Текст книги "Один в Берлине"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)

Глава 48
Понедельник, день триумфа комиссара Эшериха

На сей раз комиссар Эшерих действовал быстро и безошибочно.

Как только ему доложили по телефону, что на мебельной фабрике «Краузе и К°», в цеху, где трудится восемь десятков человек, обнаружены две открытки, он сразу понял: час пробил, Домовой наконец-то совершил долгожданную ошибку. И теперь будет схвачен!

Пять минут спустя он уже имел в своем распоряжении достаточно людей, чтобы взять под контроль всю фабричную территорию, и на «мерседесе», за рулем которого сидел лично обергруппенфюрер, помчался на фабрику.

Пралль упрямо твердил, что надо незамедлительно арестовать всех восемьдесят работяг, доставить в гестапо и допрашивать каждого до тех пор, пока не выяснится правда, но Эшерих сказал:

– Мне срочно требуется список всех работников цеха с их домашними адресами. Как скоро его могут предоставить?

– Через пять минут. А что делать с людьми? Через пять минут их смена заканчивается.

– В конце смены распорядитесь сказать им, чтобы продолжали работать. Причины объяснять не нужно. У всех дверей цеха поставить двойные посты. Никто не должен покидать помещение. Проследите, чтобы все было сделано по возможности без шума, не следует будоражить людей без нужды.

А когда появляется конторщик со списком, комиссар спрашивает:

– Автор открыток должен проживать на Ходовецки-, на Яблонски– или на Кристбургерштрассе. Кто из восьмидесяти живет там?

Они просматривают список: никто! Ни один!

Удача словно бы попыталась еще раз улыбнуться Отто Квангелю. Он работал с чужой сменой, его в списке не было.

Комиссар Эшерих выпятил нижнюю губу, сию же минуту втянул ее и раза два-три крепко прикусил усы, которые минутой раньше еще поглаживал. Он был совершенно уверен в своей правоте и теперь испытывал безмерное разочарование.

Но лишь жестоко кусал любимые усы, иных признаков разочарования не выказал и холодно произнес:

– Теперь разберем каждого работника персонально. Кто из вас, господа, может дать точные сведения? Вы начальник отдела кадров? Отлично, тогда начнем: Абекинг Герман… Что вам известно об этом человеке?

Дело тянулось бесконечно. Через час с четвертью они добрались только до буквы «К».

Обергруппенфюрер Пралль поминутно закуривал и сразу же тушил сигарету. Шепотом начинал разговор, но после одной-двух фраз обрывал. Пальцами по стеклу выстукивал марши. Потом вдруг выкрикнул:

– По-моему, все это глупости! Куда проще…

Комиссар Эшерих даже глаз не поднял. Страх перед начальником наконец-то отпустил. Он должен найти нужного человека, хотя понимал: неудача с адресами – серьезная помеха. Праллю, конечно, не терпится, но никакого массового допроса не будет.

– Дальше, пожалуйста!

– Кемпфер Ойген… это сменный мастер!

– Этот вне подозрений, простите великодушно. Нынче утром в девять он повредил руку на строгальном станке. Вместо него сегодня мастер Квангель…

– Тогда дальше: Крулль Отто…

– Еще раз прошу прощения: сменный мастер Квангель в вашем списке отсутствует, господин комиссар…

– Ну что вы все время мешаете! Долго нам еще тут сидеть? Квангель – старый осел, о нем даже говорить нечего!

Но Эшерих, в чьей душе опять затеплилась надежда, спрашивает:

– Где живет этот Квангель?

– Надо посмотреть, он ведь из другой смены.

– Так посмотрите же! И поживее! Я просил полный список!

– Конечно, сию минуту посмотрим. Но говорю вам, господин комиссар, этот Квангель фактически слабоумный старикан, который, кстати говоря, много лет работает у нас на фабрике. Мы насквозь его знаем…

Комиссар махнул рукой. Он знал, сколь часто заблуждаются люди, полагающие, будто они знают окружающих насквозь.

– Ну? – с напряженным интересом спросил он вернувшегося молодого конторщика. – Ну!

Молодой человек чуть ли не торжественно отвечал:

– Сменный мастер Квангель живет на Яблонскиштрассе, дом…

Эшерих вскочил. И с совершенно необычным для него волнением воскликнул:

– Это он! Наш Домовой!

