Текст книги "Nevermore"

Автор книги: Гарольд Шехтер

– Ну-у… – протянула Матушка, сдаваясь. – Тогда попробуем. – Она поднялась, подошла к своей дочери и обняла ее за плечи. И так, стоя рядом и с нежностью глядя друг на друга, эта ниспосланная мне небом пара дивно прекрасными голосами запела «матросскую песенку»:

 
В Амстердаме девица жила,
Никому особо не желала зла —
Не пойду я с тобой гулять, красна девица!
 
 
Не пойду, не пойду, не пойду я гулять!
Разорила меня красна девица!
 
 
Ее глазки как звезды горят,
Ее щеки как розы цветут —
Не пойду, не пойду, не пойду я с тобой!
 

Поначалу Матушка чувствовала себя несколько неуверенно, однако вскоре разошлась и начала подмигивать и притопывать ногой и даже всем телом раскачиваться в такт музыке. Глядя на эту удивительно сердечную и искреннюю женщину, я не мог в очередной раз не подивиться неизъяснимому парадоксу:чтобы женщина, столь исполненная внутреннего благородства, безоговорочной, сверхъестественной почти доброты, чья душа, казалось, была чиста от малейшей примеси земного несовершенства, приходилась ближайшей родственницей человеку, презирать которого у меня имелись все основания – я подразумеваю, конечно же, ее брата, Дэвида По-младшего, тварь, самым бессердечным образом покинувшую свою юную жену и детей в колыбели! Каким прихотливым путем могли столь разные, антитетическиеиндивидуумы произойти от одних и тех же корней? Непостижимая тайна!

Песня завершилась. Исполнительницы, сияющие, раскрасневшиеся, сделали нам реверанс, а мы с Крокеттом разразились неистовыми аплодисментами.

– Ура! – вскричал полковник. – Первый класс, это я вам говорю!

– Браво! – крикнул и я, поднимаясь на ноги. – Нечасто выпадает на мою долю счастье внимать столь гармоничным, столь опьяняющим звукам.

И вдруг сестрица направила свой проказливый пальчик на меня и возвестила:

– Теперь твоя очередь, Эдди!

Неожиданная реплика повергла меня в растерянность.

– Что такое? – переспросил я.

– Девочка права, По! – вмешался Крокетт. – Из всех нас вы один не поучаствовали в вечеринке.

Какой непредвиденный поворот событий! Случись это в начале вечера, я бы воспротивился, однако дивный дуэт моих любимых почти вовсе рассеял мое уныние, к тому же я предвидел, что затянувшийся, утомительный для меня вечер приближается к завершению, каковая перспектива не могла не вызвать в моей душе чувство глубочайшего удовлетворения.

Словом, впервые за весь вечер я был расположен к некоторому легкомыслию.

– Буду счастлив исполнить вашу просьбу, – с улыбкой и поклоном ответствовал я. Поменявшись местами с Матушкой и сестрицей, я вышел на середину комнаты, а мои дорогие тем временем устроились на диване. С минуту я простоял в раздумье, потом, глянув на своих слушателей, провозгласил:

– Дамы и господа! Для вашего удовольствия и просвещения я продекламирую одно из самых сильных и чувствительных стихотворений, написанных на английском языке.

Эти стихи сочинил в 1586 году юный англичанин по имени Чидик Тичборн, [39]39
  Чидик Тичборн (1558–20. 09. 1586) – английский поэт, участник заговора Марии Стюарт.


[Закрыть]дворянин-католик, составивший заговор с целью низложить королеву Елизавету и заменить ее монархиней одной с ним веры. Тичборн был брошен во внушающий ужас лондонский Тауэр и там ожидал казни за измену. В ночь перед тем, как его голова слетела с плеч, он написал трогательное прощальное письмо своей верной молодой жене Агнес и вложил в него эти стансы. Позднее они были положены на музыку и опубликованы в получившем широкое хождение песеннике. Это стихотворение, известное под названием «Элегия Тичборна», звучит так.

Положив руку на грудь и высоко воздев другую, я устремил взгляд в потолок и принялся декламировать:

 
Моя заря весны – лишь хлад забот,
Мой пир веселия – лишь блюдо боли,
Мой урожай – трав сорных обмолот,
Мое добро – мечта о лучшей доле.
Затмилась жизнь, хоть вечно длилась мгла.
Вот я живу, и вот вся жизнь прошла.
 
 
Мой зов услышан, все ж не пересказан,
Мой плод опал, все ж зелен ствол и прям,
Мой пыл не юн, все ж старостью не связан,
Я видел мир, все ж был невидим сам.
Нить рвется, хоть неспрядена была.
Вот я живу, и вот вся жизнь прошла.
 
