Текст книги "Любовь и Ненависть"

Автор книги: Гай Эндор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

Глава 39
УБЕЙТЕ МЕНЯ СЛАВОЙ

Однако до последнего дыхания пока не дошло. Снова, как это бывало частенько в его жизни, он ухитрился отложить свою последнюю предсмертную агонию. Может, из-за его искусства религиозных препирательств все происходило так, как того требовала мода восемнадцатого столетия, с известной куртуазностью, но все равно это было яростное столкновение. Никто не хотел уступать ни с той, ни с другой стороны.

Изнурительная последняя борьба, как это ни странно, оказывала на Вольтера живительное воздействие. Он был похож на боевого старого коня, издыхающего на поле брани, который, заслышав зов боевой трубы, нашел в своем израненном теле достаточно сил, чтобы снова встать на неуверенные, дрожащие ноги.

Вольтер теперь не только мог сидеть в кровати, но даже иногда отдыхал в своем мягком кресле. Он, конечно, не отважился отправиться на премьеру своей пьесы «Ирина», но его друзья снарядили целую бригаду гонцов, которые сновали между театром и его квартирой и доставляли поэту мельчайшие подробности о том, как все происходит в театре, казалось, что он и сам находится среди зрителей.

– Театр набит до отказа! – было первое радостное сообщение.

– Там так много ваших друзей, что враги даже не осмеливаются открыто выступить! – таким было второе.

– Там присутствует весь Версаль. Братья короля только что вошли в свою ложу. Мария Антуанетта находится в своей, несмотря на приказ короля не удостаивать это событие вниманием двора, – таким было третье донесение.

Подняли занавес. Тут же Вольтер получил новое сообщение:

– Первый акт – потрясающий успех! Королева сидит с карандашом и листком бумаги, стараясь записать ваши самые поразительные стихи.

Потом еще:

– А те строчки, которые посвящены вами клиру, пользуются особым вниманием после всех ваших дел с священнослужителями!

И так далее.

Позже, конечно, все критики согласятся с тем, что «Ирина» – одна из самых слабых пьес Вольтера. Но только не на премьере. Только не в той атмосфере, когда она шла, что превращало ее в самое значительное и волнующее произведение автора.

Вольтера настолько согрел ее успех, что вскоре он уже был на ногах, словно никакого кровотечения у него и не открывалось.

Снова на улицах Парижа появилась карета Вольтера. Все большая толпа людей бежала за ней, все громче все кричали: «Вольтер! Вольтер!», стоило им только заметить знакомый экипаж.

Его посещения Академии изящной словесности стали самыми заметными вехами в парижской жизни Вольтера. На всей короткой дистанции от его дома до Лувра, где в то время проходили заседания, с обеих сторон улицы выстраивались люди, его поклонники. Более двух тысяч почитателей Вольтера превратились в живую изгородь в его честь.

А там, внутри, члены академии не скрывали своего изумления. Оказывается, они собрались только для того, чтобы выслушать яростную тираду Вольтера, направленную против них, а все ожидали привычных милых комплиментов.

– Как это так? – возмущался Вольтер. – Почему до сих пор не составлен словарь языка? Разве это не одна из целей учреждения такого института? А тем временем почтенные члены даже не отдают себе отчета в том, что французский язык утрачивает свои самые живописные, самые энергичные выражения? Такие, например, которые встречаются в сочинениях Амио, Шарона и Монтеня[264]264
  Монтень Мишель де (1533–1592) – французский философ-гуманист. Его «Опыты» направлены против схоластики.


[Закрыть].

Должен ли наш французский язык беднеть, нищенствовать, становиться холодным и безжизненным, когда языки других народов лишь усиливают свою образность и красоту? Не следует забывать, что и язык может болеть, может умереть. Должны ли мы беспомощно стоять в то время, когда множество замечательных выражений, созданных нашими поэтами, обречено на гибель? И у французского языка обязан быть словарь, если только мы не хотим, чтобы он умер.

