Текст книги "Nevermore"

Автор книги: Гарольд Шехтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА 29

Среди множества пугающих анекдотов,приведенных доктором Вальдемаром в его примечательном томе «Рецидив проказы и его причины», один рассказ произвел в особенности глубокое и неизгладимое впечатление на мою фантазию. То был случай с юным джентльменом с острова Тринидад, который как-то вечером сидел на веранде своей плантаторской усадьбы, наслаждаясь свернутой вручную сигарой, и вдруг почувствовал острый аромат горелого мяса. Источник запаха находился где-то поблизости, но сколько молодой человек ни оглядывался по сторонам, определить происхождение запаха ему не удавалось.

Пожав плечами, он возвратился в состояние медитациии спустя несколько мгновений вновь поднес к губам сигару, чтобы сделать очередную затяжку. Лишь тогда он, к невыразимому своему изумлению и ужасу, убедился, что сигара, зажатая между большим и средним пальцами его правой руки, успела превратиться в раскаленный, углем пылающий окурок! Аромат горелого мяса оказался запахом его собственной обожженной плоти!

Юноша вскочил на ноги и кинулся к ближайшей колонке с водой, торопясь охладить свою руку. Пальцы были обуглены до такой степени, что первый сустав на обоих пришлось удалить. И при этом он не почувствовал ни малейшей боли, ибо кончики пальцев давно утратили всякую чувствительность – первый признак того мучительного недуга, который в итоге поразил все тело и обрек молодого человека на адское существование прокаженного!

Не только гротескные детали этой истории до такой степени врезались мне в память при первом чтении объемистого труда доктора Вальдемара, но и содержащийся в ней важный и, как это ни парадоксально, утешительныйурок. Привычно рассматривать физическое страдание как абсолютное зло, которого следует избегать любой ценой, однако вышеприведенный эпизод свидетельствует, что в иных случаях даже самая острая боль может – и в самом деле должна– считаться жизненно важным и весьма благоприятным признаком, подобным медному гласу пожарного колокола, ибо она есть защитная сигнализация, встроенная природой в наш организм с целью вовремя предупреждать нас об опасности, чтобы мы принимали меры, необходимые для поддержания здоровья.

Сверх того страдание исполняет и другую благодетельную функцию, подтверждая, что в нас сохранилась способность ощущать,ведь нечувствительность к боли наблюдается лишь у прекративших земное существование или у тех, кто, подобно злосчастному тринидадскому юноше, низведен до состояния живого трупа.

Постепенно я очнулся и почувствовал глубоко внутри черепа мощные, настойчивые удары пульса. Как бы малоприятно ни было это ощущение, я принял его с величайшим облегчением и благодарностью, ибо самая его интенсивностьуказывала, что я все еще числюсь среди живых.

Но к этой мысли и сводились мои знания о самом себе, ибо все мои чувства пришли в состояние величайшего смятения и неразберихи. Медленно и очень постепенно мои умственные способности вновь обрели присущую им зоркость, и мое нынешнее положение прояснилось.

Я лежал, распростершись на земле, с руками, надежно связанными за спиной, с рогожным мешком на голове, в котором, по крайней мере, было проделано отверстие на уровне рта, позволявшее мне дышать. Разумеется, зрение тем самым было исключено из числа активно действующих чувств, и звуки также если не вовсе отрезаны, то заглушены плотной тканью. Тем не менее я смог сделать дедукцию,что каким-то образом был доставлен за город, поскольку я ощущал под собой камни, траву и опавшие ветки.

Долгое время я лежал совершенно неподвижно, пытаясь как можно точнее осмыслить ситуацию. Даже преграда в виде рогожного мешка не мешала воспринимать странный ритмический стук, словно кто-то рядом со мной рыл яму.

И вдруг этот шум прекратился, и грубый мужской голос заявил:

– Ни дюйма больше рыть не стану, черт меня раздери!

В ответ на эту визгливую и хриплую претензию другой голос, принадлежавший, как я сразу догадался, моему губителю Гансу Нойендорфу, уточнил:

– Сколько уже набралось в проклятой дыре?

