Текст книги "Свет в Коорди"
Автор книги: Ганс Леберехт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
На следующее утро Пауль Рунге переступил порог волисполкома.
Из комнаты председателя доносились громкие голоса. У полураскрытых дверей старик-крестьянин с шеей, замотанной шарфом, многозначительно приподняв кустистые брови, прислушивался к разговору.
Никто не обратил внимания на вошедшего Пауля. За большим канцелярским столом сидел грузный мужчина с мясистыми губами и носом и маленькими, прижатыми к черепу ушами – председатель. Пауль узнал Яана Янсона, местного крестьянина.
Разглядев посетителей в кабинете Янсона, Пауль удивился.
– Ого, друзья здесь!
Да, Маасалу, Тааксалу и Семидор были здесь и, по-видимому, вели горячий разговор. Маасалу, как всегда невозмутимый, прочно сидел перед самым столом председателя. Рядом, словно поддерживая его мощным плечом, поместился Тааксалу и нетерпеливо мял в руках ушанку, в стороне ерзал на скрипучем табурете Семидор, смотря то на Маасалу, то на Янсона.
– Ты как хочешь, а суперфосфат нам нужен, – решительно сказал Маасалу.
– Нету у меня супера… – громко сказал Янсон и сдвинул кепку на затылок. – Нету.
– Без суперу нам нельзя… – загудел густой бас Тааксалу. – Ты ведь знаешь, какие у нас удобрения в этом году. Скот первый год завели… Навозу нет. Чем рожь подкормим?.. Ты же знаешь наши дела.
– Знаю, но – нету…
– Дашь, – хладнокровно сказал Каарел Маасалу.
– Нам нужно, – поддержал Тааксалу.
– Будьте так любезны, товарищ Янсон, – искательно пробормотал Семидор и сделал движение, словно поклонился. Выражение лица Семидора беспрестанно менялось; когда решительным тоном говорил Маасалу, Семидор выпрямлялся на своем табурете, с достоинством закидывал ногу в рваном башмаке и ставил ветхую шляпу на острое колено. Когда же Янсон повышал свой зычный голос, Семидор становился как-то меньше ростом, сползал на кончик сидения и убирал ноги под табурет.
– На складе тонна осталась… Тонна на волость… На волость… – Янсон поднял толстый палец и ударил им по столу.
– Дашь… – повторил Маасалу. – Ты вчера Михкелю Коору с хутора Кару триста килограммов дал и нам по сто кило на брата дашь.
Лицо Янсона стало наливаться кровью.
– Ну и дал… Коор осенью полторы тонны зерна по госпоставкам сдаст, а вы? Коор мне волостной план поддержит. Думать надо, Маасалу…
– Ты, я вижу, думаешь… – с непередаваемой иронией сказал Маасалу. – Но только удобрения ты нам должен дать.
Янсон открыл было рот, но, посмотрев на каменное лицо Маасалу, густо вздохнул, почесал могучий затылок и крикнул:
– Мартин!
В дверях показался пожилой человек со стальными очками на пористом носу.
– Посмотри там… Если есть, выпиши по сто суперу…
– Ну вот, – удовлетворенно сказал Маасалу, – сейчас мы с Мартином посмотрим… Ты посиди здесь пока, – приказал он Семидору. – Возьмешь наряд и – сразу на склад.
Проходя в дверь и заметив Пауля Рунге, Каарел Маасалу усмехнулся и одобрительно кивнул ему головой, а Тааксалу пожал руку. Янсон, мельком взглянув на Пауля, сказал: «Сейчас» и затем с явной досадой уставился на Семидора. Гнев его не остыл еще.
– Ты-то тоже карась… не в свою мережку лезешь… Связался…
– Да уж… – захихикал Семидор и, смущенно заерзав на сидении, стыдливо посмотрел в сторону Пауля.
– Что – да уж?.. Тоже опору нашел… Маасалу умнее всех хочет быть, упрям как дубина… У него одно хозяйство, а у меня в волости две сотни таких хозяйств.
