Текст книги "Рожденная революцией"

Автор книги: Гелий Рябов

Соавторы: Алексей Нагорный
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

Глава шестая
Пятый обелиск

Тяжело терять боевых друзей – с каждым из них уходит в небытие частичка тебя самого… Но случаются такие потери, которые равнозначны собственной гибели… Каких пережить?

Из записок генерала Кондратьева

В мае 1937 года Николаю Кондратьеву было присвоено звание майора милиции, и он был назначен заместителем начальника Ленинградского уголовного розыска.

Утром Колю вызвал Бушмакин и дал прочитать приказ.

– А вы? – невольно вырвалось у Коли.

Бушмакин обнял его:

– Помнишь, как мы встретились? Думал ли ты, что придешь вот к этому. Майор, на такой должности. А не зря я тратил на тебя время, ох не зря! – пошутил Бушмакин. – Что касается твоего покорного слуги… – Бушмакин улыбнулся и развел руками: – Тебе сколь минуло?

– Тридцать шесть, как из ружья.

– А мне шестьдесят пять. Это, мил друг, уже не из ружья. Это – из пушки. Пора на заслуженный отдых. Теперь уж вы, молодые, попрыгайте.

– Виктор сегодня вечером уезжает, – сказал Коля. – И мой сорванец – туда же. Ни сладу, ни ладу. Я ему говорю: в шестнадцать лет на войну не ходят! А он мне: «Гайдар в шестнадцать лет полком командовал!»

Бушмакин внимательно посмотрел на Колю:

– Гайдар Гайдаром, а ты-то сам намного старше был, когда мы посольство на Екатерининском защищали? Тебе же всего семнадцать было…

– То революция. Время другое.

– У молодых оно всегда другое, – грустно сказал Бушмакин. – В Испанию Виктор собрался?

Коля молча кивнул.

Вечером собрались на Фонтанке, у Кондратьевых. Маленькая комната не привыкла к такому наплыву гостей, рассохшийся паркет жалобно скрипел, под потолком густо завихрялся табачный дым. Маша, Маруська и Тая хлопотали у стола и без конца бегали из комнаты в кухню и обратно. Муж Таи, Ганушкин, любой разговор сводил к своему заводу: балтийцы только что выполнили важный правительственный заказ и удостоились поздравительной телеграммы ЦК. По этому поводу Ганушкин успел основательно «напоздравляться» и никому не давал рта открыть.

Чтобы остановить его, Маша поставила новую, только что купленую пластинку – это было танго «Брызги шампанского».

– Кавалеры, приглашайте дам! – крикнула она.

Подошел Коля, поклонился.

– Позвольте?

Маша положила ему руку на плечо, улыбнулась:

– Ты уже почти совсем ком иль фо, милый…

– Почему почти? – обиделся Коля.

– У тебя поклон не поставлен, – пошутила Маша. – Продолжай тренироваться, и ты превзойдешь Дугласа Фербенкса! А Витя какой? Ты взгляни!

На Викторе ладно сидел отменно сшитый костюм. Рубашка с галстуком и модные ботинки совершенно преобразили его. Он словно сошел с рекламной картинки. С ним танцевала яркая, очень красивая девица лет двадцати.

– Кто такая? – ревниво спросила Маша.

– Эксперт. Из НТО. Катей звать.

– Красива… слишком, – скептически поджала губы Маша.

– А Витька? – поправил Коля. – Он, по-твоему, урод?

– Глупо! – рассердилась Маша. – Она излишне красива! Такая женщина всегда на виду! Она его не дождется, уплывет, вот что я хотела сказать!

– Ты же не уплыла? – заметил Коля. – А ведь ты куда красивее. – Он посмотрел на жену влюбленно и горячо, словно было ему не под сорок, а только восемнадцать, как тогда, в Москве.

– Я – другое дело, – безапелляционно заявила Маша.

– И она тоже, – серьезно сказал Коля. – Лишь бы вернулся.

Подошла Маруська, пряча тревогу, сказала:

– Мой-то каков? Нарком иностранных дел! – И, сдерживая слезы, добавила: – Боюсь я, миленькие. Там ведь стреляют не так, как здесь.

– Там легче, – сказал Коля. – Мы выходим один на один с бандитами. Другой раз – и нож в спину можем получить. А там товарищи и слева и справа. И враг перед тобой. И все ясно.