– Три фута в глубину. А то и четыре, – ответил первый голос.

– Мелковата могилка, – проворчал Нойендорф. – Но для этого заморыша хватит.

Теперь причины моего похищения сделались абсолютно – кошмарно– очевидны. Меня безжалостно убьют и схоронят в безымянной могиле за городом, где даже мрачные улики преступления останутся вовеки ненайденными! Любезный читатель без труда вообразит, какие чувства породил во мне этот жестокий, этот нечеловеческийзамысел. Мои нервы, и без того до предела натянутые, не выдержали, и с моих дрожащих губ сорвалось исполненное ужаса стенание.

– Смотрите-ка! – Это восклицание принадлежало уже третьему голосу, столь же грозному, хотя и не сталь хриплому, как первые два. До ужаса ясно было, что я попал в лапы Нойендорфа и, по меньшей мере, еще двоих жестоких палачей.

– Вставай, сукин сын разнесчастный! – добавил третий бандит и нанес мне болезненный пинок по ребрам. – Подымайся!

Грубые руки схватили меня за левый локоть, решительно поставили на ноги и сорвали капюшон из рогожи с моей головы.

День с самого утра, когда я вышел из дому, был пасмурным, но даже к этому скудному серому свету глаза приспособились не сразу, после того как сетчатка на протяжении многих часов была лишена необходимых ей стимулов.Дедукция моя оказалась правильной: меня вывезли куда-то в сельскую местность, я находился на небольшой росчисти, по форме своей приближавшейся к квадрату и с трех сторон окруженной лиственным лесом. С четвертой стороны вздымался невысокий холм, на покатом склоне которого в блаженном неведении паслась тройка оседланных лошадей, по всей видимости принадлежавшая моим похитителям.

В нескольких ярдах справа от меня стояла, опираясь на длинный деревянный черенок лопаты, фигура, в которой я сразу же узнал того косматого и неотесанного оборванца, с которым мне довелось обменяться несколькими резкими словами в приснопамятный день битвы Крокетта с Нойендорфом. У его ног зияла свежевырытая яма, чьи размеры не позволяли усомниться в ее предназначении: самодельная могила.

Нойендорф сидел прямо напротив, хладнокровно наблюдая за мной, словно с трона, с большого осколка скалы. Третий член банды, тот злодей, который столь бесцеремонно поднял меня на ноги, оставался у меня за спиной, и его лица я видеть не мог. Внезапно он ослабил хватку, подошел к Нойендорфу и обернулся ко мне с улыбкой, выражавшей поистине дьявольское веселье, а также открывавшей набор омерзительно темных зубов с двумя отсутствующими резцами наверху. То был второй из двух дурно воспитанных типов, с которыми я столкнулся в день битвы на пирсе.

– Он уже очнулся, Гансик, – сказал беззубый. – Перейдем к делу. – Его физиономия при этих словах вспыхнула необычайным волнением, маленькие глазки сладострастно заблестели, бледный язык принялся жадно облизывать губы.

Ганс еще мгновение молча созерцал меня, потом неторопливо поднялся со скалы, шагнул ко мне и прорычал:

– Почему бы и нет?

Смерть подступила вплотную. Бесславное погребение также казалось неизбежным. Возможно ли измыслить более жестокую, более невообразимуюучасть, нежели пасть жертвой хладнокровного убийцы и упокоиться в яме, наскоро отрытой посреди сельской глуши? Но как я мог предотвратить расправу? Руки мне связали за спиной, трое неумолимых злодеев окружали меня со всех сторон. Сопротивление и бегство казались равно невозможными.

Но втайне я дал себе обет: если суждено мне погибнуть такой смертью, по крайней мере, смерть моя будет достойна имени По!Я немедля претворил свою решимость в дело – выпрямился во весь рост, развернул плечи и заговорил, обращаясь к Нойендорфу, который как раз подошел ко мне вплотную:

– Можете меня застрелить, заколоть, удушить или прикончить любым иным способом, какой только изобретут ваши дьявольские ухищрения. Но вы, Ганс Нойендорф, не дождетесь, чтобы я дрогнул или попросил пощады, ибо в моей груди живет и дышит отважный, благородный и неукротимый дух моего героического деда, генерала Дэвида По!

