Текст книги "Nevermore"

Автор книги: Гарольд Шехтер

И, удостоив меня добросердечного подмигивания в сочетании с дружеским хлопком по плечу, от которого – исключительно из-за его неожиданности – я отлетел на несколько шагов, – полковник развернулся на каблуках и вновь обратился к своей аудитории, которая буквально задыхалась от нетерпения, когда же Крокетт поведает им все подробности своего триумфа.

Поскольку я отличаюсь ловкостью и координированностью, свойственной виду Felis domestica, [19]19
  Кошка домашняя (лат.).


[Закрыть]я легко восстановил равновесие и направился к капитану Расселлу, который, заняв позицию позади Нойендорфа, пытался применить свою дубинку в качестве стрекала, однако пленник злобно скалился и не двигался с места.

При виде моей скромной персоны капитан на миг отказался от этих попыток и приветливо кивнул мне.

– А, мистер По! – сказал он. – Хорошо, что вы пришли вовремя и можете присутствовать при аресте этого негодяя. – И он с удвоенной силой вонзил кончик дубинки в крестцовую-поясничную область своего подопечного. – Без вашей помощи мы бы и посейчас не установили подозреваемого.

Эти слова слышал Нойендорф – он повернул массивную башку и смерил меня ненавистническим взором. Столь беспримесной, столь неукротимой злобой горели его глаза, что все мое существо пронзил страх.

Стараясь не глядеть в сторону распаленного яростью узника, я обратился к капитану с нижеследующими словами:

– Именно вопрос о личности подозреваемого и побудил меня прийти к вам. Капитан Расселл, я должен сообщить вам нечто важное, что может пролить новый свет на расследуемое вами дело.

Озадаченно хмурясь, Расселл ответил:

– Разумеется, я всегда готов прислушаться к вашей информации, мистер По, однако беседу нашу придется отложить до тех пор, пока мы не отведем нашего пленника в тюрьму.

Едва он произнес эти слова, как из гущи остававшихся еще на месте зрителей послышался повелительный хриплый голос:

– С дороги, будьте любезны! – Толпа расступилась надвое, и с полдюжины полицейских во главе с коренастым краснощеким крепышом явилась – или, точнее, ворвалась – на место действия.

– Капитан Расселл! – вскричал их предводитель и остановился, слегка запыхавшись, перед своим начальником. – Мы поспешили сюда, как только получили известие об этом богомерзком преступлении. – Он кинул негодующий взгляд на Нойендорфа. – Я вижу, вы успели уже схватить виновника.

– Благодаря самому полковнику Дэви Крокетту, – ответил капитан Расселл, указывая рукой на знаменитого охотника, который продолжал выступление перед восторженной свитой. Поскольку я стоял всего в нескольких ярдах от него, до меня отчетливо доносилась каждая до крайности живописная деталь.

– … И тут злобный дьявол ухватил меня за волосы, – повествовал он, сопровождая рассказ преувеличенной жестикуляцией – рванул меня к себе и так врезал мне головой по маковке, что я чуть не вырубился – кумпол-то у подонка крепкий, что чугунный котел. Но я вывернулся из его адских объятий и вмазал ему прямиком в пятак. Так он взъярился от этого, что запихал мне когти в самые ноздри. И мы с ним боролись и толкались и пихались сколько-то времени, а потом я исхитрился и вцепился зубами ему в ухо…

Тем временем Расселл продолжал беседу со вновь прибывшим. Завершив ее, капитан снова обернулся ко мне, а краснорожий офицер и его спутники обступили Нойендорфа и, придерживая его за скованные руки, то ли повели, то ли потащили прочь, а все еще остававшиеся на месте зрители напоследок осыпали предполагаемого преступника градом оскорблений.

– Итак, мистер По, – заговорил капитан Расселл, когда отряд полицейских, кольцом охвативший пленника, скрылся из виду. – Теперь, когда я вверил Нойендорфа охране моих подчиненных, я могу на досуге выслушать ваши таинственные вести. Что же такого неотложного случилось на сей раз? Должен признать, вы возбудили мое любопытство.