Бушмакин поднял рюмку, встал:

– Два слова скажу. Здесь все свои, все привыкли хранить секрет, как зеницу ока. Поэтому говорю открыто: ты, Витя, наш боевой оперативный работник, наша, можно сказать, гордость. Ты едешь помочь рабочим Испанской республики. Не знаю, что тебя ждет, но уверен: ты всегда будешь достоин и своей профессии, и своей Родины, которая доверила тебе такое дело.

С улицы донесся гудок автомобиля. Генка выглянул в окно, бросился к Виктору:

– Воюй, Витя. А я за тобой очень скоро, это уж будь спок!

– Я вот покажу тебе «будь спок», – заметила Маша.

– Не удержишь, мать, – серьезно сказал Генка. – Когда надо, отцы и матери – не указ.

Все вышли на улицу.

Виктор обнял Маруську, Машу, Генку, распрощался со своей девушкой и подошел к Коле.

– Тебе одно скажу, Николай. – Виктор с трудом сдерживал волнение. – Ты ни разу не пожалел, что подобрал меня тогда, на Дворцовой?

– Что ты, Витька, – Коля даже рукой махнул. – О чем ты говоришь…

– А нынче и вовсе не пожалеешь. Я знаю, куда и на что иду. Я это делаю потому, что все люди, по моему разумению, должны для справедливого дела отдать все! И я должен…

…Автомобиль свернул на улицу Белинского и скрылся. Коля долго смотрел ему вслед, потом подошел к Бушмакину:

– Пойдем, батя, посидим.

– Нет, мне пора. – Бушмакин надел кепку. – Знаешь, мы тут прощались, и я все думал: вчера это было. А жизнь-то уже прошла – как один день пролетела. Ребят-то хоть наших помнишь? Васю, Григория, Никиту? Смотри, Николай. Про это никогда забывать не смей. Иди, я сам доберусь, у тебя завтра дела.

Бушмакин ушел. Коля облокотился на чугунный парапет, задумался. По воде шла легкая рябь, светлые дорожки фонарей подрагивали на черной, стекловидной поверхности. Откуда-то издалека, с залива, порыв ветра донес печальный пароходный гудок. «Переживает старик, – подумал Коля о Бушмакине. – Трудно вот так, сразу, уйти от привычных забот, от напряженного ритма розыскной службы. Надо будет ему какую-нибудь работенку подыскать. Чтобы по силам и чтобы не расставаться нам всем».

Потянуло холодком. У «Анны пророчицы» слабо ударил колокол. Коля вынул часы – подарок наркома: они, как назло, стояли. Коля оглянулся. Неподалеку, у парапета, темнел силуэт человека.

– Товарищ! – крикнул Коля. – Который час?

Человек шагнул было навстречу Коле, но тут же повернулся и торопливо начал уходить. Коля пожал плечами и вернулся домой.

На следующее утро Коля подошел к дверям бушмакинского кабинета в тот момент, когда комендант снимал табличку «Бушмакин И.А.» и вешал другую: «Кондратьев Н.Ф.».

– Здравия желаю, товарищ начальник! – улыбнулся комендант. – Поздравляю со вступлением в должность!

– Спасибо, – буркнул Коля и вошел в кабинет. Эти бесконечные улыбки и поздравления начинали утомлять. Казалось, что они неискренни, вымучены. И он, Коля, совсем их не заслужил. Занял чужое место, выжил достойного человека, вот и все. Коля осмотрелся: все здесь было привычно, но сегодня виделось словно в первый раз: литографированные портреты Ленина и Сталина, деревянные «венские» стулья, вытертые до блеска, тяжелый сейф с замочной скважиной в виде головы льва. Коля сел за стол, переложил бумаги, зачем-то переставил стакан с карандашами. Подумал и вернул предметы на прежние места.

Без стука вошел сотрудник в армейской форме без знаков различия – толстый, похожий на циркового борца – начальник службы БХСС майор Фомичев.

– Привет руководству! – Он добродушно-снисходительно пожал Коле руку. – Надеюсь, теперь УГРО и БХСС будут сотрудничать, так сказать, плотно? Бушмакин не совсем понимал, мне кажется, важность плотности? А?

– Все останется, как при Бушмакине, – хмуро бросил Коля. – Если ты имеешь в виду, что раскрытые по вашей линии дела мы будем вам дарить для палочек в отчете, – ты ошибся.

