Текст книги "Свет в Коорди"

Автор книги: Ганс Леберехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Йоханнес Вао писал заявление. Хотя оно уместилось на тетрадном листе, разлинованном в косую клетку, но писал он долго и медленно, останавливаясь почти на каждом слове.

«Прошу принять меня, Йоханнеса Вао, в сельскохозяйственную артель «Uus Elu[15]15
  Uus Elu – новая жизнь.


[Закрыть]…» – написал он, подумал и принялся грубыми, плохо гнущимися пальцами снимать тонкое волоконце с кончика пера.

Новая жизнь – так вот как назвалось новое общее хозяйство, в которое входили десятки старых хуторов, теряя прежние привычные имена Яагу, Вао, Соо… Было оно названо этим именем, говорят, по предложению Семидора.

«Вступая в артель, вношу двух лошадей…» – написал Йоханнес и снова приостановился. Кто еще вносит по две лошади? Таких немного: Татрик да Мейстерсон… Большинство сдаст по одному коню: Лаури, Муруметс, Тааксалу и другие. Пауль Рунге приведет старого Анту.

Йоханнес Вао значительно крякнул и поверх очков посмотрел на пустой стул перед собой. Ему б хотелось, чтоб сейчас перед ним сидел Семидор…

– Новая жизнь, – это правильно, – сказал бы Йоханнес Семидору, – я одобряю, но учти, что лучших коней для нее отдал я, Йоханнес…

Йоханнес Вао прибавил к списку корову и перешел к перечислению сельскохозяйственного инвентаря. Первой по порядку поставил жатку. Кто там еще внес жатки? Татрик и Лаури. Но у Вао лучшая жатка; у других они старые, уже несколько раз ремонтированные. Косилку и пароконные грабли прибавил Йоханнес к списку и бороны – дисковую и пружинную, два плуга, телегу и сани…

Йоханнес Вао все строже смотрел на пустой стул.

– Так-то вот, приятель Семидор. У тебя всю жизнь не то что косилки, а и порядочного плуга не было, – хотелось ему сказать покровительственно. Сознание собственной щедрости перед новой жизнью так и распирало его. Ему хотелось, чтоб не только Семидор, но и Маасалу, и Рунге, и все другие увидели его во всем величии и оценили как подобает.

Закончив писать, Йоханнес потребовал у Лийны горячей воды и побрился. Потом надел старомодную темную тройку, купленную когда-то в магазине портновской фирмы Янеса в Тарту, взял в руки самодельную палку, вырезанную из суковатого можжевельника, – он редко пользовался ею, – и отправился со двора.

Путь был недалек – до хутора Курвеста, где несколько дней назад разместилось правление сельскохозяйственной артели «Новая жизнь».

Он шел не спеша, важный и чинный, с сознанием собственного достоинства, словно нес людям Коорди благодать. Он не испытывал ни сожаления о минувшем, ни опасений перед будущим. Да и что жалеть? Если уж сказать правду, нечего особенно помянуть в прошлом, – все одна бесконечная мелкая суета, забота и боязнь жизни. Боязнь, заставлявшая оглядываться на каждом шагу. Погубить человека жизнь могла на хуторе любым путем, любым проявлением: дождем и засухой, морозом и жарой. Остерегаться следовало банков и акций, посредников «Мясоэкспорта» и сельского торговца Кукка, свиной чумы и капризов неустойчивых рыночных цен. Вот почему жил с оглядкой; будешь жить не спеша, когда приходилось смотреть в оба – не завязнуть бы…

Правда, позже, при советской власти, не надо было бояться банков и акций, но все-таки хутор оставался хутором – кусочком прошлого, с его неуверенностью в завтрашнем дне…

Всему свое время; настало время менять жизнь в Коорди – Йоханнес Вао понял это и одобрил.

Первый, кого увидел Йоханнес, войдя на двор хутора Курвеста, был Сааму. Высоко подтянув брюки, он, согнувшись и виляя худым задом, мыл крыльцо дома и ступени.

– Ты здесь, Сааму? – удивился Йоханнес.

– Я… да… – деловито сказал Сааму. – Правление взяло: люди нам нужны. И ты к нам? Заходи в правление.

Невнятно пробурчав что-то, Йоханнес вступил в комнату. При его появлении шум многих голосов не смолк. Семидор стоя возбужденно доказывал что-то. Йоханнес обошел всех, чинно пожимая руки Прийду Муруметсу, Петеру Татрику, Паулю и Роози и другим.

Затем он подошел к столу, накрытому красной материей, обменялся рукопожатием с Каарелом Маасалу, председателем колхоза.

