Текст книги "Nevermore"

Автор книги: Гарольд Шехтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

– Я так и передам, – ответила Матушка с широкой и радостной улыбкой.

– А от меняскажите, – вмешался я, – что это безрадостное утро на грани зимы и весны стало для меня еще печальнее при мысли, что за весь сегодняшний день я не увижу ее дивного личика!

– Непременно, дорогой! – обещала Матушка, после чего легким манием руки попрощалась с нами и – в тот момент, когда мы развернули коней и двинулись рысью по Эмиш-стрит – напутствовала нас жизнерадостным советом: – Хорошего вам дня, мальчики!

Содержательной беседе с моим спутником по дороге к северной окраине города препятствовала реакция, которую он вызывал у прохожих. На каждом перекрестке его немедля узнавали и пешие, и конные, приветствовавшие его кличами:

«Взять их, Дэви!», «Ура Крокетту» и другими пылкими восклицаниями в том же роде. Пограничный житель принимал эти излияния чувств с благосклонной улыбкой, каждый раз срывая с головы шляпу и звучно рявкая: «Спасибо, мои добрые граждане!», а я молча трусил вслед, против воли обратившись в Санчо Пансу при этом странствующем рыцаре.

Лишь когда мы оставили город далеко позади, у нас появилась наконец возможность общаться. Начало разговору положил полковник, осведомившийся, по какой причине я прервал его на полуслове во время разговора с Матушкой.

– Клянусь, По, у меня чуть голова не лопнула, пока я скумекал, на что, черт побери, вы намекаете! – воскликнул он. – Голова у вас так тряслась, я уж думал, не пляска ли святого Виста!

Я пояснил, что поступок мой был продиктован заботой о душевном спокойствии тети Марии, от которой я желал скрыть степень своего участия в нынешнем предприятии.

– Мое поведение, – добавил я, – стало естественным выражением того нежного чувства, какое я питаю к тетушке – существу, коему я обязан сыновней любовью и преданностью.

Крокетт повернул голову и присмотрелся ко мне – теперь мы ехали рядом по изборожденной глубокими колеями дороге, которая вилась среди красот сельской местности.

– А что же ваша родная мать, По? Я так понял, бедняги уже нет среди нас?

Точность его замечания я подтвердил меланхолическим вздохом:

– Прекрасная звезда, чей яркий, хотя и кратковременный блеск доставлял безграничное наслаждение всем, кто взирал на нее, моя мать, прославленная служительница Мельпомены Элиза По, скончалась от чахотки в нежном возрасте двадцати четырех лет, когда я едва вышел из младенчества.

Мой спутник прищелкнул языком в знак сочувствия.

– А ваш отец?

Достаточно было любого упоминания о родителе, чтобы сердце мое воспалилось гневом.

– Как ни прискорбно преступать заповеди «Декалога»,самая мысль об этом мизерабельном существе, недостойном звания человека,вызывает у меня самые низменные эмоции. – С минуту я помолчал, желая обрести власть над своими чувствами, а затем продолжал: – Он тоже был актером, хотя столь заурядным, что навлек на себя единогласное осуждение публики и критиков. Более мне о нем ничего не известно, ибо едва миновал год после моего рождения, как он – о, бесчеловечная жестокость! – покинул мою святую, обреченную на гибель мать!

– Ах он, язычник подлый! – с негодованием отозвался Крокетт. – Да такого змея повесить – и то мало!

– Вероятно, именно таковая участь и постигла в итоге лишенного всяких принципов негодяя, ибо он исчез, словно в воздухе растворился, и с тех пор мы о нем не слыхали.

Мы ехали дальше в глубоком, задумчивом молчании.

– Да, По, – произнес наконец пограничный житель, – плохая вам выпала карта в детстве, это уж точно. Ничего нет страшнее в этом мире, чем осиротеть в малолетстве.

– Это страшнее, чем могут вообразить себе те, кого не постигла подобная катастрофа, – подхватил я. Мысль о жестокой судьбе, не только оставившей меня без материнской ласки, но и отдавшей меня на попечение жестокому, лишенному сердца и разумения опекуну, перехватила мне горло и на какое-то мгновение лишила дара речи. Наконец, совладав с собой, я продолжал: – Лишь благодаря душевной доброте моей тетушки впервые в своем злополучном бытии я познал сладчайшее из благословений – безграничную, непоколебимую материнскую любовь!