– Тогда и мы вам ничего дарить не будем, – пожал плечами Фомичев. – Задумайся.

– Много БХСС раскрыло краж со взломом? Задержало грабителей? – насмешливо спросил Коля. – Вы этим не хотите заниматься. А вот мы передали вам в январе группу расхитителей с ликеро-водочного!

– Будет считаться-то, – поморщился Фомичев. – Нам нечего делить, задачи, цели – общие.

– И я так думаю, – сказал Коля. – Только давайте впредь жар вместе загребать. Ребята у тебя что надо, главное – меньше гонора.

– Ладно. – Фомичев открыл дверь и постучал ногтем по табличке: – «Кондратьев Эн-Эф»… Звучит! – И ушел.

Зазвонил телефон. Колю вызывал заместитель начальника управления Кузьмичев. Год назад его снова перевели в Управление ленинградской милиции.

…Он сидел за старинным столом, уставленным множеством телефонов. Хорошо сшитая форма со знаками различия «инспектора милиции» скрывала оформившееся брюшко.

– Поздравляю. – Кузьмичев протянул руку, вяло ответил на пожатие и продолжал: – Садитесь, курите.

– Я не курю. Спасибо.

Кузьмичев смотрел на него внимательно, изучающе. Коля не отводил взгляда.

– Сколько лет мы с вами работаем? – неожиданно спросил Кузьмичев.

– С декабря семнадцатого года.

– Немалый срок. Думаю, вполне достаточный, чтобы узнать друг друга.

– Согласен с вами.

– Значит, я вам – ясен и понятен, – улыбнулся Кузьмичев. – А вот вы мне, признаться, нет. Назначением довольны?

– Доволен, но считаю, что товарищ Бушмакин вполне еще мог работать.

– Это не мы решаем, – внушительно сказал Кузьмичев. – Давайте договоримся сразу: уголовный розыск – это мое детище, я им занимаюсь с первых дней. Вы – мой подчиненный. И у нас будет совет да любовь. Устраивает такая программа?

– Почему вы об этом говорите? – спокойно спросил Коля.

– Потому что вы – бушмакинец. Не скрою, при вашем назначении я был одним из колеблющихся. Почему? Отвечу. Бушмакин был отличным работником, но у него отсутствовала гибкость, которой должен обладать руководитель. «Да-да, нет-нет, а что сверх того, – это от лукавого»…

– Вы что, евангелие знаете? – удивился Коля.

– Я? – обомлел Кузьмичев. – Да вы что?

– Так ведь это слова из «Нагорной проповеди».

Кузьмичев внимательно посмотрел на Колю:

– Вижу, что библию читаете вы, а не я.

– Когда расследовали дело монахов Свято-Троицкой лавры, – прочитал. Необходимость была.

– Думается, что нам с вами другие книжки надо читать, – мягко сказал Кузьмичев. – Я закончу свою мысль: Бушмакин не обладал гибкостью, плохо ладил с людьми. Например, со службой БХСС. Я уверен, что вы свои отношения с товарищем Фомичевым построите иначе.

– Я уже говорил с Фомичевым. И ему свое мнение высказал.

– Вот и прекрасно, – обрадовался Кузьмичев. – Я знал, что мы договоримся!

– Может быть, вы меня не поняли? Я ведь буду отстаивать свое мнение так же, как это делал Бушмакин. И покрывать липу Фомичева не стану так же, как не стал бы Бушмакин.

– Хорошо, – кивнул Кузьмичев. – Я вас понял. – Он улыбнулся и продолжал: – Учтите, мы будем вас критиковать. Разумеется, только в том случае, если вы объективно окажетесь неправы. Теперь о главном. – Он взял со стола тоненькую папку. – Мы намерены поручить вашему аппарату вот это дело. Ознакомьтесь. – Он протянул папку Коле.

В папке лежало несколько листов линованной бумаги: рапорт постового милиционера, протокол осмотра места происшествия, заявление. Из документов было видно, что накануне вечером на Большой Садовой улице, у ресторана «Каир», ударом ножа в голову был убит инженер Слайковский Анатолий Осипович. Среди бумаг была фотография: лежащий на асфальте человек, в голове около уха – черная от запекшейся крови рана…

– Местное отделение сработало на «ять»! – удовлетворенно сказал Кузьмичев. – По горячим следам они задержали некоего Егора Родькина. Тип уголовный, отбывал срок за кражу, вернулся недавно. Да вы взгляните, там все есть!