– Пришел. Вот и хорошо, – одобрил Маасалу. – Ну, что хорошего принес?

Йоханнес при наступившем общем молчании, не спеша, достал из грудного кармана тетрадный лист с заявлением, разгладил его и, значительно откашлявшись, протянул Маасалу.

Он с такой важностью, так медленно подавал заявление, что, казалось, это не бумага лежала на ладони, а умещались на ней и кони, и жатка, и пароконные грабли, и куча всякого другого добра. Он стоял, расставив ноги, и, казалось, занимал больше места, чем обычно, заслоняя своей широкой спиной и стол, и Каарела Маасалу за столом от людей, сидящих в комнате.

Может быть, Йоханнес ожидал, что настроение его передастся Каарелу; тот с особым уважением примет и прочтет вслух перед всеми длинный описок. Но ничего этого не случилось. Каарел, небрежно скользнув глазами по первым строчкам, положил заявление в папку и кивнул головой.

– В порядке. Садись-ка, послушай!.. У нас тут неофициальное совещание – семейное…

И сразу же, словно и не произошло ничего особенного, Семидор, продолжая прерванный разговор, с жаром заговорил о каком-то проводе на заброшенной линии в волости. Вот где выход! Испросить разрешения и снять этот провод, и они будут обеспечены им для своей линии от мельницы…

Йоханнес с удивлением оглянулся, не понимая, что же собственно произошло. Он совсем по-другому представлял себе этот торжественный момент. Похоже, что его едва заметили, продолжая говорить о какой-то проволоке, и азарт этого чудака Семидора, кажется, трогал людей, сидящих здесь, больше, чем весомый пай Йоханнеса, только что внесенный в общее дело, хотя пай его во много раз превосходил ценность этой проволоки.

Йоханнес, у которого и плечи сразу как-то больше обвисли, тихо отошел в сторону и, не возбуждая ничьего внимания, уселся у печки рядом с Прийду Муруметсом.

Разговоры, как он понял, шли о первоочередных работах.

Прийду Муруметс, с медным румянцем на скулах, явно-волновался и, оглядываясь на Семидора, видно гнул какую-то свою линию в беседе с Рунге и Татриком. Разговор, повидимому, шел об осушительных работах.

Но Семидор говорил так громко и с таким жаром, что невольно заставлял всех слушать себя. Рассказав, как можно достать дефицитный провод, Семидор сообщил, что он даже знает, где по сходной цене можно купить динамо. В конце концов, не такое уж сложное дело провести свет, ведь есть же деньга на динамо… Только надо общими силами лес привезти и столбы поставить, а проволоку несколько человек сделают. Динамо он, Семидор, смонтирует сам. Две недели – и будет свет в Коорди!..

– Двадцать человек за две недели пророют магистральную канаву… – сказал рядом тихий, настойчивый голос, и Йоханнес оглянулся. Прийду умоляюще смотрел на Рунге, Татрика и Вао.

– За две недели мы двадцать гектаров расчистим, – продолжал Прийду, хватая Рунге за руку. – Их можно запахать уже в этом году… Нам хорошая земля важнее всего… Свет подождет.

И такая боль, такая тоска по этой хорошей земле прозвучала в его голосе, что Йоханнес кашлянул в смущении и строго кивнул головой.

А Семидор уже требовал досок, чтоб хотя бы временно починить дамбу на старой мельнице. Ему и людей для этого немного нужно, – вот Прийду Муруметс поможет и еще кто-нибудь…

– Сомневаюсь… – сказал Маасалу хладнокровно, слушая идущие а разных концах комнаты разговоры. – Прийду сам думает, как бы тебя на болото заполучить…

Все расхохотались.

– Да я с бабами сделаю, – вот с Роози и с тетушкой Тильде, – сказал Семидор.

– Роози у нас скотный двор примет, – возразил Каарел.

– Да я сам сделаю… – рассердился Семидор. – В колхозе первое дело свет, – иначе какой же это колхоз… Вы не были в кавказских колхозах никто, а говорите…

– С тридцати гектаров вспаханного болота на худой конец можно получить сорок пять тонн овса, – снова сказал тихий голос рядом с Йоханнесом. – Девяносто возов овса. Девяносто возов…

– На скотном дворе нужен свет, – сказала Роози.

– Вот-вот! – торжествующе подхватил Семидор.

Йоханнес внимательно оглядел всех. Петер Татрик и Антс Лаури одобрительно следили за Семидором. Роози, сидя у окна, задумчиво смотрела в окно, в сторону хлевов; она, повидимому, меньше думала о болоте и о медном проводе, а больше о завтрашнем дне, когда ей придется принимать коров в общественный хлев на хуторе Курвеста. Рунге задумчиво покусывал карандаш, и по лицу его трудно было угадать его мнение.