За исключением восторженной группки, внимавшей Крокетту, большая часть толпы рассеялась, но горстка бездельников все еще болталась на месте действия, бросая заинтересованные взгляды на капитана и меня.

– Было бы лучше перенести нашу беседу в более укромное место, – предложил я, многозначительным взглядом указывая на этих зевак. – Добытая мной информация предназначается исключительно для ваших ушей.

Признав справедливость этого замечания, капитан Расселл повел меня в обход хижины Нойендорфа, а оттуда – на пирс. Мы остановились примерно посредине пирса, достаточно далеко от берега, чтобы обеспечить уединение, – здесь единственным нашим слушателем была темнокрылая чайка, взгромоздившаяся на деревянную сваю из тех, что через регулярные интервалы поднимались из темных глубин океана.

– Итак, мистер По… – начал офицер, бросая на меня вопросительный взгляд.

Пронизывающий ветер с бухты заставил меня поежиться. Я откашлялся и выпалил единым духом:

– Капитан Расселл, у меня есть убедительная причина сомневаться в том, что человек, которого вы только что арестовали, является подлинным виновником этого преступления.

Брови капитана поползли вверх.

– Вот не ожидал от вас, сэр! – воскликнул он. – Вы же наблюдали это животное вблизи – неужели после этого вы сомневаетесь в его закоренелой жестокости? Или, – прибавил он, похлопывая себя рукой по боку, – сомневаетесь в его умении управляться с этим?

Проследив за движением его руки, я увидел тот самый нож, конфискованный Крокеттом у Нойендорфа и врученный капитану Расселлу: последний подвесил его к своему широкому кожаному ремню. Действительно, страшное на вид оружие, с резной рукоятью из рога оленя и длинным зазубренным лезвием.

– Преступные навыки Нойендорфа не внушают мне ни малейшего сомнения, – ответил я. – Однако мои выводы основаны не на его потенциальнойсклонности к смертоубийству, а на неоспоримых эмпирических фактах!

– На фактах? – подхватил капитан, и чело его омрачилось.

– Я подразумеваю то кровавое послание на стене у изголовья несчастной жертвы.

– Но ведь это вы, мистер По, столь проницательно распознали имя преступника в кровавой надписи, которую мои подчиненные и я сам приняли за простое пятно!

Я приподнял палец, чтобы вовремя прервать полицейского:

– Не совсем так. Как вы помните, я сумел разобрать пять букв из девяти, но четыре остальных, то есть почти половинанадписи, были выведены так нечетко, что с трудом поддавались расшифровке и были по крайней мере двусмысленны.

Все так же хмурясь, капитан Расселл затеребил свои пышные усы.

– Вы хотите сказать, – после краткой паузы уточнил он, – что умирающая женщина хотела написать на стене какое-то другое имя?

Я пристально взглянул ему в глаза:

– Нет, капитан, я намереваюсь высказать иное – и гораздо более тревожное предположение!

– А именно, мистер По?

– Таинственное слово – точнее, некое граффито, —написано отнюдь не самой миссис Макриди!

Выражение, появившееся на лице капитана Расселла при этом моем заявлении, можно сравнить лишь с тем тупым выражением, которое проступает на морде быка, оглушенного перед смертью ударом молота. Глаза его широко раскрылись, челюсть отвисла, он словно утратил дар речи. Прошло несколько долгих мгновений, прежде чем он сумел выдавить из себя:

– И что привело вас к столь экстраординарномузаключению?

– Как и всякий вывод, основанный на дедуктивномметоде, – отвечал я с улыбкой, – мое заключение также покоится на тщательном наблюдении физических данных в совокупности с применением аналитическихспособностей.

