Текст книги "Орлий клёкот. Книга вторая"
Автор книги: Геннадий Ананьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)
Богусловский-старший, однако же, разочаровал внука:
«– Ладная пара, думаю, из вас получится. Поздравить – поздравлю от чистого сердца, а коль скоро вам благословение нужно, пишите письмо матери с отцом. Ну и я от себя отпишу…»
Лида согласилась без колебания:
«– Верно. Подождем ответа».
«– Лида! Война же!».
«– Если нам суждено погибнуть и если есть рай, мы там с тобой станем жить вечно. А пока живы – подождем. Да, Владик, подождем».
И они ждали. Сошел уже снег, их батарею перебросили на юг, в донские степи, ниже Медведицы, и определили позицию недалеко от одинокого хутора. Поначалу жизнь текла непривычно спокойно, потом фашистские самолеты стали чаще и чаще полосовать небо, и пошла прежняя горячка. Смерть витала рядом, а письмо все еще кочевало по сложным почтовым трассам, и вот только сегодня Владлен прочитал долгожданное: «Твой выбор – наш выбор. Желаем вам, дети, счастья…»
Лида рада не меньше Владлена. Она уже не раз жалела о своем решительном слове ждать благословения, она даже Владлену сказала об этом в один из вечеров, когда их, как часто это делали зенитчики, оставили в землянке одних, но тут же, чтобы он не принял ее признания за слабость, за отказ от своего решения, повторила: слово дано – надо его держать. Сегодня они могут устроить пир, тем более что само небо предоставляет такую возможность.
– Идем к комбату! – лучась радостью, предложил Владлен Лиде. – Сейчас и объявим!
– Да. Пошли.
Они не дошли до землянки комбата и увидели его, спешившего им навстречу. Взъерошенный какой-то – куда подевалась его степенность! Он даже не заметил возбужденности у Владлена и Лиды. Заговорил, не сдерживая эмоций:
– Кричи «ура»! Батарею принимать тебе велено. У меня. Я – на полк. На наш. Это особенно хорошо. Все свои, всех знаю. И меня знают. Сегодня к исходу дня велено отбыть.
Радость на радость, воспринять бы это с ликованием, а Владлен погрустнел. И Лида сникла. Только когда комбат понял, что шли они к нему, и догадался, с какой целью, спросил:
– Свадьбу играть намерены?
– Да. Только вот… Проводы.
– Объединим. По мне слез лить не следует. На повышение иду. Вот и не будет на нашем празднике грусти.
И в самом деле, не было вовсе грусти: гармонь, гитара, балалайка и мандолина почти не умолкали. Патефону играть времени выделено было совсем мало. Иванов заражал всех своей неудержимой веселостью, солировал на гитаре, дирижировал оркестром, плясал, сыпля прибаутками, и только один раз заволокла печаль светлые очи его, когда пригласил Лиду на танго:
– Прошу. Не заревнует суженый твой, надеюсь? – Пригладил пятерней вихрастый чуб, щелкнул каблуками в полупоклоне, а взгляд вновь уже задиристо-весел, чело безмятежно-светлое. – Прошу.
Хоть и долог день летний, только летят минуты и часы стремительно, когда беспечен ты и счастлив. Подошла пора комбату прощаться. Поднял он кружку, и все притихли.
– Одно у меня желание: живите дружно пока в моей, теперь уже по праву вашей землянке, потом в других, в какие фронтовая судьба забросит, но самое главное – доживите до победы. Деток нарожайте. Сынов. Только пусть минет их военная профессия. Строителями пусть станут. Созидателями. Мир настанет на земле! Как славно будет!
Сомкнулись фронтовые кружки. Порывисто, страстно. Да, они вполне верили, что наступит великий мир – стоит только одолеть фашизм.