Скажите на милость, что такого трудного в составлении словаря? Разве нас здесь не больше двадцати четырех? Если каждый из нас возьмет к себе в дом сиротку, одну только букву нашего бедного бездомного алфавита, приоденет ее, полюбит, то мы общими усилиями построим настоящий дворец для нашего французского языка!

Я готов начать сам. Дайте мне букву «А». Я принимаю ее. И, господа, обещаю вам как следует о ней позаботиться.

Вновь Вольтер демонстрировал всем свой напор, свою энергию – подумать только, в возрасте восьмидесяти четырех лет, когда только что поднялся со смертного ложа.

Он берет на себя букву «А», самую сложную, вероятно, в алфавите, и членам академии не оставалось ничего другого, как покрыться краской стыда. Его предложение взволновало всех, и оно было принято, а все буквы тут же распределены между академиками.

Вольтер снова попросил слова. Когда весь зал притих, он просто сказал:

– Господа, я хочу поблагодарить вас от имени нашего алфавита.

После чего академик Шастеллюкс ответил:

– А мы благодарим вас, месье де Вольтер, от имени французской словесности!

Но самая потрясающая сцена произошла в театре. Вольтер спокойно вошел в ложу, предназначенную для королевских камер-юнкеров, словно не прошло четверти века с тех пор, когда он имел право на такие привилегии.

Он усадил в первом ряду мадам Дени и маркизу де Вилетт, а сам устроился позади них. Его почти не было видно. Но весь театр огласился громкими воплями: «Только впереди! Только впереди!» – и смущенным дамам пришлось потесниться со своими пышными туалетами, чтобы освободить Вольтеру место рядом с ними.

Популярный актер Бризар (Лекен уже умер), бывший художник, который играл главную роль в пьесе «Ирина», выступил вперед с лавровым венком и увенчал им седую голову Вольтера. Вольтер, конечно, сопротивлялся и даже пытался водрузить венок на голову маркизы.

Но аудитория недовольно загудела, и тогда князь де Бово сам вошел к ним в ложу. Силой завладев венком, он надел его на голову патриарха. Все вскочили на ноги. Зал ревел от восторга. В театре набилось приблизительно вдвое больше возможного зрителей. Во всех проходах стояли люди. Вокруг театра – плотная толпа. Те, у кого оказывались лишние билеты, продавали каждый по цене в пять или даже десять раз дороже номинала. Все близлежащие улицы были блокированы экипажами.

В самом театре стоял невообразимый шум. Некоторые зрители так старались увидать Вольтера, что трещали по швам их наряды, и потом они с гордостью демонстрировали разорванную одежду как свидетельство своего присутствия на этом волшебном представлении. От всеобщей суматохи в театре поднялись такие облака пыли, что почти ничего не было видно. Аплодисменты не стихали даже тогда, когда поднялся занавес и пьеса началась. Из-за такого переполоха актерам и актрисам приходилось по нескольку раз повторять отдельные строчки, а иногда и целые сцены. И вот, когда пьеса наконец закончилась, вновь подняли занавес, все увидели на сцене пьедестал, на котором гордо возвышался бюст Вольтера.

Актеры и актрисы выстроились полукругом у памятника. Предстояло чествование Вольтера не только за «Ирину», но и за все написанные им пьесы.

Вольтер, сидя в ложе, только стонал:

– Это заговор с целью убить меня славой!

Из глаз его все время ручьем текли слезы, которые он украдкой смахивал, словно стыдясь их на людях.

– Неужели все это искренне? – спрашивал Вольтер маркиза де Вилетта.

– Конечно, искренне, – уверял его он.

Вольтер недоверчиво качал головой.

– Не эти ли самые парижане, – спросил он, – восемь лет назад толпились в прихожей князя де Конти, чтобы только одним глазком посмотреть на Жан-Жака? А сегодня их даже не интересует, жив ли еще этот несчастный дурачок или уже умер. Им, скорее всего, наплевать.

Но маркиз не желал соглашаться с ним.

