Текст книги "Орлий клёкот. Книга вторая"
Автор книги: Геннадий Ананьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)
Теперь же она просто смирилась, имея перед собой пример матери, которая никогда не упрямилась, предлагая то или иное свое мнение, а всегда, соглашаясь или нет с действиями мужа, поступала в соответствии с его желанием.
Никакой размолвки у молодой четы в те дни не случилось, и шли дни чередой, не очень-то легкие, но все же терпимые, хотя налеты вражеской авиации становились все упорней и зенитчикам по нескольку раз в сутки приходилось играть в открытую со смертью. Появились раненые, но теперь не Лида ими занималась – их сразу же переправляли на левый берег. Тем более что переправа работала исправно: ни в один из причалов прямого попадания не угодило (отменная работа зенитной батареи), а мелкие повреждения исправлялись быстро. С фронта доходили то тревожные, то ободряющие слухи. Командир полка, возможно, знал больше, но он все время был занят либо специально демонстрировал занятость; во всяком случае, они, кроме специальных информаций, связанных с их непосредственным взаимодействием, ничем больше не обменивались. Заваров даже поздравил Богусловского строго официально, когда узнал, что награжден тот Красной Звездой за бой у хутора и присвоено ему звание старший лейтенант. Только Лиду – ей выпала медаль «За боевые заслуги» – поздравил без сдержанности. Искренне.
Вот так два вполне преданных своему делу командира, но отступившихся друг от друга на расстояние, встретили ужасный августовский день, превративший многоэтажные кварталы Сталинграда в горящие руины.
Не неожиданно налетели фашисты. И город был предупрежден, и особенно все зенитные батареи. Они встретили и первую, и вторую, и третью волну дружным огнем, патронов и снарядов у них было в достатке, но уж больно много вертелось в небе фашистов. Они, казалось, вовсе даже не замечали высева из своих стай. Это была настоящая психическая атака, когда идут пьяные и благословленные священником на героическую смерть ровные ряды, смыкаясь тут же, как упадет кто-либо, подсеченный пулей, – ровно и без конца двигается масса на окопы, внушая своим бесстрашием страх обороняющимся. А когда такое происходит в воздухе, когда беспрестанный гул взрывов не может заглушить рева выгребающих из пике бомбардировщиков, когда бомбы, может, и не так густо, но все же падают и на позиции зенитной батареи, когда, сколько ни сбивай самолетов, стая их не редеет – тут у самого храброго душа не очень-то уютно станет себя чувствовать.
И все же Богусловский руководил боем батареи вполне прилично. Впрочем, ему можно было бы сейчас просто наблюдать, подмечая все хорошее и все плохое в действиях взводных, командиров орудий и пулеметных установок, чтобы после боя сделать полный расклад по полочкам и каждому воздать по заслуженной серьге, ибо все для зенитчиков привычно до автоматизма, а великое множество фашистских самолетов расчетами не очень-то воспринимается: они видят свой кусочек неба и прорежают именно его, как это делали вчера, позавчера – во всех пережитых схватках. Оттого они действовали уверенно, вселяя уверенность и в своего командира.
Еще один подбитый фашист плюхнулся в Волгу, но бомба, пущенная им за миг до встречи с роковым снарядом, оказалась роковой и для орудия. В фильмах показывают такое: два врага, стреляя друг в друга, падают разом, ставя точку в затянувшемся донельзя сюжете сценария, а тут – вот она, явь. Только и остались в живых подносчики снарядов.
Постояли они, прижимая к груди те самые снаряды, которые должны были лететь во врага, поглядели обалдело на то место, куда так торопились и где теперь скособоченно завалилась в воронку длинноствольная пушка, и поспешили, подстегнутые приказом взводного, к соседнему расчету, который даже, быть может, не заметил случившегося.
Недосуг!
Вскоре разметало пулеметную установку. Потом еще одно орудие замолкло: поранило наводчиков. И первого и второго сразу. Богусловский кинулся к орудию, забыв, что он комбат, что ему как-никак, а нужно руководить боем.
