Текст книги "Рожденная революцией"

Автор книги: Гелий Рябов

Соавторы: Алексей Нагорный
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

– Я в военкомат явиться должен, – угрюмо сказал Генка. – Знаете ведь.

– Беру на себя, – сказал начальник. – Разберемся потом. После войны. – Он улыбнулся. – Ты, Кондратьев, меня прости на худом слове, я к тебе плохо относился, не верил в тебя, как в работника. Хлипковат ты, рассуждаешь много. Но теперь у меня выбора нет, да и время такое, что не до рассуждений тебе будет. А в твою чекистскую честность я верю. Прощай.

– Один пойду? – Генка напряженно вглядывался в лицо начальника.

– Один, – начальник развел руками: – У меня и у дежурного – своя задача, от горкома, так что – сам понимаешь. Времени у тебя, парень, считай, что нет. Немцы вот-вот войдут в город. Запомни! Бойко живет на Коммунистической, двадцать. Ты теперь – Бородулин Иван Сергеевич, сын погибшего насильника. В городе ты не случайно – ждешь немцев, а из последнего, тайно полученного письма отца знаешь, что он сидел в одной камере с Бойко и сообщил тебе адрес родителей этого Бойко – для пристанища на первый случай. Письмо прямо сейчас напиши сам, почерка там все равно не знают. Остальное придумаешь по ходу дела.

– Меня не опознают? – на всякий случай спросил Генка.

– Родители и сестра Бойко мне неизвестны, будем надеяться, что в милицию они приходили самое большее по паспортным делам, – сказал начальник. – А вообще-то риск есть, скажу прямо. И большой риск. Все делаем без подготовки, на «ура». Боишься, что ли?

– Что мне делать потом?

– Потом, – начальник почесал в затылке. – Потом… Ладно! Хотя я сам и не имею права такое решать – запомни вот это.

Он написал что-то на клочке бумажки, дал прочитать Генке и тут же сжег.

– Это пароль и адрес нашей явки. Останешься жив – приходи.

Где-то неподалеку раскатисто загрохотало, словно несколько человек вдруг начали вразнобой колотить по железному корыту. Начальник прислушался и еще раз повторил:

– Приходи.

«Останешься жив – приходи, – повторял про себя Генка. – Останешься жив – приходи. Ничего себе перспективка! Обрадовал начальник».

Улицы опустели. Ветер шевелил обрывки бумаг, взметая к небу черные хлопья пепла. На бешеной скорости промчался санитарный автобус. «Кажется, все, – подумал Генка и тут же вспомнил: – Письмо. Нужно написать письмо от имени Бородулина родителям Бойко. И мать дома. Совсем одна».

Генка решил хоть на минуту заглянуть домой, посмотреть, как там Маша, ободрить ее и успокоить. «Заодно и письмо напишу, – подумал он. – Может, и Таня придет». Он даже почувствовал себя увереннее от этих мыслей. В конце концов надежда на благополучный исход для матери и для Тани совсем еще не потеряна, а он… Он как-нибудь выкрутится, не в первый раз. Генка даже улыбнулся: ничего себе «не в первый». Нет, серьезнее надо быть. Куда как серьезнее, товарищ Кондратьев…

Он вышел на шоссе. Шелестела пыльная придорожная трава, стрекотали кузнечики. Словно не было никакой войны и никакого фронта, и острие дороги, пробив дымный горизонт, исчезало на обыкновенной советской земле.

«А ведь там уже немцы, – подумал Генка. – Притаились, ждут. Вот она, эта страшная минута, миг полного неведения, миг робкой надежды. Одни войска уже ушли из города. Другие – еще не вошли в него. А может быть, все будет не так уж и страшно? А может быть, все еще образуется!»

…Свидание с матерью было коротким. Генка молча обнял ее и, ничего не сказав, ушел на кухню – писать письмо. Когда вернулся, Маша сидела за столом, подперев подбородок сложенными в замок руками.

– Тебя никто здесь не знает, – сказал Генка. – В случае чего, ты назовешься своей девичьей фамилией и расскажешь свою биографию, как будто в ней не было отца. – Генка заметил, как презрительно искривились губы Маши, и добавил резко: – Ты никого этим не предашь, никому не изменишь. Нужно спастись, выжить, мама. Для отца, пойми. И второе. Возможно, ты увидишь меня в городе. Ты понимаешь, как нужно себя вести.

