Текст книги "Маленький журавль из мертвой деревни"
Автор книги: Гэлин Янь
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)
Сяо Пэн уснул только в четвертом часу. Утром к нему зашли с кипятком, но не стали будить: так сладко спал председатель Пэн на своем диване. Он проснулся в девять, когда пришла первая партия документов. Сидел и таращился на стопку бумаг из ЦК, из комитета провинции, из горкома, с завода, повторяя про себя: «Сяо Ши, брат виноват перед тобой».
Председатель Пэн пригласил в кабинет военпреда, закрыл дверь поплотнее и завел речь о смерти рабочего по имени Ши Хуэйцай и о биографии крановщика по имени Чжан Цзянь.
Чжан Цзянь увидел с крана, как к начальнику цеха подошли несколько человек: впереди военпред, с ним пара человек из отделения. Насторожило Чжан Цзяня то непроизвольное движение, которое сделал начальник. Военпред что-то коротко сказал ему, и начцеха, будто на пружине, обернулся и бросил взгляд наверх. На кабину подъемного крана.
Начальник цеха подошел к основанию крана, махнул Чжан Цзяню рукой, потом будто вспомнил о чем-то и поспешно отступил в сторону.
Этого довольно. Чжан Цзянь уже понял, что последует дальше. Он остановил кран, выдохнул. Кабина застыла под самой крышей, и люди и все предметы внизу казались крошечными. Раньше он никогда не замечал, как рельсы, проложенные в цеху, соединяются вместе и снова расходятся в разные стороны, а теперь ясно видел их узор. Наверное, он в последний раз сидит на этом месте и смотрит на рельсы, на крышу, на людей внизу. Начальник испугался, что он снова задумал недоброе: еще раздавит его в лепешку, как раздавил тогда Сяо Ши.
Спустившись вниз, Чжан Цзянь вдруг понял, что очень боится. Он шел, упираясь глазами в спину всегда такого радушного военпреда, и твердил про себя: я невиновен, я все как следует объясню, вот объясню, и это сразу закончится. Тут же почувствовал, что страх рождается как раз из отчаянной надежды на «все как следует объясню».
Его завели в раздевалку, велели очистить личный шкафчик и сдать ключ с замком. Двое рабочих, которые прилегли в раздевалке вздремнуть, завидев эту процессию, надвинули кепки на глаза и поспешили прочь. Он достал из шкафчика деревянные сандалии, мыльницу, расческу и смену чистой одежды. Если ему не разрешат зайти домой, а сразу арестуют, эти вещи очень пригодятся. Он повторил про себя: надолго не задержат, я расскажу им все от начала до конца, с того дня, когда мы купили Дохэ. Мы самая обычная семья, каких много, отец – старый рабочий, мы просто хотели ее спасти, иначе она бы погибла от голода. Неужели простых японцев нельзя спасать, пусть умирают голодной смертью? В деревнях по соседству тоже нашлись добрые люди, многие семьи тогда спасли умиравших от голода японских девушек, взяли их к себе! Можете поехать в поселок Аньпин и навести справки…
Сдавая начальнику цеха ключ и замок, Чжан Цзянь заметил дрожь в своих руках. Чем больше он надеялся, тем сильнее рос страх. Когда шкафчик опустел, руки Чжан Цзяня словно перестали быть ему полезны, и на его запястья надели наручники.
Под изолятор временного содержания отвели общежитие при Центре подготовки полицейских кадров. В основном изоляторе уже не хватало места. Центр подготовки находился в другом конце города, Чжан Цянь помнил, что бывал в этих местах в пору любви с Дохэ. Общежитие было барачного типа, в щелях между кирпичами росли крошечные грибы. Вместо пола тоже были уложены кирпичи. Идешь по такому полу, а кирпичи шатаются под ногами. На окнах стояли самые настоящие железные решетки, сделанные из бракованных прутов с завода листовой стали – сквозь такую решетку даже руку не просунуть.
Первый день Чжан Цзянь просидел на циновке, осваиваясь и бойко отвечая про себя на все вопросы, какие ему могли задать. На самом деле он всю жизнь промолчал из одного только нежелания спорить.