– Прекрасные чувства, По, и они делают вам честь, – одобрительно кивнул Крокетт, – но с чего вашей тетушке Клемм тревожиться? Пока Дэви Крокетт с вами, можете чувствовать себя в безопасности, словно крошка опоссум у матушки в брюхе, и пусть этот чумной негодяй Нойендорф сколько угодно грозится, что доберется до вас со своим ножом!

Последние слова поразили меня до такой степени, что я резко натянул поводья, и жеребец взвился на дыбы, едва не сбросив меня в небольшой ручей, который мы с полковником как раз пересекали. Я, однако ж, легко справился со своим скакуном и перебрался на другой берег, и тогда уже обратился к своему спутнику за разъяснениями:

– Нойендорф? По какой же причине он изрыгает подобные угрозы, когда именно я предпринял попытку убедить власти в том, что кровавые отметки на месте жестокого убийства нескладываются в его имя?

Мы остановились на травянистом склоне под сенью ив.

Одна рука полковника покоилась на луке седла, другой он, слегка наклонившись, ласкал шею своего коня.

– Разумных причин от него не ждите, По, – такой уж это выродок. Вбил себе в башку, что кабы не вы, мы бы с ним не схлестнулись. Так мне сказал капитан Расселл. И теперь он бродит по городу и клянется нарезать из вас ремни для правки лезвия и этим самым лезвием вырезать мне сердце и приготовить из него жаркое.

Озноб сотряс меня, как только я припомнил страшный нож с длинным клинком, который Нойендорф не усомнился пустить в ход в схватке с полковником.

– Чтоб меня подстрелили, да вы белей яичной скорлупы сделались! – воскликнул Крокетт. – Неужто боитесьэтого тупого подонка? – Распрямившись в седле, полковник звучно хлопнул меня ладонью по плечу. – Вот бы он сейчас явился по наши души! Я бы разделался с ним быстрее, чем аллигатор проглотит щенка.

Перед нами расстилался долгий путь по дикой, необитаемой местности, и каждый холм, любое ущелье и каждая рощица могли послужить идеальным прикрытием для засады.

– Должен признаться, – заметил я, – что мне представляется странным, что вы, зная о зловещих угрозах Нойендорфа и его неистовую, дикую натуру, не сочли благоразумным прихватить с собой оружие, полковник Крокетт!

– Оружие?! – с громким хохотом ответил он. – Пусть меня поленом задавит, если я голыми руками не справлюсь с этим пресмыкачим! – С этими словами он дернул вожжи, щелкнул языком и вновь направил своего коня на дорогу, а я, подхлестнув гнедого, поспешил за ним.

Прямо у нас над головой из угрюмых, низко нависших туч послышался глухой угрожающий раскат грома. Широко улыбаясь, Крокетт высоко поднял правую руку, хлопнул себя по бедру и провозгласил:

– Прислушайтесь к этой песне, По! Пусть себе люди твердят о реве Ниагары и морском прибое, но дайте мне чудесательный шум надвигающейся грозы, и прочая музыка природы покажется рядом с ней что свисток рядом с церковным органом. Клянусь Великим Папашей наверху, эти самые гром и молния для меня – главное чудо во всем творении. Капелька такой вот музыки природы перед сном – и я проснусь богатырем, способным удержать в своих объятиях Миссисипи. Отломлю полскалы вместо жернова, своими руками заменю целую лесопилку! – И, бросив на меня взгляд исподтишка, неутомимый болтун продолжал: – Я вам не рассказывал, По, как однажды вылечился от страшенной зубной боли, просто-напросто проглотив шаровую молнию? Не рассказывал? Ну так вот, случилось это в 1816 году, вскоре после того, как мы со Стариной Гикори усмирили индейцев племени крик во время большой войны с краснокожими. Просыпаюсь я поутру и чувствую: прихворнул малость. Говорю себе: Дэви…

Мы продолжали путь к северу, лошади скакали ноздря в ноздрю, а Крокетт продолжал развлекать меня своим колоритным повествованием, детали которого, однако, ускользнули от меня, поскольку мое внимание было полностью поглощено не этой до бессовестности раздутой фантазией, а суровым пейзажем, чьи с виду невинные черты – горы и долы, то густая, то редкая растительность – внезапно окрасились мрачной – страшащей– преследующей меня мыслью о скрытой, подстерегающей погибели!