Злодей, задетый за живое неотразимыми доводами сего дерзновенного монолога, схватил меня за манишку и заорал:

– Кто станет тебя резать, душить, пристреливать? Для рыбалки нужен живойчервяк. Понял, кто ты есть, дерьмо болтливое? Живой червяк – вот ты кто.

Реплика эта, произнесенная с типичной для Нойендорфа свирепостью, не могла не ободрить меня. Так, значит, меня не убьют! Однако чувство облегчения быстро рассеялось, когда другой отталкивающий тип – тот самый, который опирался на лопату, – оглядел меня и добавил с безумным смешком:

– Похороненный заживо червяк!

Чудовищный смысл этих слов обратил кровь в моих жилах в лед.

– Что… что вы имеете в виду? – осипшим голосом, с трудом выговорил я.

– Все просто, – ответил Нойендорф, скривив обезьяньи черты своего лица в гримасу торжествующей злобы. – Я хочу выманить этого теннессийского ублюдка сюда, где я смогу разделаться с ним один на один подальше от копов и публики. А ты – наживка, на которую я его поймаю. Мы тебя зароем в землю, дружок! Мой приятель Чарли Доусон уже отправился в отель Барнума сказать этому дерьмовому Крокетту, что ему следует поторопиться, коли он собирается откопать тебя живьем – тебя, жалкий дрожащий червячок!

Столь неизъяснимо ужасен был смысл этой речи, что на мгновение я лишился не только дара речи, но даже возможности дышать. Грудь моя тяжело вздымалась, голова плыла, волосы поднялись дыбом. Наконец усилием воли я вытолкнул из себя слова:

– Но вы же не собираетесь подвергнуть меня чудовищным – несказаннымужасам преждевременной ингумации?

Наморщив озадаченно лоб и явно не постигая сути сказанного, Нойендорф возразил:

– А вот я тебе покажу, что мы с тобой сделаем! – И, железной хваткой стиснув мою левую руку чуть пониже плеча, он отрывисто кивнул своему беззубому сообщнику. Тот немедля подошел ко мне с другой стороны и ухватил мою правуюруку. Так, под конвоем двух негодяев, меня бесцеремонно доставили к свежевырытой могиле и поставили на ее краю, в то время как третий участник этого до крайности омерзительного трио с дьявольским весельем созерцал эту сцену.

Обычные наши физические способности составляют лишь малую часть латентныхресурсов, и это со всей очевидностью проявляется в минуты крайней опасности. Столкнувшись с перспективой столь мучительной, столь чудовищнойагонии, я призвал себе на помощь каждую каплю таившихся во мне сил и с яростью тигра набросился на своих врагов. Но все мои усилия пропали даром. При первой же попытке сопротивления Нойендорф и его помощник еще крепче стиснули мои руки, и меня, вопящего, брыкающегося, извивающегося всем телом, неумолимо повлеки к краю разверстой бездны.

С мгновение я неустойчиво балансировал на краю, мои руки по-прежнему были сжаты словно металлическими тисками, а глаза при виде зияющей у моих ног ямы выкатились в пароксизме страха.

– Вздохни поглубже, сукин сын! – напутствовал меня Нойендорф, и одним решительным, резким движением он и его помощник выпустили мои руки и тут же столкнули меня вниз, в могилу.

Я упал на спину, сила удара вытолкнула вздох, только что с жадностью втянутый моими легкими. Ловя губами воздух, я озирался по сторонам, терзаясь страхом, но видел лишь троих палачей, склонившихся надо мной с одинаковым демоническим торжеством на лицах. Сжатое ужасом горло понапрасну пыталось исторгнуть крик боли и возмущения – Нойендорф, оглянувшись на вооруженного лопатой подручного, произнес два слова, от звука коих застыла не только кровь в жилах, но и мозг в моих костях:

– Засыпай его!