– Упрям… – пробормотал потускневший Семидор – Упрям… Жмет как обруч. Любым ребром режет.
– И как ты уживаешься с такими соседями?
– А думаете – мне легко? – встрепенулся Семидор. – Учит, – работаешь не так, живешь не эдак. Что он мне, начальник? Дубина можжевеловая.
Пауль, смотревший на Семидора во все глаза, не смог удержаться от улыбки. Он знал, что Семидор-неудачник славился отсутствием собственного мнения. Он мог закидать грязью то, что за пять минут превозносил до небес. Его лицо, как в зеркале, всегда отражало настроение собеседника, язык всегда поддакивал мыслям тех, кто был сильнее его.
– Таскайся из-за него, беспокой людей, – расходился Семидор, уже не стесняясь присутствия Пауля. – У тебя, говорит, супера нету… Ну, нет так нет… Чего же кричать об этом. Он беднее всех, что ли? И этот Тааксалу Кристьян тоже ему пара. Хлопот не оберешься с ними…
В тихо раскрывшихся дверях послышался хохот Маасалу и Тааксалу, слышавших последние слова Семидора. Тааксалу от восторга подталкивал приятеля локтем. Маасалу смеялся от души, показывая свои ровные зубы. Засмеялся и Пауль, и нехотя улыбнулся даже сам Янсон.
Семидор не очень смутился; охотно и вежливо вторя общему смеху, он надел шляпу.
– Уже готово? – удивился он. – Вот что значит умеючи…
Все трое ушли, и уже в коридоре прозвучал приглушенный голос Семидора:
– Тоже хитер, туман мне стал в глаза пускать, но я…
Конца фразы Пауль не услышал. Настал его черед.
– Рунге? – спросил Янсон, подавая толстые и вялые пальцы для рукопожатия. – Как будто я слышал эту фамилию.
После первых слов Пауля лицо Янсона снова стало недовольным; он почесал толстый нос.
– Хутор Курвеста? Туда нельзя. Туда мы новоземельца Кянда вселяем.
Пауль осторожно напомнил председателю, что заявление было подано полгода назад, когда других заявок еще не было.
– Не было… Ну и что ж, что не было… – еще недовольнее сказал Янсон. – Вы вот все о себе думаете, а я за волость. Мне Кянд сельскохозяйственное товарищество откроет, – трактор будет. Ясно?
– Ясно-то ясно… – медленно согласился Пауль. – Но ведь на хуторе Курвеста около тридцати гектаров. Два места свободно выйдет. Дом большой, уместимся.
– А мы туда еще и тракториста вселим… Тебе в другом месте дадим землю.
– На хуторе Курвеста я в крайнем случае мог бы поселиться в доме его прежнего попса[3]3
Попс – батрак, поселявшийся на земле хозяина. Должен был на кабальных условиях отрабатывать хозяину за то, что получал разрешение воздвигнуть себе на хозяйской земле жилье (баньку), получал клочок земли для посева и пускал свою корову пастись в хозяйское стадо.
[Закрыть] Курга, – настаивал Пауль. – В той баньке, на краю леса, сейчас никто не живет. Мне, главное, земля хорошая…
Янсон все недовольнее двигал на голове кепкой.
– Вам только хорошее подай, а плохого вы не хотите, – проворчал он. – Ну что ж, как землеустроительная комиссия решит… Дня через три заходи.
Откозырнув, по армейской привычке, Пауль вышел. Такое начало ему не понравилось. «К кому же еще зайти?» – подумал он и решил: «К парторгу».
Поднявшись по узкой лестнице на мансарду, Пауль постучался и вошел в маленькую, жарко натопленную комнату. Средних лет темнорусый человек, отложив в сторону какие-то бумаги, поднял на Пауля вопросительные, запавшие глубоко глаза.
– Садитесь, – пригласил он, с любопытством оглядывая Пауля. – Моя фамилия Муули – будем знакомы.