Блажен, кто верует, – так разумно говаривали в седую старину предки наши. И то верно: разве до анализа будущего было им, фронтовикам? Они верили в разум, они, сами убивавшие, не принимали великого кровопролития ради бредовых идей кучки маньяков. Фашизм им представлялся исторической нелепицей, случайной и жестокой нелепицей, против которой поднялось на земле все разумное, и даже то, что так называемый второй фронт все еще не открыт, они воспринимали без заметной досады, соглашаясь с теми оправдательными доводами, какие измышлялись союзниками, – не ведали они, что зловещий гриб Хиросимы насторожит мир, разделит его еще более резко на Восток и Запад, а военная профессия, хотя и не будет столь необходимой и популярной, останется все же весьма нужной стране еще многие десятилетия. Но они верили в послевоенный безмятежный мир искренне, оттого так дружно сдвинули фронтовые кружки с разведенным спиртом. Им жадно хотелось мира, за который безмерно лилась людская кровь.
А еще им хотелось, особенно молодой чете Богусловских, чтобы дождь не прекращался хотя бы до утра. И вслух об этом сказал ефрейтор Иванов, как бы приземлив тем самым вселенский тост теперь уже прежнего комбата:
– Говорят: все, что начинается в дождь, благодатно. Пусть он продолжает моросить.
В руку, как говорится, тост. Не вызвездилось небо до самой ночи, ничто не предвещало изменения погоды к лучшему. Хорошо вроде бы все складывалось. Увы, не прошла ни для молодого комбата с юной женой спокойно ночь, ни для всей батареи, и многим из зенитчиков так и не суждено было увидеть бездонное южное небо и ощутить степную приятную жаркость. Но не небо стало тому виной, а земля.
Что мог знать командир зенитного взвода или даже командир зенитной батареи о положении на фронте? Не очень много. Что создан Сталинградский фронт – известно. Что, как ни старались 62-я и 64-я армии удержаться на реках Чир и Цимля, им это не удалось, оттянулись они за Дон и вроде бы прочно встали – это им тоже известно. Знали еще, что у гитлеровцев самолетов – тьма-тьмущая и они, зенитчики, здесь для того, чтобы на так называемом внешнем обводе оборонять воздух Сталинграда. Но неведомо было ни взводному, ни комбату, что фашисты закончили уже переброску с кавказского направления на сталинградское танковой армии и передовые части ее уже вышли к Котельниковскому, угрожая прорваться к городу, а чтобы этого не произошло, срочно усиливалась оборона юго-восточного направления, готов уже был приказ о создании целого фронта – не знали они, что им, зенитчикам, придется сойтись лоб в лоб с вражеской колонной. И не по приказу свыше сделают они это, а по долгу солдатскому, по велению чести.
Приказ Владлену Богусловскому поступил иной: срочно сниматься с позиции и двигаться к Сталинграду форсированным маршем, На восточную окраину. Для отражения налетов с воздуха на переправу «номер один». Он поступил вскоре после того, как проводили Владлен с Лидой комбата (в пути тот еще был, не принял еще полк) и вернулись в землянку, теперь уже свою, где все уже было прибрано, и ждала их первая брачная ночь.
Увы, землянка так и осталась для них чужой, неприютной. Последнюю свою службу сослужила – собрала под свою крышу командиров взводов и старшину.
Богусловский был краток:
– Приказано сниматься. На сборы – час. Маршрут: Сталинград. Вопросы?
Много их, вопросов разных, только к чему воду в ступе толочь. Велено если, – стало быть, так нужно. Там, в штабах верхних, знают, как силы наличные расставить. Избыток был бы в них – не так перетасовывали бы. А тут, чтобы и овцы целы были, и волки сыты. Поднимаются взводные и – к выходу. И вот тут как раз доклад поступил от передовых постов наблюдения: по дороге к хутору двигается колонна гитлеровцев. Две танкетки и три грузовика с пехотой. В час по чайной ложке, правда, буксуя в грязи, но не останавливаются. Вдали, кроме того, слышен гул танков.
– Да-а, закавыка… – растерянно протянул молодой комбат, но тут же решительно заключил: – Придется встречать! – И к взводным: – Как думаете, командиры?
Думать мог каждый по-разному, но кто же станет перечить комбату, коль скоро тот врага бить предлагает? Скажи «нет» – в трусах ходить станешь.
– Наблюдателей и разведку срочно снимем. Все орудия – на прямую наводку. Небо пока безопасно. Пулеметы – тоже все по наземным целям. Решение наше докладываю в штаб полка.
