Текст книги "Nevermore"

Автор книги: Гарольд Шехтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА 27

Музей Балтимора и Галерея Изящных Искусств была детищем достопочтенного Чарльза Уилсона Пила, человека неиссякаемой энергии и поразительно разнообразных талантов. Ювелир и солдат, часовщик, столяр, пианист, изобретатель и художник – создатель первого эмалированного зубного протеза в Америке, – этот изумительно протеическийгений (сослуживший помимо прочего достойную службу стране в Революционной войне) замыслил создать общественное учреждение с целью прививать эстетический вкус и распространять научные знания. Его мечта осуществилась в 1786 году с открытием первого музея мистера Пила в Филадельфии – «элегантного заведения», как он характеризовал его, «для умственного услаждения Естественной Историей и на досуге созерцанием Искусства». В 1801 году, когда в округе Ориндж, штат Нью-Йорк, были обнаружены скелеты двух мастодонтов, мистер Пил организовал, преимущественно на собственные средства и с помощью сыновей, Рафаэля, Рембрандта, Тициана и Рубенса, тщательные раскопки этих замечательных образчиков, один из которых сделался украшением его растущей коллекции. Вторая из этих великолепных окаменелостей перешла во владение его сына Рембрандта, который в 1813 году переселился в Балтимор. В августе следующего года, подстегиваемый тем же благородным честолюбием, каким вдохновлялся его отец, младший Пил открыл собственный филиал музея – трехэтажное здание на запад ной стороне Холлидей-стрит, к северу от Лексингтон. За умеренную плату (двадцать пять центов леди и джентльмены, с детей половина) публика получила доступ в просторные и хорошо освещенные галереи, где выставлялось обширное – чтобы не сказать чрезвычайно эклектичное– собрание артефактов.

Положа руку на сердце, следует признать, что научная, эстетическая и пропедевтическаяценность данных объектовбыла до крайности неоднозначна – от поистине уникальных до попросту курьезных.Вниманию посетителей предлагалась подлинная египетская мумия в богато украшенном саркофаге рядом с набитым чучелом тропического боа-констриктора, насчитывающим восемнадцать футов в длину; или же они могли полюбоваться электростатическим генератором подле жуткой высушенной головы с острова Борнео; созерцать изящнейшую медную статуэтку из Геркуланума, выставленную вместе с ножом Барлоу [66]66
  Складной перочинный нож, первоначально с одним лезвием, изобретен Расселом Барлоу.


[Закрыть]о девяносто девяти лезвиях; дивиться действующей модели вечного двигателя Чарлза Редхефера, [67]67
  «Вечный двигатель» Чарльза Редхефера приводил в движение прятавшийся внутри мальчишка.


[Закрыть]придвинутой вплотную к молодой безрукой женщине, «мадам Елене», которая, зажав ножницы пальцами ног, ухитрялась вырезать из квадратного листа белой бумаги затейливые снежинки.

Столь же неоднородным было и собрание картин в художественных залах музея, тем более что значительное число их было собственноручно создано членами столь богато одаренного семейства Пил. Более сорока портретов героев Революции кисти Чарльза Уилсона Пила; исторические и аллегорические произведения Рембрандта Пила, в том числе «Римская дочь», «Смерть Виргиния» и колоссальное (несколько даже подавляющее) «Судилище смерти»; принадлежащие Саре Мириам Пил портреты известных граждан Балтимора, как то: мэра Джона Монтгомери и мистера Хью Биркхеда; «Натюрморт с селедкой» Рафаэля Пила и прежнее обиталище Пилов в Филадельфии, воспроизведенное Рубенсом Пилом.

Вопреки – а может быть, благодарятакому разнообразию экспонатов (иные из которых мало чем отличались от гротескных образчиков человеческого уродства, представляемых в самых убогих балаганах), Балтиморский музей Пила мгновенно приобрел огромную популярность в городе. Столь явный успех и постоянно растущий объем собрания со временем понудили к переезду в большее здание, и в 1830 году вся коллекция переместилась в красивое строение на северо-западном углу Калверт и Балтимор-стрит. Однако в начале 1833-го разразилась катастрофа, а именно – страшный пожар, нанесший сильный ущерб зданию и уничтоживший множество незаменимых артефактов. Еще одно свидетельство поразительной энергичности этой уникальной семьи – всего лишь через семь месяцев, 4 июля 1833 года, двери музея вновь распахнулись – в полностью реконструированном, чрезвычайно роскошном здании с мраморным фасадом.