ГЛАВА 30

Быть похороненным заживо – можно ли представить себе участь более жалкую – более плачевную– более несчастную из всех, что выпадает на долю смертного рода? Без капли сомнения берусь утверждать, что никакая перспектива не причинит нам большего душевного (и даже телесного) расстройства, нежели преждевременное погребение. Одна мысль о подобной роковой ошибке приводит сердце в состояние мучительного и непереносимого страха, от какого отшатнется самое извращенное воображение. Нет ничего более пугающего на земле – нет ничего и вполовину столь страшного в подземных царствах ада.

Спешу добавить, что эти мои утверждения отнюдь не являются спекулятивными: они основаны на моем собственном знании, на личном, непосредственном опыте.

Едва Нойендорф произнес свой бесчеловечный приказ, как его опиравшийся на заступ подручный вонзил острие своего орудия в только что извлеченную из ямы грязь и начал с бесовской поспешностью засыпать дыру, на дне которой беспомощно распростерся я. Первые комья земли упали на мои стопы, вторая груда осыпалась на ноги, третья упала прямо мне на грудь. Осознание моего безнадежного положения все глубже проникало в самые потаенные уголки души, и я вновь решился предпринять попытку позвать на помощь. Губы мои раскрылись, пересохший от ужаса язык конвульсивно бился о зубы, но прежде, чем слабый крик успел вырваться из моих сдавленных легких, очередная порция грязи угодила мне в лицо, ноздри забил специфический запах сырой земли, я начал отплевываться, задыхаясь, и не мог сдержать кашель. Острое отчаяние – никакая другая катастрофа не вызвала бы у меня столь сильной реакции – пронзило все мое существо, и кровь сильным потоком прихлынула к сердцу.

Но в этой бездне злосчастья меня вдруг посетил благословенный херувим Упование,Надежда, обнаружившая себя громким, резонантными неизъяснимо прекрасным звуком. То был звук властного мужского голоса, отдававшего приказ с такой силой и уверенностью, что я мог отчетливо разобрать каждое слово даже сквозь грязь, только что обрушившуюся мне на уши и частично залепившую ушные раковины:

– Бросай лопату, желтопузый трусливый паразит, а то я пробью в тебе сквозную дыру быстрее, чем это сделала бы молния божья!

Голос принадлежал моему верному другу полковнику Крокетту, который неведомым мне провиденциальным промыслом божьим как раз вовремя прибыл на помощь! Словами не передать всю силу чувств, охвативших меня при столь благосклонном повороте событий. Лишь те, кто был осужден на жестокую, неописуемую казнь и в самый последний момент внезапно и непредвиденно помилованы и избавлены, могут вполне разделить то чувство, коим грудь моя наполнилось при этом, как мне виделось, чудесномявлении.

Поспешно стряхнув грязь с лица и головы, я поморгал, чтобы очистить глаза, и устремил взгляд вверх. Прямо надо мной на краю разверстой могилы стоял вооруженный лопатой негодяй, который все еще сжимал в руках свое орудие, устремив взгляд в ту сторону, откуда доносились грозные команды полковника. И вновь прозвучал тот же громкий голос:

– Бросай свою копалку сию секунду, змея ползучая, пока сквозь твои ребра солнце не просвечивает! Разрази меня на месте, если я не разошелся похуже землетрусения!

Столь отчетливо прозвучала нота последнего грозного предупреждения, что разбойник благоразумно выпустил из рук лопату, воткнув ее лезвие в землю у своих ног. На это Нойендорф, стоявший вне пределов моего зрения, саркастически заметил:

– Экий храбрец, с ружьем-то в руках. – И после краткой паузы добавил: – Черт, да это ж винтовка Чарли Доусона!

– Я освободил его от лишней ноши, – ответил полковник. – Ружье не понадобится ему больше: я отправил подонка в те края, где огня и серы всегда в избытке.