Там знали о наступлении немцев с юго-запада, оттого и менял боевые позиции полк так спешно, но то, что передовые немецкие колонны вырвались так далеко вперед, для них явилось полной неожиданностью. И решение молодого комбата озадачило. Погибнет батарея. Как пить дать – погибнет. А это значит – реже станет зенитный щит над переправами через Волгу, так сейчас нужными, но отменить решение комбата полковое руководство не осмеливалось. Командирам, особенно такого ранга, хорошо было известно, что многие подразделения и даже части не рискуют обороняться в степи, откатываются, как только начинает прижимать фашист. Оправдывают свои действия тем, что у Волги стеной встанут. И определение этому появилось: «текучесть бойцов от линии фронта». Мягкое, обтекаемое определение, из донесений для большого начальства, видимо, взятое, но низы-то знали, что не так обтекаема и безобидна подобная «текучесть». От нее до паники – один шаг. А тут добровольно люди готовятся к бою. Как не поддержать?
За гибель батареи, однако, по головке тоже не погладят. Что важней для обороны Сталинграда: героическая гибель зенитной батареи или она сама, действующая, прикрывающая одну из переправ, – вот в чем вопрос, в чем закавыка. А комбат на связи. Ждет слова поддержки. Оперативней соображать нужно.
Ответственность берет на себя комиссар, ибо нет еще командира полка, начальник же штаба колеблется. Приказывает:
– До последнего снаряда держитесь, до последнего патрона. Постараюсь направить помощь.
– Спасибо, – совсем по-домашнему ответил Богусловский, вполне понимая, что не так долго протянется бой, чтобы успела поддержка. С воздуха? Вон небо какое! Степью? Утопия!
Готовность к фатальному исходу чести воинской ради – это, конечно же, похвально, но для чего же прежде времени похоронный марш играть? Кто скажет, что будет через миг, а не то чтобы через час.
В землянку вошел ефрейтор Иванов. Лише лихого фуражка сдвинута на затылок.
– Деловое предложение есть: взорвать мостик…
– Какой?
Богуславский не ездил по степной дороге, что шла от хутора, как Иванов, оттого и вопрос задал. Ему с боевой позиции степь казалась бесконечно ровной – глазу не за что зацепиться. Хутор и сады вокруг него – что пятно родимое на голости тельной.
– Да тот, что через овражек болотный. Он по сухоте и то не очень для техники проходим, а нынче там и пехоте, должно, по самые пупки. Вот и рвану его. Иль не видели? – На «вы» перешел. Комбат как-никак. – Километр всего.
– Мысль дельная. Сколько тебе в помощь?
– Никого. Сам. Мин дюжину в кузов и – на мост. А там…
– Ты что надумал, Ваня?! Иначе как-то бы?
– Не надежно иначе. Заметят если фрицы, что минируем, – впустую все. А так – в лоб. Вернусь небось. Ну а если что… Тебя ради, Лида. Не время тебе гибнуть. Детишек нужно рожать.
– Нет-нет, ты непременно возвращайся. Осиротеет без тебя батарея. И я так привыкла к тебе…
– Как выйдет. Помирать никому охоты нет. А суждено если, сына Иваном назовите.
Лида подошла к нему и нежно, как мудрая мать, поцеловала Ивана. У самой в глазах слезы. И доброта с жалостью перемешанная.
Да, если выполнит задуманное ефрейтор Иванов, бой может и не скоротечно пойти. Их на батарее всего ничего, но и фашистов нетучно. Оттянется время похоронного марша.
Вот уже доложили взводные, что готовы вести огонь по наземным целям, но не сложили зенитчики руки, ожидаючи врага, принялись соединять меж собой щели, создавая единую систему обороны, хоть и темень запеленала степь. Притерпелись к ней. Торопятся, поглядывая на запад, не сверкнут ли фары немецких машин.