– Разрешите идти? – Коля встал.

– Дело ясное, но я прошу вас досконально проверить задержанного, поработать с ним, и как только будет получено признание, – передать дело следователю прокуратуры, – напутствовал Кузьмичев.

– Какой срок расследования?

– По закону, – улыбнулся Кузьмичев. – Сколько отпускает вам УПК, столько и работайте. Об одном хочу предупредить, Кондратьев. Погибший – крупный инженер, активист, ударник производства. Одним словом, известный, уважаемый человек. Мне звонят из обкома каждые два часа. Короче: мы обязаны найти и обезвредить убийцу любого гражданина, но здесь случай особый. К тому же речь идет о нашей профессиональной чести, товарищ майор милиции. Прошу помнить об этом.

– Я запомню, товарищ инспектор милиции.

На следующий день, получив у секретаря зарегистрированное дело, Коля поехал к Родькину, в КПЗ.

Пока милиционер ходил за арестованным, Коля еще раз прочитал все бумаги. Он с удивлением обнаружил среди них собственноручно написанное Родькиным заявление – так называемое «признание»: «Я, Родькин Егор Иванович, 1915 года рождения, чистосердечно сознаюсь в том, что хотел ограбить неизвестного мне гражданина, оказавшегося по фамилии Слайковский, а так как этот Слайковский оказал мне сопротивление, я его ударил ножом в голову, и получилось так, что я его убил. Я его убивать не хотел, это вышло все случайно, за что прошу меня простить. К сему Е. Родькин».

«Интересно, – подумал Коля. – Кузьмичев мне эту бумагу не читал и в папке ее вроде не было. Мистика какая-то. И самое главное, раз есть признание, почему он спихнул дело мне? Почему сразу не направил в прокуратуру?»

Привели Родькина. Коля посмотрел на него и подумал: «Не очень приятное лицо. Глаза прячет. Ногти обгрызены. Противный парень».

Коля отпустил конвойного и, подождав, пока тот уйдет, сказал:

– Садитесь, гражданин Родькин. Мне поручено разобраться в вашем деле. Моя фамилия Кондратьев.

Родькин кивнул:

– Слыхал про вас… Правильный, говорят, вы мент… Да мне это без надобности. – Он отвернулся и зевнул.

– Расскажите о себе.

Родькин усмехнулся:

– Чего зря время тратить, гражданин начальник? У вас про меня все написано сто раз! Родился, крестился, кусался, попался.

– А вы все равно расскажите.

– Ну, коли сами настаиваете. – Родькин почесал в затылке. – Семья моя пропащая, мать померла от разных болезней, а отца ухайдакали по пьяному делу. Братьев-сестер нет, тети-дяди от меня, как от чумного, отреклись. Ну, чего там еще? Тяжелое детство, голодные дни. Босоногий, несчастный мальчонка не нашел ни в ком сочувствия и сбился с круга. В лагере, после первой кражи, пытались перековать, да шиш с маслом вышел.

– Послушай, – улыбнулся Коля, – зачем ты все это врешь?

Родькин перестал улыбаться.

– А вы зачем в отца родного играете? Вы кто? Мент. А я? Вор. Ваше дело – топить меня, вам ведь это приказали? Ну и топите, не мудрите. И нечего тут тю-тю-тю, да сю-сю-сю разводить! Я не баклан, начальник.

– А почему ты решил, что мне приказали тебя утопить?

Родькин отвел глаза:

– Ничего я не решил. Сорвалось с языка глупое слово, вы уж простите.

– Так… – Коля встал, начал надевать плащ и спросил, как бы между прочим, без нажима, так, словно заранее знал ответ: – Ты убил инженера Слайковского?

– Я убил инженера Слайковского, – тихо сказал Родькин. – Еще вопросы будут?

Коля отправил Родькина в КПЗ и уехал на Дворцовую.

Вечером он пошел на Большую Садовую: перед тем, как передать дело в прокуратуру, захотелось самому взглянуть на место происшествия. Когда выходил из кабинета, тренькнул внутренний телефон. Звонил Кузьмичев.

– Как? – коротко спросил он, и Коля так же коротко ответил:

– Отправлю завтра.

– Молодцом, – сдержанно похвалил Кузьмичев и повесил трубку.