– Понимаю. – Она печально посмотрела на него и вдруг усмехнулась: – Тебя все же оставили в городе, Гена? Я буду тебе помогать.

– Ты моем деле ты мне ничем помочь не сможешь, – вздохнул Генка. – Поверь: самая лучшая помощь – при первой же возможности уйти на восток, к нашим. Отец там с ума сошел, я знаю.

– А может быть, все будет не так уж и страшно? – вдруг спросила она, и Генка даже вздрогнул оттого, что она повторила его собственные мысли.

Он покачал головой:

– Нет, мама. Не будем себя утешать. По всему видно – готовиться нужно к самому худшему. На этот случай я напишу тебе один адрес. Запомни его, а бумажку мы сожжем.

Дом Бойко стоял на отшибе, у оврага. Сложенный из добротного кругляка, он независимо взирал на соседние домишки чисто промытыми стеклами больших квадратных окон. Не замедляя шага, Генка толкнул калитку и вошел в сад. На крыльце стирала белье девушка. На ней ладно сидела цветная кофточка с закатанными по локоть рукавами, из-под широкой юбки видны были полные, стройные ноги в бумажных чулках. Прическа у нее была гладкая, старушечья, на пробор.

– Здравствуйте, – всматриваясь в ее лицо, сказал Генка. – Мне Бойко нужен!

Девушка была очень похожа на кого-то. Очень похожа. Только вот – на кого?

– А их три души… – Она насмешливо прищурилась. – Которую вам?

– Вы-то кто будете? – Генка оглянулся. Нужно было сразу же создать впечатление, что у него душа не на месте, он боится.

– Я-то? – переспросила она. – Шура я. Сестра Семена. А вы кто?

– Я Бородулин. Мой отец сидел вместе с вашим Семеном. Ну и вот. Порекомендовал мне обратиться к вам в случае чего.

– Ну и что же за случай такой вышел, что вы обращаетесь? – Она не слрывала от него своих круглых, по-кошачьи неподвижных глаз.

– А тот случай, – сказал он резко, – что сами вы должны все видеть и понимать.

– Ага, – сказала она неопределенно. – Ну тогда входите. На пороге какой разговор.

В комнате – просторной и хорошо обставленной, она усадила его за прямоугольный обеденный стол и села напротив, положив на щеки пухлые ладошки. Генка посмотрел на нее и вдруг со щемящей тоской понял, на кого она похожа. Перед ним сидела мать – молодая, красивая, такая, какой он запомнил ее по фотографиям двадцатых годов. Только у Шуры черты лица были погрубее и она была не такая тоненькая, как Маша.

– Или похожа на кого? – догадалась Шура.

– Нет, – замялся Генка. – Так…

– А ты похож, – сказала она задумчиво.

– На кого? – глухо спросил Генка.

– Чего это у тебя голос сразу сел? – улыбнулась она. – Не бойся. На вора или, скажем, бандита ты не похож. А на кого – скажу в свое время. Сюрприз тебе сделаю.

– Ладно, – он попытался все обратить в шутку. – Вот читай. – Он положил на стол письмо «от Бородулина» – то самое, которое незадолго до встречи с Шурой сочинил и написал у себя дома.

Она осторожно взяла сложенный вчетверо листок, развернула и, косясь на Генку, бегло прочитала. Потом положила письмо на полку.

– Сейчас родители придут, пусть тоже почитают. Как письмо к вам попало?

– У отца был надзиратель знакомый. Сжалился, – объяснил Генка.

– А-а, – протянула она. – А то знаете, как бывает? Пишут из тюрьмы родным, ну, сын, допустим: «Подателю сего вручите мои десять тыщ, они в саду под яблоней закопаны». Ну вручают, само собой, «подателю сего», а он и был таков! Возвращается сын и говорит: «Давайте мои десять тыщ из-под яблони». А ему: «Ты же их велел отдать?» И так далее… – Она подмигнула Генке: – Поняли?

– Нет, – он постарался ответить как можно спокойнее.

– Ну, отец придет – объяснит. Он почерк Бородулина знает.

Генка едва сдержал готовое вырваться ругательство. В том, что Шура врала и никакой «отец» ничего не знал и знать не мог, Генка почему-то был уверен. Но что она подозревала его и подозревала явно, и больше того, обращалась с ним, как кошка, которая держит добычу и когтях и знает, что та никуда не денется, – в этом Генка тоже уже не сомневался.