А обергруппенфюрер Пралль рявкнул:

– Сюда мерзавца, живо! Уж мы ему покажем, ох покажем!

Всех охватило лихорадочное возбуждение.

– Квангель! Кто бы мог подумать, Квангель! Этот старый дурак – да быть такого не может! Но он первый нашел открытки! И немудрено, раз он сам же их подбросил! Но неужто он такой идиот, что сам себе расставил капкан? Квангель – не может быть!

И над всем этим рык Пралля:

– Сюда этого мерзавца! Он у нас попляшет!

Первым успокоился комиссар Эшерих.

– Можно вас на минуточку, господин обергруппенфюрер? Осмелюсь предложить для начала провести небольшой обыск в квартире этого Квангеля.

– Но зачем такие хлопоты, Эшерих? Этот тип, чего доброго, и сбежать может!

– Из клетки теперь никто не сбежит! А вдруг мы найдем в квартире явные улики, от которых не отопрешься? Это избавит нас от лишней работы! Сейчас самое время! Когда ни он, ни его семья еще знать не знают, что он у нас на подозрении…

– Все ж таки куда проще медленно, без спешки тянуть из мужика кишки, пока не признается. Впрочем, как хотите: давайте арестуем и жену! Но предупреждаю, Эшерих, если этот тип примется тут безобразничать, бросится в пилораму и все такое, вам опять не поздоровится! Я хочу увидеть, как этого малого повесят!

– И увидите! Я прикажу глаз не спускать с этого Квангеля. Работа продолжается, господа, пока мы не вернемся… думаю, примерно через час…

Глава 49
Арест Анны Квангель

После ухода Отто Квангеля Анна погрузилась в удрученные размышления, однако ненадолго: вскоре ее аж подбросило от испуга. Она ощупала одеяло, но открыток не нашла. Задумалась, но не могла припомнить, чтобы Отто брал открытки с собой. Нет, напротив, она была теперь совершенно уверена, что рассчитывала сама унести их из дома, завтра или послезавтра, – так они договорились.

Значит, открытки где-то в квартире. И она, то в жару, то в холодном поту, принимается за поиски. Всю квартиру вверх дном переворачивает, ищет в белье, залезает под кровать. Дышит тяжело, порой садится на край кровати, вконец обессиленная. Кутается в одеяло, глядит в пространство перед собой, забыв об открытках. Но тотчас стряхивает забытье и возобновляет поиски.

Так проходят часы, и вдруг – звонок в дверь. Она замирает. Звонок? Кто бы это мог быть? Кому она понадобилась?

Она снова тонет в горячечном забытьи, из которого ее выводит второй звонок. На сей раз долгий, пронзительный, требовательный. Вот уже и кулаками в дверь молотят. Кричат:

– Открывайте! Полиция! Открывайте немедленно!

Анна Квангель улыбается и с улыбкой ложится в постель, тщательно подоткнув одеяло. Пусть звонят и орут! Она болеет и открывать не обязана. Пусть приходят в другой раз или когда Отто будет дома. Она не откроет.

Снова звонки, крики, стук…

Вот кретины! Будто она из-за этого пойдет открывать! Да пропади они все пропадом!

В тяжелом жару она не думает ни о пропавших открытках, ни об опасности, которую означает этот визит полиции. Только радуется, что больна и потому может не открывать.

И вот они, разумеется, уже в комнате, пять не то шесть человек, – вызвали слесаря или отперли дверь отмычкой. Цепочку им резать не пришлось, из-за болезни она после ухода Отто не вставала и на цепочку не заперлась. Как назло сегодня, обычно-то у них всегда закрыто на цепочку.

– Ваше имя Анна Квангель? Жена сменного мастера Отто Квангеля?

– Да, сударь. Уже двадцать восемь лет.

– Почему не открывали на звонки и на стук?

– Я больна, сударь. Грипп у меня!

– Нечего тут комедию ломать! – орет толстяк в черном мундире. – Больная-притворнáя! Симулянтка!