…Наступали белые ночи, и белесый, размытый сумрак плыл по ленинградским улицам. Коля вышел к Гостиному. Слева вспыхивала то красным, то желтым огнем витиеватая надпись: «Каир». Здесь произошла трагедия – на этом асфальте, перед этими окнами. Наверное, опрошены далеко не все, кто был прямым или косвенным свидетелем убийства Слайковского. Этих людей предстоит еще найти. И со многими из них начнутся, как и всегда в таких случаях, долгие, изматывающие поединки. Как цепко держится прошлое в психологии людей, как властно распоряжается их поступками. Восемнадцать лет назад Трепанов мечтал, что в недалеком будущем человеческие души станут иными. Поторопился Трепанов. Все торопились тогда. У жизни свои законы, на них можно влиять, но их нельзя отменить.

Коля вошел в ресторан. Посетителей было немного. У гардероба величественно возвышался могучий швейцар – под стать Коле, правда, немного оплывший, но все еще молодой и красивый.

– А-а, – заулыбался он, увидев Колю. – Товарищ начальник. Душевно рады, проходите. Как раз получены парниковые огурчики.

– Откуда вы меня знаете? – спросил Коля.

– Профессиональный глаз, – гордо сообщил швейцар. – В прошлый четверг была в «Ленинградской правде» фотография: лучшие люди нашей милиции. Не изволили забыть? Я вижу, у вас дело. Пройдем ко мне?

– Можно и здесь, – сказал Коля. – Инженера убили в ваше дежурство?

– Точно так-с, – кивнул швейцар. – Я заступил ровно в девять вечера, как раз джаз ударил. Он у нас всегда одним и тем же начинает – «Кис оф файер», если знаете… Тут дверь нараспашку, и влетает растрепанный Родькин.

– Вы его знаете? – перебил Коля.

– А кто его, прощелыгу, не знает? – удивился швейцар. – К нам публика самая разная ходит, таких, как Родькин, – пруд пруди. Чуть у них удача – карман вырезали или кошелек «нашли», – сразу к нам. А Родькин что? Был вор, вернулся из лагеря – сковырнулся по новой. Ни копья нет, жить негде. Конечно, он снова на преступление пошел.

– А по существу?

– Я и говорю, – швейцар разгорячился от воспоминаний. – Влетает, глаза – девять на двенадцать, рот – арбузом. Орет: «Человека убили!» – «Кто убил?» – это я ему, а он: «Убили, вот этим ножом убили!» и как грохнется оземь, забился, затрясся, ровно в падучей. Я гляжу, у него в руке и в самом деле нож!

Коля вынул из кармана три финки, но не показал их швейцару, потому что к зеркалу подошел чернявый официант с тщательно зализанным пробором и, поправляя усики, сказал:

– Там оппились… Выкинуть надо.

– Иди, я провожу гражданина и займусь, – сказал швейцар.

– Какая из них? – Коля положил на стойку все три финки.

– Эта. – Швейцар указал на ту, что лежала в середине – у нее была характерная ручка из кабаньего копыта. – Я ее на всю жизнь запомнил.

– Спасибо, – Коля попрощался и ушел. На улице он несколько секунд постоял в раздумье, потом решительно свернул в подворотню и вошел во двор. Здесь находился служебный вход в ресторан. Коля набросил плащ на руку и, миновав несколько коридоров, оказался в зале. Было шумно, бегали официанты, оркестр исполнял веселый фокстрот.

– В верхнем нельзя! – подошел к Коле метрдотель. – Прошу пройти и раздеться.

– Извините, – смущенно сказал Коля. – Мне сказали – приятель мой здесь буянит, его выкинуть хотят. Позвольте, я его без скандала заберу?

«Метр» изумленно посмотрел на Колю, спросил, подозрительно прищурившись:

– Гражданин, вы, случайно, не больны? Какой буян, о чем вы говорите? У нас, слава богу, второй вечер тихо!

– Спасибо, значит, мне наврали.

На улице, в ожидании трамвая, Коля все время мысленно возвращался к чернявому официанту: зачем ему понадобилось сочинять небылицу про пьяного буяна?

…От цирка Чинезелли Коля пошел пешком. Недалеко от своего дома, у парапета он увидел незнакомого человека – тот стоял и явно ждал, когда Коля к нему подойдет. «Тот самый, – вспомнил Коля. – В прошлый раз он почему-то убежал». Коля приблизился. У незнакомца было болезненное лицо, оно старило его. Потертый костюм, стоптанные, давно не чищенные ботинки. «Ему на самом деле тридцати нет, – подумал Коля. – А на вид все пятьдесят».

