется нового Хасана. Халхин-Гол для вас тоже вовсе не желателен. Но теперь, если случится такое, десятикратно пагубней для вас будет финал…
– Мы не имеем никакого отношения к тому, что здесь произошло, – возразил полковник. – Это – самовольная акция. Господин погранкомиссар и я сделаем нужные выводы…
– Да, сделайте, – снисходительно разрешил Богусловский, наблюдая с радостью за бессильным гневом японца, вынужденного натянуть маску холодной почтительности. – Сделайте. И еще совет вам. Совет профессионала-пограничника: несите службу лучше. Такую ораву не заметить? За такое у нас под трибунал бы отдали.
Не последовало благодарности за добрый совет. Козырнул молча полковник-квантунец и выпалил несколько сердитых фраз, уже не Богусловскому адресованных, а тем, кто сопровождал его в этой невыгодной поездке. Вроде бы подчиненные виноваты в его унижении.
Засуетились пугливо все вокруг, посеменили, подгоняемые криками, провокаторы-неудачники к лодкам и джонкам, а наши пограничники с ухмылками на лицах созерцали горделиво плоды своей победы, понимая и малую ее масштабность, и великую значимость.
Богусловский тоже, как и все, гордился свершенным, может быть более всех понимая, сколь великое дело сделано. Он анализировал еще и еще раз все, что произошло на этом пятачке дальневосточной земли, что происходило на участке всего округа в военные месяцы, и чувствовал, что подобная победа не может глобально отвести великую угрозу, которая висит над Сибирью, а значит, и над всей страной. Не в состоянии они наличными силами отбить не только вторжение вражеское, но даже провокации, если совершены они будут сразу в нескольких местах да еще если станут часто повторяться.
«Нет, усиливать нужно Дальний Восток, а не оголять его, – думал упрямо он, пытаясь вывести из случившегося здесь весомый аргумент для письма в Кремль. – Везение не каждый раз будет нам сопутствовать. Сила должна быть здесь. Мощная…»
Не раз еще и не два, как считал Богусловский, придется округу противостоять подобным провокациям, а возможно, и более мощным, нужно поэтому готовиться к ним, мобилизовать все силы. Он, однако же, ошибался. Потихоньку-полегоньку наглость квантунцев станет притухать, смирней они поведут себя, а после разгрома фашистов под Москвой и вовсе обходиться начнут щипками, не решаясь на крупные пограничные конфликты.
Письмо Богусловский так и не окончит, а Оккер с удовольствием станет красоваться своей прозорливостью. Нет-нет да и скажет назидательно к случаю, а то и не совсем уместно:
– Видишь, устояла Москва, и тут потеплело. А ты – Наполеон… Кутузов! Не те времена. Битвы не те. Классовые они сегодня. И роль Москвы в этих битвах иная.