На второй день рано утром его вызвали на допрос. Конвоиры провели Чжан Цзяня через двор к ближнему ряду бараков. Сквозь окна было видно, что в каждой камере сидит по шесть-семь человек – непростая это задача, кормить столько арестантов. Вдруг ему пришла другая мысль: почему остальные сидят по семь человек, а его держат в камере одного? Значит, его преступление либо чересчур тяжкое, либо совсем мелкое. Стало быть, тяжкое – они держат его, как приговоренного к смертной казни. Его заставят ответить за жизнь Сяо Ши. В тот же миг вся надежда Чжан Цзяня улетучилась. А лишившись надежды, он превратился в отчаянного храбреца.
Иволги перекрикивались в деревьях. Каких только птиц они с Дохэ не слышали, лежа, обнявшись, на тайных свиданиях. Больше Чжан Цзяню не послушать с ней птичье пение.
Комната для допроса тоже была временная, к одной из стен придвинули поставленный на бок стол для пинг-понга. Днями и ночами повсюду искали врагов, снаружи население сокращалось, здесь росло.
Следователю было немного за тридцать. Когда Чжан Цзянь вошел, тот читал дело и, не поднимая головы, бросил:
– Туда садитесь.
То есть на лавку напротив стола.
– На все вопросы отвечайте честно, – сказал следователь, не отрываясь от стопки бумаг в деле. – Потому что нам и так уже прекрасно известны ваши обстоятельства.
Чжан Цзянь молчал. Добрая половина жизни позади, но биография у него небогатая, что там можно так усердно читать?
Наконец следователь оторвался от бумаг. Лицом он оказался немного похож на Сяо Ши, только щеки побольше. Можно было подумать, что он сел за этот стол просто ради забавы. Следователь не походил на сурового и беспристрастного блюстителя закона, но это и лишало Чжан Цзяня едва обретенного самообладания. Неужели перед ним следователь-любитель? Любителей теперь много развелось: они руководят заводами, заведуют цехами, несут военную службу, выступают в театре – куда ни посмотри, всюду любители, взявшиеся за дело, о котором страстно мечтали. Чжан Цзяня самодеятельность только пугала: чтобы восполнить недостаток умений, любители во всем перегибали палку, и от того получалось еще больше похоже на самодеятельность.
– Где вы родились?
– Провинция Хэйлунцзян, поселок Хутоу.
– И все?
Чжан Цзянь молчал, ожидая, что следователь раскроет смысл своего «и все?».
– Считаете, этой информации достаточно?
Чжан Цзянь по-прежнему молча ждал, чтобы следователь его вразумил. Что еще нужно? Или вы желаете. чтоб я номер дома назвал? Имена и фамилии соседей?
– В поселке Хутоу японских гадов жило больше, чем китайцев. Почему об этом умолчали?
Чжан Цзяню показалось, что теперь отвечать совсем нечего. Во-первых, он никогда не считал, сколько в Хутоу жило японцев, а сколько китайцев. Во-вторых, ему исполнилось два года, когда отца перевели в Аньпин. Если следователь внимательно прочел дело, должен знать, сколько ему было лет, когда семья уехала из Хутоу.
– Ваш отец работал на марионеточное государство Маньчжоу-го?
– Мой отец…
– Отвечать «да» или «нет»!
Чжан Цзянь решил не обращать на следователя внимания.
– Поэтому заявленное вами пролетарское происхождение – фикция!
– В Старой Маньчжурии служило несколько тысяч дорожных рабочих, по-вашему, их отношение к рабочему классу тоже фикция? – Чжан Цзянь понял, что, оказывается, очень красноречив и находчив – разом выложил все, что надо, его даже заткнуть не успели.
– Можно и так сказать, – следователь ничуть не разозлился, наоборот, обрадовался, что теперь есть с кем поспорить.
– А как же Ли Юйхэ[108]108
Ли Юйхэ главный герой революционной оперы «Легенда о красном фонаре».
[Закрыть]?
– Кто?
– Ли Юйхэ, герой «Легенды о красном фонаре».
– Он был подпольным коммунистом. Подпольные коммунисты – это другое, даже в верхушке Гоминьдана были подпольщики.
Чжан Цзянь снова замолчал. Похоже, следователь взялся разоблачать его, начиная с родителей. Это вполне может быть, наверное, он даже установит посмертно, что начальник Чжан был японским прихвостнем.
– После переезда в Аньпин семья входила в тесные сношения с японцами?
– Нет.
– Я могу немедленно доказать, что ты лжешь.