Но темна и тиха степь, и уже заговорили меж собой зенитчики, вполголоса правда, не ошиблись ли, дескать, разведчики и наблюдатели. Радостно, конечно, если так. Позубоскалят тогда над ребятами, и – баста. Подуют на мозоли и вновь примутся за свое привычное – небо веснушить, крылья подрубать громоголосым стервятникам. Но и иное представляется: утром подкатят. Они, далекие от понимания законов передовой, слышали все же, что немецкая пехота не воюет по ночам. Поспят вволю, позавтракают, а уж тогда подкатят: встречайте гостей. Вот и продолжают торопко копать бойцы, сопят старательно, но нет-нет да и разгибает спину то один, то другой. Не от усталости. К степи прислушиваются. В степь зоркие взгляды бросают, в непроглядную, а то и в столь же непроглядное небо: не мигнет ли где звездочка, отыскав разрыв в плотности тучной?
Все в ажуре. Моросит беспрестанно, звезд нигде не появляется – затянуто, значит, небо, нелетное оно, а степь тоже успокаивающе тиха.
Богусловский, склонившийся к мысли, что до утра немцы не подойдут, дал команду старшине подобрать группу бойцов в помощь ефрейтору Иванову. До утра они успеют взорвать мостик и вернуться. Группа эта собиралась, и комбат решил, отправив ее, распорядиться, чтобы отдохнули пару часов бойцы перед боем, но ни взрывники не ушли к мостику, ни передышки зенитчикам не вышло. Передовое вражеское подразделение спешно двигалось и в ночи без сна и отдыха, и вскоре на батарее увидели короткие, от фар до земли, острошильные полоски света, услышали рокот моторов.
Медленно приближалась колонна, но – приближалась. Зенитчики заработали спорей: чем глубже окопы и сообщения между ними, тем больше шансов не попасть под шальную пулю, под шальной осколок. А судя по всему, часок им еще отпущен. Знали все, что Иванов увел свою машину к мосту, но не верили в возможную от того длительную задержку. Не река вольная, безмостая поперек встанет, не Дон. Дон, его и то перешагнули, а тут – низинка плюгавая. Пройдут.
Какой спрос с артиллеристов – не шофера́ они, оттого и не ведают, о чем судачат, о чем мысли держат. У Иванова же – точный расчет: не станет моста – не пробьется ни одна машина через низину, пока дождь; вот и притаил машину свою за осокой, высокой от добротной влажности, по самый пояс. Ждет, когда миг его настанет. И так, и эдак прикидывает, чтобы, значит, и мостик взорвать, и живым остаться, но хлипко все получается. Самое точное – рвануть машину, когда танкетка на мост уже вползет. И – в лоб ей. Куда она денется? Спятиться не успеет, а по тормозам если – польза ей от того совсем малая: все одно знатный таран получится, полыхнет все, щепки от мостика останутся. А пока очухаются от перепуга, пока сунуться в низину попытаются (на это рассчитывал Иванов) да поймут, что непроходима она, утро подоспеет. Тогда с батареи не дадут мост восстановить. Не только из орудий достанут, но даже из пулеметов. А там… Должна поддержка подоспеть. Доложено же в верхи. К Сталинграду идут. Неужели нет резервов перекрыть им дорогу? Есть! Как не быть!
«Останется доброокая любовь моя жить! Должна остаться!..»
Для батареи взрыв на мостике прозвучал окончательным сигналом готовности к бою. Все заняли свои расчетные места, взводные доложили о полной готовности вести огонь, и Богусловский, не зная, что предпринимать в дальнейшим, велел передать по окопам и на позиции орудий и пулеметов, чтобы не курили, не разговаривали громко, не стучали.
– Если сейчас пойдет колонна по дороге – подпустим совсем близко. Фактор неожиданности многое даст нам. К тому же огонь автоматов убойней с близкого расстояния.
Сам подумал с тоской: «Много ли их, автоматчиков? Гулькин нос».
И еще подумал: верно ли поступил, оставив людей на явную гибель? Воспользовался правом командира распоряжаться их судьбами и жизнью, но разумно ли? Что сможет одна батарея? Прихлопнут ее, как комара. Возможно, сняться? Пока немцы мост наводят, батарея далеко уйдет. Доложено же в полк, а полк – дальше. Примут, кому положено по штату, надлежащие меры. И взводные еще не ушли, ждут, когда он, комбат, скажет привычное: «Выполняйте!» А он им возьми и – другое: «Будем отходить!» Как воспримут? Струсил – расценят. Пустил на явную смерть любимца батареи, и все на том. Хотя, вполне возможно, обрадуются его новому решению. Только не покажут этого. А Лида? Она осудит, это уж точно. За Иванова не простит.