– Вы меня ждали и в прошлый раз, – сказал Коля. – Но убежали. Что случилось?

Мужчина старался справиться с волнением и не мог. У него дрожали руки.

– Вы, верно, знаете о деле Родькина? – спросил он наконец.

– Документы. – Коля протянул руку.

Мужчина начал торопливо рыться в карманах. Вытащил паспорт, протянул Коле.

– Соловьев Василий Иванович, – прочитал Коля вслух. – Чайковского, десять, квартира семь. Где работаете?

– На заводе «Точмехприбор», – торопливо сказал Соловьев. – Вместе… вместе со… Слайковским… – Фамилию он произнес почти давясь.

– Что же вы мне хотите рассказать? – Коля вернул паспорт. – Говорите.

– Я… я хочу сознаться… – с трудом сказал Соловьев. – Нет… Я не это… Другое… Я вот что… Вы только не перебивайте! – вдруг истерично выкрикнул он. – Я и Родькин хотели Слайковского ограбить! Слайковский на днях получил десять тысяч. Приняли его усовершенствование. Мы в одном КБ. Я все знаю. Когда я понял, что ему светит такой куш, я сразу же договорился с Родькиным, это еще месяц назад было…

– Почему вы рискнули связаться именно с Родькиным? – спросил Коля. – Вы его знаете?

– Мой сосед он… раньше был. Я про него все-все знаю. А тут я его случайно встретил на Витебском, он ночевал на скамейке. Ну, думаю, он голодный, согласится. Все ему рассказал. Одно условие поставил: не убивать, а только отнять. Гоп-стоп это у них называется…

– Вы судились раньше?

– Нет. – Соловьев замотал головой. – Я, как в песенке поется: «с детства был испорченный ребенок». Шалил с блатными, их жизнь знаю…

– Короче, – перебил Коля. – Главное?

– Родькин выследил Слайковского. А в самый последний момент «свосьмерил».

– Не понял! Он ведь убил Слайковского? – удивился Коля. Он вытащил финку с ручкой-копытом, показал Соловьеву: – Вот этой самой финкой и убил!

Соловьев отрицательно покачал головой:

– Не было у него такой. Хоть у кого спросите! – Он замолчал, потом сказал просительно: – Меня совесть мучает… Соблазнился я на чужие деньги. И Родькина втянул. Он сидит, а ведь он не виноват, вы разберитесь, товарищ… гражданин начальник.

Коля достал свисток, пронзительная трель рассыпалась над набережной. Соловьев вздрогнул, посмотрел исподлобья:

– Вы меня арестуете?

– Я вас задерживаю на основании статьи сотой УПК РСФСР.

Подбежал милиционер, всмотрелся и, узнав Колю, доложил:

– Старший милиционер Иванчишин.

– Товарищ Иванчишин, – сказал Коля. – Гражданин Соловьев подозревается в совершении убийства. Доставьте его на Дворцовую.

– Есть! – милиционер быстро и профессионально обыскал Соловьева, потом обнажил наган: – Задержанный, идите.

– Минутку, – остановил Коля Соловьева. – Почему вы обратились именно ко мне? Вы меня знаете?

Соловьев замялся:

– О вас говорят, что вы исключительно порядочный человек. Мне ведь, кроме как на вашу порядочность, не на что больше надеяться, гражданин начальник. Как говорится, бездушная машина закона все равно сотрет меня в порошок.

Генка спал на своей «офицерской» раскладушке образца 1904 года. Коля купил ее лет пять назад на Сенном рынке, по случаю. Маша проверяла тетради.

– Ужин на столе, – сказала она. – У меня неприятность.

– Какая? – Коля снял с тарелок салфетки, насторожился.

– Кто-то сообщил в наробраз, что я дворянка и не имею права учить советских детей. – Маша с трудом сдерживала слезы.

– Мало ли идиотов, – попытался успокоить ее Коля. – На каждый чих не наздравствуешься. Плюнь.

– Месяц назад кто-то написал, что директор школы окончил кадетский корпус. Его сняли. А вчера мне позвонила его жена. Он арестован.

Коля положил вилку:

– Органы разберутся, Маша. Если он честный человек, его освободят. Я позвоню насчет тебя замначу УНКВД. В моей анкете все четко сказано, я никогда ничего не скрывал. Уверен, что поймут нас с тобой. Успокойся.