И правда любитель, подумал Чжан Цзянь.
– Женщина по имени Чжунэй Дохэ, которую твой отец укрыл в доме после войны, разве она не японка? Прячете ее у себя уже двадцать лет, и это, по-твоему, не тесные сношения?
– Ей тогда было всего шестнадцать…
– Отвечать только «да» или «нет»! Еще раз спрашиваю: женщина, которую вы укрываете у себя, – японка? Да или нет?!
– Да.
– Какой ущерб она нанесла китайскому народу за эти двадцать лет?
– Она не нанесла китайскому народу никакого ущерба.
– Тогда почему же вы скрывали от всех, кто она такая? Мы отправили запрос в Дунбэй, действительно, нашлось несколько крестьян – крестьян с низким уровнем сознательности, которые спасли тогда японок, женились на них и произвели на свет детей. Но они этого не скрывали. Когда Дунбэй освободили от врага, была организована кампания по искоренению изменников и японских шпионов, и каждого из этих крестьян поставили на учет. Только несколько человек избежали постановки на учет. А уход от постановки на учет говорит об одном: о злом умысле. Почему вы перевезли эту Чжунэй Дохэ сначала в Аньшань, а потом сюда и все это время скрывали, кто она такая?
Чжан Цзянь подумал, что это и правда подозрительно. Отец с матерью начали сочинять свою чудовищную ложь, желая одного: утихомирить Сяохуань и скрыть от всех, что в семье Чжан мужчина живет с двумя женами. Дохэ родила семье трех детей, Чжан Цзянь стал самым настоящим двоеженцем, и чтобы скрыть это, пришлось лгать дальше. Разве мог Чжан Цзянь, представитель рабочего класса нового общества, сознаться в двоеженстве? К тому же и взрослые, и дети в их семье так сроднились, что уже не разделить: кости сломаешь, а плоть все равно держит. Скажи он тогда правду, больнее всех пришлось бы Дохэ: какой бы ни была разлука с семьей Чжан, по Дохэ она ударит сильнее, ведь ее оторвут от родных детей. А разлучить Дохэ с детьми значит разлучить со всем, что есть в ее жизни.
– Это ты порекомендовал Чжунэй Дохэ в цех резки иероглифов? – спросил следователь.
– Да.
– Выдавая себя за китаянку, Чжунэй Дохэ проникла на узловой пункт национальной обороны Китая. Ради этой цели она и терпела лишения, ради этого и жила двадцать лет под чужим именем?
Наверное, не надо было давать Дохэ чужое имя и водить людей за нос. Лучше бы они с самого начала сказали всем правду. Заставили ее рожать, но хотели, чтоб дети стали родными и не знали о своей японской крови – вот и пришлось дурачить людей, врать всему Аньпину. А ведь и в Аньшань они поехали только затем, чтобы дальше скрывать правду. Ведь они для того и потащили с собой Дохэ, чтобы она рожала и воспитывала детей, наследников рода Чжан, разве не так? Хотели навсегда скрыть правду, потому и переехали из Дунбэя в Цзяннань[109]109
Правобережье нижнего течения Янцзы. Регион включает южные части провинций Цзянсу и Аньхой, город Шанхай и северную часть провинции Чжэцзян.
[Закрыть]. А Дохэ взяли с собой еще и затем, чтобы совесть успокоить: боялись своими руками сделать эту несчастную японку еще несчастней. Спасибо допросу, теперь Чжан Цзянь смог вывести себя на чистую воду. Он виновен перед Дохэ.
– На самом деле Чжунэй Дохэ многие подозревали. И одним из них был Ши Хуэйцай. Он и разоблачил Чжунэй Дохэ, верно?
– Нет.
– У меня есть неопровержимые доказательства.
Чжан Цзянь знал, откуда у следователя эти доказательства. Тут не обошлось без двух человек: один – Сяо Пэн, а второй – Чжан Те. Сяо Ши наверняка что-то рассказывал Сяо Пэну, а Чжан Те мог догадаться обо всем из перебранок между взрослыми.
– Отрицать бесполезно, у меня есть доказательства. Ши Хуэйцай частным образом разоблачил Чжунэй Дохэ. А спрашиваю я, чтобы дать тебе шанс. Не рой себе могилу.
– Присутствовал ли я при разоблачении?