«Уйти, пока не поздно, – с тоской подумал он. – Уйти и объяснить начальству все, как есть, – Генка встал, прошелся по комнате. – А кто поверит? Кто поверит, если в доказательство я смогу привести только неясные ощущения, подмигивания, взгляды и ни одного конкретного факта? Меня будет судить трибунал – за невыполнение приказа. А в итоге? Позорная смерть? Неужели же я трус? Ну, нет».

– Напугала я вас? – спросила Шура.

– Нет. – Генка покачал головой. – Вот-вот немцы придут, жизнь у нас с вами другая начнется. Совсем другая жизнь. Еще неизвестно, кто где будет. Кто пуп, а кто на противоположной стороне…

– Хам вы, – покраснела она. – Гадость говорите. Женщине. В другой раз я вам за это по морде врежу, а сейчас – ладно. Родители идут.

Муж и жена Бойко были кругленькие, старенькие, неторопливые, а главное, удивительно похожие друг на друга люди. Генка даже подумал, что они брат и сестра. Старший Бойко остановился на пороге и молча переводил взгляд с дочери на Генку и обратно.

– Они вместе сидели, – сказала Шура. – Ихний папа Бородулин и наш Семен.

– Зачем же к нам? – спросил Бойко.

– Отец писал: поможете на первый случай, – сказал Генка. – Остаться я решил.

– Чего вдруг? – Бойко спрашивал спокойно, даже дружелюбно, но за этим внешним дружелюбием Генка сразу угадал глубоко спрятанную настороженность и тревогу.

– Счеты у меня. С Советами. Понятно? Или требуется подробнее?

– Не требуется. Шура, проводи гостя в комнату. Я думаю, в Сенину. Как, мать?

– Так вы, выходит, Сенин друг? – вступила в разговор старуха. – Очень приятно. Очень. И сидели вместе с Сеней?

– Глуха ты, мать, – сказал Бойко. – Они не сидели. Ихний отец сидел.

– А-а, – кивнула старуха. – Тогда милости просим. То-то Сеня рад будет. Как же – такого друга встретит!

– Разве… разве их не расстреляли? – как бы «с трудом» спросил Генка.

– Крепись, парень. – Старший Бойко взял Генку за плечо. – Наш остался жив. А твоего отца разбомбило. Была нам такая весть. Ждем Сеню.

Генка заплакал. Он плакал и с удивлением спрашивал себя: почему он плачет? Из-за чего? «Конечно, кстати брызнули слезы, а все же нервы у меня – никуда. Прав был начальник, хлюпик я».

– Идемте. – Шура взяла с полки письмо и, посмотрев на Генку, сунула листок в карман. – Вот дверь, входите.

Комната младшего Бойко, Семена, вся была увешана портретами киноактеров и фотографиями из кинофильмов. Шура натолкнулась на вопросительный Генкин взгляд и сказала без улыбки:

– Ребенок мечтал о свете юпитеров, о рампе. Мечта накрылась в седьмом классе, когда ребенка первый раз задержали за карманную кражу. Но ребенок на всю жизнь сохранил веру в святое искусство, любовь к нему. Вам на кровати стелить или лучше на полу?

– Лучше на полу.

– Брезгуете, товарищ Бородулин?

– Да нет. Просто явится ваш брат, ему где спать?

– Когда брат явится, вам уже не нужна будет эта кровать…

– Почему?

– Вас как зовут? – Она подошла к нему вплотную.

– Иван Сергеевич, – сказал он растерянно. – А что?

– Да так. – Она пожала плечами. – А почему же инициалы у вас другие?

– Какие инициалы? – Генка уже все понял и напрягся, готовясь к самому худшему…

– Такие, – сказала она ровным голосом. – «Г.Н.». Гэ-Нэ, товарищ Кондратьев. Чего молчите? Растерялись? А все проще пареной репы: я перед войной к вам в отделение на улицу Сталина ходила паспорт прописывать. Вы стояли у своего кабинета с табличкой и беседовали с товарищем Медведевым, начальником ОБХСС. Помните? Нет, конечно. Подумаешь, баба. Тысяча баб в день. А вот я вас запомнила. И вы мне даже понравились. Ну так как? Стелить? Или вы пока в город прогуляетесь? Я препятствовать не стану.