– Вы заблуждаетесь, – ответил он, – парижанам далеко не наплевать. Они очень дорожат вами обоими.

– В таком случае все это лишено смысла! – воскликнул Вольтер. – Мы с ним различны, как день и ночь. Тот, кто соглашается с ним, не может согласиться со мной. Такое невозможно!

– Все равно, – стоял на своем маркиз, – мы любим вас обоих. И вы всем далеко не безразличны!

– Ба! – выразил свой скепсис Вольтер. Тем не менее у него на глазах навернулись слезы.

По мнению как Дюсолкса, так и Бернандена де Сен-Пьера, это гала-представление отличалось дурным вкусом.

«Переборщили», – заявил Бернанден, поделившись своим мнением в квартире Руссо с ее хозяином.

Разве мало одного венка, чтобы короновать Вольтера, провозгласить его королем французской литературы? Для чего в таком случае два? Для чего так волновать зрителей, которые были готовы пожертвовать даже своими туалетами, жизнью в этой толчее, чтобы получше разглядеть великого поэта?

А эти факелы? Неужели мало одного? Он мог осветить дорогу. Ну а десяток мог превратить всю эту процессию в незабываемое событие. Так нет. Притащили целую сотню. И кульминация этого глупейшего спектакля – розовые лепестки под копытами упряжки его лошадей. Что может быть смешнее?

Руссо молчал. Потом ледяным тоном спросил:

– В таком случае, господа, вы знаете другого, более достойного таких почестей человека?

Ни Бернанден, ни Дюсолкс не смогли в замешательстве ответить на такой вопрос. Они только подумали про себя, что, вероятно, Руссо намекает на себя. Чему тут удивляться?

Так как они на мгновение лишились дара речи, Руссо продолжал:

– Как смеете вы потешаться над нашим театром за то, что он воздал такие почести месье де Вольтеру? Кто же еще был богом в этом храме за последние пятьдесят лет? Два поколения актеров и актрис зарабатывали себе на жизнь тем, что выходило из-под его пера. А разве можно перечесть ту публику во всей Европе, которая в течение полувека получала от его пьес такое удовольствие, училась красоте, воспринимала его нравственные принципы? Разве мог театр переборщить, демонстрируя ему свою благодарность? И кого же они должны короновать, если не месье де Вольтера?

Ни Бернанден, ни Дюсолкс не стали спорить с Руссо. Они увидели на глазах Жан-Жака слезы, и ни один визитер не мог отважиться помешать его взволнованному состоянию.

Вероятно, Бернанден де Сен-Пьер догадался о причине слез Жан-Жака – он сравнивал себя с Вольтером. Один так богат, другой настолько беден. Один разговорчив, другой молчалив. Один пишет поэзию так легко, что она читается как проза. Другой пишет такую прекрасную прозу, которая читается, как поэзия. Один усиливает свой гений рассудком. Второй умаляет свой гений разумом.

Казалось, Бернанден искал более глубокое объяснение этому странному феномену – их сходству, их различию, тем узам, которые их соединяли и разъединяли одновременно. Он, словно в потемках, хотел нащупать, понять связь между человеком, который стал часовых дел мастером, и человеком, который был сыном часовых дел мастера. Может, перед ним предстала на мгновение символическая картина отца и сына, которые восхищались друг другом и завидовали друг другу. Любовь и ненависть. Может, в этот момент Руссо внезапно почувствовал, что ему нужно уехать из Парижа. Точно так, как он однажды убежал из театра много лет назад. Ибо ничто, по сути дела, не изменилось. Все его безумные страсти, которые, как он полагал, давно в нем умерли, все еще его одолевали, разрывая на части. Поэтому нужно срочно уехать. Вон из этого города, который превратился в сцену для этой «звезды» – Вольтера.

Руссо принял предложение маркиза де Жирардена, который соглашался не только предоставить ему небольшой летний домик в своем поместье в Эрменонвиле, одном из самых красивых поместий во Франции, но и отвезти его туда в тот же день.