Наравне со взводным оказался он у орудия, и вновь заплевало оно в небо басовитой смертью.
Все забыл Богусловский – для него не существовало ничего вокруг, кроме механизмов наводки и вражеских машин: в них, только в них посылал он снаряд за снарядом, совершенно потеряв чувство времени, чувство реальности. Много раз ему виделось, что бомба летит прямо на него, но всякий раз она ухала в стороне, иногда совсем близко, но осколки благополучно пролетали мимо.
«Верим в свое счастье!» – как заклинание повторял в такие моменты Богусловский и продолжал стрелять.
Всему, как это обычно бывает, приходит конец. Ухнула где-то наверху, среди домов, последняя бомба, улепетнул последний вражеский самолет, лавируя между мохнатыми пучками взрывов для него предназначенных снарядов, и вот тогда только Богусловский осознал полной мерой, что произошло с городом: он стонал, он рыдал, он корчился в пожарище, зловонно чадя жирными клубами дыма; только тогда метнул он испуганный взгляд на землянку приборщиков, отходя душой: цела! И, гневаясь до отчаянной ненависти на фашистов за порушенный город, за сотни невинно и нелепо погибших и покалеченных мужчин цивильных, женщин и детишек безгрешных вовсе за дела отцов своих, он одновременно радовался тому, что цела землянка, из которой – он торопил этот миг – выбежит сейчас Лида. Его Лида!
Ему бы встать и самому поспешить к землянке, но усталость накрепко привалила его к жесткому и неудобному сиденью наводчика. И даже когда Владлен увидел Лиду, подняться ей навстречу не смог.
А ее вроде бы не коснулась даже самой малостью усталость. Радость неудержимая, без упрята, щедрая: жив ее любимый! Жив! Будто несет ее крутым воздушным потоком по ходу сообщения, вот только крылья размахнуть во всю ширь мешают бугристые сыпучие стенки.
– Какое счастье! – прижала она податливую голову Владлена, так и не вставшего с железного сиденья, к животу. – Уж не чаяла…
– Лида! – хоть и не очень сердито, но все же весьма строго для такого момента прервал ее Владлен. – Лида!
– Верила, Владик, в наше счастье. Верила! Только творилось вокруг такое!..
Велик ли миг блаженства на фронте? Хоронить нужно убитых, отправлять на левый берег раненых, нужно приводить в порядок орудийные позиции, щели и ходы сообщения. Недосуг свой радостью радоваться. Да и подчиненные не дадут. Командиры взводов уже спешат доложить о сбитых самолетах, об израсходованных боеприпасах, о потерях, спешат получить новые указания. И пограничники все, кто не на причале, кто отсиживался в щелях и подвалах, тоже спешат к батарее, чтобы выразить свое восхищение, а заодно и помочь в восстановительных работах. Им-то, пограничникам, почти без дела пришлось пережидать налет, только одна застава оставалась охранять причалы от возможной, под шумок, диверсии. Ей, безусловно, немного досталось, остальные же живы и здоровы и совсем неуставшие. В момент батарейную позицию в порядок приведут. Тем более что есть распоряжение командира полка.
Что ж, спасибо ему огромное. Обидно только, что сам не идет. Не перегружен делами. Переправа примолкла пока. В себя приходит. Причина, значит, одна: не хочет с поклонником старорежимного говорить. Опасается. Богусловского не обижает его позиция – разве он один такой? Если бы один! И все же досадно, как могут люди отметать все прошлое, не зная его вовсе и не пытаясь даже познать? Проведена черта. За той чертой нет ничего доброго, заслуживающего внимания. Слепота. Национальная слепота!
Но разве он, Богусловский, может хоть что-то изменить в этом традиционном для страны подходе к истории. Конечно же нет. Большое для этого потребуется время. Не хватит жизни одного человека, одного поколения. И все же оно, то время, придет. Интеллигенция вначале пробудится, затем уж и остальная мыслящая часть нации. Появится новая традиция, и громче всех о важности корней в историческом древе станут глаголить нынешние ортодоксы. Попробуй кто-либо им в ту пору возразить – тут же пришпилят ярлык Ивана, родства не помнящего.