ГЛАВА 10

Остаток путешествия я провел в состоянии крайнего беспокойства, а многоречивый покоритель границы рысил бок о бок со мной, погрузившись в неистощимый поток своей экстравагантной болтовни. Хотя дивертисментыо яростных схватках с индейцами, пантерами, аллигаторами, волками и гигантскими представителями племени ursaпредназначались для увеселения и ободрения слушателя, на меня они оказали противоположное действие, не смягчив, а еще более обострив и без того напряженное состояние сильного нервного возбуждения.

Поэтому, казалось бы, я должен был почувствовать радость и облегчение, когда, вынырнув из густого соснового бора, мы завидели впереди цель нашей экспедиции. Но нет: не знаю почему, но один вид обиталища достопочтенного семейства Ашеров наполнил мое сердце глубочайшей, невыносимой мукой!

Что же это, гадал я, пока лошади влекли нас к темному, грозно нависающему зданию, – почему один вид дома Ашеров внушил мне такой страх? Ведь помимо общего впечатления небрежения и распада, ничто в этом доме не могло оказать столь безотрадное – столь скорбное – столь глубоко мрачноевоздействие на мою душу.

То беспросветное уныние, которое придавило мой дух, когда мы с полковником натянули поводья, остановившись перед грандиозным парадным крыльцом, и смогли внимательнее разглядеть внешние приметы этого здания, его блеклые, лишившиеся краски стены, пустые глазницы окон, плесень, спутанной паутиной свисавшую с застрех, я могу сравнить, из всех известных мне ощущений, лишь с пробуждением курильщика опия. Самый вид этого дома наполнил мою душу неописуемым беспокойством, тем возбуждением и напряжением всех нервов, которое сродни ужасу!

– Домишко-то мхом оброс, – заметил Крокетт, слезая с седла и привязывая поводья к некогда изысканно украшенной, а ныне проржавевшей коновязи. Подняв глаза и пристально оглядев особняк, он неодобрительно покачал головой и пробормотал: – Кабы я жил в такой роскоши, я бы уж постарался получше смотреть за своей норой, чем эти Ашеры!

Пока я слезал со своего скакуна и отводил его к коновязи, полковник уже приблизился к парадному входу.

– Что за… – послышалось его восклицание. Я поспешил к нему и увидел, что внимание полковника привлек тяжелый железный молоток, подвешенный в середине двери. Этот предмет отличался на редкость странной формой, а именно:

– он был отлит и виде поднявшегося на дыбы кентавра, на чьем зверском лице запечатлено было выражение дикой и безудержной похоти. В своих объятиях чудище сжимало нежную девушку, столь нагло и непристойно ухватив ее, что – краснею, выводя эти слова на бумаге, – бюст ее был обнажен самым нецеломудренным образом!

– Ох уж эти Ашеры, – проворчал Крокетт, уставившись на дверной молоток с гримасой, в которой восхищение пропорционально смешивалось с потрясением и негодованием. – Лягушатники, что ли?

– Насколько мне известно, – возразил я, – семья английского происхождения.

– Ну-ну, – буркнул Крокетт. – Чтоб меня повесили – в жизни не видел ничего подобного! – И, ухватившись за хитрокованый молоток, застучал им в металлическую пластину на двери.

На его призыв ответило молчание, столь затянувшееся, что я уже готов был сдаться. Должно быть, обитатели угрюмого жилища покинули его и наше экспедиция предпринята втуне! Выждав с минуту, полковник вновь взялся за молоток и возвестил о нашем присутствии целым рядом громких, настойчивых ударов – и снова без всякого отклика.

Только я обернулся к моему спутнику, чтобы поделиться с ним возникшими у меня соображениями, как изнутри дома послышались другие звуки: шарканье ног – грохот отодвинутого засова – скрип дверных петель. Дверь приоткрылась на несколько дюймов, едва позволяя разглядеть в глубоком сумраке холла чье-то до странности бледное лицо.