К тому времени я ухитрился, атлетически извиваясь, перевернуться на живот. Из этой позиции я смог подняться на колени, а потом и встать во весь рост, так что голова моя и плечи выступили над краями могилы.

Высунув таким образом голову, я поспешно оглядел росчисть. Моим глазам представилась до крайности драматическая сцена. В нескольких ярдах справа от меня стоял Крокетт, державший у пояса старое кремневое ружье. Дуло этого видавшего лучшие виды, но все еще опасного оружия было направлено в грудь Гансу Нойендорфу, который взирал на Крокетта с выражением несдержанной и всепроникающей ненависти. По бокам от Нойендорфа стояли его мизерабельныеподручные, чьи лица также были искажены гримасами злобы и бессильного гнева.

На лице Крокетта я видел сдержанную, но смертоносную решимость. Не отводя ружья, нацеленного в грудь Нойендорфу, он кинул на меня быстрый взгляд и, вновь сосредоточив его на стоявших перед ним рецидивистах,обратился ко мне с такими словами:

– Как себя чувствуете, По? Раздери меня, если вы не выглядываете – точь-в-точь крот из подземного хода!

– Хотя только что пережитые мной испытания несколько подорвали мои нервы, в целом со мной все в порядке, благодаря вашему своевременному прибытию, – ответил я. – Однако, не имея возможности двигать руками, которые накрепко связаны у меня за спиной, я не могу и выбраться из этой ямы, чтобы оказать вам помощь и поддержку.

– Насчет поддержки особо не переживайте, По, с этой бандой негодяев я и один справлюсь – мне это проще, чем наесться пирога с крыжовником.

– Пыжишься, как свиная щетина, Крокетт! – прорычал Нойендорф. – Вам болтать – что пукать в ураган. Брось ружье, тогда посмотрим, на что ты способен.

Эта грубая выходка не получила немедленного ответа.

Сначала полковник Крокетт окинул противника взглядом, и его темные глаза свирепо засверкали. Презрительная усмешка разлилась по загорелому лицу покорителя границ. Небрежным движением он опустил ружье, прислонил его к стволу ближайшего дерева, сорвал с себя куртку и, упершись руками в бока, запрокинул голову и провозгласил:

– Ах ты, тварь ничтожная! Я тебе покажу, из какого свинца я отлит. У меня нутро так раскалено, что я молниями плююсь. Сложу тебя вдвое, как рубашку – штопором заверну – разжую на кусочки и выплюну, как плитку табака!

– Много болтаешь, Крокетт! – проворчал Нойендорф, а рука его тем временем подбиралась к рукоятке длинного кинжала в потертых кожаных ножнах, висевшего у него на поясе. Быстрым как мысль и столь же внезапным движением он выхватил нож из его вместилища, высоко занес над головой и метнул прямо в грудь Крокетту.

С такой ловкостью он владел этим оружием и с таким смертоносным умыслом направил его, что пронзил бы сердце первопроходцу, если б тот не присел на корточки со столь же замечательным проворством, с каким был брошен этот нож.

И все же вращающееся лезвие прошло в опасной близости к его телу, всего на пару дюймов разминувшись с левым плечом полковника, прежде чем глубоко вонзиться в ствол того самого дерева, к которому он прислонил винтовку.

Яростно сверкая очами, полковник Крокетт распрямился и бросился на Нойендорфа, врезавшись головой прямо в диафрагму своего звероподобного противника. Протяжный мучительный хрип вырвался у Нойендорфа, когда разгневанный первопроходец набросился на него с ловкостью пантеры.

Враги катались по земле, с такой отчаянной, несдержаннойзлобой нанося друг другу удары кулаками, лягаясь, кусаясь, хватая за горло, что над полем боя поднялась туча пыли, скрывшая из виду их переплетшиеся фигуры. Казалось, земля содрогается от неистовой схватки и тишину древнего леса нарушили изрыгаемые бойцами проклятия.