– За две недели двадцати человекам не осушить тридцати гектаров, – с сомнением высказался Татрик.

– Что, кто сказал? – вскинулся Прийду.

Маленький упорный Прийду, болеющий за поля, которых не было еще ни под небом Коорди, ни на карте, вдруг очень пришелся по сердцу Вао. Чем больше прислушивался и присматривался Йоханнес к Прийду, тем больше и прочнее начинал ему нравиться этот человек, с его болью за плодородную землю, с его жадностью к освоению гиблого болота. Правда, на первый взгляд, слишком уж на большое, непосильное размахивается, ну, а уж очень было бы заманчиво… Ведь там две сотни гектаров!

И все более недоумевал Йоханнес, почему не поддержат предложение Прийду все, а некоторые как будто даже колеблются в выборе первоочередных работ.

Йоханнес строго кашлянул и вытянул руку туда, к Маасалу, к новым портретам на стенах, к плакату, еще пахнущему свежим клейстером. Он призывал к вниманию. Маасалу помог ему, постучав карандашом по столу.

– Я не понимаю, о чем спорят? – сказал Йоханнес. – Или нам поля и пастбища не нужны, доход не нужен? Когда старый Давет – вы все знаете его – пришел сюда, Змеиное болото было на месте всего Коорди. Давет говорил так: «Как только я расчистил место под один лапоть, так сразу стал присматривать, куда бы поставить другую ногу… Если там камень, я его выкапывал; дерево – вырывал с корнями…» То были слова Давета. Так вот… – Йоханнес стукнул в пол можжевеловой палкой. – Я иду с тобой, Прийду. Скажите, что я пустослов, если двадцать крепких мужиков не сделают эту паршивую канавку и не расчистят добрый кусок болота за две недели! Мне это дело нравится. Я иду с тобой, Прийду…

– Мне это дело тоже нравится, – сказал в наступившем молчании Антс Лаури.

Прийду радостно закивал и весь, вместе со своим табуретом, придвинулся к Вао, обретя в нем нового союзника.

– Если засеять болото, скот будет накормлен, – одобрительно сказала Роози.

Теперь все, сколько их ни было в комнате, смотрели на Йоханнеса. Он с удивлением почувствовал, что то внимание и восхищение, на которые рассчитывал, неся сюда свое добро, пришли, но не кони его с жаткой и косилкой завоевали этих людей, а первое выступление его.

Даже Семидор вдруг замолчал и уставился на Вао, словно впервые увидел его в комнате.

– Ну хорошо… – почти просительно сказал он. – А дамбу ты мне поможешь починить?

– Канал пророем – отчего же, можно, – ревниво вмешался Прийду, предвосхищая ответ Йоханнеса.

– Ну, а ты как думаешь, бригадир? – спросил Маасалу у Рунге.

– Все надо делать, – просто сказал Пауль. – И болото осушим, и свет проведем.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Кристьян с матерью Меетой договорились отдать в колхозное стадо корову Тийу, а себе оставить двухгодовалую телку. Так решила Места. Уж если каждая семья, вступая в колхоз, вносит корову, то и они это сделают. Они не хуже людей, правда, Кристи?

– Правда, правда, да… – отвечал Кристьян.

Утром, когда старая Меета надела праздничные башмаки, собираясь вести Тийу на скотный двор, неожиданно выяснилось, что Кристьян хочет сопровождать ее. У него там кое-какие дела.

– А зачем ты, Кристи, новую рубашку надеваешь? – подозрительно спросила Меета.

– Ты ж надела праздничный платок… – сказал Кристьян, и Меета ничего не нашлась ответить.

Кристьян, подпирая языком толстое румяные щеки и мыча под нос песенку, побрился, примочил и причесал волосы, наваксил сапоги с голенищами. И вышел парень хоть куда: статный, румянец во всю щеку, – ни в одну дверь не пройти, чтоб не склонить голову, а то лбом стукнется.

И отправились прохладным, ветреным сентябрьским утром. Кристьян – впереди, держа веревку, накинутую на рога Тийу; Меета, маленькая высохшая старушка, еле поспевала сзади с хворостиной в руке.

Порывистый сентябрьский ветер подгонял, трепал платок Мееты и обдувал платье вокруг старушечьих ног.

– Нам бы никто слова не сказал, если бы и телку свели, – завела Меета разговор, соскучившись от долгого дорожного молчания. – А корову бы оставили, – она у нас одна… Ну, да пусть не говорят, что мы телкой отделались.