Ждать того времени Богусловский смысла не видел, поэтому переборол себя и сам сделал первый шаг к социально-бытовому, как он определил, примирению. Когда привели на батарее все в должный порядок и образовался спокойный перерыв, заявился он на КП погранполка.
– Благодарю вас, Игнат Семенович, от имени всех зенитчиков и от себя лично за действенную помощь. Лида и я просим вас в наш шалаш.
– Принимаю приглашение. Как не принять! Глядел я на твоих – душа радовалась! Можно простить даже твои призывы по кустикам в прятки играть. Заслужил.
– Так мы ждем, – не стал перечить Богусловский, – пока затишье. Не ровен час, вновь нагрянут.
– Без передышки не нагрянут. У них – режим. А я – сейчас. Доложит комбат с левого берега, есть ли у них от бомбежек потери или разрушения, и – иду.
Мог бы Богусловский и подождать майора Заварова, но не стал. Хотелось осмыслить свое с этим прямолинейным пограничником поведение. Отстаивать свое понимание происходящего, как ему думалось, совершенно бесполезно и даже небезопасно. Пока все эти словесные баталии – просто межсобойчик, но, не ровен час, доложит командир полка по команде. Долгом своим почтет. И для пользы дела. Чтобы сын уважаемого пограничного начальника не сбился с истинного пути патриота, не завяз в болоте космополитизма и не подвел бы тем самым своего папашу. Но и за правду стоять нужно. Отец на это всегда наставлял.
Что ж, думать нужно, как открыть глаза командиру полка, хоть чуть-чуть расшевелить душу, раззадорить любознательность. И пусть не сейчас, не вдруг прильнет он благосклонно к ратному прошлому России, пусть это случится потом, после войны (да теперь и не до книг, особенно серьезных), но, чтобы дерево выросло, как говаривал дед-генерал, его надлежит посадить. И чем скорее, тем лучше. Богусловский шагал устало к своему подвалу и думал, думал, думал. И как в сказке – придумал. Он станет пересказывать то, что слышал от отца, от матери, от деда. Именно эти рассказы пробудили у него самого, отрока, когда в голове довольно и ветра и мякины, желание потянуться к серьезной книге. К истории потянуться. А Заваров далеко не отрок. Да и не похоже, что уже оплыл он жиром безразличия. Официален он – верно, но откуда ему было получить больше того, что дали школа и училище?
«Именно так поступлю. Без споров. Просто о семье…»
О многом, видимо, подумал и Заваров, ибо за столом они не ершились, как прежде, не топорщили гребешки, как драчливые петушки, а вели беседу чинно, словно философы одной школы, которые вполне согласны, что Земля состоит из земли и воды и все это кружится и летит в безвоздушность. Заваров, хотя и не мог вот так, сразу, забыть недавние сравнительные оценки Богусловского, но решил не напоминать о них; он вел беседу сдержанно, как бы отдаляя себя, не допуская до сердечного сближения, как прежде было, с этим непонятным молодым командиром отчаянной храбрости, но с завихрениями в голове.
«Боец в деле, – оценивал Заваров Богусловского. – Тут он в отца пошел. А мысли – не того. С крамольцей они».
Свой приход в землянку он считал смелым шагом, ибо понимал, что, если Богусловский еще с кем-либо о своей позиции станет говорить и это получит огласку, упрека ему, Заварову, командиру полка, старшему по званию, не миновать. Все это и накладывало отпечаток на его поведение. Нет, острых вопросов они касаться не станут. Тормознет он, Заваров, Богусловского, если тот вдруг заговорит о своем. Так думал майор Заваров, но не так поступал. Слушал. Еще как слушал!