И Генка понял. Она не хотела брать грех на душу. Пока не хотела. До определенного момента она не выдаст его. «А когда же наступит этот „определенный момент“? – спросил себя Генка. И сам ответил: – Когда появится Семен, а с ним – и остальные. Вот тогда не ждите пощады, товарищ лейтенант милиции. Тогда – „кранты“». Как же быть? Уйти и не выполнить задания? Глазастая, чертовка. Запомнила.

Генка вспомнил, как начальник сказал: «Будем надеяться, что в милицию они приходили самое большее по паспортным делам», и улыбнулся:

– Все идет по плану, Шура. Я остаюсь. И, между прочим, я на твою совесть надеюсь.

Она очень долго не отводила от него своих зеленоватых, наглых глаз:

– Безумству храбрых поем мы славу.

* * *

Отец Тани вернулся с обхода, швырнул молоток в угол, сказал устало и удовлетворенно:

– Пустой город. Вот-вот германец пожалует. Хорошо бы твоего застукали.

– Отец! – Таня шагнула к дверям. – Не надо.

– Как это не надо? – спокойно удивился он. – Мильтон проклятый. Жизнь тебе испортил. Вся их порода тараканья. Вся! Небось мать его тоже тебя не приветила? Слушала бы меня, все было бы как надо. Тебя сам Лупцов сватал, дежурный по станции! Эх, дура-дура. Лупцов и при Советах человек был и при немцах человеком будет, вот увидишь! Его отец здесь в девятнадцатом шибко шалил, уж я-то знаю. И не Лупцов его фамилия была!

– Отстаньте от меня, – зло сказала Таня. – Никто мне не нужен. Ни Лупцов ваш, никто!

– Ну и дура! – в сердцах крикнул он. – Счастья своего не понимаешь! Он тебе говорил, где скрываться будет?

– Кто? – мертвея, спросила Таня.

Отец усмехнулся:

– Ты, дочь, не придуряйся. Гена твой в городе оставлен вредить, поняла? И ты мне не заливай, будто не знаешь. Лютый он враг наш! И я считаю правильным – отомстить ему, сообщить про него немцам. Из-за таких вся наша жизнь сломанная. Одним дуракам ход даден. Чем дурее человек – тем лучше живет. Несправедливо это. Вот я, к примеру.

– Вы просто пьяница, – сказала Таня. – Дайте мне пройти.

– Родного отца честишь. А того не понимаешь, дура, что не случись их проклятой революции, была бы ты теперь в соболях! Но ты не журись, Таньк. Я еще живой! И если мне будет ход…

– Не будет вам хода, – перебила она и выскочила, хлопнув дверью.

«Дурак старый. Подлец, – Таня долго стояла у калитки, не в силах прийти в себя. – Господи. Ну почему, почему я такая несчастная?!»

Шел дождь. Голубчик жалостливо ткнулся мокрым носом в колени. Таня погладила его, и пес благодарно заскулил.

– Танька! – орал отец. – Иди в дом, срамница! Иди, подлая баба!

– Накося, выкуси, – Таня сунула в окошко кукиш. – Не вернусь я больше в этот проклятый дом.

Голубчик вздрогнул и вдруг завыл, словно над покойником.

– Понимаешь, что не будет больше добра? – печально спросила Таня и провела ладонью по мокрой шерсти. – Никогда и ничего у нас с тобой больше не будет. Вот ночь пришла… А утро не настанет.

– Я сын партейного подпольного работника, – пьяным голосом запел отец. – Пахан меня лелеял, я его любил. Но разлучила нас проклятая больница, туберкулез его в могилу положил…

Таня пошла в город. Она еще не знала, куда идет, зайдет ли к матери Генки или нет, но безотчетное чувство вины перед Генкой за неисполненное обещание мучило ее, и, все время оттягивая неприятное решение, страшась встречи с Машей, Таня все же шла и шла в нужном направлении, не отдавая себе в этом отчета.

По обочинам застыли грузовики, в кювете валялась дохлая лошадь с нелепо вывернутыми ногами. Витрины магазинов подслеповато щурились выбитыми стеклами. Один войска ушли, оставив город другим войскам, а те, другие, двигаясь уверенно и не торопясь, еще не взяли этот город.

Таня медленно шла по Коммунистической улице.