На секунду следователь не нашелся, что ответить. Потом его осенило:
– Согласно донесениям, тебя в тот момент не было.
– Если меня там не было, откуда мне знать, что он ее разоблачил?
Снова немного замявшись, следователь ответил:
– А ты намного хитрее, чем мы думали. Чжунэй Дохэ сообщила тебе о разговоре с Ши Хуэйцаем. Она твоя любовница, а в ночных беседах чего не расскажешь?
Чжан Цзянь подумал, что как раз из-за таких людей он и стал молчуном. Болтают, болтают, пока не позабудут о всяких приличиях, пока последний стыд не растеряют.
– И поэтому ты пошел на убийство, чтобы навсегда закрыть рот Ши Хуэйцаю.
Чжан Цзянь молчал. Спорь, не спорь – один черт.
– Ты решил дождаться, когда Ши Хуэйцай пойдет с тобой в ночную смену, и совершить убийство, верно?
Чжан Цзянь не отвечал, а следователь злился от того, что ему не дают покуражиться. Так выпьешь слабительного, и живот без малейшего сопротивления исторгает все наружу, лишая кишечник битвы, а человека – пробирающего до дрожи удовольствия от волн кишечного спазма.
– Ты подгадал время, дождался, когда все уйдут на ночной перекус, и исполнил свой замысел, так?
То была великая эпоха ложных обвинений. Если подсудимый спорил и доказывал свою правоту, дело по ложному обвинению рождалось в муках, а если молчал, оно появлялось на свет легко. Теперь Чжан Цзянь понимал самоубийц, прыгавших с домны или уходивших в горы с веревкой. Только им эта истина открывалась после череды мучений плоти и духа, а Чжан Цзяню явилась сразу. Если дело родится на свет легко, то и тебе не придется долго мучиться. А это самое главное. Взгляни на тот стол для пинг-понга: какой бы мощной ни была подача, если ее никто не примет, стол придется поставить на бок у стены и игра будет окончена.
– Ты должен отвечать на вопросы! – следователь что есть мочи хлопнул по столу. Отправил сильную подачу в пустоту.
Прикрытыми верблюжьими глазами Чжан Цзянь смотрел куда-то в глубину своего сердца.
Молчишь, значит, признаешь свое преступление?
– Какое преступление?
– Ты убил Ши Хуэйцая с целью избавиться от свидетеля.
– Я никого не убивал.
– Ши Хуэйцая убил не ты?
– Конечно, нет.
– Ты подстроил несчастный случай на производстве, так?
Чжан Цзянь снова скользнул в свой панцирь из молчания.
– Ты подгадал, чтобы выйти вместе с Ши Хуэйцаем в ночную смену, так?
Веки Чжан Цзяня опустились еще ниже. Пусть мир обратится в туман, а реальность скроется в темноте. Потому он и полюбил с детства смотреть из-под прикрытых век: хотелось обратить весь мир в туман. Так лучше, так не видно ни ножек стола, ни человеческих ног за ними, трясущихся, словно заведенные, то одна, то вторая. Лучше размыть этот мир, составленный из беспокойных ног, превратить его в серое облако. Много лет назад, в августе, Дохэ водила его к пруду у кладбища отмечать японский праздник Обон. Они зажгли бумажные фонари, приглашая ее отца, мать, сестер и брата прийти с того света на праздник. Дохэ не могла позвать родных к ним домой, поэтому построила у пруда шалаш, украсила его цветами лотоса, принесла вино и онигири – это был их собственный с Чжан Цзянем дом. Тот шалаш они построили из тростниковых циновок, которые купили у местных крестьян. Может быть, в следующем году Чжан Цзянь тоже окажется среди родных, которые придут к Дохэ на праздник Обон. Он с успехом пропустил целую серию вопросов от следователя. Наверное, пора заканчивать эту самодеятельную игру в допрос.
Глава 13
Последние новости о Чжан Цзяне были в конце ноября. Пришло извещение: Сяохуань должна отнести на завод теплую одежду. И пару наколенников.
– А наколенники-то на что? – спрашивала Сяохуань у Дохэ. – Ревматизма у него нету…
По правде сказать, Сяохуань не особо отчаивалась: отплакавшись, принялась утешать Дохэ, которая ни слезинки не проронила, а только тряслась всем телом. В наши-то дни сыщется ли хоть одна семья, в которой никого не посадили? Только у нас в доме арестовали двоих, а потом выпустили. Сяохуань заметила, что заключенные сейчас куда порядочней тюремщиков, а еще заметила, что тем, кто уже вышел, тюрьма явно пошла на пользу: и характер улучшился, и держаться стали по-другому.