Итак, Руссо уехал. Уехал, никого не поставив в известность. Его отъезд – как побег от Вольтера, побег от своего прошлого.

Теперь в надежном укрытии в Эрменонвиле Жан – Жак мог снова наслаждаться покоем и тишиной. Скоро к нему присоединится Тереза, и жизнь пойдет по накатанной колее. У него не будет никаких причин снова думать о Вольтере. Он опять будет совершать продолжительные утренние прогулки и возвращаться домой с травами и цветами для своих гербариев. Он получал большое удовольствие от того, что находил свои растения, классифицировал их и увенчивал ярлычком. Он это делал просто так, без всяких причин, чтобы убить время.

Теперь он не знал, куда девать время, хотя стал музыкальным учителем для детей Жирарденов. По вечерам он обедал за столом вместе с членами семьи, а потом заводил какую-нибудь серьезную дискуссию с месье де Жирарденом. Или же наигрывал прекрасные мелодии для мадам.

Но через две недели к нему пришел маркиз с очень важной вестью.

– Это о Вольтере, – взволнованно сказал он. – Вы слышали? Весь Париж просто гудит, как встревоженный улей. Ходят слухи, что Вольтер умер.

Руссо окаменел. Он стоял, чуть дыша.

– Говорят, что Вольтер умер несколько дней назад, – торопливо продолжал маркиз. – Кажется, в воскресенье ночью. Очень странно – никто точно не знает. На сей счет нельзя получить никакой информации во дворце маркиза де Вилетта. Туда не допускают ни единой души.

Странно, для чего такая секретность? Словно кто-то специально распорядился ничего не сообщать широкой публике. Все газеты, со страниц которых не сходило его имя, сейчас ведут себя так, словно забыли, кто это такой. Ни слова. И, само собой, никакого некролога. И впервые, кажется, за пятьдесят лет не дают ни одной пьесы Вольтера из стоящих в репертуаре.

– Но те, кто утверждает, что Вольтер жив, возражают, говорят, что в таком случае францисканцы[265]265
  Францисканцы – члены первого нищенствующего ордена, основанного в Италии в 1207–1209 гг. Франциском Ассизским. Наряду с доминиканцами ведали инквизицией.


[Закрыть] обязательно отслужили бы для него специальную мессу с участием всех членов академии – таков обычай со дня основания этого учреждения. Но такая месса не состоялась, и даже никто ее не планирует. Никто не претендует на освободившееся в академии кресло Вольтера, из-за чего наверняка поднялся бы ужасный шум, если бы Вольтер на самом деле умер.

Но вместе с этим разные эпиграммы передаются из рук в руки, в которых смерть Вольтера воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Многие в них яростно защищают писателя. Другие столь же яростно нападают на Вольтера. Потом еще…

Месье де Жирарден осекся, заметив странное выражение на лице Руссо. Жан-Жак весь посерел.

– Как вы себя чувствуете? – осведомился маркиз. – Может, принести воды?

– Я в полном порядке, – тихо ответил Руссо. Не заметив, что маркиз не спускает с него своего внимательного взора, Руссо добавил: – Только я тоже должен умереть!

– Что вы имеете в виду? Как это должны умереть?! – воскликнул маркиз.

– Разве вы не знаете, что наши жизни связаны? – ответил Руссо. – Месье де Вольтер умер. Значит, я вскоре последую за ним.

Вольтер! Вольтер!

Как же он мог умереть? Не оставив ему того, ради чего стоит жить? Что же ему теперь делать? Только ожидать своей собственной смерти?

Нет, Вольтер не мог умереть. Может, серьезно болен. Но он выздоровеет. И еще достигнет высочайших вершин…

Но Вольтер на самом деле умер. Это была правда. Его смерть хранили в глубокой тайне, чтобы одурачить Церковь. Король строго запретил сообщать о его смерти, – он ненавидел поэта и опасался беспорядков со стороны его поклонников.