И в это обширное вместилище наук, искусства и всяческих диковинок, в это неповторимое сочетание художественных галерей, музея естественных наук, зверинца и выставки человеческого убожества были вызваны теперь мы с полковником. Торопливо разгрузив из коляски последние газеты, в чем нам весьма поспособствовала всегда готовая прийти на помощь Матушка, мы без отлагательства направились по этому адресу.

Неизбежно напрашивалось предположение, что в музее произошло нечто чрезвычайно серьезное, и пока наш экипаж проезжал по темнеющим улицам, я цеплялся за надежду, что мы хотя бы не влечемся к сцене еще одного жестокого убийства. Но в тот момент, когда экипаж завернул за угол Калверт-стрит, упование рассеялось, ибо глазам моим предстало зрелище, наполнившее ужасом душу. Перед импозантнымтрехэтажным зданием собралась толпа склонных к патологическому любопытству субъектов – сборище, какое неизменно возникает на месте страшного преступления и чье присутствие, подобно медленным и зловещим кругам, выписываемым в небе пернатыми падальщиками, известными под именем «канюков», указывает на близость внезапной, насильственной смерти.

Торопливо покинув наш экипаж, мы с Крокеттом устремились ко входу в музей. При виде прославленного пионера из толпы послышались восхищенные возгласы, с которыми смешивались выражения недоумения – невежи не понимали, кто я такой.

– Смотри, какой печальный и как мрачно одет, – расслышал я громкий шепот пожилой женщины, обращавшейся к подруге. – Наверняка это гробовщик!

Мы вошли в здание, миновали фойе и свернули в тоннелеобразную галерею, ярко освещенную газовыми рожками и переполненную сотнями птиц, животных, амфибий, рыб и насекомых. Проходя насквозь ряды этой впечатляющей залы, мимо стеклянных витрин, заполненных всеми известными видами тщательно законсервированных беспозвоночных, Крокетт покачал головой и пробормотал:

– Не возьму в толк, По. С какой стати народ выкладывает кровные денежки, чтобы таращиться на жучков-паучков на булавках?

На досуге я бы ответил на этот до крайности наивный вопрос подробным изложением основ одной из насущнейших для человека наук – биологической таксономии, начала которой были заложены великим Ламарком в его классическом (пусть и не вполнеоригинальном) труде «Естественная история беспозвоночных». [68]68
  Жан Батист Ламарк (1744–1829) – французский ученый, создатель первого учения об эволюции. Капитальный труд «Естественная история беспозвоночных» публиковался им в семи томах с 1815-го по 1822 г.


[Закрыть]Но в данном случае для подобной дискуссии возможности не представлялось, поскольку мы уже достигли дальнего конца галереи и на другой стороне примыкавшего к ней зала показались фигуры троих полицейских.

Одни из них, как я убедился, подойдя ближе, был офицер Карлтон. Вместе с двумя коллегами он остановился перед группой ненатурально жизнеподобных восковых манекенов, запечатлевших бессмертные литературные образы Шейлока, Фальстафа и Тэма О'Шантера. [69]69
  Шейлок и Фальстаф – персонажи У. Шекспира; Тэм О'Шантер – герой поэмы Роберта Бернса.


[Закрыть]Заметив наше присутствие, Карлтон обернулся и, поздоровавшись, сказал:

– Хорошо, что вы пришли. Капитан Расселл жаждет видеть вас.

– Что совершилось здесь? – спросил я. – Неужели – о, верю, что нет! – еще одно чудовищное убийство?

– Боюсь, неумолимый злодей нанес очередной удар, мистер По, – печально отвечал молодой человек.

– Да чтоб меня в волкодава превратили! – вскричал Крокетт. – Куда запропал капитан?

– Он на месте преступления, – пояснил Карлтон. – Пойдемте, я провожу вас.