Сяохуань заново взбила вату из матраса и сшила Чжан Цзяню теплую длинную куртку, на манер той, что он носил дома, в Дунбэе. Верхняя сторона темно-синяя, на воротнике вышито имя Чжан Цзяня, а на подкладке маленькие иероглифы: «Чуньмэй», «Чжан Ган», «Сяохуань», «Дохэ». Она завернула в узел куртку и десяток соленых утиных яиц, уложила узел на велосипед Чжан Цзяня и покатила его к заводскому отделу безопасности.
Там спустила узел на землю, отыскала старшего сына, Чжан Те, он как раз вырезал трафарет.
– Зачем пришла? – спросил Чжан Те.
Сяохуань без лишних слов схватила его за плечо и стащила со стула. Пока Дахай причитал, мать угощала его ударами и пинками. Принося передачи, она каждый раз просила сына отвести ее к Сяо Пэну, но тот раз за разом отказывал. Сейчас она решила действовать по-другому: может, хоть дракой выманим этого Пэна наружу. Люди взялись оттаскивать Сяохуань, но казалось, у этой женщины будто не по паре рук и ног, а больше: и слева ее схватили, и справа, а на плечи и задницу Дахая все сыпались удары.
Драка и правда выманила «этого Пэна» наружу.
– Что за свара в администрации ревкома? – спросил председатель Пэн.
– Я своего щенка бью! Погоди, передохну и за тебя, щенок, возьмусь! – Из-под припухших век Сяохуань в Сяо Пэна летел сноп яркого света.
– Есть что сказать, говори нормально, – сухо ответил Сяо Пэн.
Сяохуань пригладила волосы, вытащила железную табакерку, табак внутри весь был горелый – сразу ясно, что из окурков собрала. К Сяохуань снова вернулась привычка курить трубку; набивая ее табаком, она громко заговорила:
– Слушайте, вы, гнилое отребье, опорочившее доброе имя Чжан Цзяня: в ночь, когда случилось несчастье, Сяо Ши должен был идти в вечернюю смену, но в последний момент поменялся с товарищем и пошел в ночную. И как бы Чжан Цзянь спланировал убийство? В ту ночь завод работал от собственного генератора, мощности не хватало, два прожектора выключили, и разве можно было с крана разглядеть, кто там внизу, кошка ли, собака? Не держите простой люд за дураков. мы тоже и в расследованиях понимаем, и свидетелей можем сыскать!
Сяо Пэн глядел на нее без всякого выражения. Сяохуань улыбалась то игриво, то ехидно, то зло, кончик ее золотого зуба мерцал. Каждой своей фразой она оплетала всех слушателей, но точку неизменно ставила на Сяо Пэне: на кончике его носа, на лбу, на губах, на огромном кадыке. Люди мигом поняли, что пристальный взгляд больших глаз – это еще ерунда, а вот маленькие глазки Сяохуань если уставятся, то до самых печенок проберут.
– Если здесь не добьюсь справедливости, пойду в горком, в комитет провинции! Пусть сам председатель Мао услышит нашу жалобу! – с этими словами Сяохуань вытряхнула пепел прямо на грязный пол в коридоре. Она знала, что в честь Великой Революции уборщики тоже организовали собственный штаб, поэтому полы приходилось мести самим – как в закусочных приходилось самим носить тарелки на стол.
– Нынче мода пошла тайны чужие на свет вытаскивать. А мы тоже можем организовать штаб по разоблачению чужих тайн! – Сяохуань протянула фразу через целую вереницу лиц, но тяжелую точку снова опустила на лицо Сяо Пэна. – У нас ведь тоже кое-кто хотел предать Родину ради своих шашней – очертя голову гонялся за япошкой! Вот только ничего у него не вышло, так он со злости ударился в революцию, даже командиром сделался!
Сяо Пэн отвел взгляд. Сяохуань тут же это заметила. Люди вокруг уже вовсю переглядывались, они понимали, что Сяохуань имеет, в виду Сяо Пэна, но все-таки смущались посмотреть ему в лицо.