Она миновала дом Бойко, и, если бы Генка выглянул в этот момент из окна, он обязательно увидел Таню, и тогда события наверняка развернулись бы иначе. Но Генка не выглянул.

Она долго стояла перед дверями Генкиного дома и все не решалась позвонить. Наконец, нажала на кнопку.

Маша открыла дверь и радостно вскрикнула:

– Таня! Как хорошо, что вы пришли, входите скорее.

Таня робко переступила порог:

– Гена… очень просил… навестить вас. Вот…

– Заходи, – Маша закрыла дверь. – Немцы в городе?

– Я не видела, – Таня бросилась к ней, зарыдала. – Отец, отец сказал, что Гена остался в городе для подпольной работы… Я не поверила, этого не может быть.

– Я согласна с тобой, – сказала Маша. – Этого не может быть. Я бы знала об этом. – Она отвернулась. Обманывать не хотелось, но она не считала себя вправе раскрыть Тане то, что не пожелал раскрыть ей сам Генка.

– Слава богу, – вздохнула Таня. – Я очень, очень беспокоилась об этом. Но раз вы говорите… Я вам верю.

– Таня, – вдруг решилась Маша. – Допустим на секунду, что его оставили. Нет-нет, я только предполагаю. Да, это очень опасно. Но город пуст. Гена работает здесь всего месяц. Его никто не знает!

Таня покачала головой:

– Его знает мой отец. Знает и ненавидит. И выдаст его при первой возможности, – Таня снова зарыдала.

– Перестань, девочка. Не нужно, – Маша ласково провела ладонью по ее волосам. – Если ты уверена, что твой отец предатель, не плакать нужно.

– А что же? – Таня достала платок, начала вытирать слезы.

– Подумай сама. Только не слишком долго. Потому что времени нам с тобой отпущено очень мало.

Человек, о котором несколько часов назад начальник РОМ рассказал Генке как об «опаснейшем преступнике, приговоренном военным трибуналом за шпионаж», сидел в подвале, в одном из домов главной улицы города. Он понимал, что в суматохе отступления его вряд ли станут искать, а если и станут, то значительных сил все равно выделить не смогут. Но, избавившись от прямой и непосредственной угрозы смерти, он не хотел рисковать даже в самой малой степени. «Береженого и бог бережет», – повторял он про себя, изредка выглядывая в грязное подвальное окошко. Он видел, как уходили горожане, увидел и последний ЗИС-5, на котором промчалась команда саперов. Их военную профессию он определил по нескольким ящикам тола и моткам бикфордова шнура, который висел у двух красноармейцев через плечо. Улица опустела. И тогда, переждав для верности еще полчаса, он выбрался из подвала и уверенно зашагал в сторону городского рынка. Нужный ему дом находился там.

Он поднялся по скрипучей деревянной лестнице и в полутьме крыльца с удовольствием отыскал глазами блестящую черную вывеску с золотыми буквами: «Врач Попов А.А. Прием больных ежедневно, кроме воскресенья, с 11 до 18».

Дверь открыл сам доктор – маленький, щупленький человек с тщательно подстриженной щеточкой усов под горбатым носом. В руке доктор держал веник.

– Простите! – Он подслеповато посмотрел на неожиданного посетителя. – Приема нет.

– Алексей Александрович?

– Да. А вы, простите?

– Я Мелентьев Виктор Ильич. У меня, вероятно, воспаление среднего уха, страшная резь.

Попов всмотрелся в лицо Мелентьева и отошел в сторону:

– Пройдите.

Они вошли в кабинет. Это был обычный докторский кабинет с неизбежным зеркалом над диваном, белым шкафчиком с хирургическим инструментом и картиной в простенке: розовощекая Диана похищала бледного и худосочного Эндимиона.

– Хорошая картина, – заметил Мелентьев.

– Дрянь, – сказал Попов. – Плохая копия. Какими судьбами, коллега?

– Неисповедимыми. Пять часов назад я находился в камере смертников, нас везли для исполнения приговора. Вы что, не оповещены о моем провале?

– Оповещен. Но не мог же я пристрелить вас прямо на пороге своего дома? Тихо! – Он повел дулом пистолета. – Сядьте. Каким образом вы здесь? И сколько чекистов снаружи?

Мелентьев вздохнул и покачал головой:

– У вас профессиональный психоз, коллега. Если я не выдал вас на следствии, какой мне резон это делать теперь? И о каких, собственно, чекистах вы изволите толковать? В городе вот-вот появятся немцы!