Пауль, усевшись, коротко рассказал о себе и о планах поселиться в волости; не без возмущения отозвался о позиции Янсона.
– Так, – сказал Муули, вертя в руке карандаш, и задумался.
За узкой дверью, ведущей в соседнюю комнату, детский голос шепеляво спросил:
– Мама, чего солдат хочет?
– Хочет стать крестьянином, – негромко ответил тонкий женский голос.
«Семья», – подумал Пауль и оглянулся. Многое говорило о том, что парторг здесь, в рабочем кабинете, и живет. В углу – чемодан, перетянутый ремнем. Небольшая библиотека Муули на полке напомнила Паулю походные библиотечки батальонных парторгов. Да и сам парторг со своими жестковатыми прямыми волосами, расчесанными на ровный пробор, и гладко выбритыми сухими щеками напомнил Паулю армейского парторга, хотя сидел он в пиджаке.
– Так что же, вы хотите хутор Курвеста? – вдруг не без хитринки улыбнулся Муули, продолжая смотреть на Пауля с откровенным любопытством, и глубокие морщинки весело залучились вокруг его глаз. – Видел хутор… Хорош пирог…
– Я пока о хлебе черном думаю, – с достоинством сказал Пауль Рунге.
– Ну, не сердись, – переходя «на ты», сказал Муули и стал серьезен. – Я подразнил… Но почему именно – землю Курвеста?
– Потому что я там два года батраком работал… Земля хорошая на хуторе; легче мне подняться…
– Это важно, конечно, – согласился Муули. – Хотя, согласись, и Янсон прав, – нам машинное товарищество нужно: оно для всех важно… Но ты будь спокоен, – земля будет, и притом не самая плохая.
Пауль, повеселев, взял предложенную папиросу. Муули заговорил о службе в армии. Так он, Рунге, из пехоты, даже разведчик? Почетная служба. Он, Муули, служил тоже в Эстонском корпусе Красной Армии, но в артиллерии. А тут им придется крепко поработать…
Помолчав, он побарабанил пальцами по столу и задумчиво сказал:
– Там, в Коорди, активных людей маловато… Да и те вроде Татрика да Вао, а настоящих нет… Ну, хорошо, устраивайся пока… Скоро увидимся.
Он встал и протянул Паулю руку.
– Я не люблю часто беспокоить людей, – усмехнулся Пауль.
– Ничего, придешь… – удивительно весело засмеялся Муули, и снова глубокие морщинки побежали от его глаз. – Ты без меня никак не обойдешься.
Выйдя от парторга, Пауль подумал и повернул к хутору Курвеста. Шел и насвистывал; настроение у него было великолепное. Муули ему определенно понравился.
«Нет, но какой острый человек… – думал Пауль. – У этого человека есть хватка, – знает чего хочет. Определенно был парторгом в полку».
Как бы то ни было, а успехами первого дня он мог быть доволен. Что значит кислая мина и видимое нерасположение Янсона, если можно рассчитывать на Муули и опереться на дружбу с Маасалу и Тааксалу. Наконец, что же еще? Ах да, дочь Йоханнеса Вао – Айно… Она быстро шла по двору хутора, упрямо и высоко неся голову; зеленое платье под зимним ветром билось вокруг ее крепких ног. С такой не будешь у пустого корыта сидеть.
Он все ускорял шаг, подходя к хутору.
Айно снова оказалась в гостях у Сааму, и Пауль почти не удивился этому, словно так было сговорено.
– У тебя такое лицо, будто ты подкову счастья нашел, – сказала она.
– Почем знать, может и нашел, – загадочно ответил он.
– Как дела? – поинтересовался Сааму.
– Пока неясны, – лаконично ответил Пауль. Он не любил говорить о половинчатых достижениях.