 
Я смерть искал – нашел ее, родясь,
Я жизни ждал – лишь тень ее настиг,
Я грязь топтал – и знал, что лягу в грязь,
Вот я умру, и вот я жил лишь миг.
Мой кубок полн – и убран со стола.
Вот я живу, и вот вся жизнь прошла. [40]40
  Перевод Алексея Парина.


[Закрыть]
 

Произнеся последние слова, я оставался в той же позе, ожидая заслуженных аплодисментов. Однако, к моему удивлению, декламацию мою приветствовали не аплодисментами, а мрачным – продолжительным– глубочайшим молчанием. Оглянувшись на свою аудиторию, я убедился, что Матушка и сестрица смотрят на меня с выражением, весьма близким к ужасу.

– О, Эдди! – вскричала сестрица. – Как это грустно!

– И неужели мистера Тичборна убилипосле того, как он написал эти стихи?!

Я кивнул:

– На следующее утро он взошел на плаху и был обезглавлен.

Сестрица втянула в себя воздух и схватилась рукой за горло.

– И он посвятил это стихотворение своей жене? – дрожащим голосом спросила Матушка.

– Да, – подтвердил я. – Оно было вложено в прощальное письмо, которое он направил своей драгоценной спутнице жизни всего за несколько часов до того, как над ним сверкнул топор палача!

– Сколько же лет ему было, когда он умер? – продолжала Матушка: голос начал ей изменять.

– Всего-навсего двадцать восемь.

Наступило молчание. Матушка и сестрица переглянулись, их милые черты приняли сходное выражение тяжкого и скорбного ужаса.Внезапно сестрица разразилась слезами, вскочила с дивана и выбежала из комнаты. Матушка, чьи глаза также блистали слезами, поспешно поднялась на ноги и устремилась вслед за своей рыдающей дочерью.

Несколько ошарашенный подобной реакцией моих драгоценных, я обернулся к полковнику Крокетту. Тот взирал на меня почти насмешливо, неторопливо качая головой из стороны в сторону. Наконец хлопнул себя обеими руками по бедрам и распрямился во весь рост.

– Подвесьте меня на крючок, По, ну и забавник же вы! – воскликнул он, подходя ко мне. И, вновь упершись руками в бедра, бросил долгий взгляд на дверь, за которой скрылись матушка и сестрица. – Похоже, нам с вами пора приниматься за дело, – добавил он со вздохом. – Веселье закончилось.

Проведя Крокетта в свое святилище,я зажег масляную лампу, стоявшую у меня на письменном столе, а покоритель границ вытащил из нагрудного кармана куртки две panatelasи протянул одну мне.

– Покурим? – предложил он.

Хотя мне случалось отведать сигару на редко выпадавших светских мероприятиях (например, на прощальном обеде, устроенном в мою честь товарищами-кадетами после моего искусно подстроенного отчисления из Военной академии Соединенных Штатов в Вест-Пойнте [41]41
  Эдгар По не мог уйти из военной академии по собственному желанию без согласия опекуна, поэтому он добился, чтобы его отчислили за нарушение дисциплины.


[Закрыть]), я так и не приобрел этой привычки, поскольку мое деликатное сложение делает меня излишне чувствительным к воздействию табака, а потому, покачав головой, я любезно отклонил предложение полковника.

Крокетт убрал лишнюю сигару в карман, а вторую запихал себе в рот, откусил кончик и, наклонившись, сунул сигару прямо в горящий фитиль лампы. Раскурив ее, к полному своему удовлетворению, он опустился на стул с высокой спинкой напротив письменного стола, скрестил ноги и пристально всмотрелся в меня глазами, прищуренными от сигарного дыма.

И я в свою очередь присмотрелся к нему и увидел, что его лицо, на протяжении вечера бывшее радостным и оживленным, теперь омрачила глубокая забота.

– В чем дело, полковник Крокетт? – спросил я. – Вы внезапно погрузились в нехарактерную для вас мрачность.

Извлекши изо рта сигару, первопроходец пустил густую струю дыма в комнату.

– Не хотелось портить вам с девочками вечеринку, По, вот я и старался на какое-то время забыть о своих делах. Но я нынче с утра пребываю в самом угрюмом неустроении.

– И какова же причина такого расположения духа?

– Когда я вернулся в гостиницу, меня там поджидало письмо от старого друга, мистера Томаса Чилтона. Похоже, мои неприятели в Конгрессе пытаются протолкнуть Билль об индейцах Старого Гикори.