Приказав своим подчиненным подождать, молодой офицер пригласил нас следовать за ним, развернулся на каблуках и повел нас по сводчатому переходу в соседнею галерею. Посреди этого величественного и вместительного зала высился реконструированный скелет мастодонта об огромных бивнях, чьи кости были извлечены из доисторической могилы в предместье современного Нью-Йорка старшим мистером Пилом.

Обойдя в почтительном молчании этот монструозный костяк, мы, наконец, приблизились к закрытой деревянной двери в дальнем северо-восточном углу зала. За такой дверью обычно скрывается небольшой склад. Но когда Карлтон распахнул эту дверь, за ней обнаружилось не скромное хранилище, как я ожидал, а крутая, очень узкая деревянная лестница, уводившая в подземные этажи здания.

На стене у двери, приблизительно на уровне моего плеча, на деревянном колышке висел фонарь. Карлтон взял в руки этот светильник, зажег его с помощью фосфорной спички и, обернувшись к нам, призвал:

– Следуйте за мной, джентльмены. И будьте любезны – смотрите себе под ноги.

И так – молодой человек впереди, за ним наш славный первопроходец и я – мы осторожно пролагали себе путь по холодной, темной и до крайности заплесневевшейлестнице, пока не добрались до ее подножия и не ступили на влажный пол походившего на катакомбы подвала.

При свете фонаря я видел теперь, что огромное собрание произведений культуры, биологических образчиков и научных диковинок, заполнявшее три этажа музея, составляло лишь малую часть его запасников, ибо передо мной во все стороны простирались неисчерпаемые нагромождения объектов,помещенных на хранение в подвал. Когда Карлтон приподнял фонарь, обозревая наше окружение, я увидел в лучах этого светильника, как мне показалось, бесконечные ряды редких и замечательных курьезов: несколько мумифицированных кошек, челюсть кашалота, цельное чучело носорога, китайскую трубку для опия, восковую фигуру Юлия Цезаря во весь рост, точную копию знаменитого Колокола Свободы, который висит в Зале Независимости в Филадельфии, и многое, многое другое.

– Сюда, джентльмены, – сказал Карлтон, отклоняя луч фонаря примерно на тридцать градусов влево, где я начал теперь различать вход в узкий, с нависающим потолком, тоннель. По этому тесному, лабиринтообразному проходу нам пришлось пробираться нагнув головы – на его сырых стенах белой паутиной мерцала селитра, – и таким образом мы проникли в самые отдаленные уголки подземной части здания.

Наконец, после бесконечных зигзагов мы выбрались в большое помещение с высоким потолком, или, скорее, в некий склеп,освещенный пламенем нескольких масляных ламп, водруженных на вершину пирамиды из ящиков, бочек и бочонков, громоздившихся повсюду вокруг нас. Я сразу же приметил капитана Расселла, который вместе с тремя другими полицейскими офицерами и незнакомым мне седовласым джентльменом стоял в нескольких ярдах от нас, в дальнем конце этого склепа возле бочки, обитой железными обручами.

– А! – приветствовал нас капитан. – Я уж отчаялся дождаться вас.

– Поскольку мы были заняты делом, не терпящим отлагательства, – заговорил я, приближаясь, – ваше сообщение достигло нас лишь недавно, после чего мы сразу же отправились в музей.

– Полагаю, офицер Карлтон предупредил, по какой причине я вас вызвал, – сказал Расселл.

Подтвердив кивком верность этого предположения, я огляделся по сторонам и скорбно вопросил:

– Где же тело?

Не тратя лишних слов, Расселл указал рукой на поставленную вертикально бочку. Обратив взор свой на сей сосуд, я отметил, что крышка с него снята, однако внутренность бочки была полностью скрыта сумраком. Я наклонился и заглянул внутрь, а офицер Карлтон, желая помочь мне, протянул руку с фонарем над моим левым плечом, так что луч упал прямо на содержимое бочки.

Чтобы пощадить чувства читателя, я воздержусь от описания кошмарного – отвратительного – совершенного неописуемого– зрелища, поразившего в ту минуту мой взор.