Капитан все так же взирал на меня с недоумением и даже некоторым испугом, а потому я поспешил продолжить:

– Предположим, ради простоты аргументации,что умирающая женщина, невзирая на прискорбно тяжкую рану, сумела каким-то образом приподняться и, окунув пальцы в кровь, написать на стене имя своего убийцы. Поскольку обе ее руки никак не пострадали при нападении, было бы естественно предположить, что это действие она совершила той рукой, какой обычно пользовалась при письме… А после того, как вы совместное полковником Крокеттом покинули пансион, я продолжал исследовать кровавые следы на стене и отметил, что все буквы слегка наклонены вправо,что объяснимо лишь в том случае, если жертва была правшой.Внимательно изучив ее ладони, я отметил другой существенный факт, а именно: хотя кисти, запястья и ладони были забрызганы хлынувшей из разрезанной шеи кровью, на кончиках пальцев крови не было вовсе. Этот факт сам по себе указывал, что таинственное послание, со всей очевидностью выведенное чьим-то таинственным пальцем,не принадлежит самой вдове. Чтобы подкрепить свои выводы, я обратился к свидетелю, близко знакомому с миссис Макриди, и в ответ на прямой вопрос эта молодая женщина уведомила меня, что в повседневном быту миссис Макриди совершала всякую работу, от глажки и шитья до письма – левойрукой!

Я подождал, пока капитан оценит важность моего открытия. Последовала протяженная пауза, во время которой на лице полицейского сменялся ряд выражений – от полного недоумения и растерянности к робкому сомнению и, наконец, до решительного отказа верить. Покачав головой, капитан Расселл сказал:

– Да, мистер По, все это крайне загадочно, однако, должен вам сказать, все эти ваши, как их бишь, эмпирическиенаблюдения бледнеют на фоне очевидного и явного доказательства дикого и необузданного характера Нойендорфа. И я подразумеваю не только пугающую, ужасающую даже внешность этого человека, но и те страшные угрозы, которые он, как известно, рассыпал в адрес миссис Макриди. Не говоря уж об отчаянном сопротивлении, какое оказал при аресте…

– Готов согласиться, что внешность Нойендорфа имеет в себе мало привлекательного, – признал я, – однако мы не можем судить о виновности человека лишь по его угрюмому или отталкивающему виду. Что касается угроз, то они, хотя сами по себе и заслуживают порицания, не могут служить «неоспоримым доказательством» его вины. И даже его яростное сопротивление полковнику Крокетту можно истолковать в другую сторону – как взрыв возмущения со стороны ни в чем не повинного и подвергающегося насилию человека.

– До тех пор, пока невиновность его не будет установлена безо всякого сомнения, я буду считать его наиболее вероятным подозреваемым в этом деле, – упорствовал капитан. – При всем уважении к вашей проницательности, мистер По!

Подобное упрямство, хотя и весьма прискорбное, не представляло собой ничего неожиданного со стороны обычного служаки, каким был капитан Расселл. Пока я подыскивал достойный ответ, послышался звучный стук башмаков по деревянным доскам мола. Обернувшись к источнику этого шума, я увидел полковника Крокетта, приближавшегося к нам большими, уверенными шагами. Рядом с ним, переплетя свою правую руку с его левой, шествовала дерзкая девица, чьим соблазнам столь неосмотрительно поддался бравый охотник.

– Эй, Кротик! – окликнул он меня. – Заманили капитана Расселла посередь моря, чтобы капать ему на ушко?

Подобное наглое приветствие заслуживало по крайней мере достойной отповеди,но прежде чем я собрался с мыслями, капитан со смешком ответствовал:

– Нет-нет, наш друг мистер По не капает мне на ухо, полковник Крокетт, он прямо-таки заливаетсовершенно невероятные измышления!

– Так я и думал! – рассмеялся Крокетт, останавливаясь вплотную к нам. Через левую руку он перебросил куртку, сброшенную еще раньше, в разгар битвы с Нойендорфом.

– Рана повыше локтя была уже перевязана кружевным платочком с вышивкой, владелица которого, как я подозревал, опиралась теперь на его здоровую руку.

– Капитан, – продолжал Крокетт, протягивая полицейскому свою мясистую правую лапу, – я пришел попрощаться с вами. Мой новый друг мисс Мул-Леди…

– Муллени, – поправила его девица с приятной, хоть и несколько насильственной улыбкой.

Мисс Муллени любезно предложила познакомить меня с вашим замечательным городом. Я прямо-таки лопаюсь от нетерпения осмотреть музей мистера Пила [20]20
  Чарльз Уилсон Пил (1741–1827) – американский художник и коллекционер, отрыл Музей естественной истории и живописи в Филадельфии, а его сын Рембрандт – Музей искусств в Балтиморе.