– Полагаю, вы подразумеваете замысел правительства отобрать у юго-западных племен их законные территории и переселить их на гораздо худшие земли к западу от Миссисипи? – Поскольку горячие дебаты по этому вопросу во всех подробностях печатались в газетах, я, разумеется, был знаком даже с деталями.

– Вот именно, – угрюмо подтвердил полковник. – Если меня завалят на этих выборах, с краснокожими обойдутся не по-честному.

– Должен признаться, полковник Крокетт, – сказал я, – что, судя по вашим юношеским подвигам в войне против криков и постоянным нелестным высказываниям о природе краснокожих индейцев, я крайне удивлен выраженной вами симпатиейк их беде.

– Право, По! – воскликнул Крокетт. – Вы совершенно заблуждаетесь относительно моих симпатий. Не стану отрицать, что дикари, только и думающие, что об убийстве, мне отнюдь не по душе. Но я всегда был другом чиксо и чероки и прочим племенам, которые не нарушают законы. А кроме того, наше правительство дало индейцам слово.Договор – самый святой закон, каким держится страна. Я бы предпочел быть полудохлой гончей при старом охотнике в лесу, чем принадлежать к нации, которая не соблюдает справедливость для всех!

Несколько мгновений после того, как смолкла эта пылкая речь, я сидел в молчании, созерцая пограничного жителя, чья глубокая природная честность хотя несколько затемнялась его грубоватыми манерами, отнюдь не подлежала сомнению. Наконец, я прокашлялся и сказал:

– В связи с неотложными делами политики, требующими вашего присутствия, мы должны как можно скорее довести до конца свою миссию.

– И я скажу: «Аминь!», – отозвался Крокетт. – Вы еще не разгадали значение этого дьявольского слова?

– К прискорбию моему, – ответил я с сердечным вздохом, – вопреки многочасовым изнурительным попыткам отыскать его смысл, ответ по-прежнему отрицательный. – Я сложил руки на столе и продолжал: – Однако у меня имеются некоторые сведения, которыми я должен поделиться с вами, и эти сведения, как я имею все основания надеяться, помогут пролить свет на ту внушающую страх тайну, в которой погрязли мы оба.

– Я весь обратился в слух, – в тон мне ответил Крокетт, попыхивая длинной, изящной сигарой.

Я подался вперед на стуле и пронзительным взглядом пригвоздил первопроходца к месту.

– То, что я рассказал вам и капитану Расселлу относительно причины, побудившей меня вернуться в дом Монтагю, не было, строго говоря, истиной.

– Что, гром и молния, вы имеете в виду? – спросил Крокетт, и чело его избороздили морщины.

– Я имею в виду, – продолжал я, – что я оставил скрытым одно странное и непостижимое обстоятельство, неким образом связующее всех тех людей, которых за последнюю, фантасмагорическую неделю постигла столь страшная участь.

И таким образом полностью завладев вниманием полковника, я набрал в грудь побольше воздуха и начал описывать причины, которые погнали меня обратно в дом Монтагю в поисках новых улик, а именно – сделанное мной открытие, что среди моего собрания бесценных сувенировимелась многолетней давности статья из газеты, автор которой, Александр Монтагю, упоминал и Ашера, и Макриди.

– Напрашивается неоспоримая дедукция,что это – нечто большее, нежели простое совпадение, – заключил я.

Несколько мгновений Крокетт сидел тихо, задумчиво пожевывая горящую сигару.

– Н-да, – проворчал он наконец. – На редкость любопытно, что правда, то правда. И какого же дьявола из этого следует?

– На данный момент, – со вздохом признался я, – я не сумел прийти к удовлетворительному объяснению. Но складывается впечатление, что за тайной, с которой мы столкнулись, скрывается какая-то темная и зловещая интрига, имеющая отношение к миру театра.

– Чтоб меня освежевали! – воскликнул полковник. – К театру, вот как? – Он с сожалением покачал головой, выпустил длинную струю дыма и сказал: – Боюсь, тут от меня толку не будет, старина. В жизни не бывал в театре – разве что один только раз, и то, чтобы посмотреть мистера Джеймса X. Хэкетта в «Льве Запада», [42]42
  Известен эпизод, когда Дэвид Крокетт присутствовал на представлении пьесы Джеймса Кирка Полдинга «Лев Запада» в Вашингтоне (1833) и раскланялся с комиком Джеймсом Хэкеттом, исполнителем роли Нимрода, прототипом которой служил он сам.


[Закрыть]и было это в Вашингтоне.

– Я должен еще кое-чем поделиться с вами, – после краткой паузы продолжал я. – Но это феномен столь фантастической и неизъяснимой природы, что я едва верю свидетельству своих чувств, хотя наблюдал его своими глазами.