Здесь он пообедал. Стал разговорчив. Даже рассказал несколько анекдотов из армейской жизни, – для Айно, хотя и не совсем удачно. Ему не удавались веселые анекдоты. Но Айно смеялась. Это ему понравилось. «Ее легко рассмешить, – подумал он, – значит трудно заставить заплакать…»
И снова в хлопотах мелькали голые локти Айно, и, опустив глаза, она задумчиво пела:
Долго я свидеться с милой не мог,
Путь к ней тяжел, и далек, и глубок.
Озеро нас разделяет давно,
Путь преграждает к любимой оно.
Были бы доски, была бы пила —
Лодка давно бы готова была.
Но, чтоб увидеться с милой своей,
Все-таки лодку построить сумей!
– Я завтра уезжаю, проводить придешь? – спросила Айно, прервав песню, которая ему так нравилась.
– Завтра, – потемнел он лицом. – Что так быстро?
– Так… дома не нравится. Со старым Вао все не можем ужиться, – пожаловалась она.
– Ну, а если через два дня?
– Зачем? – наивно спросила она, в упор взглянув на него. – Что же изменится?
– Не знаю. Может быть и изменится. Сейчас мороз, а утром, глядишь, – оттепель, – уклончиво ответил он.
Пауля не так легко было заставить раскрыться.
Ночевать он отправился к Маасалу.
Мужчины собрались в комнате у Маасалу. Хозяин, сняв сапоги, сидел, протянув под стол ноги в толстых шерстяных носках, и курил трубку. Тааксалу самодельной машинкой резал табак. И Семидор был здесь; присев поближе к теплой печке, он почесывал худую черную кошку за ухом.
Пауль вкратце рассказал о встрече с Янсоном и Муули.
– Янсон хочет реку перейти и штаны не замочить, – с презрением сказал Маасалу. – Ему только чтоб план его выполнялся. Что ему до того, что ты бедняк и новоземелец? Он, видишь ли, за Коора держится. Ему Коор поставки будет выполнять… Вот товарищество надо открыть – Кянда откуда-то выкопал. Я еще хочу посмотреть, что это за Кянд[4]4
Känd – пень.
[Закрыть] такой и куда его корешки тянутся…
– Янсон – дермо, – вмешался в разговор Семидор. – Но я его осадил… Супер у нас теперь в сарае.
Маасалу уничтожающе глянул на Семидора, Тааксалу откровенно осклабился.
– Держись зубами за землю Курвеста, – сказал Маасалу Паулю, – дом выстроишь, а пока в баньке поселишься. Жил же в ней попс Кург. Как усадьбу ни дели, а пять-шесть гектаров пахотной земли тебе достанется. Земля – что свежий хлеб! Тебе один хороший урожай новый дом поставит.
– Я в колодце воду открою, – он высох, я знаю тот колодец, – пробормотал Семидор.
На том и порешили.
Пауль Рунге долго не мог уснуть. Прислушивался к похрапыванию Каарела, спавшего крепким сном здорового, наработавшегося за день человека. Что-то порой потрескивало в стенах старого дома, словно старик с кряхтеньем распрямлял кости. Кошачьи глаза, зеленые и яркие, как зимние звезды, зажглись в темноте и проплыли мимо него.
Лежа с открытыми глазами, Пауль пытался представить себе жизнь свою в ближайшем будущем – через месяц, два, год. Это было так же трудно, как трудно было разглядеть кошку в этой темной комнате. Ведь он шел не проторенной дорогой и жизнь свою как бы начинал с начала. Он, Пауль Рунге, – хозяин хутора и своих собственных коров и лошадей!.. Это было трудно представить. Ведь он никогда еще не был хозяином.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Пробили старые стенные часы с медным, похожим на безмен, маятником и разбудили Михкеля Коора, хозяина хутора Кару. Бой часов прозвучал глухо, словно утонул в толстом ватном одеяле, под которым лежал Михкель с женой Мартой. В большой, с невысоким потолком, комнате обилие мебели и домотканных шерстяных ковриков на полу и стенах скрадывало звуки. Мебель была разная: рядом с дубовым платяным шкапом о трех дверцах стоял другой – березовый, с безвкусными резными столбиками и украшениями, ровесник стенным часам, принадлежавшим деду Михкеля, мельнику Отто. Порывшись в туго набитых шкапах, можно было обнаружить старую барашковую шапку деда и новые, ни разу не надеванные сапоги отца, а также много других вещей, принадлежавших отцу и деду. Из поколения в поколение собирались вещи на хуторе, ничто не выбрасывалось – даже дедовские часы луковицей в деревянном футляре, хотя что-то в них давно лопнуло и они показывали время начала текущего столетия. Вещи собирались в дом постепенно, по мере того как гарнцевая мука из тысяч крестьянских мешков оседала в мешках деда, по мере того как отец Яков прочно пришивал приобретенные на аукционах клочки земли к хутору Кару.