А началось все с похвалы. Принимая от Лиды кружку с чаем, Заваров изрек:
– Я уже ему, Владлену Михайловичу, сказал все, что думал о бое, а теперь повторю: боевой у тебя муж. Повезло тебе, Лидия батьковна. Орел. Одно слово – орел! – И добавил еще: – В ратном деле весь в отца.
– И не только, – возразил Владлен. – И в деда. Еще и в прадеда. Предки мои дальние тот устав, который вам так не понравился, писали. Кровью. Сто́рожи, они только против войска вражеского не вставали, чтоб, значит, не погибнуть без смысла, попусту, а воеводу оповестить, а что касается сакм – гоняли. Их так и звали: сакмагоны.
И начал рассказывать, не спеша, не перескакивая из века в век, а идя по ним от события к событию, и уж не предки его, Богусловского, оказывались в центре повествования, а вся ратная Русь. И о засечных линиях, возведенных от татарских набегов на южной окраине государства, и о летнем стоянии полков, из года в год, из десятилетия в десятилетие, на Оке, готовых в любой миг схватиться в смертном бое с крымчаками и ногаями. И выходило все так, что не беспечна была Россия, не в лапти ратники обувались, не вилами да косами врага встречали.
– Вот так и мужали предки мои. Чины добывали.
– Дворяне, выходит?! Чем хвастаешь?
– Ратные мы. Служилые.
– То-то. Дворяне все там, по ту сторону границы.
– Верно. Много их там. Не одно десятилетие они вражиться будут. – Это он не свои слова, а отцовские повторил. – Поколения сменятся, а вражда не пройдет. Убудет, это верно, но не исчезнет.
– Исчезнет! Фашиста разгромим – кто тогда против нас пикнет? То-то. – Помолчал многозначительно, затем спросил вполне серьезно, чтобы, видимо, вовсе развеять всякое сомнение: – Революция когда шла, где твой родитель находился?
– Трое братьев их было. Двое сложили головы за Советскую власть. Один, дядя Петя, – в Финляндии. Дядя Дмитрий – в Туркестане. Отец только жив остался. Но не оттого, что в скорлупе просидел. Зимний он штурмовал. А потом – с басмачами. Можно сказать, у истоков пограничных войск Республики. Дед тоже не в стороне был. Молодых краскомов учил. Богусловских не в чем упрекнуть!
– Выходит так: боевая семья. Отчего же у тебя в голове мешанина? Учись у родителя верности мысли и помни: отец за сына в ответе. Это я взял и промолчал, а другой на моем месте? Пятно на семью…
Как хотелось самому младшему из Богусловских бросить резко этому в общем-то симпатичному и знающему свое дело майору в лицо все то, о чем думалось ему, когда слушал он покровительственное назидание.
«Снисходительно по плечу похлопывает. По какому праву?!»
Начал вместо этого спокойный пересказ того, о чем рассказывала ему мать долгими вечерами, когда отца не было дома, о геройской, как она всегда называла, гибели Петра Семеоновича. Он знал все до мельчайшей подробности о последних неделях его службы, о том, что происходило тогда в Финляндии и отчего все это происходило, – мать теми рассказами многое заронила в юную душу Владлена, расшевелила любознательность, которая у него в общем-то была от природы, но дремала под спудом обычных школьных программ, и потянулся тогда Владлен к знанию.
– Самой трагичной, но и самой поучительной была гибель младшего моего дяди. До последней возможности он отстреливался вместе с председателем полкового комитета на колокольне церкви. Там и сгорели они. А причина тому одна: не пожелали те, кому положено это делать, заглянуть на сотню-другую в предреволюционные годы. Нет-нет, я не стану обобщать, а тем более крамольничать. Только факты…
Поджался весь Заваров, и понять его можно: он был твердо убежден, что все дореволюционное, в том числе и армия, ничего путного не представляли из себя, иначе отчего бы тогда народу нужда приспичила подниматься на бой кровавый, на святой и правый бой? Он не хотел быть даже участником разговора, который бы ставил под сомнение его точку зрения, вполне к тому же совпадающую с общепринятой, и даже обещание ничего не обобщать не очень-то успокаивало его. Но постепенно, слушая пересказ Богусловского о том, как по незнанию своему, по безграмотности своей, но, главное, из-за уверенности в себе, чрезмерной, ни на чем не основанной, ответственных лиц был выпущен в Германию Маннергейм, Заваров загорелся любопытством, а когда Богусловский начал рисовать картину совещания полкового комитета и полковых командиров, Заваров уже не замечал, что рассказчик преподносит факты специально так, чтобы показать, как упрямство одного человека, мало знающего и не желающего ничего знать, привело к большим потерям в пограничном полку.