Оба подручных Нойендорфа хотели прийти ему на помощь; могильщик с кустистыми бровями вновь ухватил свой инструмент, а его беззубый сотоварищ, оглядевшись по сторонам в поисках подходящего оружия, подобрал с земли большую зазубренную дубину. Занеся эти предметы над головой, негодяи обступили сражающихся с обеих сторон, явно изготовившись нанести покорителю Запада смертоносный удар этими самодельными палицами, но их подлый план не мог покуда быть приведен в исполнение: противники переплелись так тесно, что, нанеся удар Крокетту, они рисковали тяжело ранить своего предводителя.

Видя, что враги превосходят героя в пропорции трое на одного, я отчаянно искал возможности пособить ему. Но без помощи рук я не мог выбраться из своей могилы. Вдруг хорошая мысль пришла мне на ум. Прислонившись спиной к одной стене ямы, я начал поднимать ноги, одну за другой, упираясь стопами в противоположную стену, и таким образом повис в нескольких футах над днищем могилы, практически параллельно ему. Очень медленно и осторожно, ловкими координированными движениями плеч и ног, я продолжал продвигаться вверх, пока не достиг края, а тогда одним уверенным и решительным толчком ног – выбросил себя из могилы наружу!

Я поднялся на ноги и быстро окинул взглядом поле боя. Несравненные бойцовские навыки полковника позволили ему к этому времени одержать верх: он стоял на коленях, прижимая к земле распростертое тело своего врага, и наносил ему последние удары по голове. Однако одержанная Крокеттом победа подвергла его самого величайшей угрозе, подставив злодейскому покушению подручных Нойендорфа. В этот самый момент негодяй с лопатой уже стоял прямо за спиной пограничного жителя, занеся свой инструмент, и готовился разнести череп полковника вдребезги!

Я раскрыл рот, чтобы криком предупредить его, но прежде чем я издал хотя бы звук, Крокетт, с присущими ему почти сверхъестественнымиловкостью и предусмотрительностью, бросился в сторону и перекатился на бок, когда лопата уже опускалась, а Нойендорф как раз приподнял отупевшую от полученных ударов голову. Разминувшись с предназначенной для него целью, тяжелое лезвие лопаты с глухим тошнотворным стуком врезалось в левый висок Нойендорфа.

Крокетт вскочил на ноги, набросился на размахивающего лопатой палача и, далеко отведя туго сжатую в кулак правую руку, со всего маху нанес подонку удар по челюсти. Тот выронил свой инструмент, испустил жалобный стон и рухнул крест-накрест поверх безжизненного тела Нойендорфа.

Второй приятель Нойендорфа тоже решился атаковать.

Вращая над головой зазубренной дубинкой, словно дикарь своею палицей, он слепо устремился на Крокетта, который неторопливо нагнулся, подобрал упавшую лопату и, как только разъяренный противник с ревом подлетел к нему, воткнул ему в живот деревянную рукоять инструмента. Мучительно изрыгнув из себя весь воздух, злодей согнулся пополам, а Крокетт высоко занес лопату и яростным круговым движением обрушил ее лезвие на шею своего антагониста.Шейные позвонки переломились с ужасным фатальнымтреском; беззубый разбойник шлепнулся на землю, как набитый трухой мешок, и остался недвижен.

Несколько мгновений Крокетт стоял над своими поверженными врагами, тяжело дыша, все еще яростно сверкая глазами: одежда на нем была в беспорядке, растрепанные волосы упали на раскрасневшееся загорелое лицо. Он по-прежнему держал лопату наготове, чтобы нанести еще один удар, если кто-либо из павших сумеет подняться на ноги. Наконец, убедившись, что ни один из троих негодяев уже не встанет, Крокетт швырнул тяжелый инструмент наземь и двинулся ко мне, остановившись лишь для того, чтобы выдернуть длинный нож Нойендорфа из ствола, в котором тот застрял.

– Я рад и счастлив, точно намыленный угорь, застать вас в живых, По! – проговорил он, подойдя ко мне. – Давайте повернитесь ко мне спиной, и я перережу веревки прежде, чем вы успеете глазом моргнуть.