Когтями острыми скребануло по сердцу, когда представил он не любящую доброту во взгляде жены, а осуждение и, быть может, даже презрение. Добавил решительно:
– Настраивайте людей на стойкость. Обороняться будем до подмоги. Или – до последнего снаряда, до последнего человека. И вот еще что… У орудий оставьте минимум. Чем больше у нас будет автоматчиков, тем лучше. Все. Выполняйте!
Присел на топчан, когда взводные ушли. Так захотелось побыть совсем одному. Уверенность обрести, убедить себя окончательно в верности и нужности своих действий. Но думы-то о другом первенствуют. О том, что не удалось счастье первой брачной ночи, не стала вот эта землянка их с Лидой первым совместным приютом и еще совсем не ясно, что ожидает их завтра, когда наступит утро, когда придет день. Он заставлял себя, насилуя, думать о завтрашнем бое, но ничего поделать с собой не мог: всем виновным и безвинным доставалось от него за столь неуместное осложнение обстановки, за то, что смогли фашисты прорвать фронт и ринуться в степь, к Сталинграду.
«Труса празднуют! Труса!»
И не важно было ему, кто и когда струсил и струсил ли вообще, – важно Владлену одно: жизнь семьи, еще не успевшей начаться, висит по чьей-то вине на волоске. Вот она – роковая случайность! Не шальная пуля, не безразборный осколок – совсем иное, но столь же неотвратимо-жестокое.
Понял он вскоре, что не место здесь, в землянке, искать покоя и силы духа. К бойцам нужно идти, на позиции. Там хочешь не хочешь, а нюни не распустишь. Лампу прикрутил до самой малой тусклости и вышел в темень, прикрыв за собой дверь. Но уже через несколько десятков шагов остановился, не зная, как поступать дальше, ибо услышал он разговор о себе. Не решался и подойти к разговаривающим бойцам, стыдился и подслушивать. Стоял в нерешительности. И неловко ему, и радостно.
– Что тебе кремень. Стоять, говорит, будем, и – баста.
– Лидуха тож не отстает: бить, говорит, фашистов следует.
– Им бы миловаться, а они – вон как!
– Уберечь их нужно, мужики. Живота не пожалеть.
– Иначе-то как же? Иначе нельзя. Совесть в могилу сведет, если недоглядим или, не приведи господь, драпанем. Ежели ни одного из нас не останется, тогда… Тогда обессуда не будет.
– Не панихидь. Фрицы пусть гибнут, а не мы. Иван вот возвернется, расскажет, много ли их там.
– Сложил головушку свою буйную Иван. Нас ради. Командира да жинки его ради…
– Не панихидь. Живого хоронишь!
Не вытерпел больше Богусловский, шагнул, задев специально плечом за борт траншеи – зашуршали, осыпаясь, крошки земляные, еще не успевшие намокнуть от мороси. Притихли бойцы, повернув голову на звук шагов: хоть и известно, что чужому здесь не оказаться, да кто его знает, автомат лучше на изготовку, а палец – на спусковой крючок.
– Вроде как о нас с Лидой беседа? – подойдя к зенитчикам, спросил комбат. – Благодарю вас от себя и от Лиды, только мы – не главное на данный момент. Фашиста задержать здесь нужно, а кто жив останется, кому смерть суждена – разве ведомо? В одном я уверен: никто из нас не дрогнет. Если погибать придется – геройски погибнем. Дорого жизнь отдадим. Не прав я?
– Как это так – не прав! Вестимо дело – спины казать вражине не станем. Только не о том мы. Сколько в батарее приборщиц? То-то. Неужто Лиде в окоп? Вот мы и говорим: жинка ваша пусть санбат организует. В землянке какой. Раненый случится – перебинтует. Глядишь, спасен боец. Гангрена минует…
– Дельный совет. Только как ее из окопа выпроводить? Не пойдет. Заупрямится.