– Мы в России, твердил тот, а Россия, она и есть Россия. Кого опасаться? Прикажут если, тогда – дело иное. А подумать ума не хватило: Россия ли она – Финляндия? Давно, еще Александром Первым, дарована ей автономия. Правящий ее класс уже созрел для полного отхода от России, и Ленин, верный марксистскому лозунгу о праве наций на самоопределение, уже принял просьбу Финляндии о полном государственном отделении. Было бы учтено это на совещании, полк оказался бы вне опасности. А так…
Владлен Богусловский, то и дело прерываясь, как делала и его мать, начал рассказывать о злоключениях пограничного полка, о последних минутах героической жизни совсем еще юного дяди Пети, и получалось у него так, словно он сам видел и обманный маневр пограничников, который позволил им вырваться из окружения, и встречу с щуцкоровской дивизией; будто он сам присутствовал при разговоре начальника штаба полка с председателем полкового комитета, а потом стрелял до последней человеческой возможности в окруживших горящую церковь врагов – он что-то, естественно, добавлял от себя, но фактически тогда случившегося в его рассказе было больше, чем фантазии. Заваров слушал, не перебивая, а Лида вовсе забыла об обязанностях хозяйки.
– Вот так. Предревкома жизнью расплатился за верхоглядство. Но добро бы – только своей, – грустно закончил Богусловский, понимая, что Заваров сразу же возразит, ибо поймет переносное значение рассказанного примера.
Вопрос, однако, прозвучал совершенно в иной плоскости:
– Откуда такие любопытные подробности? Вроде исповеди очевидца?
– Пересказ, вернее будет, очевидца. Бывшего начальника штаба полка Трибчевского.
– Ого! Боевая у него биография. Знаю. Посылали его устанавливать Советскую власть где-то в Семиречье. Сказывают, показал себя отменно. Вернулся потом в пограничные войска. Теперь – в верхах. Что, знаком с ним?
– Матери все это он рассказывал. Когда отец в Джаркенте еще служил. Отец мой Зимний штурмовал. Нижние чины Штаба пограничного корпуса избрали его своим командиром. После штурма возглавил он охрану Зимнего. Расхитили бы иначе…
– Рабочие да мужики не стали бы мараться, – возразил Заваров. – Не для того власть свергали.
– Вполне может быть. Только в Петрограде, видимо, кроме честных людей и иные всякие жили. Отцу с ними пришлось бороться. И там, и особенно в Москве. Чекисты брали на облавы и в засады. Ну, а потом – граница. В Туркестане. Где второй мой дядя погиб. Собой пожертвовал ради спасения коммуны. Нет, Богусловские ничем себя не запятнали.
– По тебе это видно. Смелый. Решительный! – И словно спохватившись, не зря ли восхваляет, вновь начал пенять: – Только не могу в толк взять, отчего не по стопам отца шагаешь? Лихо вы отбивались, слов нет, но с пограничниками я бы вас в один ряд не поставил. Наземный бой вести вы неумехи. Но вам простительно, а пехоте? А полевой артиллерии? А танкам? Я уже говорил, что только пограничники оказались вполне готовыми вести грамотно и сноровисто бой. Нет-нет, это не погранчванство. Вот скажи, не погибли бы вы там, у хутора, не подоспей мы? А вот заставы, малочисленные тоже, без орудий даже, по скольку дней держались?! Ко всему пограничник готов, потому как школа у него. Возьми меня: в каких переделках не побывал? Что ни день – мангруппе: «К бою!» Взводным я был в ней, эскадронным, потом только начальником стал. Все ступени прошел. Мы всегда малым числом били. Кто, скажи мне, может таким похвалиться в старорежимное время? Потому как дух у нас крепок! Еще, учти, в гражданской войне поднаторели.