– Правда, правда, да… – рассеянно подтвердил Кристьян..

Надувая щеки и подражая медной трубе, он забубнил маршевый мотив:

– Трум-там, туру-рам…

– Могли бы сказать – Кристьян в колхозе человек не последний, а корову пожалел.

– Правда, правда…

Издали, от хлевов бывшего курвестовского хутора, донеслось мычание коров. Среди женщин на дворе Кристьян увидел рослую фигуру Роози в халате ослепительной белизны и с платком, повязанным как-то особенно – чалмой вокруг пунцовеющего лица.

– А ты почистила наше животное? – вдруг встрепенулся Кристьян. – Видишь, там бабы щетками трут. Скотница, наверное, осматривает?

– Ну, уж хороша будет, – обидчиво сжала губы Места. – Понравится.

Вступили на двор, где оживленно звучали женские голоса. Меета привычным движением подтянула узел платка под подбородком и, словно с разбега, присоединила свой крикливый голос к шумливой бабьей разноголосице.

Кристьян, несколько смущенный видом белоснежного халата и пунцовеющего лица, неуклюже протиснулся меж коровьими боками, подтянул упирающуюся Тийу и, не поднимая взгляда выше выреза халата и тугой загорелой шеи, пробурчал:

– Ну, вот наша рогатая, – годится?

Роози критически осмотрела корову и заодно искоса, быстрым взглядом, окинула Кристьяна с головы до ног.

– Вот мы и думали – телку или корову… – начала Меета.

Не будь здесь Мееты, Роози насмешливо уперлась бы ладонями в бока и, еще раз оглядев Кристьяна, сказала бы:

– Да на тебя, Кристьян, больно смотреть глазам: сплошной блеск, пригладился, наваксился, а корову почистить забыл; вон заскорузло на боках…

И он бы взял у нее скребок, да и занялся бы коровьими боками, как некоторые хозяйки до него тут, прежде чем сдать своих краснопегих на попечение Роози.

Но тут была Меета, мать Кристьяна, и о таком строгом разговоре не могло быть и речи. И Роози сказала ласково:

– Да, хороша… Я вот только ее чуть-чуть приглажу.

В руках Роози появились скребок и щетка; наскребывая и начищая корову, она похваливала статьи ее.

Маленькая Меета, преисполненная гордости, только развязывала и завязывала узел, одергивала кончики платка, и широкая улыбка лучилась на ее морщинистом лице.

Горячий выдался денек у Роози. С утра стали прибывать хозяйки. Боже, сколько просьб, наставлений и поучений услышала Роози! У красной Хельде частенько трескаются задние соски, – пусть Роози не позабудет почаще смазывать их; пестрая Сельге Татрика недавно болела, – ее необходимо кормить получше. А своей Тасане Сальме Мейстерсон перед дойкой всегда предлагает кусок хлеба с солью, – иначе не даст молока. Пусть Роози учтет все это.

Сдав своих коров, хозяйки не уходили, а толпились здесь же или шли в хлев, следили, как Роози распределяет коров по стойлам, проверяли подстилку, заглядывали в чан с водой – свежая ли?

Роози выслушивала все советы, но хор просьб и наставлений, казалось, не смущал ее, не отвлекал от исполнения каких-то своих особых требований, самой Роози поставленных перед собой. В конце концов, главная здесь была она!

Когда корова, врученная Роози, казалась ей недостаточно холеной и опрятной, она неумолимо говорила:

– Mammi[16]16
  Mammi – мамаша.


[Закрыть] Лаури, я в таком виде не приму от вас животное. Вот щетки… в бочке вода. Знаете, в стойло идут, не в поле, дождик их не помоет. Вы с меня завтра спросите, а сегодня я с вас…

Наконец Роози нашла, что Тийу можно ввести.

– Ну, иди, хозяин, веди, – усмехнувшись, сказала она Кристьяну.

В обширном теплом хлеву было полно беспокойства и мычания: еще бы – новая обстановка, новые соседки, люди ходят…

Тийу ввели в чистое стойло. Привязывая корову, Роози открыла, что цепь чуть коротковата.

– Иди в сарай, там на санях лежат цепи – выбери, – сказала она Кристьяну.

Тот вышел и замешкался.

– Да он не найдет, наверное, – спохватилась Роози.

Пошла и она, попросив Меету:

– Mammi Меета, подержите ее пока, будьте так любезны.

Меета взялась за веревку и осталась ждать. Она погладила Тийу, дала ей корочку хлеба и, перекликаясь через хлев с Сальме Мейстерсон, завела длинный разговор насчет того, что хлев хорош, ничего себе, и, видно, Роози человек ревнивый к делу, ничего себе.