Но он умер. Хотя и активно жил до последней секунды. Он писал поэму, посвященную пользующемуся дурной славой бонвивану[266]266
  Бонвиван (фр.) – кутила, весельчак.


[Закрыть] аббату де Л'Аттенану за несколько дней до кончины.

Он сочинял новую пьесу «Агафокл» о сиракузском тиране. Он вел переговоры о покупке нового дома и в конце концов приобрел дворец-резиденцию, который возводил герцог Ришелье. Он отправил Вагниера в Ферней, чтобы собрать плату за аренду, присмотреть за продажей урожая, за его фабриками по производству часов и шелковых тканей, и поручил ему еще кучу самых неотложных дел. К тому же он занимался составлением статьи словаря на букву «А».

Вдруг организм Вольтера вообще прекратил функционировать. Отказали кишки, мочевой пузырь. Вольтер все еще был полон жизни, он не хотел умирать, даже когда его «машина» остановилась. Он не желал расставаться с жизнью, такой волнующей, такой прекрасной, такой щедрой. А сколько еще оставалось сделать! Сколько написать книг, пьес, поэм и памфлетов! Скольким невинным людям требовалась его защита от жестоких и незаслуженных судебных приговоров! Сколько еще предстояло сделать денег. Сколько написать писем…

Наконец, он оказался прикованным к постели. Лихорадка, ужасная усталость не давали ему возможности ни гневаться, ни смеяться. Он наверняка не сдержал бы своего гнева и непременно посмеялся бы всласть над смертью, если бы только смог. Тогда он сосредоточил все свои силы, чтобы простить Бога за его жестокую шутку, которую он сыграл над человеком. Дал ему жизнь. А теперь вот забирает обратно. Воля Божия, а скорее – его злобный каприз.

Разве это не шутка? Многие считают Руссо счастливцем, так как он шел к своей смерти постепенно, по этапам – сначала он утратил рассудок, затем славу, потом через все сгущавшуюся вокруг него темень приближался к затуханию, к концу, а он, Вольтер, так резко, так бесцеремонно сброшен с высочайшей вершины славы в то вечное, которое не знает никто.

Он уже неподвижно лежал несколько дней, и время от времени в нем пробуждался его прежней бунтарский дух. Например, когда ему сообщили о том, что королевский совет отменил вердикт против генерала де Лалли. Тоже одна из шуток Бога, ведь генерал давно мертв. Его казнили двенадцать лет назад: вначале провели с кляпом во рту по парижским улицам, чтобы он не мог прокричать горожанам о своей невинности, потом отрубили ему голову. За то, что он предал французские войска в Индии, уступив таким образом эту колонию Англии[267]267
  За то, что он предал французские войска в Индии, уступив таким образом эту колонию Англии – Речь идет о событиях англо-французских войн за Индию 1746–1754 гг.


[Закрыть].

Сколько лет Вольтер почти в одиночку вел борьбу за этого человека, которого повсюду во Франции обвиняли в измене и предательстве. Какое ужасное обвинение! А тех, кто осмеливался выступить в его защиту, запросто могли обвинить в сообщничестве с заговорщиками. Но это не остановило Вольтера, и он во всеуслышание за-

Кричал: «Это не что иное, как юридическое убийство!» Он даже написал книгу о франко-английской войне в Индии, чтобы продемонстрировать всем невиновность генерала де Лалли.

Вот теперь королевский совет с ним согласился. Приказал пересмотреть дело.

Сыну «убитого правосудием» человека Вольтер писал: «Эта великая весть оживила умирающего человека. Он обнимает Вас очень и очень нежно. И теперь он возвращается назад, к своей смерти, счастливый от того, что существует все же справедливость в стране нашего короля».

Самое большое раздражение вызывали у него священники, которые все еще не отказывались от своего замысла обратить его в свою веру. «Если Бог на самом деле был искренне намерен дать человеку религию, то почему Ему не снабдить его каким-нибудь отростком на теле, религиозным отростком? Ведь дал же Он нам два глаза, чтобы видеть, и нос, чтобы нюхать», – говорил Вольтер. Вероятно, ему хотелось умереть со смехом на устах, и поэтому он старался вообще не реагировать на уговоры священников.