– Верно. Очень верно, – уже не переча, а поддакивая Заварову, продолжил Владлен. – Только я добавил бы: вековой опыт обороны границ Отечества. Он тоже унаследован. Там, где ваша мангруппа с хунхузами и чириками сшибалась, ох как давно неспокойно. Вы, Игнат Семенович, не читали ли часом Бабкова?
– Какого Бабкова?
– Генерала. Он границу с Китаем разграничивал…
– Царский, что ли, генерал? Таких не читаю!
– Зря, между прочим. Он оголенно говорит о причине спора на границе. Она – в алчности богдыханской. Вылезли те из-за «ивового палисада» на сотни верст вперед, караулы поставили и завопили: «Наша земля!» Потом и этим не довольствовались, видя попустительство Российское. Вперед еще принялись временные караулы выдвигать. Приучать местных к себе. Постепенно, но настойчиво. Вот тут Россия и уперлась. Сколько смелости потребовалось, сколько мужества и дипломатам, чтобы хитрость маньчжуров отвести, и казакам, чтобы отбить вооруженный натиск. Упущенное наверстывали. Казаков-то тоже негусто было. Вот и приходилось сотне против нескольких тысяч. Побеждали. Еще как побеждали! Не пропал, думаю я, тот опыт воинский, народом обретенный. Народ, он из поколения в поколение передает все ему нужное, все ценное, и тут мы с вами, Игнат Семенович, бессильны что-либо изменить. Мы можем не признавать этого, можем открещиваться, но изменить – нет! Не можем.
– Чудно́ все это… Утверждаешь, что из рода в род – лучшее, надежней, а отчего в пограничники не пошел?
– Отец так порешил…
Заваров не услышал ответа. Он продолжал свою мысль без паузы:
– И в другом чудно́: новое что-то. Непонятное. Вроде бы и не по-большевистски, а не враждебно.
– Отчего же не по-большевистски? Орден Суворова, орден Кутузова, орден Александра Невского – это что, не по-большевистски?!
– Ну они – единицы. Остальное все – мракобесие. Не нам у них учиться. Пусть у нас учатся, как врага бить. У нас!
– Не единицы, Игнат Семенович, далеко не единицы. Тысячи. Многие тысячи. Блестяща ратная история Руси, а она не единицами делалась.
Владлен вел разговор. Он держал нить его в своих руках. Не его обращали в пограничную веру, а он навязывал свою. Нет, не веру. Убеждение свое. Рискуя репутацией, да и не только ею, он подбрасывал и подбрасывал поленья, чтобы разгорелся едва затлевший очаг познания. А что язычки, хотя и крошечные, начали лизать сухостойные коряги, Богусловский понял, ибо не вражился больше строго Заваров, возражения его носили, скорее, раздумчивый характер…
Не вдруг, не сразу меняется привычное понимание мира, много передумает человек, если он наделен этой способностью, много познает, прежде чем постигнет истину. Его истину, не навязанную, а им самим открытую. Только даст ли судьба человеку на все это время? У войны свои законы. Что для нее судьба человеческая?
Заварову будет это отпущено. Они с Богусловским о многом еще переговорят. Их встречи станут взаимообогащающими и потому желанными. Но станет это нескоро. К тому времени и сам Богусловский о многом будет судить осторожней, ибо знания перешагнут юношескую нахватанность и обретут глубинную зрелость. К тому времени и Заваров отрешится от своей ортодоксальности, и не только от познанного, но и под влиянием общественного мнения, под влиянием родившейся в народе жадности к истории. Отсчет же душевного перерождения Заварова так и пойдет от этой вот смелой, даже рискованной беседы, которая так и не окончилась: влетел посыльный от дежурного и бросил короткое:
– Воздух! Летят!