Меета успела уже рассказать жене Мейстерсона о своих раздумьях – вести ли телку или Тийу, а цепь все не находилась.

Старухе надоело ждать, она привязала веревку к загородке и тоже отправилась в сарай.

То, что она, подслеповато щурясь, увидела в темном сарае у сенной кучи, бесконечно поразило ее. Стоя у старых саней и корзины, в которой, видно, выводили цыплят, Кристьян крепко обнимал Роози и целовал. Цепь лежала перед ними на полу.

Меета, онемев, смотрела на них, но тут, откуда-то из-под саней, выскочил мохнатый щенок и затявкал на старуху.

Оглянувшись, заметив Меету с поджатыми губами, Роози вырвалась, взвизгнула и, схватив корзину, опрокинула ее на голову счастливого Кристьяна. В воздухе зареял куриный пух.

– Кристи, так я и знала, тебя ни за чем нельзя послать, – строго сказала Меета, укоризненно глядя на сына, чья голова была увенчана перьями и сенной трухой, а красная рожа так и лопалась в счастливой улыбке.

Меета сама взяла цепь и пошла помочь Роози.

Возвращались тоже вместе: Меета и Кристьян. Впереди шел Кристьян, – огромный, широко размахивая руками, – глубокие следы от его ног оставались на размякшей осенней тропинке; казалось, сама земля, поднатужившись, носила его. Сзади едва поспевала маленькая Меета; почти три шага ее умещались в одном его шаге.

– Трум-там, тара-рум… – напевал Кристьян.

– Кристи, я думаю, Тийу будет хорошо там, – сказала Меета.

– Правда, правда, – охотно согласился сын.

Они шли мимо перелесков, охваченных осенним желто-багряным пожаром. Сверху, со стороны Змеиного болота, донеслись трубные звуки. Меета и Кристьян подняли головы. Вытянувшись, вереницей на юг летели журавли. Исполнялись слова Рунге: «Не успеют улететь журавли, как в Коорди будет колхоз…»

Осенние листья шуршали под ногами. На осиновой золотой россыпи, словно красные гусиные лапы, лежали кленовые листья; могучей стеной стояли вечнозеленые ели Коорди.

Залюбовавшись роскошным изобилием ярких красок, Места подумала о тех радостных узорах, что с давних пор вышивают девушки Коорди на поясах к свадьбам.

Глядя на свадебно-яркое, почему-то вспомнила Меета бедную юность, побои, жизнь у чужих людей, вечную борьбу за кусок хлеба вместе с Яаном, отцом Кристьяна. Остро кольнуло воспоминание и сразу же бесследно растаяло, как грустный журавлиный крик в небе.

– Кристи, – дрогнувшим голосом сказала мать.

– О? – отозвался сын.

– У меня сердце спокойно. Мы теперь крепко пустили корни в землю, правда?

– Ну конечно, – проворчал Кристьян, с удивлением оглядываясь на мать. – Ты что хочешь сказать?

– Это не я, а отец твой Яан хотел сказать, – строго сказала Меета. – Я, говорил он, как сосна на болоте, подойди любой и вырви с корнями – земля не держит… А тоже был ростом с мачту.

Дорога входила в рощу; ворота из жердей преграждали путь. Несметные гроздья рябины свешивались над лесной оградой, сочно алели крупные ягоды шиповника. Казалось, войди за ворота ограды, отороченной пышными красными гроздьями рябины и кустами орешника, – и найдешь там не только спелые орехи, а и чудесных сортов яблоки, и вишни, и сливы…

– Кристи, – опять сказала Меета.

– Что? – спросил Кристьян.

– Роози хорошая девушка, я так думаю…

– Правда, правда, да! – с воодушевлением, согласился Кристьян, и, схватив Меету за талию, он осторожно поднял ее высоко и опустил по ту сторону ворот и захохотал так гулко, что эхо разнеслось по роще и какая-то птица сорвалась в чаще и с шумом полетела прочь.

Они шли к дому. Меета, еле поспевая за сыном, любовно глядела на его широкую спину и неохватную шею и думала, что вот и отец был такой. Хоть и бедная земля Коорди, а рождались на ней иногда великаны, огромной силы люди, в чьих руках самый тяжелый плуг казался легче соломинки. И если б спросили Меету, как же вырос такой силач, она бы ответила просто: «Стань с десяти лег за плуг, да скоси луг величиной во всю волость Коорди, да поешь побольше простокваши – и ты будешь таким!»