Комиссар Эшерих жестом успокаивает начальника. Ребенку видно, что женщина вправду больна. И пожалуй, даже к лучшему, что больна: в горячке многие болтают лишнее. Его люди начинают обыскивать квартиру, а комиссар снова оборачивается к женщине. Берет ее горячую руку, участливо говорит:

– Госпожа Квангель, у меня для вас, к сожалению, неприятное известие…

Он делает паузу.

– Да? – спрашивает женщина, но вовсе не испуганно.

– Мне пришлось арестовать вашего мужа.

Женщина улыбается. Анна Квангель только улыбается. С улыбкой качает головой и говорит:

– Нет, сударь, не рассказывайте мне сказки! Отто никто не арестует, он порядочный человек. – Она наклоняется к комиссару, шепчет: – Знаете, сударь, что я думаю? Все это просто сон. У меня ведь жар. Грипп, сказал доктор, а в сильном жару чего только не приснится. Вот и это все тоже сон: вы, черный толстяк и вон тот господин у комода, что роется в моем белье. Нет, сударь, Отто не арестован, это просто сон.

Комиссар Эшерих тоже шепотом отвечает:

– Госпожа Квангель, теперь вам снятся и открытки. Вы же знаете про открытки, которые постоянно писал ваш муж?

Однако жар не настолько спутал мысли Анны Квангель, чтобы она не насторожилась при слове «открытки». Она вздрагивает. Секунду взгляд, устремленный на комиссара, совершенно ясен и бдителен. Потом она, снова улыбаясь, качает головой:

– Какие такие открытки? Мой муж никаких открыток не пишет! Если нам надо что-нибудь написать, то пишу я. Только мы давно ничего не пишем. С тех пор как мой сын погиб, мы ничего не пишем. Вам, сударь, приснилось, что мой Отто писал открытки!

Комиссар видел, как она вздрогнула, но это ведь не доказательство. И он говорит:

– Видите ли, с тех пор как погиб ваш сын, вы и пишете открытки, вы оба. Помните вашу первую открытку? – И он с некоторой торжественностью произносит: – «Мать! Фюрер убил моего сына! Фюрер убьет и твоих сыновей, он не прекратит убийство, даже когда принесет скорбь в каждый дом на свете…»

Она слушает. Улыбается. Говорит:

– Это написала женщина! А вовсе не мой Отто, вам приснилось!

На что комиссар говорит:

– Написал Отто, под твою диктовку! Так? Отвечай!

Но она качает головой:

– Нет, сударь! Я такое продиктовать не сумею, ума не хватит…

Комиссар встает, выходит из спальни. В гостиной он вместе со своими людьми принимается искать письменные принадлежности. Находит пузырек чернил, ручку с пером, которую внимательно разглядывает, и открытку полевой почты. Со всем этим возвращается к Анне Квангель.

Тем временем ее допрашивает обергруппенфюрер Пралль, на свой лад. Пралль твердо убежден, что болтовня про грипп и жар – чистейшее притворство, что женщина симулирует. Но и непритворная болезнь ничуть не изменила бы его методы допроса. Он хватает Анну Квангель за плечи, причем так, что ей вправду больно, начинает трясти. Голова бьется о деревянное изголовье. Раз двадцать-тридцать он дергает Анну вверх и снова втискивает в подушки, а при этом яростно орет ей в лицо:

– Так и будешь врать, коммунистка хренова? Не ври! Не ври!

– Нет! – лепечет женщина. – Так нельзя!

– Говори, что писала открытки! Говори… сию… же… минуту! Или я тебе мозги вышибу, сволочь красная!

При каждом слове ее голова с силой бьется об изголовье.

Комиссар Эшерих, с письменными принадлежностями в руке, стоит на пороге, с улыбкой наблюдает эту сцену. Вот, значит, как допрашивает обергруппенфюрер! Еще пять минут, и эту женщину дней пять вообще не допросишь. Самые изощренные пытки не приведут ее в сознание.

Но если не перестараться, оно, пожалуй, и не так плохо. Пускай малость напугается, пускай почувствует боль, тем больше шанс, что она пойдет навстречу ему, человеку учтивому!

Заметив комиссара, обергруппенфюрер прекращает трясти свою жертву и, полуоправдываясь, полуукоризненно, говорит:

– Вы слишком церемонитесь с таким бабьем, Эшерих! Их надо тряхануть как следует, тогда они расколются!