[Закрыть]со всеми вашими прославленными консервированными египетскими мумиюми, про которых я столько слыхал!

Обменявшись сердечным рукопожатием с полицейским и дружески попрощавшись с нами обоими, покоритель границ двинулся прочь вместе со своей спутницей. Мгновением спустя капитан Расселл в очередной раз выразил мне глубочайшую признательность и благодарность и двинулся вслед за этой парочкой.

Однако, отойдя на несколько шагов, он приостановился и снова обернулся ко мне.

– Еще одно, мистер По! – сказал он. – Если кровавые знаки над изголовьем миссис Макриди не складываются в имя «Нойендорф», что же они, ради всего святого, обозначают?!

– Это самый насущный вопрос, – согласился я, – однако, к несчастью, в данный момент я не могу сколь-нибудь уверенно ответить на него.

– Ясно, – пробормотал капитан, слегка пренебрежительным тоном, словно подразумевая: «Я так и думал». И, церемонно прикоснувшись на прощание к своему головному убору, он развернулся на каблуках и удалился.

Я остался на пирсе в одиночестве. Чувства, охватившие меня, пока я стоял так, обдумывая все произошедшие за утро события, с трудом поддаются описанию, настолько смутные, настолько противоречивые эмоции овладели моей душой. То, что мне единственному удалось проследить определенный замысел и знаки в казавшихся на первый взгляд случайными отметинах на стене той комнаты, где произошло убийство, с одной стороны, служило источником живейшего удовлетворения, однако невозможность убедить капитана полиции в том, что зверски зарезанная женщина ни в коем случае не могла быть автором этого послания, наполняла мое сердце чувством глубочайшей фрустрации.

И вдруг совершенно иное – но столь же тревожное – чувство охватило меня. Мое одиночество было нарушено.

Кто-то – что-то – находилось прямо у меня за спиной, присматриваясь ко мне со столь ощутимой, столь яростной скрупулезностью, что я материально ощущал этот взгляд на своей спине.

Сердце затрепетало, леденящая дрожь пробежала по телу, невыносимая тревога завладела мной. Кто это – что это —за незримое присутствие рядом со мной, позади меня?

Медленно, мучительно медленно я обернулся лицом к скрывавшемуся от меня наблюдателю – замер – испуганный вздох вырвался из моей груди при виде большой темнокрылой чайки, созерцавшей меня с вершины массивного деревянного пилона!

Мгновением позже, не отрывая от меня сверхъестественноразумного взгляда, пернатая тварь широко раскрыла клюв и издала хриплый, жуткий клич, подобный зловещей и невнятной вести. О смысле этой вести я мог лишь догадываться, но, стоя на продуваемом всеми ветрами пирсе, всматриваясь в эту мрачную, неприятную с виду птицу, я почувствовал, как все фибрымоего существа пронизывает глубокое и страшное предчувствие.

В тот вечер, после скромного, но питательного ужина из черного хлеба и бобовой каши, приготовленного моей преданной Матушкой, я перебрался в нашу маленькую гостиную и устроился поближе к благодетельному теплу очага в надежде рассеять почти болезненный озноб, овладевший моими телом и душой. Часы, протекшие после фантастических событий того утра, я отношу к наиболее тяжким и мрачным периодам своего бытия.

Привычная рутина нарушена, всякие попытки литературного творчества беспощадно пресекаются фантазмами, всплывающими в излишне возбужденном мозгу. Разве моя способность к воображению могла действовать в подобных неблагоприятных условиях? Разве могут раскрыться источники художественного вдохновения, когда разум переполнен смущающими и страшными видениями жестоко зарезанной вдовы, подозреваемого виновника, который своим обликом до такой степени сходствовал с обезьяной, что весьма напоминал орангутанга с Борнео, и превыше всего – криком той угрюмой, пугающей, зловещей пернатой, что пыталась мне сообщить неведомую и непостижимую весть?!