Здесь – это не Подмосковье. Здесь не было времени демонстрировать спокойность и выдержанность комбату: не давал враг много времени – аэродромы его под носом. Потому и сдуло как ветром Владлена и Лиду. А следом и Заварова. Его не ожидал бой, но он решил перебежать до начала бомбежки на свой КП.
Налет оказался долгим и настырным. Потеря (какое мягкое, обтекаемое слово, за которым укрыты великие человеческие трагедии!) понесли обе стороны. Без устали и без робости делали свое дело зенитчики: несколько вражеских самолетов, вздыбив вольную волжскую гордость, упокоились на дне великой русской реки, на берег которой так упорно рвались; два самолета, рассыпавшись от удара о землю и взрыва горючего и несброшенных бомб, жирно чадили между домами своими останками; несколько штурмовиков, оставив за собой дымные полосы, покособочили в степь, и что было с ними дальше – неведомо зенитчикам. Вроде бы много сбито, радоваться бы бойцам, только суровы и виновато-молчаливы они, ибо не уберегли от бомб причалы, корабли и баржи, к ним ошвартованные, да и в батарее есть не только раненые, но и убитые.
Едва успели зенитчики похоронить своих товарищей, фашисты вновь тут как тут. И снова поражающая настойчивость: волна за волной. Густо, непрерывно. Изматывает и нервы, и силы. Они в воздухе меняют друг друга, а зенитчиков кто сменит?
На следующий день еще трудней стало. Гитлеровцы оборудовали аэродром в степи совсем близко, расчеты не успевали изготовиться к бою после доклада с постов, и Богусловский отдает приказ: отдыхать, принимать пищу, не покидая орудий и приборов. Он позволил расчищать щели и ходы сообщения только у орудийных позиций и для подноса боеприпасов. Это для экономии сил. Есть же им предел у человека.
По всему чувствовалось, что враг вот-вот появится здесь, в Сталинграде, а, кроме пограничного полка и зенитной батареи, у переправы никого нет. А все, что перевозили с левого берега пароходы и баржи, все поглощала степь. В эти дни с Заваровым Богусловский встречался урывками – не до чаепитий было, тем более не до бесед: пограничники готовились к серьезной обороне, зарывались в землю на пустырях между домами, а в самих домах готовили огневые точки. Блуждающие, как они их называли. Работали пограничники без устали, понимая, что только хорошо организованная оборона поможет отстоять переправу от фашистов, когда они появятся здесь. А что появятся, ни у кого уже не было сомнений. Гитлеровцы вновь прорвали фронт и вышли на оперативный простор, оставив наши обороняющиеся части у себя за спиной. Захватчики рвались к городу, обходя узлы сопротивления, которые спешно готовились на их пути. Они, вполне возможно, знали, что серьезных сил в Сталинграде нет, и захватить его рассчитывали без особых усилий.
Очередной просчет! Все верно; так получилось, что советские дивизии отстали от гитлеровцев – в самом Сталинграде находились лишь части НКВД да несколько пограничных полков, и действительно, если сбросить со счетов морально-политический фактор, если не учитывать готовности бойцов и командиров дивизии НКВД умереть, но Сталинград удержать до подхода крупных армейских сил, то можно было вполне предвкушать парадный марш по улицам дымившегося развалинами города. Но…
«За Волгой земли для нас нет!» – сказали те, кому пришлось в малом числе встретить вражеские полчища в Сталинграде, и не вышло парада. Зубами цеплялись энкаведевцы за каждый дом, за каждую улицу, а им в помощь подходили и подходили народные ополченцы. Только стрелковое оружие было у них в руках, а против танков – только гранаты и бутылки с зажигательной смесью, но они смогли задержать вражеское наступление. Ценой многих-многих жизней. И тогда немецкие передовые части, перегруппировавшись, направили основные свои силы на захват переправ. Всю тяжесть этого удара приняли на себя пограничники, в руках у которых тоже были лишь винтовки и автоматы.