Достаточно будет сказать, что я увидел перед собой останки пожилого джентльмена, чье тело подверглось чудовищным увечьям и расчленению, с целью, несомненно, втиснуть его в узкую бочку. Задыхаясь от ужаса, я попятился прочь от этой страшной картины, а Крокетт, также приблизившийся к бочке осмотреть ее содержимое, громко воскликнул:

– Чтоб меня пристрелили! В жизни не видал подобной мерзости!

На несколько мгновений слабость овладела мной. Прикрыв глаза, я прислонился к большой, схваченной железными обручами бочке, цепляясь для устойчивости за ее край. Постепенно головокружение улеглось. Разомкнув веки, я поймал на себе пристальный взгляд капитана Расселла.

– Это злодеяние может быть делом рук только того демона, за которым мы гонимся! – хрипло выговорил я.

– В этом нет сомнений, – согласился Расселл. – Убийца, как всегда, оставил свой автограф. – И, обернувшись к офицеру Карлтону, распорядился: – Покажите ему!

Повинуясь приказу, молодой офицер опустился на одно колено и поднес фонарь вплотную к бочке. Свет выделил загадочную надпись «NEVERMORE», грубо начертанную по обводу бочки уже подсыхающей кровью, которая и цветом, и текстурой напоминала густой слой ржаво-коричневой краски.

– Орудие убийства было обнаружено здесь, – продолжал Расселл, вновь указывая направление жестом. Я проследил за движением его руки и увидел на полу старинный топор палача – грозное, острое как бритва лезвие потемнело от крови.

– Точная копия топора, которым была казнена Мария, королева Шотландии, [70]70
  Мария Стюарт (р. 1542) – королева Шотландии, казнена в 1587 г.


[Закрыть]– уточнил седовласый джентльмен, стоявший рядом с Расселлом. – Один из нескольких сотен хранящихся в нашем собрании образцов старинного и редкого оружия.

Поскольку эта реплика привлекла мое внимание, я вгляделся в лицо седовласого джентльмена. Черты его казались неуловимо знакомыми, хоть я не сомневался, что вижу его в первый раз. Это был человек средних лет, державшийся с отменным достоинством, а лицо его выделялось на редкость гармоничным сочетанием мужской силы и женственной чувствительности. Глаза были удивительно яркими и проницательными, чело – высоким и бледным, нос отличался деликатной иудейской лепкой, но ширина ноздрей превышала типическую. Выдающийся подбородок был резко очерчен и имел четкую форму квадрата – свидетельство физической крепости и моральных сил, – но нежный контур губ, чья податливость, я бы даже сказал – пухлость, напоминала очертания, что олимпиец Аполлон лишь в сновидении явил Клеомену, сыну афинянина, [71]71
  Э. По, «Лигейя». Пер. В. Рогова. Имя Клеомена надписано на статуе Венеры Медицейской.


[Закрыть]лишь в ниспосланных Аполлоном снах, до странности противоречил твердой линии подбородка.

Тут наконец я осознал – и даже вздрогнул: джентльмен с поразительно благородной внешностью – не кто иной, как мистер Рембрандт Пил собственной персоной, а его облик знаком мне по изысканному автопортрету, висевшему в фойе музея, где я неоднократно имел возможность любоваться им. С почтительным поклоном представившись знаменитому коллекционеру, я осторожно осведомился о личности убитого.

– Это Джошуа Хатчинс, – скорбно ответствовал мистер Пил. – Он много лет был верным хранителем моего музея. – Голос его зазвенел печалью и гневом. – Почему с беднягой обошлись так жестоко, ума не приложу, – насколько мне известно, у него не было ни единого врага.

– Когда вы его видели в последний раз? – спросил я.

– Сегодня около полудня. Я заходил в музей в поисках одного экспоната – шляпы-треуголки, принадлежавшей некогда великому Франклину, [72]72
  Бенджамен Франклин (1706–1790) – американский ученый и философ, активный участник Революции.


[Закрыть]я обещал одолжить ее губернатору, который пожелал выставить ее на временной экспозиции в своем особняке. Поскольку шляпа не обнаружилась сразу, а от более тщательных поисков меня вынуждала воздержаться условленная встреча за ланчем, я просил мистера Хатчинса при первой же возможности найти шляпу среди различных предметов, хранящихся здесь, в подвале.

– Значит, этот чудовищный акт совершился сегодня же днем, – подытожил я, ни к кому в особенности не обращаясь.