Теперь все, что принадлежало деду и отцу, было Михкелево; все, если не считать земли, – значительная часть ее отошла в резервные земли волости.
Михкель искоса посмотрел на голые располневшие плечи жены, уткнувшейся лицом в подушки. Спит… А вот там, дома, у своего отца, Йоханнеса Вао, Марта, наверное, не спала до восьми часов утра. Удивительно, как меняются привычки людей за несколько лет сытой жизни за крепкой мужниной спиной… Так недовольно думал Михкель Коор. Никто не говорит, что жена Коора должна вставать вместе с Роози, но все же…
Громко откашлявшись, Михкель спустил с широкой низкой кровати жилистые сухие ноги и не спеша оделся. На кухне, фыркая в ладони, умылся холодной водой. Перед тусклым зеркалом, повешенным над тазом, причесал волосы. Это отняло мало времени, – волосы росли только на висках и затылке. Немолодой уж мужчина Коор, за сорок, – но еще молодец собой, здоров. Приятной его наружность не назовешь: маленькие острые глаза, виски впалые, скуласт, лицо туго обтянуто кожей. Михкеля Коора из-за лица, а может быть не только из-за лица, называют «голодным». Он знал это и искрение ненавидел Кристьяна Тааксалу, которому был обязан прозвищем. Что ж… если у них и были между собой кое-какие счеты из-за недоданного за работу мешка овса, как утверждал этот Тааксалу, то это не дает ему еще права насмехаться.
Вошла Роози, румяная от мороза, внесла охапку дров; осторожно, чтоб не грохнули, сложила перед плитой.
– Ну, как Лолли? – спросил Михкель, вспомнив об овце, принесшей вчера ягнят. Так как овца была не простая, а хорошей породы, она имела свое собственное имя.
– Малыши сосут, – ответила Роози.
– То-то, сосут… – проворчал Михкель.
Глядя на Роози, он вспомнил, что давно уже обещал Йоханнесу Вао ягненка от Лолли. Давно Йоханнес просит, у него порода испортилась. Да и нет ни у кого в деревне такой породы овец, как у Михкеля Коора. Несколько раз Михкель обещал и все обманывал; теперь он, может быть, выполнит обещание. Может быть…
– Затопи плиту, – сказал он, задумчиво глядя на Роози, – а потом я тебе скажу кое-что.
Роози заторопилась у плиты. Когда хворост ровно разгорелся, наполнила котлы водой и только после этого сделала шаг к хозяину и потупила глаза с виноватым видом. Теперь она стояла перед Коором большая и неловкая, в башмаках на деревянных колодках, – как пришла из хлева, – и большие руки ее заметно дрожали. У нее всегда почему-то дрожали руки, когда Михкель Коор смотрел на нее, и она всегда старалась запрятать их под грязный передник или засунуть за полу замасленного полушубка. И лицо у нее всегда при этом было виноватое, хотя она перед Коором ни в чем не провинилась.
Михкель, поскребывая ногтем щетинистый подбородок, задумчиво и молча смотрел на нее. Эка ведь дура девка! Плечи и шея что у мужика, силища как у быка – только мешки ворочать, а руки что бараний хвост трясутся. «Глупа!» – насмешливо подумал Михкель.