– А по-моему, все правильно! – вступил в разговор Генка. – И ты, мама, не имеешь права обижаться! Если бы мы в свое время были бдительнее, – товарищ Киров был бы жив! Врагов у нас много, и их надо обезвредить! Вокруг нас кто? Империалисты вокруг нас!

– Ты говоришь верные слова, сын, – тихо сказал Коля. – Только об одном прошу тебя: не повторяй бездумно даже правильных слов. Всегда думай, кто конкретно стоит за ними. Подозрение в адрес нашей мамы высказано грязным человеком. Думаю, что этот человек, даже если он и добросовестно заблуждается, – не меньший враг нашему делу, чем любой вредитель!

– Почему? Ты докажи! – загорячился Генка.

– Потому что наши органы призваны разоблачать и обезвреживать настоящих врагов, а подобные доносы заставляют их тратить время на проверку честных людей! Ты ведь не сомневаешься в честности мамы?

– Нет, – угрюмо сказал Генка.

– Спи. – Коля загородился газетой. На душе вдруг стало скверно и тоскливо. – У меня дела тоже не сахар, – сказал он. – Создается впечатление, что Кузьмичев хочет моим честным именем и авторитетом прикрыть грязное дельце.

– У тебя есть факты?

– Пока нет. Но интуиция меня редко подводила. Я прошу тебя, Маша: держи себя в руках. Время сейчас трудное, но ведь ты сама любишь повторять: «имей душу, имей сердце, – и будешь человек во всякое время».

– Ты уверен, что все это пройдет? – тревожно спросила Маша. – В двадцатом мы жили иначе. Чище мы жили. Красивее. А сейчас… Подходит ко мне новая директриса и показывает кольцо с бриллиантом. «Муж, говорит, по дешевке купил у одного армяшки. Тот боится, что посадят, и все распродает». Заметь: «армяшка»! Она же учит детей. Что же будет, Коля?

– Ничего не будет, не закатывай истерик! – резко сказал Коля. – Я тебе прямо скажу. Да! Возможны любые издержки! Ты пойми – мы пер-вы-е! Первые строим новый мир. И делаем ошибки. Даже крупные. Я в одно верю: мы все переживем, все преодолеем! И ты верь! Верь и работай! Не нравится мне, что Генка, к слову сказать, лихо молотит языком. Плохо это. Давай примем к сведению.

– Давай примем, – послушно кивнула Маша. – Не сердись. Я устала, сдают нервы. Прости меня.

Утром позвонил Кузьмичев.

– Как среагировали в прокуратуре? – бодро осведомился он.

– На что среагировали?

– Как? – удивился Кузьмичев. – Вы же сами мне доложили: «отправлю завтра».

– Доложил. А теперь изменились обстоятельства.

– Зайдите ко мне, – Кузьмичев повесил трубку.

…Он встретил Колю укоризненной улыбкой:

– Николай Федорович, я вас не узнаю! Где ваша легендарная хватка? Где ваша решительность?

– Разрешите доложить по существу? – сухо спросил Коля. Этот человек был неприятен ему с первых дней знакомства. Вначале потому, что он был неприятен людям, которых Коля безоговорочно уважал, перед которыми преклонялся. Бушмакин и Сергеев однажды вполне откровенно сказали: «Будь с ним осторожен, он способен на все. Но поймать его за руку очень трудно. Это тоже учти. И помни главное: идеалов своих, принципов – ни перед кем не роняй!» А впоследствии Коля и сам разобрался в человеческой сущности Кузьмичева.

– Докладывайте, – разрешил Кузьмичев.

– Родькин признался в совершении преступления. Я получил заключение биологической экспертизы: на одежде Родькина, равно как и на лезвии финки, – кровь Слайковского. Экспертиза подтверждает также, что на рукояти ножа – следы пальцев Родькина. С повинной явился соучастник Родькина – Соловьев. Он рассказал, что вместе с Родькиным затевал ограбление инженера. Формально все ясно, и я обязан направить дело следователю прокуратуры.

– Что же вас… удерживает? – напряженным голосом спросил Кузьмичев.