Я послушно повернулся спиной к первопроходцу, слегка подавшись вперед всем туловищем и подставив ему свои связанные запястья.

– Но каким образом… – заговорил я, покуда он распиливал на мне толстые вервии, – как вы сумели явиться так быстро, прежде чем Нойендорф и его подручные успели довести до конца свой злодейский план и зарыть меня заживо в землю?

– Это проще простого, – ответил Крокетт, – я проснулся спозаранку, позавтракал от души и пошел навестить вас, а как только постучал в дверь, ваша тетушка Клемм сказала, что вы пошли искать меня.Это показалось мне малость чудно, поскольку я ни щетинки, ни хвоста вашего не видал.

– Я двинул обратно и наткнулся на парня, который сказал, что видел что-то очень странное. Оказалось, он с раннего утра вышел на прогулку и видел, как двое подрузительных типов закидывали в тележку большой тяжелый мешок. Но дело-то в том, что из мешка торчали две ноги!.. Я сразу скумекал, что к чему, одолжил лошадку и пустился следом за этими негодяями, как дьявол за шулером. Только я отъехал от города – навстречу мне этот шустрик по имени Доусон, которого они за мной послали. Обменялись мы парой слов, я набросился на него, точно загзуг молнии, и прямиком отправил его в потомсторонний мир. А затем я взял себе его ружье и поехал по его следу – проще, чем свалиться с моста в ручей!

Под этот рассказ Крокетт перерезал веревку. Разминая затекшие запястья моих наконец-то обретших свободу рук, я обернулся к своему спасителю, который стоял спиной к тому самому дереву, под которым он оставил ружье Доусона.

– Полковник Крокетт! – прочувствованным тоном начал я. – Благодаря вашим охотничьим навыкам, которыми вы столь щедро наделены, я вновь был спасен вами… – Но я не сумел довести до конца это сердечное излияние чувств, ибо через правое плечо Крокетта увидел нечто, от чего все мое тело словно параличом сковало.

Там, всего в нескольких ярдах от нас обоих, стоял густобровый злодей, которого Крокетт поразил ударом кулака.

Негодяй, по-видимому, пришел в себя, пока Крокетт был занят веревками на моих руках, и, украдкой подобравшись к дереву, завладел ружьем, дуло которого было теперь направлено прямо в спину Крокетта!

Прежде чем я успел выкрикнуть предостережение, Кро кетт, предупрежденный выражением крайней тревоги на моем лице, проворно развернулся и обратился лицом к подонку – в ту самую минуту, когда тот уже взводил курок!

– Нет! – возопил я и одним решительным движением шагнул вперед, заслонив собой покорителя Запада. – Я не допущу, чтобы вы столь подло – столь воровски – расправились с моим другом!

– В сторону, напарник! – сердито проворчал мне в ухо Крокетт. – Я изничтожу это пресмыкачее быстрее, чем перышко в аду обгорит.

Я мужественно покачал головой и воскликнул:

– Полковник Крокетт, я обязан вам жизнью, которую вы не раз уже спасали. Прикрыть вас ныне от верной погибели – священный долг, от которого я не смею и не стану уклоняться.

– Ах ты, пищалка чертова! – прорычал густобровый. – Да с такого расстояния одной пули хватит на вас обоих! – С этими словами он прицелился мне в грудь, и тут только я осознал, с какой смертоносной точностью он оценил наше положение. С расстояния в несколько ярдов пуля действительно должна была пронзить мое сердце навылет и войти в тело полковника, стоявшего вплотную за моей спиной.

Я плотно зажмурился и ждал рокового выстрела. Но тут почти одновременно произошло несколько событий. Bo-первых, крепкая рука ухватила меня за плечо и с такой силой отшвырнула в сторону, что я с грохотом рухнул наземь. И почти сразу же что-то со свистомпронеслось в воздухе над моей головой. Неудачливый человекоубийца испустил вопль агонии, сопровождавшийся громоподобным выстрелом винтовки.