– Безусловно, господин обергруппенфюрер, безусловно! Позвольте, я кое-что покажу этой женщине?

Он поворачивается к больной, которая, тяжело дыша, с закрытыми глазами лежит в постели:

– Госпожа Квангель, послушайте меня!

Она словно и не слышит.

Комиссар берет ее за плечи, осторожно усаживает.

– Вот так, – мягко говорит он. – Ну а теперь откройте-ка глаза!

Она открывает глаза. Эшерих рассчитал точно: после тряски и угроз его дружелюбно-вежливый голос звучит приятным контрастом:

– Вы только что говорили, что у вас тут давненько никто не писал. Посмотрите-ка вот на это перо. Им писали совсем недавно, возможно, сегодня или вчера, чернила еще вполне свежие! Смотрите, я могу сковырнуть их ногтем!

– Я в этом не разбираюсь! – упрямо говорит Анна Квангель. – Спросите у мужа, я в этом не понимаю.

Комиссар Эшерих пристально смотрит на нее.

– Прекрасно понимаете, госпожа Квангель! – говорит он чуть более резким тоном. – Просто не хотите понимать, так как знаете, что уже себя выдали!

– У нас никто не пишет, – упорно твердит Анна.

– И вашего мужа мне расспрашивать незачем, – продолжает комиссар. – Он ведь уже во всем признался. Он писал открытки, под вашу диктовку…

– Ну и хорошо, если Отто признался, – говорит Анна Квангель.

– Дай ты этой наглой бабе в морду, Эшерих! – внезапно орет обергруппенфюрер. – Какая наглость – морочить нам голову!

Но комиссар в морду не бьет, говорит:

– Мы взяли вашего мужа с двумя открытками в портфеле. Тут не отопрешься!

Когда Анна Квангель слышит про две открытки, которые так долго в горячке искала, ее вновь пробирает страх. Значит, он все-таки взял их с собой, а ведь был уговор, что она подбросит их сама, завтра или послезавтра. Зря Отто так поступил.

С открытками явно что-то приключилось, через силу думает она. Но Отто ни в чем не признался, иначе бы они здесь не шарили и меня не расспрашивали. Они бы тогда…

Вслух она спрашивает:

– Почему вы не привезли Отто сюда? Я не знаю, что там за открытки. Зачем ему вообще писать открытки?

Она опять ложится в подушки, закрыв глаза и рот, с твердым намерением ничего больше не говорить.

Секунду-другую комиссар Эшерих задумчиво смотрит на нее. Она очень устала, сразу видно. Сейчас от нее ничего не добьешься. Он резко отворачивается, подзывает двух своих людей, приказывает:

– Переложите женщину на другую кровать, а эту хорошенько обыщите! Прошу вас, господин обергруппенфюрер!

Он хочет, чтобы начальник вышел из комнаты, не нужен ему еще один праллевский допрос. Весьма вероятно, в ближайшие дни эта женщина очень ему понадобится, и тогда у нее должны быть хоть какие-то силы и ясный рассудок. Вдобавок она, видимо, из тех редких людей, которым физическая угроза только прибавляет упрямства. Битьем из нее определенно ничего не вытянешь.

Обергруппенфюрер неохотно уходит. Очень ему хотелось показать старой шлюхе, чтó он о ней думает. Выместить на ней всю злость из-за этой окаянной истории с Домовым. Но в комнате двое сыскарей… к тому же нынче вечером старая грымза уже будет в бункере на Принц-Альбрехтштрассе, а там он сможет делать что угодно.

– Вы ведь арестуете старуху, Эшерих? – спросил он в гостиной.

– Конечно, – ответил комиссар, рассеянно глядя на своих людей, которые с педантичной обстоятельностью разворачивали и снова складывали постельное белье, протыкали длинными спицами диванные подушки, простукивали стены. Потом добавил: – Но я должен проследить, чтобы она была в состоянии выдержать допрос. При нынешней высокой температуре до нее все доходит только наполовину. Она должна сперва уразуметь, что ее жизнь под угрозой. Вот тогда она испугается…

– Уж я ее пугану! – рявкнул обергруппенфюрер.

– Не таким манером… во всяком случае, сперва надо, чтобы спала температура, – сказал Эшерих и тотчас перебил себя: – Что это там такое?