– Иль не командир ты?
Командир, конечно. Решил: санпункт – в землянке комбата. Накат попрочней. Простору поменьше, правда, но если все вынести… Так планировал он, пока не встал рядом с Лидой, прижавшейся к борту траншеи и устремившей взгляд в темную даль. Даже не повернула головы, не почувствовала, что он рядом. Такого еще не бывало.
– Лида.
Молчок. Никакого внимания. Вся в себе. Или там, у моста.
– Лида.
Руку положил на плечо. Жесткое, чужое. Вздрагивает мелко, будто ознобилась.
– Лида!
Властно повернул к себе и придавил к груди. И приказно:
– Перестань! Словами бойцов скажу, какие только-только слышал: не панихидь. Живого хоронишь…
– Не живой он, Владик. Ради нас. Проку много ли? Следом и – наш черед. Неладно все вышло.
– Чему быть, того не миновать. Ты вот что… Давай слезы вытри и – готовь медпункт. Все из комбатовской землянки (не сказал из нашей) вынести, на пол плащ-палатки настелить, поверх – одеяла. Бинты готовь. Возьми еще у старшины чистое белье. Если что – на бинты тоже пойдет. До утра в помощь тебе выделю бойцов…
– Я буду рядом с тобой! Чтоб пуля одна, снаряд один!
Владлен порывисто поцеловал Лиду, потом еще, еще, затем отстранил:
– Это я как муж. Потому, что люблю тебя. А как командир… Постой-постой! Моторы заработали…
Да, из темени, все еще густотертой, поползло ровное урчание вхолостую работающих моторов. Прогревают для верности. Не асфальт впереди. Но вот напряглись, сдвигая с места застоявшие колеса, и вновь ровное, только более решительное урчание. Едут. Нашли обход. Значит, через десяток минут начнется бой. В темноте. Это плохо. Стой! Прожекторы! Поцеловал еще раз Лиду и бросился к прожектористам. Но, не сделав и десятка шагов, остановился: там, в низинке, забуксовала машина. Мотор визжал от натуги, но, похоже, без всякой ощутимой пользы. Владлен даже представил, как зарываются колеса в податливую черную трясину.
Вернулся к Лиде. Будто не было перерыва в их разговоре.
– Так вот, как муж я от души благодарю тебя за любовь жертвенную, но как командир приказываю: до рассвета медпункт должен быть оборудован. Помощники-бойцы в твое распоряжение поступят через несколько минут. Иди, Лида. Мне нужно с подчиненными поговорить перед боем, еще раз все взвесить. Чтобы не погибнуть, а победить. Иди.
Там, за мостом, вытащили, похоже, машину и притихли. Новое место ищут. А дождь моросит. Хорошо!
Успел побывать Богусловский только у прожектористов, объяснить им свой замысел, если колонна фашистов одолеет лощинку, как там, за лощинкой, вновь заурчали моторы.
«Нашли проход?!»
Стоял в окопе, как и другие зенитчики, слушая уверенное движение машин. По звуку похоже – параллельно лощинке идут. Но вот спуск начался. И… отлично-то как забуксовала! Отлично! Слушать любо-дорого.
Не вдруг выволокли из мягкости черноземной машину, возились долго, потом притихли, как и первый раз. Будто нет никого в слепи, спит она в мирном покое. До утра оставили переправу? Отдых устроят себе? Для зенитчиков звукомаскировка тогда – самое что ни на есть главное.
Только не угомонились гитлеровцы. Еще раз сунулся вражеский авангард в ловушку, но и на сей раз безрезультатно. Вернулся тогда к мостику. Не пережидать, однако, темени. Фары включили.
– Не угостить ли, а, комбат?
Вполне приемлемое предложение. До рассвета все равно фашисты с мостом не управятся, а при свете фактор неожиданности пропадет – все равно батарею увидят. Не иголка же в стоге сена. Первыми и огонь могут открыть. Но и спешить нужды нет. Хорошо выделить и – одним залпом. Чтоб не успели точно определить боевые позиции орудий.