– Не заставляйте меня зря ломать голову, – взмолился Крокетт. – Я же лопну от любопытства!

Полностью сознавая очевидную немыслимостьтого, что я собирался сказать, я еще несколько поколебался, прежде чем произнес:

– В доме Монтагю был еще один человек. Женщина.

Протекла долгая минута, в течение которой Крокетт обдумывал это удивительное, это поразительное признание.

– Женщина? – переспросил он наконец, с явным сомнением взирая на меня.

– Вот именно. Она появилась в спальне Монтагю сразу после того, как я, к ужасу своему, обнаружил чудовищно изуродованный труп старика.

Глядя на меня с выражением все возрастающего недоумения, Крокетт возразил:

– Так это была соседка, мисс Первейнс!

Я решительно покачал головой:

– Нет. Хотя я видел ее всего мгновение перед тем, как лишиться чувств, я успел достаточно отчетливо разглядеть ее лицо, чтобы не допустить подобной ошибки. Женщина, которую я видел… и я не стану упрекать вас за ваш скептицизм, ибо и сам вполне сознаю, что пытаюсь сообщить вам информациюкрайне фантастической и аномальной природы, – женщина, которую я видел, была та самая, которая зашла ко мне в спальню в ночь рокового пожара в усадьбе Ашеров!

Крокетт извлек наконец сигару изо рта и молча воззрился на меня.

– Черт побери, По! – воскликнул он наконец. – Ничего более причудливогомне слышать не приходилось.

– Полностью согласен с вашим мнением.

– А вы не думаете, что это лишь игра воображения? – настаивал Крокетт. – Ведь вас, что ни говори, здорово тряхнуло, когда вы наткнулись на труп этого старика.

Невольная дрожь сотрясла мое существо, когда мне припомнился тот ужасный – невыразимый– миг: пятясь прочь от чудовищного зрелища, представшего передо мной под половицами спальни Александра Монтагю, я сперва услышал – потом ощутил – потом увидел– присутствие того зловещего создания, с которым уже встречался прежде.

– Уверяю вас, полковник Крокетт, – горестно отвечал я, – женщина, которую я видел, была столь же реальна, как вы сами.

Снова сжав зубами наполовину докуренную сигару, покоритель границ с минуту пожевал ее кончик, прежде чем спросить:

– Какого черта вы не сказали об этому капитану Расселлу?

– На то было несколько причин, – пустился объяснять я. – Прежде всего, я был уверен, что эту загадку сумеют разрешить двое умных и преданно взявшихся за дело человека, если они будут вести расследование независимо от полиции.

– Как вы сами отмечали, профессиональные служители закона, даже те, кто, подобно капитану Расселлу наделены сверх обычного интуицией,в своих усилиях постоянно чувствуют себя скованными необходимостью во всех мелочах соблюдать закон. Эти ограничения существенно замедляют типичное полицейское расследование, с каким бы усердием оно ни проводилось. В нынешних обстоятельствах подобная отсрочка, скорее всего, приведет к трагическим последствиям, учитывая возможность – и даже вероятностьтого, что виновник этих событий будет продолжать творить подобные же злодеяния до тех пор, покуда его не схватят.

– Тут с вами не поспоришь, – кивнул Крокетт.

– И еще одно обстоятельство нужно принять в соображение, – после краткой паузы добавил я, – не следует вовсе обходить его, хотя речь идет о более эгоистическом интересе.

– Я вас слушаю, – сказал Крокетт.

– Явные преимущества будут получены каждым из нас, если мы сможем самостоятельно разгадать эту загадку. Что касается вас, полковник, благосклонные отзывы о вас в прессе, которые неминуемо воспоследуют, сыграют на пользу вашим политическим амбициям.

– Я бы соврал, если бы попытался отрицать это, – признал герой Дикого Запада. – Ну а вы, По? Вы что с этого имеете?

Пожелтевшая вырезка из газеты все еще лежала на столе. Вместо ответа я взял в руки эту страницу, поднялся с места и, обойдя стол, вручил ее полковнику Крокетту.

– Прочтите, – предложил я в ответ на его вопросительный взгляд.

Он поднес вырезку к свету и начал разбирать текст, щурясь от густого дыма, который испускала заметно сократившаяся в длине сигара. Дочитав, он выдернул окурок изо рта и, глянув на меня, воскликнул:

– Да тут все сплошь про Элизу По! Это же ваша покойная мать, верно?

Я утвердительно кивнул.

– И какое же, черт побери, отношение имеют к ней эти дьявольские дела?