Попов опустил пистолет, тыльной стороной ладони вытер пот, обильно выступивший на лбу:

– Вы правы. У меня просто сдают нервы. Простите меня.

– Пустое. Какие у вас планы, доктор?

– Будем работать. Подумайте о форме легализации, о прикрытии. Несколько дней можете прожить у меня. В суматохе это незаметно.

Мелентьев улыбнулся:

– Если я правильно понял, работать мы будем отнюдь не на немцев?

– Вы правильно поняли.

– Забавно. – Мелентьев рассмеялся. – Советы хотели меня шлепнуть, а я буду им помогать? Я – дворянин, белый офицер, идейный борец?

– Что поделаешь! – Доктор пожал плечами: – Вы интеллигентный человек. Вы же знаете: в политике вчерашний враг – лучший друг сегодня. Мы, англичане, всегда это понимали лучше других.

– Так вы… – протянул Мелентьев. – Теперь понятно.

– Ну и слава богу, – улыбнулся доктор. – Куда вы? Выходить небезопасно.

– Вместе со мной бежал Семен Бойко, бандит, – сказал Мелентьев. – Судя по всему, теперь он займет значительное положение. Контакт с ним пригодится нам с вами.

– По-моему, это неразумно, – заметил Попов. – Впрочем, он все равно вас знает. Хорошо. Можете встретиться. Если почувствуете, что он опасен, ликвидируйте. Вы спаслись вдвоем?

– Была еще одна женщина. Но она не в счет. Так… Пустая бабенка.

– Когда у вас встреча с Бойко? И где?

– У него дома. Через полчаса.

– Возьмите, – Попов передал Мелентьеву пистолет. – Успеха вам.

Семен Бойко и Клавдия Боровкова – «пустая бабенка», как назвал ее Мелентьев, отсиживались в квартире, которую жильцы оставили совсем недавно: на кухонной плите еще попыхивал паром горячий чайник.

Бойко выжидал, пока последние беженцы и последние красноармейцы покинут улицу.

Он выглянул в окно:

– Все. Можем двигаться.

Взяв автомат, он надел серый макинтош начальника конвоя – на груди багровой кляксой расплылось пятно крови.

Шли, прижимаясь к стенам домов. Прятаться было не от кого, но въевшаяся в плоть и кровь привычка «зека» «не маячить» делала свое дело и помимо воли заставляла идти крадучись…

Семен шел впереди. Длинный макинтош заплетался у него в ногах, мешал, и Семен каждую минуту раздраженно отбрасывал то правую, то левую полу.

– Ты сними его, – посоветовала Клавдия.

– Ну и дура, – сказал он злобно. – В такой одеже я неприметен, пойми, если ума нет.

– Как знаешь, – кивнула она с тупой покорностью. – Я же как лучше хотела.

Он оглянулся:

– Все спросить тебя хотел – ты чего натворила? За что тебя к стенке-то?

– За глупость, – она поежилась. – Мужик мой сидит. За кражу. Ну, тесть приперся, выпили. День воскресный, пошли за солеными огурцами на базар. А там ко мне мильтон привязался, начал в отделение тащить. Ну, я и выступила с речью. Немцы, говорю, придут – они вам кишки выпустят. Ну и всяко-разно. Толпа собралась. Меня в НКВД. И привет.

– Ясно. Ну, радуйся, Клаша. Просьбу твою о немцах, считай, судьба удовлетворила, – Семен остановился у парадного схода красивого четырехэтажного дома, окинул взглядом окна. Кое-где видны были цветы в горшках. В верхнем окне справа ветер трепал зеленые бархатные портьеры. Семен поддел ногой детское пальто, которое валялось на пороге подъезда, и сказал, повернувшись к Клавдии:

– Квартира богатая, зайдем.

Она поняла, зачем он зовет ее, и сказала просительно:

– Так ведь полчаса назад уже… заходили, Сеня. Может, хватит?

– Цыц! – прикрикнул он. – Два месяца без бабы. Понимать должна! – Он шагнул через порог, поправляя на ходу автомат, и вдруг остановился в раздумье: – Ладно. Сначала родных навестим.

– Твоих родителей? – переспросила она. – Так они ждут позже, я же тебе говорила. Сам же время назначал!

– Не родителей!.. – усмехнулся он. – Крестных. Вали за мной.