– Что вам нужно? – вопросил голос, столь же проржавевший и отвыкший от употребления, как и дверные петли.

– Добрый день, – как нельзя любезнее ответил я. – Мы хотели бы поговорить с хозяином этого дома, мистером Роджером Ашером.

– Это невозможно! – воскликнул анемичный персонаж по ту сторону двери. – Он не желает говорить ни с вами, ни с кем другим. Уходите! – И с этими невежливыми словами он попытался захлопнуть дверь.

Однако полковник успел вытянуть руку и, ухватившись за дверь, не дал ей закрыться.

– Потише! – воскликнул он. – Мы с приятелем большой путь проделали и не позволим обойтись с нами так грубо.

– Вас сюда не звали! – запротестовал тот.

– Пусть так. Но Дэвид Крокетт никому спуску не дает. Когда со мной говорят пребережительно,я раскаляюсь, точно клещи кузнеца!

Эта яростная речь оказала некоторое действие на бледнолицего.

– Полковник Дэвид Крокетт? – переспросил он. – Из штата Теннесси?

Единственный и неповторимый! – отвечал пограничный житель. – А это мой напарник, мистер Эдгар По из Балтимора.

– По, – также раздумчиво повторил анемичный тип. – И это имя не вовсе незнакомо мне. – После очередной заминки – похоже, в этом человеке происходила сильная внутренняя борьба – он испустил глубокий вздох, словно капитулируя, отступил от входа и широко распахнул перед нами дверь. – Вероятно, я был неправ. Входите, джентльмены, входите. Скорее! Скорей! Воздух снаружи слишком сырой и холодный, я не могу подвергаться губительным сквознякам!

Повинуясь этому приглашению, мы с Крокеттом поспешно переступили порог угрюмого дома, а бледный господин, который, как я уже догадывался, был не кто иной, как домовладелец, мистер Роджер Ашер собственной персоной – немедленно захлопнул дверь наглухо.

– Сюда, джентльмены, произнес этот странный индивидуум, приглашая нас пройти по длинному, сумрачному кори дору Уходящие ввысь стены были увешаны темными, обветшавшими гобеленами; на дорогой, до дыр изъеденной молью ткани виднелась причудливая вязь орнаментальных фигур и тонкого, экзотического узора.

Проводив нас в просторную и столь же сумрачную гостиную, наш кадаверозныйхозяин жестом указал на два массивных кресла черного дерева, упиравшиеся ножками в потертый саксонский ковер перед пылающим камином. Скинув шляпу и дорожный плащ, я опустился на один из этих предметов меблировки, а Крокетт облюбовал второй. Тем временем Ашер подошел к камину и разворошил кочергой горящие головешки, что позволило мне внимательнее оглядеть большую, запущенную комнату.

На взгляд размеры ее составляли по меньшей мере тридцать на двадцать пять футов. Половицы старинного дуба потемнели со временем до черноты; потолок, тоже из гнетуще-темного дуба, был высоким и сводчатым, с богатой, но громоздкой и гротескной резьбой в то ли готическом, то ли друидическом стиле.

Стену напротив входа почти полностью занимало высокое окно с алыми панелями, обрамленное ниспадающими шторами такого же алого, хоть и несколько выцветшего оттенка. Сквозь алые витражи проникали слабые отблески света, и благодаря им отчетливее проступали наиболее крупные предметы окружавшей меня обстановки. Но понапрасну я напрягал глаза, пытаясь разглядеть что-либо в отдаленных уголках гостиной, погруженных в глубокую тень, где мне мерещилась пара неподвижных часовых. Позднее я обнаружил, что то были хранившиеся в семействе Ашеров из поколения в поколение и слегка уже проржавевшие средневековые доспехи. Одна из этих фигур стояла напряженно выпрямившись, сжимая в металлической правой перчатке грозный боевой топор или алебарду,а второй была придана еще более воинственнаяпоза: колени слегка согнуты, в руке копье с длинной рукоятью, направленное прямо вперед, как будто воин изготовился к нападению.