Смех теперь давался ему с трудом. Когда он умер, на губах у него блуждала легкая улыбочка. Ибо он заранее приготовил еще один трюк. Его племянник аббат Миньон действовал так, словно знал, что нужно делать. Словно получил необходимые указания от этого величайшего мастера забавных проделок. Этот человек ловко одурачил Фридриха Великого, Пирона, мужа маркизы дю Шатле. Он обводил вокруг пальца цензоров, священников, аристократов и даже королей. И даже саму смерть водил за нос восемьдесят четыре года.

Теперь он с помощью новой хитрой уловки хотел обеспечить себе достойное погребение, достойную могилу.

Вся процедура была разработана еще при его жизни. Он приказал забальзамировать свое тело сразу после кончины. Через несколько часов после этого, рано утром в воскресенье, аббат Миньон пришел к священнику храма Святого Сульпиция за разрешением вывезти тело Вольтера за пределы его прихода.

Месье де Терсак подумал, что Вольтера хотят доставить в его поместье Ферней, о чем он уже говорил с епископом Аннеси. Получив на это его согласие, он выдал аббату Миньону удостоверение о его покаянии, что давало право на захоронение по христианскому обряду в его феодальном владении за пределами Франции.

С этим документом, подписанным месье де Терсаком, вместе с заявлением Вольтера о своей вере, подписанным аббатом Голтье, аббат Миньон, сев в почтовый дилижанс, помчался в деревню Ромийи-сюр-Сен, расположенную в сотне миль от Парижа. Там находилась официальная резиденция аббата Миньона, и там, в близлежащем аббатстве Сельер-ан-Шампань, у него было немало друзей среди священнослужителей, а посему не возникло никаких затруднений с погребением Вольтера. Он добился от местного приора согласия похоронить Вольтера в церковном склепе. Какие могут быть возражения? Имеются ведь два документа, подписанные, как и полагается, двумя священниками, все в полном ажуре, и приор, который ничего не знал о том, что происходило в Париже, не мог отказать в такой незначительной услуге своему доброму приятелю.

А тем временем в Париже Вольтера одели так, словно он все еще жив, – обрядили в ночной халат, нацепили ночной колпак, то есть придали ему такой вид, в котором мог ночью путешествовать в своей карете богатый господин. Для того чтобы создать более убедительное впечатление о том, что живой Вольтер направляется в свое имение в Ферней, труп усадили возле окна, придавив его подушками. Неживой Вольтер сидел, склонив голову на стекло, словно дремал. Его лакей Маран был рядом, строго следя за тем, чтобы тело при тряске не упало. Кто знает, что учинят Вольтеру эти фанатики, стоит им узнать, что он умер? Как они могут надругаться над ним?

В карету впрягли шестерку белых сытых лошадей, чтобы создать у окружающих впечатление, что богатый, больной Вольтер едет в свое сельское поместье. Несколько его ближайших родственников вместе с внучатым племянником и двумя кузинами следовали за ним во второй карете.

Два экипажа резво выехали из Парижа в направлении Швейцарии, но потом, резко повернув на северо-восток, поскакали в провинцию Шампань. На следующее утро после их приезда в Ромийи позвали плотника, который сбил гроб для Вольтера из свежих сосновых досок. Над телом прочитали молитвы, и оно было выставлено для торжественного прощания. В пять утра состоялась месса в его честь, потом еще одна, поздняя, после чего тело в гробу опустили в склеп под полом церкви.

Но парижские священнослужители заподозрили что-то неладное, предполагая, что труп Вольтера могли доставить не в Ферней, а в Ромийи, где служил его племянник, аббат Миньон. Они тут же послали туда своего гонца с предупреждением приору ни под каким предлогом не хоронить Вольтера в своем приходе. Они угрожали ему «самыми суровыми последствиями, если тот их ослушается».