Они свернули в боковой переулок и через минуту вышли на улицу Сталина.

* * *

Электростанция была взорвана. Водопровод – тоже. Когда начальник РОМ захотел напиться, кран жалобно зашипел, два раза булькнул и безнадежно смолк. Телефон тоже не работал.

Начальник вскрыл тщательно замаскированный в стене сейф, сказал дежурному:

– Ставлю на двадцать один ноль-ноль. Ты готов?

Дежурный кивнул:

– Они будут здесь с минуты на минуту.

– Надо, чтобы всосались, сволочи. По кабинетам разбрелись, – сказал начальник. – Обжились. В двадцать один ноль-ноль самое время. – Он закрыл сейф, поправил отклеившийся уголок обоев. – Разнесет их за милую душу, – добавил он с удовлетворением.

Дежурный снаряжал обойму своего «ТТ». Патроны с сухим лязганьем исчезали под срезом. Дежурный передернул затвор, щелкнул предохранителем, сказал:

– Можем идти, – и спрятал пистолет в боковой карман.

Начальник обвел взглядом пустые стены. На тех местах, где еще вчера висели портреты, темнели прямоугольники невыцветших обоев. В углу стоял эмалированный таз, доверху наполненный обгоревшими бумагами. Начальник пошевелил золу палкой, и зола, еще хранившая форму сгоревших листов, рассыпалась в прах.

Дежурный взял со стола автомат, щелкнул затвором и перебросил ремень через плечо:

– Присядем?

Начальник улыбнулся в ответ:

– На счастье? Давай.

Они не успели сесть. Из-за приоткрытой створки входных дверей стеганула автоматная очередь. Падая, дежурный машинально сорвал трубку бесполезного уже телефона и крикнул:

– Немцы!

Начальник словно сломался пополам и без стона вытянулся на полу.

Сквозь туман гаснущего зрения дежурный увидел, как из-за отодвинувшейся створки высунулась белобрысая голова, а чуть ниже, из-под серого, мышиного цвета плаща дуло автомата. Это был Семен Бойко.

– Не-емцы, – хрипло повторил дежурный и дал очередь по дверям. Пули прошили филенку от пола до потолка, Клавдия вскрикнула. Семен сморщился и, слегка оскалив ослепительно белые зубы, повел дулом автомата, словно кончиком поливного шланга. Пули аккуратно вспороли пол, пройдя сквозь тело дежурного дымными вспышками.

– Жива? – равнодушно спросил Семен. Оглядел Клавдию с головы до ног и, заметив, что из левого плеча обильно течет кровь, добавил с сожалением: – Лучше бы тебя сразу убило. На кой ты теперь? Все равно не баба.

Клавдия завыла. Трупы, кровь на полу. На ее лице отразились страх и растерянность.

– Не надо бы этого, Сеня, – сквозь слезы сказала она.

– А они нас? – снова оскалился он. – Молчи лучше, а то и тебя туда же отправлю!

Он подошел к убитым, перевернул их ногой и, брезгливо морщась, забрал «ТТ» у начальника и автомат у дежурного, шагнул к окну и тщательно вытер кровь на оружии портьерой.

Стенные часы ударили пять раз. Семен выстрелил. Пуля пробила маятник. Часы поперхнулись и смолкли.

Он вышел на улицу. Клавдия сидела на ступеньках крыльца и, зажимая раненое плечо, стонала.

– Куда же теперь, Сеня? – спросила она.

– Куда хочешь, – сказал он равнодушно. – Считай, что я тебя списал ввиду полного износа.

* * *

Таня ушла домой растерянная. В голове был полный сумбур. «В самом деле, – думала она, – отец может выдать Гену. Запросто. Увидит случайно на улице, окликнет первого попавшегося немца, и все. Отец…» Она не искала оправдания тому, что уже задумала совершить. Не вспоминала обиды, побои, оскорбления, мать, умершую много лет назад «от горя», как однажды выразился сам отец. Таня решила про себя: если отец захочет выдать Гену, она его убьет. Вот так, просто – возьмет и убьет.

– Ты ничего сама не решай, – сказала ей Маша. – Особенно сгоряча. Приходи ко мне, обсудим вместе.

«А чего обсуждать? – спрашивала себя Таня. – Это только мое дело. И нечего мне вмешивать в него Генкину мать».

Она вышла на Коммунистическую улицу. Эта дорога была самой короткой.