– И даже не отпирайся. Все равно той стыдобы, что ты натворил, уже не спрятать! – Сяохуань бросила этот камень наугад, но увидела, что Сяо Пэн совсем спал с лица. Значит, попала в цель.
Вокруг начали хихикать. Сяохуань решила, что публике ее выступление по нраву, и еще больше воодушевилась.
– Да, мы скрывали, кто такая моя сестренка, и что? Если б не скрывали, ей сразу от вас никакого житья бы не стало. Что, если Дохэ японка, так можно ее обижать? Даже бойцы НОАК хорошо обходились с пленными, угощали японцев лепешками! Да, я утаила от вас правду, ну так что, к какому наказанию меня приговорите? Жду вашего решения дома… – Сяохуань прошла несколько шагов, обернулась и бросила напоследок: – Председатель Пэн, дома сегодня опять колобки с красной фасолью, приходи, попробуй, может, они еще слаще тех, что ты у нас раньше едал!
Сяохуань шагала к лестнице, чувствуя льдистый холод между лопаток – взгляд Чжан Те, полный омерзения и ненависти. Сяохуань не заботило, что сын считает ее шутихой. Пусть все знают: семья Чжан – это вам не шмат мяса, который можно разрезать на кусочки, как пожелаете. И пусть у Сяо Пэна сердце посильнее зайдется, когда он свой нож занесет.
Она вышла во двор заводского управления и увидела, что на проволоке сушится ряд полотенец с красными иероглифами «Гостиница» по краю. Если иероглифы обрезать, хорошие получатся полотенца. Кормилец угодил в тюрьму, семья много месяцев ест вдовий хлеб – ни соли, ни масла, ни уксуса, ни соевого соуса, а про мясо и говорить нечего. Если какая вещь сама идет в руки, надо скорей ее хватать, не за горами такие дни, когда и полотенец в доме не останется.
Сяохуань вынырнула из-под проволоки, держа в руках шесть полотенец. Она спешила прочь, проворно складывая полотенца в стопку, а стопку пряча под скрещенными на груди руками. Секрет был в том, чтобы ни в коем случае не оглядываться и не озираться по сторонам: если вдруг кто заметил тебя за подозрительным занятием, верти головой, не верти, ничего уже не поможет. Сяохуань должна добывать улов из воздуха. Не тратя ни фэня, есть, пить, одеваться и обуваться – дело это непростое, но посильное, если постараться. Летом, выходя из заводских ворот, она шла не главной дорогой, а вдоль железнодорожных путей – по обе стороны от них расстилались поля. Сначала наберешь охапку стеблей чилима, потом прячешь в ней ширину и водяной шпинат, которые сорвала с поля. Вдоль полей часто встречались озерца с диким чилимом, издалека казалось, будто женщина вышла прогуляться за чилимом, и только если подойти совсем близко, увидишь, что на самом деле она рвет овощи с поля. Набрав добычи, Сяохуань заворачивала ее в платок, а наружу выпускала плети чилима.
Дохэ уволили с работы вместе с Чжан Цзянем. Из всей семьи теперь работать могла одна Сяохуань. Она обошла множество мест, прося принять ее на службу: ходила на завод мороженого, на комбинат готового питания, на скотобойню, на производство соевого соуса, и всюду ее отправляли домой ждать извещения, но извещение так и не пришло. Места это были хлебные, потому она и пыталась туда устроиться: самую малость поскреби – и получишь лакомый кусочек. На заводе мороженого это коричневый сахар, на скотобойне всегда можно разжиться свиной требухой, а про комбинат готового питания и говорить нечего. Талия у Сяохуань тонкая, прихватишь несколько сосисок, свиное легкое, засунешь в штаны, а живот все равно выглядит не больше обычного.
Сяохуань возвращалась домой, катя перед собой велосипед, навстречу ей шла женщина лет пятидесяти, в руках – корзина с яйцами. Сяохуань подступила к ней. стала придирчиво выбирать яйца, осыпая деревенскую тетушку ласковыми словами: назвала ее младшей сестренкой, похвалила сестренкино лицо – мол, черты счастливые. Тетушка загоготала, призналась, что ей уже сорок девять. Сяохуань про себя даже диву далась: она-то думала, деревенской все шестьдесят три. Отобрав шесть яиц, Сяохуань хлопнула себя по карманам, сетуя, что на работу с утра собиралась второпях, забыла кошелек – вот жалость, только зря время потратила, яйца выбирая! Деревенская ответила, дескать, торговля не вышла, зато подружились, как знать, может, еще судьба сведет. Она уже повесила корзину на локоть и отправилась своей дорогой, но тут Сяохуань вытащила из-под кофты шесть полотенец, украшенных алыми пионами, клоповьей кровью и иероглифами «гостиница».