– А вот это, полковник Крокетт, я как раз и хочу выяснить.

Вскоре мой гость откланялся, заявив, что «устал как собака». До того мы успели выработать план действий. Уже когда я просматривал газеты в первый раз, я ответил, что из перечисленных в рецензии выдающихся граждан Балтимора в живых оставалась только миссис Генриетта Никодемус, чей покойный муж Джозайя после полной замечательных приключений карьеры капитана брига «Грампус» сумел сколотить изрядное состояние и создать целый торговый флот. Престарелая вдова продолжала играть заметную роль в светском обществе Балтимора, проживая в поистине феодальнойроскоши одного из наиболее престижныхрайонов города. Этот великолепный особняк и его немолодую, хотя все еще энергичную хозяйку мы с полковником решили посетить на следующее утро.

Пожелав мне доброй ночи и попросив передать Матушке и сестрице, что вечеринка «удалась на славу», Крокетт отбыл. Я запер за ним входную дверь, вернулся в свой кабинет и принялся лихорадочно расхаживать взад-вперед, вновь погрузившись в состояние крайнего и необузданного треволнения.

За ужином я, подобно Крокетту, сумел скрыть свое беспокойство, но теперь, когда остался один – пограничный житель отправился к себе в гостиницу, Матушка и сестра спали каждая в своей комнате, – все насильственно подавляемые эмоции вновь с сокрушительной интенсивностьюобрушились на меня. Особенно беспокоило меня воспоминание о той аномальнойженской фигуре, чье пугающе сходное с моим лицо (от подробного описания ее черт я умышленно воздержался даже в разговоре с Крокеттом) преисполнило меня величайшим ужасом и даже более страшными предчувствиями, нежели кошмарный вид изувеченной жертвы убийства.

Случайно, когда я в сотый раз бесцельно пересекал кабинет, взгляд мой упал на один том, возбудивший во мне крайнее любопытство, когда он в числе других книг был прислан мне на рецензию моим нанимателем мистером Томасом Уайтом. Он лежал на краю рабочего стола, поверх стопки бумаг, где я оставил его накануне. То было примечательное исследование германского ученого Генриха Мельцеля «Странные верования и редкие обычаи диких племен Меланезии».

Усевшись за стол, я схватил в руки этот том и принялся перелистывать страницы, пока не дошел до абзаца, который произвел на меня столь сильное впечатление днем раньше, когда я впервые знакомился с книгой. Этот раздел, жирно подчеркнутый моим карандашом, гласил следующее:

Среди тысяч суеверий, осаждающих мозг туземца острова Фиджи, едва ли найдется более извращенное, нежели глубоко укоренившееся убеждение, будто его тень представляет собой отдельное живое существо, обладающее способностью отделяться от своего носителя и путешествовать по своим собственным таинственным, зачастую зловещимделам. Чаще всего этот феномен наблюдается в ночную пору, когда сам человек спит, хотя в определенных обстоятельствах тень может временно расстаться со своим хозяином и посреди дня.

Отделившись от человека, это призрачное существо может принять человеческий облик. Согласно верованиям этих дикарей, такой образ представляет собой зеркальное отражениепрототипа: он будет левшой, если хозяин – правша, лукавым, если хозяин наивен, и так далее. Он может даже менять пол на противоположный и, замаскировавшись таким образом, свободно перемещается по всему миру, совершая аморальные и жестокие поступки, предаваясь зверствам, творя месть или теша вульгарную чувственность, иными словами – позволяя себе поведение, безусловно запретное (и втайне, вероятно, желанное) для самого хозяина.

Таким образом тень становится проявлением дьявольских искушений, таящихся настолько глубоко в груди человека, что сам он и не подозревает об их существовании. В такой форме он способен совершить наиболее отвратительные деяния, оставаясь при этом в полном неведении о том зле, которое породили его собственные скрытые вожделения.

Трудно передать словами эмоции, вызванные во мне чтением этого отрывка. По мере того, как я перечитывал его вновь и вновь, весь во власти суеверного страха, дрожь завладела каждым фибром моего существа. Уронив тяжелую книгу, я с трудом поднялся на ноги и перешел в спальню, где бросился ничком на кровать и попытался найти приют в сладостном сонном забвении!

Но тщетно! Едва я сомкнул вежды, как угрюмое, отталкивающее видение материализовалось перед моим умственным взором, совершенно лишив меня покоя. То была она! – тот самый призрак фемины,с которым я дважды сталкивался прежде и чье существование – теперь я убедился в этом с уверенностью, от которой кровь застыла в моих жилах, – было неразрывно связано с моим собственным!