Поскольку литературные труды мне были не под силу, большую часть дня я посвятил поискам ответа на последний вопрос, брошенный мне капитаном Расселлом, а именно: если кровавые знаки, оставшиеся на сцене убийства, не следовало читать как имя «Нойендорф», то что же они призваны были обозначать?

Однако все усилия разгадать сообщение не увенчались успехом, главным образом, как я полагаю, из-за утренних треволнений, кои, по всей видимости, так повлияли на мой разум, что почти лишили его способности к логическому мышлению.

Теперь же, когда я сидел, неподвижно глядя в мерцающий огонь очага, мне пришло вдруг в голову, что для решения загадки мало лишь размышления, а требуется методическийподход.

Поднявшись с места, я поспешил к себе в кабинет, достал из ящика письменного стола заточенный карандаш и крупно вывел на чистом листе бумаги те буквы, в точном значении которых я был уверен, оставив между ними пустоты. В результате надпись приобрела такой вид:

NE_VE__О R_

Затем я вернулся с бумагой и карандашом в гостиную и вновь уселся перед очагом с потрескивающими дровами.

Держа лист перед собой, я мысленно попытался заполнить первый пробел буквой А. План мой заключался в том, чтобы систематически перебирать все буквы алфавита, одну за другой, записывая осмысленные варианты слов.

Первые два результата эксперимента – NEAE____ OR_ и NEBE___ OR_ ничего не означали. Но третий вариант дал NECE___ OR_. Мне тут же пришло на ум слово «Necessary» – «необходимый» – но эта возможность зависела от вероятности того, что я принял О за А.

Хотя я был в достаточной степени уверен, что не допустил подобной ошибки, абсолютнойуверенности у меня все же не было. Поэтому я записал на своем листке слово «necessary», сопроводив его небольшим вопросительным знаком, и возобновил подбор букв.

До такой степени сосредоточился я на этом занятии, что перестал замечать окружавшую меня обстановку, а потому не видел, как кто-то осторожно прокрался в гостиную и на цыпочках приблизился ко мне. И вдруг мое зрение окутала беспросветная тьма – пара нежных ручек закрыла мне глаза!

– Угадай кто! – прозвенел ангельский голос у моего левого уха.

Самая внезапностьэтого нападения подбросила меня с подавленным воплем из кресла, но через мгновение реальность открылась мне. Откинувшись снова на спинку, я отдышался и позволил отчаянно бьющемуся сердцу вернуться к нормальному ритму.

– Дайте подумать, – выдохнул я наконец, когда мой пересохший рот вновь оросила влага. – «послала сотни кораблей / Высокой Трои башни сжечь»? [21]21
  Кристофер Марло (1564–1593) – английский поэт и драматург. – По цитирует его драму «Трагическая история доктора Фауста».


[Закрыть]

– Нет, дурачок! – рассмеялась она в ответ.

– Хм-м! – протянул я, приложив палец к губам. – Наверное, это легендарная королева Гиневра, [22]22
  Гиневра – жена короля Артура и возлюбленная Ланселота.


[Закрыть]чья прелесть сгубила благороднейшее христианское королевство?

– Нет! – взвизгнул от восторга голосок за моей спиной.

– Ну тогда, – вздохнул я, как бы нехотя капитулируя, – тогда уж и не знаю, кто это.

– Это я, Эдди! – вскричало ангельское создание, чью природу я, разумеется, угадал с самого начала очаровательной шарады.

Сняв ручки с моих глаз, она выскользнула из-за моей спины и предстала передо мной.

– Милая моя маленькая Виргиния!

Я счастливо улыбнулся, с нежностью созерцая драгоценную девицу, чьи черты неизменно наполняли мое сердце глубочайшей любовью и радостью. Хотя для двенадцати с половиной лет она была маловата ростом, светящаяся аура здоровья и юной силы окружала эту маленькую фигурку – эти качества особенно явно проступали в пленительной пухлости ее щек, ручек и всего тела. Каждая мелочь в ее лице сама по себе околдовывала – и озорная искорка лазурных очей – и удивительная изысканность розовых губ – и чарующий абрис тонкого носа – и блеск густых темных волос, которые она с прелестной непосредственностью собирала в детскую прическу, именуемую «хвостиками».