Меблировка гостиной была избыточной, антикварной и, судя по креслам, в которые уселись мы с полковником, до крайности некомфортной.В целом комната производила впечатление клонящегося к упадку и гибнущего величия, былого изобилия и красы, ныне деградировавших в мрачную, жуткую, неисцелимую убогость.

И такое же впечатление производил сам Ашер – он, возросший в атмосфере изысканности и богатства, превратностями фортуны, сопряженными, увы, с участью всего человечества, низведен был до столь скудного и даже нищенского существования. Высокий, сухопарый, тяжело больной даже с виду, он был одет по давней, уже вышедшей из употребления моде: бриджи до колен (протертые до дыр), пожелтевшая льняная рубашка с накрахмаленной манишкой, пыльный фрак с обтертыми манжетами. Определить его возраст было почти невозможно, хотя, зная родословную его семьи, я прикинул, что ему никак не более сорока пяти, но это бескровное, истощенное, чудовищно высохшеелицо могло принадлежать старику шестидесяти или даже восьмидесяти лет, а еще точнее – безжизненному забальзамированному трупу, каким-то образом сохранившему способность к передвижению. Под белой пергаментной кожей лица остро и отчетливо, как у скелета, проступали кости. Тонкие волосы редкими сальными прядями свисали до плеч и были на редкость светлыми, почти белыми. Из-под широкого, выступающего лба запавшие глаза сияли странным полубезумным светом, а когда он говорил, бледные шелушащиеся губы открывали ряд гниющих, но острых, как у крысы, зубов.

Но более всего смущало меня непрерывное движение аристократических длиннопалых рук, которые все время потирали друг друга, скреблисьназойливо и неутомимо, как лапки Musca domestica,она же – муха обыкновенная.

Итак, проскрежетал этот экстраординарный тип, обращаясь к моему спутнику, – вы и есть прославленный полковник Дэвид Крокетт?

– Вот именно, – подтвердил тот, – а вы кто такой, если позволите спросить?

– Роджер Ашер, к вашим услугам, – с легким поклоном ответил наш хозяин, подтверждая тем самым мою догадку. Вновь выпрямившись, он смерил расположившегося в кресле охотника долгим оценивающим взглядом, в котором я отчетливо различал любопытство, смешанное с презрением. – Не будь моя дражайшаясестра Мэрилинн так нездорова, она была бы рада – даже счастлива – познакомиться с вами, полковник Крокетт, – заявил Ашер тоном, столь же беспричинно издевательским,как и его взгляд. – Ибо из немногих земных удовольствий, остающихся доступными ей, отчеты о ваших замечательных, прямо-таки невероятныхприключениях в наших ежемесячных альманахах значатся едва ли не на первом месте.

– Ну так, значит, леди понимает в деле! – с жаром воскликнул Крокетт. – Надеюсь, я смогу поговорить с вашей бедной больной сестрицей, пока нам с приятелем не настанет пора отправиться восвояси.

– Сомнительно, очень сомнительно, – ответил Ашер с явно преувеличенным, даже театральнымвздохом. – Боюсь, бедная Мэрилинн давно страдает от тяжелого, хотя трудно определимого недуга, который в недалеком будущем сведет се в безвременную могилу. – Этому печальному утверждению сопутствовала неуместная, чтобы не сказать ненормальная улыбка легкого, но явного удовлетворения, как будто скорая погибель сестры была исходом, вовсе не страшившим брата.

– Ох ты, жалость какая! – откликнулся Крокетт.

Потирая руки с алчностью гурмана, перед которым только что поставили на стол блюдо с редкими деликатесами,Ашер возразил:

– Нет-нет, полковник Крокетт! Не о чем грустить.

– Смерть – общий удел всех нас, как и явление в этот мир. И на свете существуют вещи пострашнее – о да, намного, немыслимострашнее, – чем смерть как таковая!