– Ну, так как же с землей? Будешь брать? – с любопытством спросил он. – Решать надо.
– Не знаю… – тихо сказала Роози и мучительно повела шеей.
– Кто же знает? – пожал он плечами. – Разберут – поздно будет, вон сколько желающих… Земля-то – даром… Ты же не дура, чтоб за моим скотом ухаживать, когда сама свое хозяйство можешь заиметь. Глядишь, у Роози в хлеву корова и лошадь… И хлев свой, и банька, чтоб жить, и цветочек на окне, а? И свой хлеб на поле…
И по тому, как Роози под пытливым взглядом Михкеля отвела глаза, а руки ее сильнее задрожали под передником, он понял, что она, пожалуй, сама уже раньше думала над этим и даже, может быть, обстоятельнее, чем он предполагал.
Михкель усмехнулся.
– Так в чем же дело? Возможность есть… Я поговорю с Йоханнесом Вао, – он в комиссии, заявление тебе напишу. Мне моей земли много, от нее отрежем тебе шесть гектаров. Да гектара три от волостной земли прирежут. Там, по соседству с нами, земля неплохая. Жался тебя, говорю, а то ведь другие возьмут… Вон Пауль Рунге рыщет… А ты все-таки свой человек.
– Я-то согласна… – быстро сказала Роози, и на лице ее промелькнуло что-то крайне не понравившееся Михкелю, – отблеск внутренней радости, которую она всеми силами старалась скрыть.
– Из моего дома ты, конечно, уйдешь, – ведь сама хозяйка, – ровным голосом продолжал Михкель. – Ты сама не захочешь остаться, правда? Хлева мои тебе не подойдут, свои захочешь иметь. И семена, и лошадь, и плуг свой… Правда ведь?
Роози медленно опускала голову, выражение безнадежности появилось на ее лице. Она молчала. И Михкель Коор замолчал. Не следовало отбивать аппетита Роози. Нет, не следовало.
Выждав долгую минуту, Михкель ударил ладонью по столу.
– Ну, так слушай меня… Мы все-таки пять лет в одном доме один хлеб едим, – я тебе помогу. Бери землю! Год проживешь у меня – хорошо, ладно, – пока не отстроишься, я понимаю… Я тебе, кажется, должен за два года, что ли? Хорошо, так я тебе даю корову за долг. Ты не скажешь, что это плохая плата… Лучше мою корову, – мало ли какую худобу тебе в волости всучат. Семена? Одолжу, договоримся… Ну, идет это дело?
Михкель, тряхнув головой, размашисто протянул свою длинную руку к Роози. И Роози боязливо и неловко положила свою короткопалую твердую руку нашего ладонь.
Это увидела простоволосая Марта, вышедшая на кухню; последние слова она слышала.
– Раз корову даешь, так уж заодно бы и лошадь, – ядовито сказала она, кривя полные губы и щуря припухшие от сна глаза.
– Поди, проспись, – с презрением сказал ей Михкель.
Вечером Коор навестил тестя.
Между Михкелем и Йоханнесом Вао на грубом, но чисто отскобленном кухонном столе стояла двухлитровая жестяная кружка с пивом и табак в коробке. Пиво было темное, почти черное, и очень густое, попадая на пальцы – склеивало их, вливаясь в желудок – горячило кровь. Йоханнес мастерски варил пиво и, надо сказать, потчевал им не всякого гостя.
Неторопливо прихлебывая, говорили о многом. И трудно было по этой беседе понять, что главное в ней, а что – так, ради празднословия сказано. Поспорили о том, сколько класть хмеля в пиво, о ягнятах поговорили.
– Одного от Лолли можешь считать своим. Любого выберешь, – щедро обещал Михкель.
Виды на весну взвесили. Дед Татрика по каким-то своим приметам обещал сухое лето.
– Дед Татрика уж нюх потерял, – веско сказал Йоханнес. – Стар стал…
Михкель с этим согласился.