Она шла задумавшись и поэтому не обращала внимания ни на вдруг вспыхнувшую совсем неподалеку стрельбу, ни на Бойко, который вот уже целых три минуты почти наступал ей на пятки. Клавдия плелась чуть поодаль.

Наконец, Бойко остановился на мгновение, что-то решая, потом тихо окликнул:

– Девушка!

Таня вздрогнула и остановилась. Он подошел к ней и властным, привычным жестом притянул к себе.

– Хорошенькая, – он похабно улыбнулся, отыскивая глазами подходящее место для того, что задумал совершить. Заметив у забора брошенную кем-то повозку с домашним скарбом, приказал:

– Иди. Туда.

– Что вам нужно? – одними губами спросила Таня.

Он снова улыбнулся, и по этой жадной улыбке она поняла все.

– Не вздумай удирать, – сказал он назидательно и повел дулом автомата.

Таня поняла, что нужно бежать, но у нее не было сил. Она вдруг почувствовала слабость – ошеломляющую и болезненную. Она почувствовала, что не может сопротивляться, не может даже кричать. Она послушно повернулась, направилась к повозке. Он шел позади, на ходу снимая плащ. Около повозки бандит бросил плащ на землю и снова повел дулом автомата.

– Давай, не тяни.

– Не тронь ее, – зло прищурилась Клавдия.

– Цыц, – тихо сказал он. – Дырка будет. Встань вон там, стерва.

– Не тронь! – Клавдия бросилась на него с кулаками.

– Ах, ты, – он дал очередь. Клавдия отскочила. – Это предупреждение. Еще раз помешаешь, покойницей будешь. Понятно объяснил?

– Понятно, – кивнула она. – А теперь меня послушай, Сеня. Ты меня еще вспомнишь, Сеня. Сегодня вспомнишь. – Она повернулась и побрела, опираясь здоровой рукой о стену дома.

Таня бросилась бежать. Бойко оглянулся, поднял автомат, начал выцеливать прыгающую на кончике мушки фигурку. Потом скосил глаза на расстеленный плащ и облизнул пересохшие губы. В несколько прыжков он настиг Таню и наотмашь ударил ее прикладом автомата по голове. Остановился над распростертым телом – чувствовалось, что колеблется: пристрелить или взять с собой? Потом взвалил Таню на спину и зашагал в сторону своего дома.

А по главной улице уже оживленно двигалась немецкая техника, брели солдаты. Распаренные дневным зноем, они вяло вышагивали в ротных колоннах, с любопытством оглядывая дома, распахнутые окна, брошенную утварь.

Отец Тани вышел к зданию бывшего райотдела милиции в тот момент, когда два солдата прибивали над входом добротно сделанную вывеску: «Фельдкомендатура». «Заранее заготовили, стервецы, – с уважением подумал Егор. – Выходит, они еще когда знали, что будут здесь. Вот это, я понимаю, планирование!» – Он визгливо захохотал, довольный вдруг возникшей аналогией, и подошел к дверям:

– Мне начальника. Офицера мне, понятно, дурак? – обратился он к солдату-часовому.

Тот кивнул и заливисто свистнул в металлический свисток, который висел у него на шее. Сразу же появился затянутый в ремень офицер, спросил на чистейшем русском языке:

– Тебе чего? Документы!

– Желаю помочь, – сказал Егор, протягивая паспорт. – Ерохины мы. Из купцов, понимаете?

Они вошли в дежурную часть. Трупы начальника милиции и дежурного уже убрали, полы были чисто вымыты. По лестнице взад и вперед сновали немцы в мышиного цвета форме. Они перетаскивали мебель, оружие.

– Садись, – предложил офицер Егору и сел напротив. – Говори.

– Вот, – Егор протянул ученическую тетрадь. – Здесь список всех деповских коммунистов – кто остался, и вообще – активистов разных и евреев. Они пили нашу кровь, – не слишком уверенно закончил Егор, натолкнувшись на холодный, изучающий взгляд офицера. – Адреса там, в конце, – торопливо добавил он.

Офицер просмотрел список, потом резко и отрывисто скомандовал. Немцы построились, их было человек пятнадцать. Старший – с нашивками фельдфебеля, взял тетрадь, негромко сказал что-то солдатам. Грохоча сапогами, они выбежали из дежурки. Офицер проводил их взглядом.