Один из его людей просматривал немногочисленные книги, рядком стоявшие на небольшой полочке. Он как раз встряхнул одну, и на пол выпало что-то белое.

Комиссар оказался шустрее всех. Поднял бумажку.

– Открытка! – воскликнул он. – Начатая и недописанная открытка! – И он прочитал: – «Фюрер, приказывай – мы исполним! Да-да, исполним, мы превратились в стадо баранов, которых фюрер может погнать на любую бойню! Мы перестали думать…»

Он опустил открытку, огляделся по сторонам.

Все смотрели на него.

– Вот она, улика! – чуть ли не с гордостью произнес комиссар Эшерих. – Преступник найден. Безупречно изобличен, это вам не признание, полученное под нажимом, нет, чистая криминалистическая улика. Не зря мы так долго ждали!

Он еще раз огляделся по сторонам. Блеклые глаза сверкали. Настал час его триумфа, час, которого он так долго ждал. На секунду ему вспомнился длинный, очень длинный пройденный путь. От первой открытки, воспринятой с безразличной улыбкой, до вот этой, которую держал в руке сейчас. Вспомнился растущий поток открыток, все большее число красных флажков, вспомнился хлюпик Энно Клуге.

Снова он стоял рядом с ним в камере участка, снова сидел с ним у темных вод Шлахтензее. Потом грянул выстрел, и он было решил, что навсегда ослеп. Видел он и себя, двое эсэсовцев спускали его с лестницы, окровавленного, уничтоженного, а мелкий карманник елозил на коленках, призывая Пресвятую Деву Марию. Промелькнул в его мыслях и советник уголовной полиции Цотт – бедняга, его «трамвайная» теория тоже оказалась ошибочной.

Да, то был звездный час комиссара Эшериха. Да, не напрасно он был так терпелив и так много вынес. Ведь он поймал своего Домового – поначалу он называл его так в шутку, но тот оказался самым настоящим злокозненным Домовым, ведь едва не уничтожил всю карьеру и жизнь Эшериха. Но теперь он схвачен, охота закончена, игра сыграна.

Словно очнувшись от сна, комиссар Эшерих распорядился:

– Женщину увезти на санитарной машине. Под конвоем двух сотрудников. Вы за нее отвечаете, Кеммель, никаких допросов, вообще никаких разговоров. И немедля врача. Через три дня температуры быть не должно, так ему и скажите, Кеммель!

– Слушаюсь, господин комиссар!

– Остальным привести квартиру в порядок, в безупречный порядок. В какой книге лежала открытка? В «Руководстве для радиолюбителей»? Отлично! Вреде, положите открытку туда, как было. Чтобы через час все было в полном порядке, я приеду сюда с арестованным. К тому времени вас здесь быть не должно. Никаких часовых! Понятно?

– Так точно, господин комиссар!

– Что ж, идемте, господин обергруппенфюрер!

– Вы не хотите предъявить женщине найденную открытку, Эшерих?

– Зачем? В горячке она реагирует неадекватно, и сейчас главное для меня – ее муж. Вреде, вы не видели тут ключей от входной двери?

– Они в хозяйкиной сумочке.

– Дайте-ка их сюда… Спасибо. Идемте, господин обергруппенфюрер!

Ниже этажом советник апелляционного суда Фромм, стоя у окна, провожал взглядом отъезжающих. И качал головой. Затем он увидел, как носилки с Анной Квангель подняли в санитарную машину, но по облику сопровождающих понял, что повезут ее не в обычную больницу.

– Один за другим, – тихо сказал отставной советник Фромм. – Один за другим. Дом пустеет. Розентали, Персике, Баркхаузен, Квангель – кроме меня, почти никого не осталось. Одна половина населения сажает другую в тюрьму, долго так продолжаться не может. Ну что ж, я-то останусь здесь, меня не посадят…

Он с улыбкой кивает:

– Чем хуже, тем лучше. Тем скорее все это кончится!

Глава 50
Разговор с Отто Квангелем

Комиссару Эшериху было нелегко убедить господина обергруппенфюрера Пралля не присутствовать на первом допросе Отто Квангеля. Но в конце концов начальник все-таки сдался.

Когда Эшерих поднимался со сменным мастером в квартиру, уже стемнело. На лестнице горел свет, и, войдя в комнату, Квангель тоже зажег свет. Повернулся к спальне.