– Одно тебе скажу, – значительно сказал он. – Силен тот, кто хлебом владеет. Нет сейчас ничего дороже хлеба.
– Хлеб в цене, – согласился Йоханнес.
– Хлеб дорог… – продолжал свои мысли Михкель. – Но земля стала дешева – даром всем, кто ее хочет брать… И хлеб может подешеветь…
Сказав эти непонятные слова, Михкель многозначительно посмотрел на Йоханнеса и стал завертывать табак в бумажку.
– Земля что ж, бери и владей любой, – согласился и с этим Йоханнес, высек из зажигалки огонь и дал зятю прикурить.
– Ну, а как с землей Курвеста – решили уже? – лениво спросил Михкель. – Слышно, там еще желающие объявились – Рунге?
– Да, два заявления… Будем разбирать, – не без важности сказал Йоханнес.
– Ну… и думаешь как?
– А чего там думать… Хозяйство большое, на обоих хватит. Посмотрим…
– Вот-вот – обоим… – широко оскалился Михкель. – А по мне – тому преимущество дать, кто нужнее… Рунге на готовенькое хочет, от него шиш деревне, а Кянд трактор вносит в товарищество.
– Трактор – не плохо… – одобрил Йоханнес. – На молотьбе будем обеспечены.
– А Рунге посади в дом Курвеста – он через два года, пожалуй, тебя перещеголяет. Ты всю жизнь на своем хуторе мозолишься… А он теперь придет голенький, все даром получит, и через два-три года ты перед ним первый шляпу снимать будешь… Справедливо это?
Йоханнес промолчал. Вообще-то он в глубине души и в самом деле считал такую перспективу несколько оскорбительной для своего не такого уж маленького самолюбия. Только вот любопытно, каким краем это трогает Михкеля? Йоханнес исподлобья задумчиво посмотрел на зятя, ущипнув пальцами свою мохнатую бровь, стал наматывать на пальцы отросшие седые волоски.
– Конечно, дать можно, но уж не лучшее, – говорил тем временем Михкель. – Чем ему усадьба Курга плоха? Тоже ведь на земле Курвеста. Пусть себя покажет там… Да… – вспомнил он и потер костлявый широкий подбородок. – Моя Роози тоже хочет землю брать. Заявление написала.
– Где же? – поинтересовался Йоханнес.
– Видишь ли… Шесть гектаров от моей земли, те, что между старым мелиорационным каналом и ольховой рощей…
– Там хочет? – удивился Йоханнес. – Земля-то – болото…
– Зачем болото… Выгон, – поправил Михкель. – А что ж, чем не земля? И к этому еще гектара четыре из резервной земли прирезать, – тот клин, что между моей землей и лугом Татрика лежит. Там двухлетняя залежь – хорошая земля. Как ты на это посмотришь? Я все-таки Роози сочувствую, давно у меня работает.
Йоханнес медленно поднес кружку ко рту и, не торопясь, принялся цедить тягучее пиво. Это освобождало его от немедленного ответа. Давать быстрые, обязывающие к чему-то, решительные обещания и ответы Йоханнес избегал. Недаром крестьяне говорили, что Йоханнес не столь говорить умеет красно, сколь молчать хорошо… Поспешность бывает полезна лишь при ловле блох; отвечать лучше, когда поймешь дело до конца. А понять… не всякого человека сразу поймешь, даже зятя. Слова насчет «сочувствия» Йоханнес вообще пропустил мимо ушей, – при чем тут это, они ведь не в церкви. Одно он, во всяком случае, понял и, поняв, не мог не подивиться ловкости зятя. Тот примерно на четверть уменьшал свою землю, освобождался от худшей земли и, заодно, от повышенного налога. А возможно, тут скрывалось еще что-нибудь? Но если Роози хочет и сам зять этого желает…
– Конечно, если еще из резервных земель четыре гектара прирезать, то это уже другое дело, – важно сказал Йоханнес, со стуком ставя кружку на стол. – Это другое дело… Конечно, пусть Роози подаст заявление.