– Точно, как в Писании! – подхватил Крокетт. – Помню, раз в тростниках приятель мой по имени Эфраим Уодлоу сунул ружье в прогнившее дупло, думал выгнать жирного енота, который туда залез, а из дупла как вылетит целый рой этих мелких тварей, желтых в полосочку, как набросится на него, точно племя краснокожих на тропе войны. Эфраим, он…

Я откашлялся, чтобы прервать очередной докучливый монолог своего спутника и привлечь внимание Ашера, который до тех пор с умышленной нелюбезностью пренебрегал мною. Когда хозяин обернулся ко мне, вопросительно изогнув одну бровь, я решительно заявил:

– Судя по тому, что вы сразу припомнили мое имя, вы знакомы и с моими достижениями, а не только с подвигами полковника Крокетта.

– Вовсе нет, – небрежно отвечал мне Ашер. – До сих пор я и не подозревал о вашем существовании. Но имя По давно мне знакомо, ибо такую фамилию носила замечательно одаренная актриса, чьим талантом мой отец, человек редкого понимания и вкуса, всегда восхищался и которую я сам однажды имел удовольствие видеть в достопамятном представлении «Юной девицы» Гаррика.

– Вы говорите о моей дорогой маменьке Элизе По, – ответил я, мужественно подавив в себе огорчение по поводу того, что обо мне самом Ашер и не слыхивал. Такие уколы судьбы, говорил я себе, неизменно поджидают художника с истинным и глубоким талантом, ибо его редкие и с трудом дающиеся шедевры затмевают более низменные достижения заурядных людей, подобных Крокетту, которые стремятся лишь угодить грубой чувственности толпы.

– Прекрасно! – произнес Ашер. – А как сложилась ее судьба?

– Умерла! – ответил я, задыхаясь от скорби. – Увы, много лет тому назад.

Угрюмо кивнув, как будто мои слова подтвердили давно укрепившуюся в нем скорбную философию, Ашер сказал:

– Такова извращеннаяприрода нашего мира: все лучшее, изысканное, талантливое, все те, кто несут радость и свет миру, жестоко истребляются из нашей среды в расцвете юности, а другие, – и тут на лице его выразилось крайнее отвращение и злоба, – те, кто способны лишь превращать каждый день жизни в ад на земледля своих близких, с чудовищным упорством цепляются за свое существование!

Этот яростный взрыв сотряс и без того хрупкое тело нашего хозяина. Он зашатался, тяжелые веки опустились на глаза, впалая грудь вздымалась, и вся его сухопарая фигура тряслась, словно в приступе инфлуэнцы.

Прошло несколько мгновений, прежде чем стих этот внутренний тремор.Глаза его вновь раскрылись, губы растянулись в безрадостной усмешке, которая, видимо, изображала благопристойное гостеприимство, но более походила на оскалчерепа.

– Итак, джентльмены, – повторил он, – чему обязан честью столь неожиданного посещения?

Я раскрыл было рот, чтобы ответить, но прежде, чем первое слово слетело с моих уст, из недр дома исторгся слабый, но мучительный крик, подобный воплю погибшей, терзаемой в преисподней души. Во рту у меня пересохло, казалось, кровь свернулась в жилах, горло сдавило спазмом, как будто петлей палача, и я не мог говорить!

Слегка покачав головой, Ашер испустил слабый вздох, как бы отдаваясь на милость судьбы, и сказал:

– Опять! Прошу прощения, джентльмены, – меня призывает сестра. К сожалению, она принадлежит к числу требовательных, я бы даже сказал – деспотических —пациентов. Но что мне остается делать? Я для нее – единственный источник утешения. Только я один могу выполнять ее пожелания, как бы утомительны, как бы тяжелы, как бы чудовищно непомерны они ни были! Но уже недолго – о, недолго! Ибо предначертанный ей отрезок жизни убывает стремительно.

Эта своеобычная речь вновь привела нашего хозяина в состояние граничащего с истерией возбуждения. Костлявые руки дрожали, горели запавшие глаза, в уголках рта пенилась слюна.

– Прошу вас, джентльмены, – выдохнул он. – Чувствуйте себя как дома.

Очередной пронзительный, неземной вопль, донесшийся из глубины дома, заставил его резко развернуться и опрометью устремиться прочь из гостиной.

– Чудной малый, – заметил Крокет, глядя ему вслед.

– Да уж, – подхватил я. – Однако способна ли его эксцентричность дойти до убийства – это нам еще предстоит выяснить.