– Моя жена болеет, – пробормотал он.

– Вашей жены здесь уже нет, – сказал комиссар. – Ее увезли. Садитесь сюда, рядом со мной…

– У жены высокая температура… грипп… – пробормотал Квангель.

Услышав, что жены здесь нет, он явно разволновался. Прежнего ледяного безразличия как не бывало.

– При вашей жене находится врач, – успокоил комиссар. – Думаю, через два-три дня мы температуру собьем. И увезли ее на санитарной машине, я распорядился.

Впервые Квангель внимательнее посмотрел на этого человека. Долго буравил комиссара неподвижным птичьим взглядом. Потом кивнул.

– Санитарная машина, – сказал он. – Врач – это хорошо. Спасибо вам. Вы правильно сделали. Вы не дурной человек.

Комиссар не упустил случая сказать:

– Мы не такие дурные, господин Квангель, какими нас часто выставляют. Мы делаем все, чтобы облегчить положение арестованных. Ведь мы только хотим установить, виновны они или нет. Это наша работа, точно так же, как ваша работа – делать гробы.

– Да, – резко бросил Квангель. – Да, изготовитель гробов и поставщик гробов, так оно и есть!

– Вы намекаете, – с легкой насмешкой отвечал Эшерих, – что я поставляю содержимое для гробов? Неужто видите свое дело в таком черном свете?

– На меня никакого дела нет!

– О, уже есть, чуток. Взгляните, к примеру, на это перо, Квангель. Да, перо ваше. Чернила-то совсем свежие. Что вы писали этим пером сегодня или вчера?

– Наверно, подписывал что-то.

– Что же именно вы подписывали, господин Квангель?

– Заполнял больничный, для жены. Она ведь болеет, грипп у нее…

– А ваша жена сказала, что вы никогда не пишете. Все, что нужно, пишет она сама, так она сказала.

– Совершенно верно, жена сказала правду. Все пишет она. Но вчера пришлось мне, у нее был сильный жар. Она про это не знает.

– Взгляните, господин Квангель, – продолжал комиссар, – перо-то корябает! Совсем новое, а уже корябает. Потому что рука у вас тяжелая, господин Квангель. – Он кладет на стол найденные в цеху открытки. – Смотрите, первая открытка написана вполне гладко. А вот на второй, смотрите… здесь… и здесь… и вот это «в»… перо уже корябает. Ну, господин Квангель?

– Эти открытки, – равнодушно сказал Квангель, – валялись в цеху на полу. Я велел парню в синей куртке поднять их. Он поднял. Я глянул на них и сразу же передал уполномоченному из «Трудового фронта». И он их унес. Больше я ничего про них не знаю.

Все это Квангель произнес медленно, монотонно, неповоротливым языком, как человек старый, весьма недалекого ума.

– Но вы же видите, господин Квангель, вторая открытка под конец написана корябающим пером?

– Я в этом не разбираюсь. Я не книжник, как говорится в Библии.

Некоторое время в комнате царила тишина. Квангель уперся глазами в стол, лицо его казалось безучастным.

Комиссар смотрел на него. Он был на сто процентов уверен, что этот человек вовсе не такой медлительный и неуклюжий, каким прикидывается сейчас, наоборот, такой же резкий, как его лицо, и такой же быстрый, как его взгляд. Первоочередная задача – выманить из него эту резкость. Комиссар хотел говорить с ловким, умным автором открыток, а не со старым, отупевшим от работы сменным мастером.

Немного погодя Эшерих спросил:

– Что это за книги у вас на полке?

Квангель медленно поднял взгляд, секунду смотрел на комиссара, потом дерганым движением повернул голову к полке с книгами.

– Что за книги? Женин сборник псалмов да ее Библия. А остальное, пожалуй, книги моего погибшего сына. Сам я книг не читаю, нету их у меня. Толком читать не выучился…

– Дайте-ка мне четвертую книгу слева, господин Квангель, вон ту, в красном переплете.

Медленно и осторожно Квангель снял книгу с полки, бережно, точно сырое яйцо, принес ее к столу, положил перед комиссаром.

– Отто Рунге. «Руководство для радиолюбителей», – прочитал тот. – Ну и как, Квангель, ничего не припоминаете, глядя на эту книгу?