Ответил мне капитан Расселл:

– Совершенно верно, – сказал он, снова присматриваясь ко мне. И после краткой паузы, как бы не желая затрагивать неотложный, но до крайности неприятный вопрос, произнес: – Извините, мистер По, но я вынужден осведомиться о вашем местопребывании в последние часы.

Полковник Крокетт предупреждал меня насчет подозрений капитана относительно моего участия в преступлении, а потому едва ли меня мог удивить этот вопрос. Однако прежде чем я успел ответить, покоритель Дикого Запада шагнул вперед, встал рядом со мной и, глядя на капитана в упор, заявил:

– Он все время и на шаг от меня не отходил. Я же сказалвам: не ту дичь подняли. Да в старине По злобы меньше, чем в осе с вырванным жалом!

Явно успокоенный свидетельством полковника, капитан Расселл смущенно глянул на меня и обратился ко мне следующим образом:

– Прошу прощения, мистер По! Действительно, как и сказал полковник Крокетт, я начал рассматривать вас как возможного подозреваемого. Теперь я вижу, что был не прав.

Извинения, произнесенные тоном искреннего раскаяния, требовали столь же благосклонногоответа. С поклоном я сказал:

– Капитан Расселл, вы не должны излишне сурово упрекать себя. Всем нам, даже тем, кто сверх обычного наделен даром рассуждения, случается порой допустить ошибочный вывод. Да и сам я, – прибавил я с тяжким вздохом, – и сам я, очевидно, провинился подобным же образом.

– Как же это? – спросил Расселл, высоко приподымая брови.

– По причинам, которые было бы слишком долго излагать в данный момент, я предполагал, что все жертвы этих бесчеловечных преступлений имеют какое-то отношение к царству Театра. Однако подобная связь уничтожается с появлением последней жертвы, поскольку мистер Хатчинс никак не связан с театром, а был служителем музея.

– Но бедный Хатчинс не был чужд драматическому искусству! – воскликнул мистер Пил.

– Как! – вскрикнул я в свой черед, в изумлении оборачиваясь к нему.

– Много лет тому назад, – продолжал мистер Пил, – задолго до того, как он перешел на службу ко мне, он выступал на сцене под именем Тарэгуд Дж. Кембл.

При одном звуке этого необычного имени я сразу же припомнил, что натыкался на него нынче же утром, пролистывая старые рецензии Александра Монтагю, в которых нередко воздавалась хвала этому второстепенному, однако многими любимому актеру, выступавшему в таких вспомогательных ролях, как то: Основа Шекспира, Амбициозо Уэбстера и сэр Политик Вуд-Би у Джонсона. [73]73
  Ткач Основа – персонаж комедии У. Шекспира «Сон в летнюю ночь»; Амбициозо – персонаж трагедии не Уэбстера, а Сирила Тернера «Трагедия мстителя»; Бен Джонсон (1573–1637) – наиболее выдающийся из младших современников Шекспира; сэр Политик Вуд-Би («Якобы политик») – второстепенный персонаж его пьесы «Вольпоне».


[Закрыть]

– Чтоб меня сварили заместо морского конька, а ведь По снова в яблочко попал! – воскликнул Крокетт, одобрительно хлопая меня по плечу. Колени меня подогнулись – не столько от силы, сколько от неожиданности этого шлепка,не говоря уж о неровности пола в подвале. К счастью, я быстро восстановил равновесие и обернулся лицом к капитану Расселлу. Судя по темному румянцу, разлившемуся по лицу полицейского начальника, тот не разделял одобрительное мнение полковника о моих достижениях.

– Мистер По, – заговорил он, нахмурившись, – мне крайне прискорбно слышать, что вопреки своему обещанию вы сноваскрыли от меня важную информацию. Вы ничего не говорили мне о связи жертв с театром.

– В свое оправдание могу сказать только, – возразил я, – что мои предположения носили столь неопределенныйхарактер, что разумнее казалось отложить их до той поры, пока я не сумею прийти к убедительному выводу.

– И вам это удалось наконец? – настаивал Расселл.

– На данный момент – нет, – признал я с печальным вздохом.