Разведка погранполка донесла: противник занял железнодорожную станцию Сталинград-1 и теперь движется к переправе. Перед ним – никого. И чтобы сбить темп наступления, разведчики вступили в бой. Дерзость такая дала какой-то выигрыш во времени: немцы посчитали, что не пара отделений перед ними (а огонь пограничники вели метко), и не полезли на рожон. Дождались танков и самоходок. Пока те пришли, пока обстреливали развалины, откуда встречали пехотинцев смертоносные, хотя и редкие пули, время шло.
Всего лишь на полчаса задержала разведка немцев, не великое вроде бы дело – что полчаса для хода и исхода великого сражения, если учесть еще, что произошла задержка наступления всего на нескольких десятках метров фронта; но здесь полчаса, еще где-то полчаса-час, и ход битвы меняется, она становится тягучей, начинает впитывать в себя резервы с обеих сторон.
Гитлеровцы первыми подтянули резервы. Волга – вот она, рядом. Еще один нажим, и переправа в руках. Зенитные орудия, захватив, тоже можно пустить в дело: обстреливать причалы на противоположном берегу. Их задача казалась им не столь трудной. Пограничники же пока надеялись только на самих себя, понимали трудность боя, но они твердо знали: переправу нужно удержать. Коса, как говорится, нашла на камень. Тем более, что камень вскоре покрепчал: майор Заваров проявил самовольство, подчинив себе минометную батарею, которой надлежало проследовать после переправы в чье-то распоряжение.
– Победим – спишется. Ну, а если что… Не с кого будет спрашивать. За Волгу не отступим!
Полегче обороняющимся стало, как мины полетели во вражеские скопища. Полегче. У фрица пока только пехота да танки с самоходками, снарядами из орудий не достанешь минбатареи, за бугорком устроившейся, а атаки пехотинцев пока захлебываются. Метко бьют пограничники. Ох как был прав фюрер, приказавший солдат в зеленых фуражках в плен не брать.
Пограничники об этом приказе тоже знали, потому никак не входило в их расчет подпускать к себе фашистов, тем более оказываться в их власти.
Вскоре Заваров разжился еще и крупнокалиберными пулеметами. Великая сила. Только, похоже, дело вот-вот до рукопашных дойдет, где уж ни минометы, ни крупнокалиберные пулеметы не помогут. Упрямы фашисты. Настырничают. А сил у них все прибывает и прибывает. Если еще и минометы подтянут – совсем тогда плохо придется.
Четвертый час боя на исходе. Заваров все чаще поглядывает на Волгу: когда забугрятся на ней корабли и баржи? Нет. Течет она с пристойной ее званию величавостью и течет. Верит наверняка, что в обиду ее не дадут.
Она имеет на это полное право. Много она потрудилась, чтобы стать не Итилем, а Волгою-матушкой, великой рекою русской. И боевые корабли ушкуйников, щитами от стрел татарских упасаемых, несла на крутой волне к берегу, чтобы высыпали на кровавую сечу богатыри земли новогородской. Потом и московскую рать, стрельцов и казаков-сакмагонов донесла на вольной стремнине до самого сердца татарской земли, и пошла гулять молодецкая силушка по степи, пока поганые не припустились от Угры-реки спасать добро, прежде у русских награбленное, и рабов своих, тоже из Руси угнанных. Так все тогда обернулось для России ловко, что не помышляли уж больше татары об ясаке. Вздохнула Русь. Не полногрудно, нет еще, но с великим облегчением.
Лиха беда – начало. Вот и подошел срок нести реке-матушке пищали да ядерный запас к ним аж под самый под Астрахань. Ни одного корабля не потопила она, служа службу добрую стрелецким полкам и казачьим ватагам. А сколько потом добра перевезла она за многие века на своих плечах – одному богу известно! Благодарен был ей за это народ русский, лелеял, оберегал от врагов. Как Волгою стала она – ни одна нога супостата не поганила ее берега…