«Пусть начнут работу. Тогда сразу и по мосту, и по машинам…»
Распределил цели между взводами. Предупредил командиров:
– Без пристрелки. Один залп. Максимум точности. Максимум! Пулеметы – по одной длинной очереди. Не увлекаться. Чтоб не засекли.
Все на своих местах, все готовы выполнить команду комбата быстро и точно, но Богусловский не спешит, понимая состояние зенитчиков, бойцов и командиров, дает им время успокоиться.
А немцы мельтешат в свете фар, как воронье, накинувшееся на добычу. Танкетку, которую таранил своим ЗИЛом ефрейтор Иванов и погиб (теперь это уже ни у кого не вызывало сомнений), приспосабливают вместо опоры. Работа двигается. Хотя и медленно, но – двигается. Не остановить, если до рассвета еще наладят мосток.
– Огонь! – скомандовал Богусловский и раскрыл пошире рот, чтобы не оглохнуть от дружного залпа.
Не в небо, по летящей в высотной безбрежности цели. Здесь все бездвижно, да еще и рядом вовсе: захочешь промазать – не получится.
– Молодцы! – радостно крикнул Богусловский. – Так их!
Прошлась запоздалая пулеметная очередь по тем, кто еще оставался на мосту, не поняв видимо, откуда страшная напасть: машины – в воздух, осколки и пули секут, но по инстинкту самосохранения, по-солдатски отмуштрованно посыпались фрицы с моста вниз, лишь малая часть задержалась, их-то, не стерпев, и покосил пулеметчик. Не всех, верно. Спасла спасительная темень, прикрыла остатки фашистского разведывательного подразделения. Стало в степи тихо-тихо. Потом раненые застонали…
Ждет Богусловский ответного огня, но нет его – каюк, значит, танкеткам, их пушки не заговорят больше. А пулеметы? Не могло их не остаться. Помалкивают, однако же, гитлеровцы. Не засекли, выходит, хотя и припозднилась одна пулеметная установка.
Прошла минута, другая, третья, и успокоенность Богусловского начала сменяться новой тревогой – тревогой неведения. Тихо там, перед лощинкой. Стоны раненых – это просто стоны. Проклятия – тоже не действие. Что живые предпримут? Пойдут по дороге вперед? Или цепью – в наступление? Может, все же до утра дожидаться станут?
«Что гадать – контрмеры нужны», – думал Богусловский, но какие – не мог решить и послал за взводными посыльного, предупредив:
– Тихо только. Очень тихо.
Фактор внезапности Богусловский снова ставил на первое место.
Наверное, посмеялся бы пехотный командир тому, как командует боем Богусловский, но не смог бы не признать разумности принимаемых решений. Верно, нет сноровки и знаний у Богусловского командовать наземным боем, вот и дергает взводных по делу и без дела, теряя на это уйму времени. То и спасает, что враг малочисленный, получил к тому же неожиданно увесистую оплеуху и в себя прийти не может. Вот и позволительно Богусловскому транжирить время.
Ждет Богусловский взводных, нисколько не сомневаясь в нужности своего приказа, а сам обдумывает, кому, куда и сколько людей выделять для разведки и засад у дороги и на склонах лощинки. Но, пока те собрались, все переиначил.
– Силы распылять не будем. Оставим по одному наблюдателю у орудий, остальным – спать. Да-да, прямо в окопах и ходах сообщения. Предупредите наблюдателей, сколь велика их ответственность. Смотреть в оба и, главное, слушать в оба. Выполняйте.
Довольный собой (заботливый и предусмотрительный), пошел он проверить готовность медпункта, не признаваясь даже себе, что главное для него сейчас было не то, сколько бинтов приготовила Лида, а она сама – ее глаза, ее улыбка (он уже видел ее, эту робко-ласковую улыбку, приготовленную ему), ее губы, целующие по-девичьи несмело, – он жил моментом встречи, хотя и думал о бинтах, о транспорте для раненых, без чего, начнись бой, никак не обойтись.
Лида, лихо козырнув, начала было докладывать, как выполняется приказ комбата, но не осилила уставной обязанности, прижалась к нему, обдав ласковой добротой, и выдохнула:
– Все, Владик, приготовлено. Только страшно подумать: вместе сколько провоевали и вдруг – бинтовать! Как выдержать?!