– Вперед! – воскликнул Крокетт, решительно хлопая себя по ляжке и поднимаясь из кресла. – Давайте-ка осмотримся тут, раз представилась возможность. – Кивком головы он указал на тройной канделябр, который стоял на маленьком мраморном столике возле моего кресла, и продолжал: – Прихватите светильник, По, и давайте зажжем его.

Я тоже поднялся на ноги. Радом с канделябром на столе обнаружилась потемневшая серебряная чаша с деревянными спичками. С их помощью я зажег уцелевшие в подсвечнике огарки и понес его Крокетту, который тем временем приблизился к камину и с глубоким недоумением разглядывал висевший над очагом большой гобелен в золоченой раме.

– Гром и молния! Что вы скажете об этом?! – приветствовал он меня.

Я приподнял канделябр, чтобы получше осветить вышивку. Она и впрямь казалась извращенной и шокирующей: султан в высоком тюрбане вальяжно расположился на мягких подушках, а вкруг него жестокие убийцы с обнаженными кинжалами безжалостно резали множество прекрасных и совершенно обнаженных девушек, очевидно – узниц его гарема. Помимо бесстыдного неглиже, в каком были изображены несчастные молодые женщины, картина производила отталкивающее и крайне противоестественное впечатление также и потому, что на лице владыки, созерцающего чудовищную бойню, блуждала улыбка удовлетворения и даже блаженства.

– Если не ошибаюсь, это копия – причем выполненная с большим тщанием и умением – известной картины «Смерть Сарданапала» прославленного французского художника Эжена Делакруа, [25]25
  Эжен Делакруа (1798–1863) – французский художник. Картина «Смерть Сарданапала» написана в 1827 г.


[Закрыть]– заметил я.

– Французского, э? Так и думал, без проклятых иностранцев дело не обошлось. Ей-богу, По, чтоб меня в медвежьем жиру изжарили, если мне доводилось когда-либо видеть что-нибудь более бесстыжее.Такое и в мужском клубе не повесишь!

Мы продолжили осмотр комнаты, изучая представительную коллекцию живописных полотен, сюжеты которых – нецеломудренные одалиски, языческие оргии, разнузданные и противные природе ритуалы – вызывали все более возмущенный протест негодующего первопроходца западных земель.

– Враг меня побери! – воскликнул он наконец. – Ничего поганее этих художеств в жизни не видывал! Что за люди вешают такое у себя в гостиной? Поверьте мне, По: этот Ашер, сколько бы он на себя важность ни напускал, на самом деле подлый проходимец, только и всего!

Тут мы как раз подошли к массивному стеллажу, занимавшему целую стену. Просматривая ряды старинных запыленных книг, я не мог не отметить, до какой степени их аномальные темы соответствовали той болезненной живописи, из которой состояло собрание Ашера. Среди множества редких курьезов, заполнявших высокий шкап, я узнал причудливые и зловещие труды: «Бельфегор» Макиавелли, «Подземные странствия Николаса Климма», принадлежащие перу Хольберга, «Хиромантию» Роберта Флада, «Молот ведьм» Якова Шпренгера и Генриха Крамера, «Демонологию» Роберта Скотта и «Practica Inquisitionis Heretice Pravitatis» Бернарда Гвидония, и даже – наиболее знаменательная находка – небольшое издание ин-октаво «Vigiliae Mortuorum secundum Chorum Ecclesiae Maguntinae». [26]26
  «Бельфегор, или Черт, который женился» (1518) – новелла итальянского писателя Никколо Макиавелли (1469–1527). Людвиг Хольберг (1684–1754) – датский писатель, автор сатирико-утопического романа «Подземные странствия Николаса Климма» (1741). Роберт Флад (1574–1637) – английский врач, автор трактатов по алхимии и хиромантии. Эти три книги, а также последнюю («Бдения по усопшим согласно хору Майнцской церкви») Эдгар По перечисляет в рассказе «Падение дома Ашеров». Яков Шпренгер (1436–1495) и Генрих Крамер (латинизированная форма Инститорис, 1430–1505) – авторы знаменитого «пособия» по розыску ведьм и судопроизводству над ними «Молот ведьм» (1486). «Демонология» – вероятно, имеется в виду книга Реджинальда Скотта «Открытие ведовства» (1584). Бернард Ги (Гвидоний) – инквизитор Тулузы (XIV в.), его трактат «Практика изобличения еретических уклонений» направлен против альбигойцев.