– Это книга моего погибшего сына Отто, – медленно ответил Квангель. – Он был радиолюбитель. Его все знали, в мастерских он был нарасхват, во всех тонкостях разбирался…

– Больше вам ничего в голову не приходит, господин Квангель, при виде этой книги?

– Не-а! – Квангель покачал головой. – Ничего. Я в такие книжки не заглядываю.

– Но, может быть, что-то в них кладете? Откройте книгу, господин Квангель!

Книга открылась на том самом месте, где лежала открытка.

Квангель увидел слова: «Фюрер, приказывай – мы исполним…»

Когда он это написал? Наверняка давно, очень давно. В самом начале. Но почему не дописал до конца? Как вышло, что открытка лежала здесь, в Оттиковой книжке?

Мало-помалу в голове забрезжило воспоминание о первом визите зятя, Ульриха Хефке. Тогда они поспешно спрятали открытку, и он продолжил вырезать портрет Оттика. Спрятали и забыли, и он, и Анна!

Вот она, опасность, которая все время не давала ему покоя! Вот тот враг в темноте, которого он не мог увидеть, но все время чуял. Вот ошибка, которую он допустил, которую невозможно было предугадать…

Попался! – твердил внутренний голос. Пропал по собственной вине. Теперь тебе крышка.

И еще: Анна в чем-нибудь призналась? Они ведь наверняка показали ей эту открытку. Но Анна наверняка все отрицала, мне ли не знать, и я поступлю так же. Правда, у Анны был жар…

– Ну, Квангель, чего молчите? – спросил комиссар. – Когда вы написали открытку?

– Я про эту открытку знать не знаю, – ответил он. – Мне такого не написать, умом не вышел!

– Но как же она оказалась в книге вашего сына? Кто ее туда положил?

– Почем я знаю? – бросил Квангель. – Может, вы сами ее туда подсунули или кто-нибудь из ваших! Зря, что ли, народ говорит, что, когда улик нету, их просто фабрикуют!

– Открытка найдена в книге на глазах у нескольких безупречных свидетелей. В том числе вашей жены.

– И что же сказала моя жена?

– Когда нашли открытку, она сразу же признала, что писали вы, под ее диктовку. Слушайте, Квангель, хватит упорствовать. Признайтесь, и дело с концом. Признавшись сейчас, вы не скажете мне ничего, чего я уже не знаю. Зато облегчите свое положение и положение своей жены. Если не признаетесь, мне придется забрать вас в гестапо, а в нашем подвале обстановка не больно приятная…

При воспоминании о том, что он сам пережил в этом подвале, голос комиссара слегка дрогнул.

Однако он взял себя в руки:

– Но если вы дадите признательные показания, я смогу передать вас напрямую следственному судье. Тогда вы отправитесь в Моабит, там заключенных содержат во вполне приличных условиях.

Комиссар мог говорить что угодно, Квангель стоял на своем. Эшерих все-таки допустил ошибку, которую проницательный Квангель тотчас заметил. Неуклюжая манера Квангеля и отзывы о нем, полученные от фабричного начальства, настолько подействовали на Эшериха, что он не считал Квангеля автором открыток. Квангель только писал, под диктовку жены…

Комиссар не раз это повторил, чем и доказал Квангелю, что Анна никаких признательных показаний не давала. Этот субъект все выдумал.

И Квангель стоял на своем.

В конце концов комиссар Эшерих прекратил бесплодный допрос на квартире и вместе с Квангелем поехал на Принц-Альбрехтштрассе. В надежде, что другая обстановка, эсэсовцы-часовые, весь этот грозный аппарат запугают простого человека, сделают его восприимчивее к комиссаровым уговорам.

Они расположились в кабинете комиссара, и Эшерих подвел Квангеля к карте Берлина, утыканной красными флажками.

– Взгляните, господин Квангель, – сказал он. – Каждый флажок обозначает найденную открытку. Воткнут в том месте, где ее нашли. И если вы присмотритесь внимательнее, – он щелкнул по карте пальцем, – то увидите флажки повсюду, только вот здесь ни одного. Это Яблонскиштрассе, где вы живете. Там вы, естественно, открыток не оставляли, там вас слишком хорошо знают…

Но Эшерих увидел, что Квангель вовсе не слушает. При виде карты города старого мастера охватило странное, непонятное волнение. Глаза его заблестели, руки задрожали. Он чуть ли не робко спросил:

– Флажков так много, сколько же их, а?