– Разве милосердие страшно? – удивился искренне Владлен, не понимая глубинной сути мыслей и переживаний жены. – Жизнь спасти боевому товарищу – это же свято!
– Я не о том. Вдруг – пуля в живот. Бинтовать, зная, что не жилец он… А ему это не скажешь, вида показать нельзя…
Привычно все для зенитчиков, когда они делают свою работу. И погибают привычно. Мужественно. Не хоронятся по щелям от авиабомб, хотя щели вот они, рядом. Оттого и нет почти раненых. Что от орудия останется, угоди на позицию бомба? Теперь же все необычное предстоит, вот и пугает не одну, видно, Лиду неведомое. Ему тоже жутко становится, когда один со своими мыслями остается. Благо, забот много и совсем мало времени для хлюпистых мыслей.
– Не миновать того, чему быть, Лида.
– Я не могу осуждать тебя. Я просто так…
– Вот и ладно. Побудем немного вместе, а то рассвет скоро.
Да он уже начался. Просто не вглядывались они в горизонт, не до него им, а там утро сделало свой первый шажок. По-детски неуверенный. Но прочерчена первая полосочка по огрузлому от туч небу. Ничто теперь не в состоянии остановить свет. Рассеять, притушить – возможно, но остановить – нет. И не заметили прижавшиеся друг к другу влюбленные муж и жена, как посветлело вокруг и стали уже различимы в моросящей серости непривычно опущенные долу длинноствольные зенитки.
«Пора! – замирая перед неизвестностью, подумал Богусловский, продолжая млеть от близости любимой. – Пора!»
Пересилил себя, отстранился.
– Верю, наш час настанет. Верь, Лида, и ты. Вера движет людьми. Силы им дает.
– Да! Я буду верить. Буду ждать и надеяться!
Говорили они это все друг другу оттого, что не знали, о чем больше говорить, но они не чувствовали безграничной наивности диалога; они поймут это после, даже не когда окончится для них бой, а значительно позже – когда для них окончится война. В партизанском отряде, куда приведет их неожиданное и горькое горе.
Как и предполагали зенитчики, гитлеровцы, как только посветлело, пошли в наступление. Не видно было, как одолевают они раскисшую лощинку, но на склон выходили ровной цепью. Держа автоматы «на товсь», засеменили в направлении хутора.
– Пулеметы! Огонь!
Хорошо прошлись очереди. Остановилась цепь и, будто подгоняемая арапником, схлынула в лощину. Поторопился с командой Богусловский: подальше бы от лощинки отпустил – очереди побольше бы подсекли врагов. Но и то, что вышло, ладно. Хорошо прикурить дали фрицам, и, по логике вещей, не должны бы немцы больше наступать, пока не подтянутся им в помощь танки либо артиллерия. Не так обучены они, чтобы на рожон лезть. А отчаянной храбрости им у русских заимствовать нужно. И то сказать, чего ради под пули сломя голову нестись: кому тогда богатства российские достанутся, ради которых выползли они из-под пуховых одеял и оставили без пригляду пышногрудых своих фрау? Нет, не полезут на жгучие пули захватчики, ждать станут, чтобы снарядами и минами разметать тех, кто им поперек дороги встал, а уж тогда – вперед. Наигрывая на губных гармошках бодрящие марши.
Но именно это промедление и погубило передовую группу, а затем позволило остановить и основной танковый клин. Дело в том, что одному из пограничных полков, которые охраняли тылы фронта, приказано было форсированным маршем двигаться к той же самой переправе, к которой должна была переместиться и батарея Богусловского. Маршрут полка лежал через хутор, и полк появился бы здесь еще прошлым вечером, но задержался по дороге, останавливая отбившихся от своих частей и разбираясь, как потом будет сказано в донесении, с «текучестью бойцов от линии фронта в тыл». До батальона уже было собрано красноармейцев и командиров, и теперь они, вновь обретя организованность, двигались вместе с пограничниками к Сталинграду. Пулеметные очереди батареи пограничники услышали и выслали вперед разведку.