– Хлопок хороший, пощупай, толстенькие, а?
Тетушка не поняла, к чему ведет Сяохуань, а та уже взяла ее руку и провела ею по полотенцу. Тетушка спохватилась, ответила:
– Толстые, толстые.
– Раз нас с тобой, сестрица, судьба свела, дарю тебе два полотенца!
Тетушка теперь совсем ничего не понимала, хотела улыбнуться, но улыбка сползла с лица.
– Эти полотенца куда лучше тех, которыми у вас в деревенском кооперативе торгуют, постелете их на подушки и будто заново в медовый месяц вернетесь! – Сяохуань сунула тетушке полотенца.
Тетушка причитала, мол, как же можно принять такой подарок! Сяохуань ответила, что у нее на работе часто раздают по дешевке полотенца, постирали пару раз и уже списывают, ей они ничего не стоят, а вот такое родство, каку нее с сестрой, – это и правда редкий подарок. Сказав так, Сяохуань встала, откланялась, но и пары шагов не прошла, как тетушка ее окликнула.
Коли теперь породнились, нельзя, чтоб только одной сестре была выгода! Она тоже сделает Сяохуань небольшой подарок. Яйца эти из-под домашних курочек, ей они тоже ничего не стоят, так пусть сестрица примет в подарок шесть яиц, которые сейчас выбрала.
– Ай-о, так что ж получается, я сменяла полотенца на яйца?
Деревенская тетушка возразила: а разве добро в ответ на добро – это не обмен? Она выложила из корзины шесть крупных, блестящих яиц и велела сестрице поскорее их забрать. Сяохуань укоризненно скосила глаза, оттопырила губу и неохотно присела. Тетушка попросила ее растолковать, что за красные иероглифы написаны на полотенцах. Это иероглифы «революция». Ай-я, вот и славно, вот и хорошо, такие иероглифы сейчас в ходу!
Сяохуань подумала: какой меткий у меня глаз, сразу рассмотрела, что это неграмотная, ни одного иероглифа не знает. По дороге домой она представляла, как тетушка вернется к себе, разложит полотенца на кровати и кто-нибудь объяснит ей, что на самом деле красными иероглифами на полотенцах написано слово «гостиница». Тогда она подумает: а сестрица, видать, тоже ни одного иероглифа не знает.
Сяохуань завернула яйца в косынку, привязала ее к рулю и изящными шажками пошла к дому. Дорога вся была изрыта оспинами, асфальт давно унесли с дороги колеса велосипедов да людские подошвы. Дорожное управление тоже было занято революцией. Велосипед то и дело подпрыгивал на кочках, и Сяохуань казалось, что ее сердце еще хрупче яичной скорлупы, нужно нести его в руках, не то разобьешь. Она уже не помнила, когда дома в последний раз ели яйца. Лишившись зарплаты Чжан Цзяня, Сяохуань наконец-то решила научиться жить по средствам. Но деньги на сберкнижке, которых и так-то было немного, очень быстро утекли. Правда, с деньгами в кармане Сяохуань тотчас глупела, а сидя на мели, наоборот, становилась на редкость сметливой. Она взяла груду спецовок, перчаток и ботинок из вывернутой кожи, скопившихся у Чжан Цзяня за долгие годы, и обменяла их у крестьян на рис и муку. Еще дома набралось целых две коробки хозяйственного мыла, которое годами выдавали на заводе, от сухости оно уже трещинами пошло. Но в тот год мыло оказалось в дефиците, и кукурузной муки, которую она получила за коробку мыла, хватило на целых два месяца.
С Чжан Цзяня снимут обвинение до того, как они всё в доме продадут или сменяют на еду. А если не снимут, она к тому времени найдет работу. Ведь у всякой дорожки есть конец? Вон, людям из японской деревни отрезали последний путь к спасению, но Дохэ-то все равно выжила. Мимо Сяохуань проносились велосипеды – рабочие поехали со смены домой. В прежние деньки было совсем не так: велосипеды несокрушимой армией неслись по дороге, сметая все на своем пути, а сейчас людей на заводах стало меньше на треть: одних держали под замком, другие их караулили. И постаревшие велосипеды катились по дряхлой дороге, дребезжа и подпрыгивая по три раза на каждой кочке.