– Могу сказать совершенно точно, – ответил комиссар, сообразив, что именно так потрясло этого человека. – Флажков ровно двести шестьдесят семь, двести пятьдесят девять открыток и восемь писем. А сколько вы написали, Квангель?

Квангель молчал, но теперь молчание было уже не упрямым, а потрясенным.

– И учтите вот что, господин Квангель, – продолжил комиссар, чувствуя свое превосходство, – все письма и открытки переданы нам добровольно. Мы сами не нашли ни одной. Люди бежали к нам прямо как угорелые. Старались поскорее от них отделаться, большинство даже не читало ваши открытки…

Квангель по-прежнему молчал, но лицо его слегка дергалось. В нем происходила огромная работа; неподвижный, пронзительный взгляд теперь метался – то уходил в сторону, то опускался вниз, то снова как завороженный поднимался к флажкам.

– И еще одно, Квангель: вы когда-нибудь думали о том, сколько страха и бед вы принесли своими открытками? Люди же изнывали от страха, некоторых арестовали, а один, как мне доподлинно известно, из-за этих открыток покончил с собой…

– Нет! Нет! – выкрикнул Квангель. – Такого я не хотел! Даже не предполагал! Я хотел, чтобы стало лучше, чтобы люди узнали правду, чтобы война поскорее кончилась, чтобы наконец прекратилось это смертоубийство – вот чего я хотел! Но вовсе не желал сеять страх и ужас, не желал, чтобы стало еще хуже! Несчастные люди… и я сделал их еще несчастнее! Кто же покончил с собой, скажите!

– Ах, никчемный бездельник, игрок на бегах, он значения не имеет, не стоит вам из-за него огорчаться!

– Каждый имеет значение. Его кровь на моей совести.

– Вот видите, господин Квангель, – сказал комиссар мрачному мужчине, стоявшему перед ним. – Вы все-таки признались в своем преступлении и даже не заметили!

– В преступлении? Я преступления не совершал, по крайней мере того, о котором вы толкуете. Мое преступление в том, что я считал себя чересчур умным, решил действовать в одиночку, хоть и знаю, одиночка мало что может. Нет, я не сделал ничего, за что должен стыдиться, только вот действовал я неправильно. За это я заслуживаю наказания и потому с радостью умру.

– Ну уж до этого не скоро дойдет, – утешил комиссар.

Квангель не слушал его.

– Я всегда был не очень-то высокого мнения о людях, – тихо сказал он, – иначе бы, наверно, догадался.

– А вы помните, Квангель, – спросил Эшерих, – сколько писем и открыток написали в общей сложности?

– Двести семьдесят шесть открыток, девять писем.

– Стало быть, целых восемнадцать штук нам не сдали.

– Восемнадцать… вот моя работа за два с лишним года, вот вся моя надежда. Восемнадцать штук, оплаченных жизнью. И все-таки целых восемнадцать!

– Только не воображайте, Квангель, – сказал комиссар, – что эти восемнадцать штук передаются из рук в руки. Нет, их нашли люди, у которых у самих рыльце здорово в пушку, потому они и не рискнули сдать открытки. Эти восемнадцать тоже ни малейшего воздействия не оказали, мы ни от кого об их воздействии не слыхали…

– Выходит, я ничего не достиг?

– Выходит, вы ничего не достигли, по крайней мере из того, чего желали! Радуйтесь, Квангель, это определенно станет для вас смягчающим обстоятельством! Возможно, вы отделаетесь пятнадцатью или двадцатью годами каторжной тюрьмы!

Квангель вздрогнул:

– Нет! Нет!

– На что вы, собственно, рассчитывали, Квангель? Вы, простой работяга, вздумали бороться против фюрера, за которым стоят партия, вермахт, СС, СА? Против фюрера, который уже покорил полмира и через год-два раздавит нашего последнего врага? Просто смешно! Вы с самого начала должны были знать, что потерпите неудачу! Это же все равно что мошке воевать со слоном. Не понимаю, вы ведь умный человек!