Когда она так стояла передо мной, раскачиваясь всем своим крошечным, драгоценным для меня телом, руки сложив за спиной, – взгляд ее внезапно упал на тот лист бумаги, который так и остался лежать у меня на коленях.

– Что это, Эдди? – спросила она тихонько, чуть пришепетывая. – Головоломка?

– Своего рода, – снисходительно усмехнулся я.

– Ой, правда?! – вскричала она. – Дай посмотреть! – Один быстрый шажок – и она выхватила мой лист.

– Нет, нет, дражайшая сестрица! – вскричал я, протягивая к ней руку. – Верни мне это, будь так добра. Хотя, на твой невинный взгляд, нынешнее мое занятие может показаться досужей забавой, в действительности я погружен в дело мрачное и неотложное, связанное с теми событиями, о которых я уже известил тебя. – За ужином я поведал и сестре и Матушке о драматических событиях этого дня, опустив только страшные подробности, изложение которых могло лишь нарушить деликатный баланс в хрупких душах моих любимых.

Но мой призыв нисколько не подействовал на это очаровательное дитя.

– Отними, если сможешь! – поддразнила она, отступая от меня и пряча листок за спиной.

– Прошу тебя, сестрица! – взмолился я. – При обычных обстоятельствах я бы охотно поиграл в эту игру, но твоему бедному Эдди выдался такой трудный, такой изнурительныйдень! Нервы мои истощены, и я не смогу присоединиться к твоим затеям и забавам.

Перед столь пылкой просьбой она не могла устоять. Придав губкам прелестное выражение досады, она снова подошла ко мне и ткнула в меня заветным листком.

На, забирай! Ты сегодня бука! – воскликнула она и самым очаровательным образом топнула ножкой.

Я прикрыл одной рукой глаза и взмолился о пощаде:

– Не суди меня так строго, сестрица! – вздохнул я. – Усталость и разочарование и так уже взяли с меня свою суровую дань!

Голосок ее смягчился, и моя прекрасная подруга вскричала:

– Хочешь, я спою тебе песню?

Стало ясно, что задуманную мной работу придется отложить на неопределенный срок.

– Да, – сказал я, стараясь улыбнуться. – Это будет очень приятно.

– Вот и хорошо! – обрадовалась она. – Сиди спокойно, закрой глаза, и я спою тебе твою любимую песню. Угадай какую!

Мгновение я обдумывал ответ, а потом отважился высказать предположение:

– «Дерево палача»?

– Не-а! – ответила она.

– «Неспокойная могила»?

– Нет!

– «Барбара Аллен»?

– Да! – с жаром отвечала она, и я откинулся в кресле, закрыв глаза, а Виргиния, слегка откашлявшись, зазвенела голоском, чья красота и чистота могла бы пробудить зависть даже у серафима:

 
В Алом граде, где я родилась,
Красна девица проживала.
Каждый парень глядел ей вослед,
Ее звали Барбара Аллен.
 
 
То был ласковый месяц май,
И цветочки теплу были рады…
Уильям Гроув, не умирай,
Из-за гордой Барбары Аллен!
 
 
Он послал своего к ней слугу
В город, где она проживала:
– Приходи, мисс, скорей, мой хозяин помрет,
– Коли ты есть Барбара Аллен!
 
 
Поднялась, поднялась не спеша,
К ложу скорби идти собираясь.
Отодвинула полог и говорит:
– Женишок, да ты помираешь!
 
 
Протянул он навстречу ей бледную длань,
Чтоб прижать ее к скорбной груди.
А она-то скочком, да и в угол бочком:
– Молодой человек, погоди!
 
 
Как за здравие дам и девиц
Ты в таверне в городе пил,
Барбру Аллен назвать ты забыл
И тем тяжко ее оскорбил!
 
 
Обратился лицом он к стене,
Обратился к любимой спиной:
– Я все понял, Барбара Аллен,
– Никогда ты не будешь со мной!
 
 
И пошла она в город домой.
За спиной слышен мрачный трезвон,
Поглядела назад, поглядела вперед:
То на дрогах уж едет он.
 