Сяохуань приходилось то и дело покрикивать, чтобы на нее никто не наехал. Из шести яиц можно сварить шесть кастрюль лапши с подливкой. Сейчас в полях как раз пошел дикий красноднев, сделаем из него подливку с яичными хлопьями, вот и угощение на малый Новый год[110]110
Малый Новый год – двадцать третий день последнего месяца по лунному календарю. В этот день в Китае уже начинаются новогодние празднества.
[Закрыть]. Эрхай может без лишних слов умять три большие миски. Теперь из детей только он и остался, и Сяохуань с Дохэ жили впроголодь, стараясь как следует накормить младшего. Перед арестом Чжан Цзяня Дахай заходил домой за постелью и одеждой: ни дать ни взять незнакомец, ошибившийся дверью. С порога сразу рванул в комнату, оставляя за собой дорожку грязных желтых следов. С ним были двое каких-то парней, пришли за компанию. Тогда Сяохуань еще не знала, что Дахай твердо решил порвать с семьей, и, увидав его, зашумела: вот паршивец, ты куда в ботинках? А он натоптал в большой комнате и стал топтать в маленькой, будто никогда и не слышал про давнее правило семьи Чжан. Дохэ, опустив голову, посмотрела на цепочку грязно-желтых следов в коридоре и молча пошла за носками. Вытащила из шкафа белоснежные, аккуратно сложенные носки, вернулась в коридор, а Дахай тем временем забросал своей одеждой и пол, и кровать в комнате.
– Ну-ка выйди и разуйся! – Сяохуань потащила его к порогу. Двое парней, которые пришли вместе с Дахаем, почуяли, что пахнет жареным, и отступили за дверь.
Он уселся на скамейку – на эту коротконогую скамеечку в семье Чжан всегда садились, чтобы переобуться.
– Снимай кеды! – приказала Сяохуань.
– Не буду! – Спутники Дахая стояли за распахнутой дверью, заглядывая внутрь квартиры.
– Только посмей!
– Я и посмел, кеды-то на мне! – Чжан Те задрал ногу с облепленным грязью кедом, закинул ее на другую ногу и покачал, демонстрируя подошву Сяохуань.
– Тогда там и сиди. Попробуй хоть шаг в квартиру сделать! – Сяохуань схватила подвернувшуюся под руку метлу.
– Больно мне нужно входить! Принеси одеяло мое и матрас!
– Куда собрался?
– Туда!
– Пока не объяснишь, даже иголки из дома не дам вынести!
– Я сам возьму!
Не успел Чжан Те подняться со скамейки, как Сяохуань нацелилась в него метловищем.
– Разувайся, – она постучала метлой по его ноге.
– Вот и не буду!
Дохэ решила вызволить Дахая из осады. Она подошла, согнула колени и присела передним аккуратным колобочком. Оттопырив пальцы, одними большими и указательными стала развязывать измазанные в грязи шнурки. Сяохуань хотела было сказать Дохэ, чтоб прекратила ему прислуживать, пусть сам снимает, но Чжан Те уже дал волю своей ноге. Нога сделала небольшой размах и со шлепком опустилась точно на середину груди Дохэ.
Сяохуань запомнила, что Дохэ в тот день повязала поверх одежды белый фартук, а на голову надела белую косынку. Подошва кеда «Хуэйли» сорок третьего размера тут же отпечаталась на белом полотне. Баскетболистам из команды хунвэйбинов, в которой играл Чжан Те, раз в полгода выдавали по паре кед, ему и так-то жалко было их носить, а в грязный дождливый день тем более. Фартук у Дохэ был новенький, она как раз дошила его, надела и отправилась на кухню, и тут пришел Чжан Те. Все будто специально было приготовлено для этого удара.
Еще Сяохуань запомнила, как Дохэ посмотрела на свою грудь: тот отпечаток сорок третьего размера оказался слабым и блеклым, но Дохэ все равно попыталась его смахнуть. Она медленно поднялась с пола, продолжая хлопать рукой по груди.