– Меня удерживает неопровержимая обойма доказательств. Они подобраны так тщательно, что милиционер-первогодок не ошибется. В этом деле есть фальшь, товарищ начальник. Я прошу дать мне несколько дней, и я разберусь. Вы поймите – легче всего доложить, что дело раскрыто. Легче всего. Я не хочу, чтобы потом меня мучила совесть и чтобы про нас говорили, что мы «бездушная машина закона».

– Это кто же так говорит? – поинтересовался Кузьмичев.

– Люди говорят. Граждане. Разрешите идти?

– Докладывайте мне в конце каждого рабочего дня, – приказал Кузьмичев. – Свободны.

…В обеденный перерыв Коля позвонил в приемную начальника управления НКВД и попросил записать его на прием.

– Как ваша фамилия, товарищ? – переспросил секретарь. – Кондратьев? Минуточку… – Он отошел от телефона.

Коля волновался. От того, как скоро попадет он к человеку, которому доверено решать судьбы многих людей, в том числе и судьбу его Маши, – от этого зависело все. Даже его, Коли, положение на службе. «Обидно будет, – горько думал Коля. – Не посмотрят ведь, что я что-то успел. Что-то могу. В лучшем случае уволят без выходного пособия, и баста. Да и не в этом дело. С Машей что будет, с Генкой?»

Секретарь подул в трубку, крикнул:

– Куда вы пропали, Кондратьев! Приезжайте немедленно. Вас примет заместитель начальника управления. Пропуск заказан.

Коля позвонил начальнику первой бригады и попросил побеседовать еще раз с женой покойного Слайковского. А сам уехал на Литейный.

…Постовой сержант в фуражке с васильковым верхом скользнул равнодушным взглядом по Колиному лицу, по его служебному удостоверению, по пропуску.

– Проходите, – бросил он небрежно.

Коля поднялся на шестой этаж. Перед дверьми с табличкой: «Заместитель начальника Управления НКВД по Ленинграду и Ленинградской области» он на мгновение остановился и вдруг ощутил, как забилось сердце. «Что это со мной? – подумал Коля. – Сроду этого не было», – он толкнул дверь и вошел в приемную.

– Кондратьев? – Навстречу поднялся лейтенант госбезопасности. – Вас ждут, пройдите.

Коля толкнул следующую дверь. В глубине кабинета, за небольшим двухтумбовым столом сидел седой человек. На красных петлицах гимнастерки по три ромба. Над левым карманом поблескивали два знака: первый, юбилейный знак ОГПУ с римской цифрой V, второй – наградной. Коля знал, что в органах его называют «знаком почетного чекиста».

– Здравия желаю, – сказал Коля. – Я – Кондратьев. Меня привело к вам, товарищ комиссар, сугубо личное дело. Оно касается моей жены, Вентуловой-Кондратьевой Марии Ивановны.

– Это ваша жена помогла задержать бандита Кутькова в девятнадцатом в Москве? – спросил комиссар.

– Моя.

– А раскрыть политическую банду в селе Грель на Псковщине тоже она помогла? – Комиссар улыбнулся.

– Коломиец! – ахнул Коля и шагнул вперед. – Коломиец…

Комиссар обнял его:

– Вот видишь. Не пошел ты к нам тогда. И потерялись мы с тобой. И навсегда бы потерялись, кабы не твоя беда. А ты не куксись! Беды никакой нет! Тех, кто за нашу власть жизнь отдавал и вере своей не изменил, – тех, Коля, мы в обиду не дадим, ты мне верь!

– Какими же ты… вы судьбами? – Коля не мог прийти в себя.

– «Ты», Коля, только «ты», – сказал Коломиец. – Для тебя я не комиссар госбезопасности, а твой друг и товарищ, и ты это всегда помни, брат. Дело Маши я прочитал. Чушь все! Какой-то сверхбдительный товарищ опасается, что бывшая дворянка искалечит души советских детей! Я доложил свои соображения руководству. Общее мнение: инцидент предать забвению.

Коля вздохнул:

– Если бы все инциденты такого рода можно было предать забвению. Не у каждого есть муж в милиции или замнач в НКВД. Прости меня за эти слова, но я должен их сказать.

Коломиец помрачнел:

– Ты не изменился. Режешь правду-матку. Не все это теперь любят, Коля, учти. Что касается твоих слов, – я не слепой, вижу: идет явный перегиб. Это многие у нас понимают. Но не от нас это зависит, ты понял меня?

– Понял, – кивнул Коля. – Хочу верить, что мы сохраним свои чистые руки и души. Нас учили только так.