Подняв голову, я увидел нечто невероятное: густобровый злодей, обмякнув, прислонился к стволу дерева, дымящееся дуло ружья было задрано вверх. С выражением глубочайшего недоумения он уставился вниз, на свою грудь, из которой наружу торчала только рукоять, а весь кинжал Нойендорфа целиком ушел в его тело. Еще мгновение – его колени подогнулись, он издал последний стон, глаза его закатились – и он упал, бездыханный.

Конечно же, я сразу понял, что тут произошло: пока наш враг нажимал на курок, Крокетт отбросил меня в сторону, с быстротой молнии и с присущей ему меткостью швырнул нож в грудь злодею, и одной силы этого удара оказалось достаточно, чтобы ружье дрогнуло и заряд, не причинив никому вреда, ушел вверх!

Опасность миновала. Жизнь моя снова была пощажена судьбой. Огромное, всепоглощающее облегчениеохватило меня. Однако, едва я попытался привстать, дало о себе знать другое, отнюдь не столь приятное ощущение: сильная, едва переносимая боль в области правого запястья, на которое пришелся весь вес моего тела, когда полковник отшвырнул меня прочь, спасая меня.

– Вы в порядке, По? – озабоченно спросил Крокетт, склоняясь надо мной и подхватывая под левую руку, чтобы помочь мне встать.

– Я все еще числюсь среди живых, – сказал я, – и этим я всецело обязан невероятной доблести, которая снискала вам всеобщее и, как я наконец понял, заслуженное признание. – Указав на свое правое запястье, на глазах приобретавшее все более неестественную окраску, я добавил: – Боюсь, однако, что я сильно растянул связки или даже сломал руку.

Крокетт внимательно осмотрел пострадавший член, прищелкнул языком и сказал:

– Распухло будь здоров, это уж точно. – Сняв свой полосатый галстук, он ловко накинул его мне на шею, сделал импровизированную петлю и бережно просунул в нее мою раненую руку.

Я воспользовался моментом, пока полковник совершал этот искусный маневр,чтобы поделиться с ним угнездившейся в моей груди тревогой.

– Было бы благоразумно внимательно осмотреть тело вдохновителя всей этой катастрофы, Ганса Нойендорфа, – предложил я. – Не хотелось бы, чтобы и он застиг нас врасплох, внезапно очнувшись от своего якобы безжизненного состояния.

– Недурная идея, – признал Крокетт и, подойдя к простертому на земле телу Нойендорфа, ткнул павшего носком сапога в голову. По той вялости,с какой голова перекатилась набок, и по луже крови, которая вытекла из его ноздрей, ушей и рта, я заключил, что наша немезидамертва – попавший не в ту цель удар подручного убил его на месте.

– Мертвей копченой селедки, – заключил Крокетт, возвращаясь ко мне. – Свой же напарник его и прикончил.

Едва эти слова были произнесены, как из черных клубящихся туч на горизонте вылетел огненный зигзаг молнии. За ним мгновением позже последовал мощный раскат грома.

Тяжелые капли дождя упали с неба, зашуршала трава рядом с нами.

– По, – сказал Крокетт, опытным взглядом окинув небеса. – Нужно поискать укрытие. Добраться до дому прежде грозы у нас с вами не больше шансов, чем у китайца, тем более с одной лошадкой на двоих.

– С одной лошадью? – переспросил я. – Но ведь наши поверженные противники также прибыли сюда верхами?

– Вы что, не заметили? – удивился полковник. – Да эта скотинка умчалась прочь, как пьяницы, почуявшие барбекю.

Оглянувшись на тот холм, где недавно паслось трое животных, я убедился в правоте Крокетта: нестреноженные кони и в самом деле умчались, напуганные, по-видимому, грохотом разрядившейся винтовки.

– Где же искать укрытия в этой богом забытой местности? – вопросил я, содрогаясь от пульсирующей боли в правом запястье.

– Есть тут местечко всего в полумиле, для нас сойдет, – подбодрил меня Крокетт. – Вперед, напарник. Садитесь на мою лошадь, а я буду показывать дорогу.