 
Пропустите меня, пропустите
На послед на него поглядеть.
Я могла бы спасти его жизнь,
Предпочла спасти свою честь.
 
 
– Ой мамочка, мама, постель мне стелите,
Узку, холодну постель.
Милый Вилли от меня помер,
И за ним помру я теперь.
 
 
Милый Вилли помер в субботу,
В воскресенье она померла,
Мать-старушку прибрала забота,
И на Пасху скончалась она.
 

Я слушал, не размыкая век, сотрясающие душу стансы старинной и мрачной баллады, и таинственный образ, словно выходец из могилы, поднялся из сумрачных глубин моего перетревоженного мозга. Поначалу этот странный, дразнящий образ оставался чересчур неявным и смутным, чересчур бледным и далеким, и я не мог признать его. Но мелодичный голос дражайшей моей Виргинии лился и лился, и образ начал проступать отчетливее, его черты становились яснее, пока перед моим изумленным воображением не предстал сияющий женский лик.

Хотя с младенчества я не имел возможности созерцать этот образ воочию,представившееся мне лицо было столь же знакомо, сколь и мое собственное, ибо на портретея видел его тысячи – десяткитысяч раз. То был образ моей благословенной матери, знаменитой актрисы Элизы По, известный мне исключительно по тонкой работы миниатюре, которую я ценил превыше всех моих земных сокровищ.

Что, гадал я, могло столь внезапно вызвать к жизни образ моей давно покойной матери? Обдумав этот вопрос, я пришел к неизбежному выводу, что песня, исполнявшаяся в тот момент Виргинией, или что-то в манере ее исполнения вызвало из души моей этот мучительный для сердца образ. Возможно, предположил я, моя дражайшая, вечно оплакиваемая мать, чьи музыкальные таланты стяжали ей не меньше похвал от критиков и любителей театра по всему нашему штату, нежели ее сценический дар, возможно, повторяю, этой песней она убаюкивала меня в своих объятьях в те недолгие годы, пока я наслаждался – о, краткий промельк в колее моего жалкого и мучительного бытия! – несравненным блаженством сладостного материнского попечения.

Но какая бы причина ни породила это внезапное видение, воздействие его на мои туго натянутые нервы оказалось скорым и тягостным. Влага скопилась позади моих все еще сомкнутых век, мучительное рыдание поднялось из глубин пораженной скорбью души. А Виргиния тем временем продолжала балладу:

 
Милый Вилли в могиле лежит,
Барбра Аллен в могиле другой.
На могиле Уильяма роза цветет,
И шиповник – на могиле второй.
 
 
И росли они оба превыше креста,
А когда перестали расти,
В узел любовный они заплелись.
И с шиповником роза…
 

Вдруг песня Виргинии оборвалась. Мои смоченные слезами ресницы распахнулись.

– Сестрица! – всхлипнул я, извлекая из кармана брюк платок и вытирая влагу, оросившую мои глаза, щеки и нос. – Что принудило тебя столь внезапно и непредвиденно замолкнуть?

Обратив взор к той, кого я вопрошал, я увидел, что сама она с большим удивлением смотрит на какой-то объект, возникший чуть повыше моего левого плеча. Развернувшись в кресле, я с удивлением обнаружил на пороге гостиной Матушку. Ее простые, но чрезвычайно приятные в моих глазах черты выражали с трудом подавляемое возбуждение, словно лицо вестника, принесшего поразительнуюновость.

– Извини, милый Эдди, что помешала вам, – сказала добрая женщина, – но у нас посетитель – выдающийся посетитель, если можно так выразиться, – и он хочет тебя видеть.

Учитывая неурочный час – давно уже перевалило за восемь, – ее растерянность была совершенно естественной.

Произнеся эти слова, Матушка отступила в сторону, и таинственный посетитель, до тех пор скрывавшийся за ее спиной, решительно шагнул в комнату. Могу ли я описать ту острую дрожь неприязни и неудовольствия, коя пронизала меня при виде гостя столь нежеланного, с которым я не так давно распрощался – как я тешил себя иллюзий – навеки?

То был, разумеется, полковник Крокетт.