[Закрыть]

Когда я просматривал заголовки этих изумительных томов, взгляд мой упал на странно знакомую книгу в богатом переплете из зеленой кожи, с золотым тисненым названием. Испустив крик удивления, я протянул руку и выхватил этот том.

– В чем дело, По? – воскликнул Крокетт.

– Смотрите! – вскричал я. – Это – еще один экземпляр той самой книги, которую я изучал, когда вы впервые явились в мой дом несколько дней тому назад, чтобы предъявить мне свой внезапный и необдуманный ультиматум.

Выхватив книгу из моих рук, полковник раскрыл ее, и лицо его приняло замечательное выражение испуга и удивления, как только он прочел надпись на титульном листе.

– «Ингумация прежде Смерти», – прочел он вслух и поднял глаза. – Какого дьявола это значит, По?!

– Этот трактат посвящен ужасному – немыслимому – невыразимому ужасу преждевременного погребения.

– Преждевременного погребения! – подхватил полковник. – То есть – человека зарывают на шесть футов в глубь земли, прежде чем он испустит дух?

Мурашки ужаса побежали по моей коже.

– О да, именно такую прискорбную, роковуюошибку обозначает смутившее вас выражение, – ответил я. – Из всех ужасов, какие могут представиться смертному, этот – превыше всех, ибо одна мысль о нем наполняет душу невыносимой тревогой и всепокоряющим страхом!

– Скверное дело, – согласился Крокетт. – Этот Ашер становится мне все подозрительнее.

Захлопнув книгу, он передал ее мне, а я в свою очередь вернул том на полку. Обернувшись вновь к полковнику, я при свете канделябра увидел, как он всматривается в некую точку у самого края массивного стеллажа. Проследив за направлением его взгляда, я обнаружил небольшое углубление в стене или нишу,которую до той поры скрывала от меня густая тень шкапа.

Но не сама ниша до такой степени поглотила внимание полковника, а ее содержимое. То был застекленный сервант или витрина, высотой примерно по грудь человеку, на изысканной деревянной подножке. С того места, где мы стояли, разглядеть находящийся под стеклом предмет было невозможно – только призрачные его очертания.

Полковник, стоявший слева от меня, повернул голову, чтобы заговорить со мной, и в мерцающем свете огарка лицо его казалось карнавальной маской чудовища.

– Не нравится мне эта штука, – произнес он угрюмо, указывая на стеклянный шкафчик.

У меня вырвался глубокий, похожий на рыдание вздох.

– И мне тоже, – признался я. – Лучше сядем снова в кресла. Наш хозяин вот-вот придет.

– Разумная мысль, По, – согласился Крокетт. – Но я должен сперва взглянуть на эту хреновину. – И он решительно направился к нише, остановился перед витриной, заглянул в нее – и не сдержал крика! – Несите сюда подсвечник! – распорядился он, подзывая меня отчаянным взмахом руки.

Нехотя повинуясь приказу, я подошел к нему и склонился над витриной, вплотную поднеся подсвечник к стеклу. Накатила дурнота, я едва не лишился сознания. Приподняв канделябр, который чуть было не выскользнул из моей руки, я поднес его еще ближе и в смертельном ужасе, не веря своим глазам, уставился на несказанный кошмар, заключавшийся в этом маленьком серванте.

То была верхняя честь обнаженного, отчасти уже анатомированного трупа женщины, разрубленной пополам по линии талии. С левой половины ее лица, шеи и торса кожа была содрана, обнажая плоть, напряженные мышцы, набухшие вены, слизистые ткани и перламутровые внутренности. Но каким-то загадочным искусством этот расчлененный труп был законсервирован до состояния пугающего жизнеподобия, даже одушевленности.

Я обернулся к своему спутнику и на его лице увидел то же выражение испуга и недоумения. Наши подозрения подтвердились самым ужасающим образом:

Мы проникли в логово маниака!