– Ясно. – Расселл погладил пышные усы, все так же подозрительно присматриваясь ко мне. – И все же вы считаете, что эти мерзостные преступления так или иначе связаны с театром?

– Именно так, – подтвердил я.

– В таком случае, – продолжал Расселл, – мне и моим подчиненным следует побеседовать со всеми лицами – актерами, режиссерами и так далее, – состоящими в различных драматических труппах, которые дают представления в Балтиморе.

– Предложенный вами путь расследования мог бы снабдить нас существенными уликами, – согласился я. – Но сейчас я взываю к вашему снисхождению: усталость после долгого и трудного дня в сочетании с весьма спертойатмосферой в данном помещении и потрясающим нервы зрелищем расчлененной жертвы – все в совокупности существенно ослабило мои жизненные силы.

– Послушайте, кэп, – вмешался первопроходец, – я и сам малость не в своей тарелке. Если на этом и закончим – я «за». С утра можем снова раскурить трубку совета, если вы к этому клоните.

Расселл с энтузиазмом принял его предложение, и мы распрощались с мистером Пилом, после чего во главе с офицером Карлтоном двинулись в обратный путь по мрачным закоулкам подземного лабиринта и далее по узкой винтовой лестнице.

Вновь очутившись в зале с огромным мастодонтом, мы распрощались с молодым полисменом и направились к выходу из музея.

К этому времени толпа любопытствующих зевак рассеялась. Мы молча сели в экипаж и поехали по темным, почти опустевшим улицам. В дороге разговор не клеился. Наконец мы добрались до моего обиталища.

– Пора и мне в гостиницу на боковую, – широко зевая, произнес Крокетт, когда я выходил из коляски. – До смерти долгий и трудный денек выдался. Надо малость всхрапнуть, да и вам не повредит. Загляну завтра перед ланчем, и закончим копаться в этих чертовых газетах.

С этими словами он пожелал мне спокойной ночи и, ловко управляя коляской, умчался вдаль по Эмити-стрит, прежде чем я успел подойти к двери моего скромного жилища.

В этот поздний час я не рассчитывал застать сестрицу или Матушку на ногах. И в самом деле, когда я вошел в дом, глухая тишина убедила меня, что мои дорогие уже отошли к ночному покою. Это заключение подтвердилось, когда я обнаружил на столе Матушкину записку: она извещала меня, что они с Виргинией ложатся спать, а меня просила поесть приготовленные ею к ужину колбаски по-болонски – их я обнаружил на тарелке возле плиты.

Хотя за весь день я не съел ни крошки, ни малейших признаков голода я не ощущал. И, несмотря на физическое изнеможение, не имел желания отправиться в спальню – перенапряженные нервы довели меня до той кульминациивозбуждения, при которой сон становится невозможным. Вот почему, погасив масляный светильник на кухне, я перешел к себе в кабинет.

Множество газет, которые мы перевезли сюда из жилища Монтагю, было свалено в беспорядке на полу моего кабинета. Прихватив большую стопку издания, я перенес ее на рабочий стол, уселся в кресло и начал читать. Вскоре это занятие поглотило меня целиком, я жадно глотал отчеты о давних театральных постановках. Я прочел об удачном выступлении миссис Бродхерст в роли Констанс Макинтош в очаровательной комедии Камберленда «У каждого свои недостатки». О новаторской интерпретации заглавной роли в «Густаве Вазе» Гилмора, предложенной Клифтоном Тейлором. О несколько разочаровавшем публику дебюте Эдуарда Синклера Тарра в «Сплетнике» Уигнелла [74]74
  Ричард Камберленд (1732–1811) – английский драматург. Томас Унгнелл – американский актер английского происхождения (начало XIX в.). Драма «Густав Ваза» – первая пьеса, написанная американским колонистом (Б. Колменом), поставлена в 1690 г. студентами Гарварда.


[Закрыть]Часы летели незаметно.

И лишь когда небосвод за моим не задрапированным шторами окном начал окрашиваться первыми, нестойкими красками утра, с опухшими веками и громко бьющимся сердцем я поднялся из-за стола, сжимая в трепещущих руках выпуск «Балтиморского ежедневника» от 1809 года – номер, в котором я только что обнаружил роковое слово «NEVERMORE».