Приор немедленно бросился в Париж, чтобы защитить себя и свое положение. Он утверждал, что дал согласие на его погребение на основе двух документов, подписанных двумя пользующимися высокой репутацией священниками. Откуда ему было известно, что его телу отказано в религиозном обряде и в христианском погребении на территории Франции? Но ни правительство, ни Церковь, опасавшиеся народных волнений из-за смерти Вольтера, не могли зайти так далеко, чтобы вышвырнуть его тело из церковного склепа. Это могло вызвать церковный скандал, да и родственники могли обратиться в суд. Но они все же запретили поставить над склепом его надгробный камень с выбитой пространной эпитафией. Принесли другой, на котором было только написано: «Здесь лежит Вольтер».

…Меньше чем через месяц после погребения Вольтера умер и Жан-Жак Руссо.

Утром 2 июля он проснулся, чувствуя себя таким уставшим, что даже отказался от своей обычной утренней прогулки. Он сидел дома до десяти часов, когда вдруг Тереза услыхала, как Жан-Жак выкрикивает хриплым, задыхающимся голосом ее имя. В ужасе она бросилась вниз и увидела его лежащим на полу. Одна сторона его тела была парализована, и Руссо громко стонал. Когда Тереза усадила его в мягкое кресло, Жан Жак потребовал только слабительное, так как он, вероятно, вчера переел в гостях у Жирарденов. Тереза, закрыв дверь, побежала за лекарством. Когда она вернулась, то увидела, что он упал на пол, сильно поранив себе лоб при ударе о кафель. Кровь текла ручьем. Тереза громко звала на помощь. Но та подоспела поздно. К тому времени, когда пришел месье Жирарден, Жан-Жак уже умер. В деревне стали распространяться слухи, что Руссо вначале пробовал отравиться, но когда это ему не удалось, пустил себе пулю в лоб. Разве может быть столько крови от падения с кресла?

Знаменитый скульптор Гудон, который тут же приехал из Парижа, чтобы снять с него посмертную маску, не обнаружил никаких следов самоубийства. Не нашли их и врачи, проводившие вскрытие.

Тело его было предано земле 4 июля 1778 года. На маленьком красивом островке на озере среди громадного сада в имении Эрменонвиль.

Похороны прошли ночью при свете факелов. Никакой церковной церемонии не состоялось, так как Руссо был протестантом. Из всех его парижских друзей присутствовал только один Корансес.

Теперь и Вольтер, и Руссо, лежали в могилах на расстоянии сотен миль один от другого. Они покинули своих спутниц, которые, казалось, хотели быстрее позабыть о них.

Мадам Дени очень скоро продала поместье Ферней маркизу де Валетту, а библиотеку Вольтера – императрице России. А вскоре вышла замуж (вместе со всеми ценными бумагами и драгоценными камнями, которые она унаследовала от Вольтера) за одного человека, которому еще не исполнилось и пятидесяти, хотя ей самой было уже под семьдесят. Все поклонники и поклонницы Вольтера посчитали такое поведение мадам Дени недостойным племянницы такого великого человека.

Тереза вышла замуж за грума в поместье Эрменонвиль. Ее необдуманный шаг привел Жирарденов в такой ужас, что они не пожелали жить с ней рядом. Они сочли это осквернением памяти Жан-Жака.

Она поселилась в соседней деревне, начала сильно пить, опускаясь все ниже и ниже. Она раздавала налево и направо все бесценные рукописи Руссо, доставшиеся ей по наследству, не заботясь о должной денежной компенсации, и многие обратили ее невежество и малообразованность себе на пользу. Когда, однако, вышло роскошное издание песен ее мужа, за которое она получила громадный гонорар в тридцать пять тысяч франков, она отдала всю эту сумму в парижский приют для подкидышей.

Революционное правительство Франции назначило ей ежегодную пенсию, на которую можно было вполне прилично жить.

Она умерла в возрасте восьмидесяти одного года, в правление Наполеона.