Текст книги "Один в Берлине"

Автор книги: Ганс Фаллада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

Часть III
Игра оборачивается против Квангелей

Глава 34
Трудель Хергезель

Из Эркнера в Берлин Хергезели ехали поездом. Да-да, Трудель Бауман сменила фамилию, преданная любовь Карла победила, они поженились, и теперь, в недобром 1942 году, Трудель была на пятом месяце беременности.

Поженившись, оба оставили работу на шинельной фабрике – после тягостного случая с Григоляйтом и Младенцем они постоянно чувствовали себя там неловко. Теперь Карл работал в Эркнере на химическом заводе, а Трудель подрабатывала шитьем на дому. О временах своей нелегальной деятельности оба вспоминали с легким стыдом. Прекрасно сознавали, что сплоховали, но понимали теперь и другое: они совершенно не годятся для занятий, требующих полного самоотречения. И теперь жили только ради семейного счастья и радовались будущему ребенку.

Когда они покинули Берлин и переехали в Эркнер, то думали, что смогут жить там в полном покое, вдали от партии и ее требований. Подобно многим жителям больших городов они глубоко заблуждались, полагая, что только в Берлине слежка и доносительство приобрели огромный размах, а в провинции, в маленьком городе, народ по-прежнему добропорядочен. И подобно многим жителям больших городов, поневоле убедились, что масштабы доносительства, подслушивания и вынюхивания в маленьком городке в десять раз шире, чем в большом городе. В маленьком городе в толпе не скроешься, каждый на виду, его частная жизнь быстро становится всеобщим достоянием, от разговоров с соседями толком не увильнешь, а как можно переиначить такие разговоры, супруги уже несколько раз с грустью узнали на собственном опыте.

Поскольку в партии Хергезели не состояли, а при сборах пожертвований ограничивались минимальными суммами, поскольку явно жили для себя, а не для общества, поскольку предпочитали читать, а не ходить на собрания, поскольку Хергезель с его длинными, темными, вечно растрепанными волосами и блестящими черными глазами выглядел (по мнению партийцев) как типичный социалист и пацифист, поскольку Трудель однажды по легкомыслию обронила, что евреев можно пожалеть, то в скором времени супругов сочли политически неблагонадежными, следили за каждым их шагом, доносили о каждом их слове.

Хергезели очень страдали в атмосфере ненависти, окружавшей их в Эркнере. Но внушали себе, что это сущие пустяки и с ними ничего случиться не может, ведь они ничего не делали против государства. «Мысль свободна», – говорили они, хотя вообще-то им не мешало бы знать, что в этом государстве свободы не было и у мысли.

И они все больше искали прибежища в счастье своей любви. Так двое влюбленных, застигнутые бурным наводнением, среди волн, рушащихся домов, тонущего скота, цепляются друг за друга и верят, что вместе, благодаря своей любви, сумеют избежать всеобщей погибели. Они еще не понимали, что частной жизни в этой военной Германии уже не существует. Никакая обособленность не спасала от того, что каждый немец принадлежал к сообществу немцев и должен был разделить общую немецкую судьбу – ведь все более многочисленные бомбы тоже падали без разбора на грешников и на праведников.

На Александерплац Хергезели расстались. Ей нужно было отнести на Кляйне-Александерштрассе готовый заказ, а он отправился смотреть детскую коляску, которая в газетном объявлении предлагалась на обмен. В полдень они договорились встретиться на вокзале и разошлись по своим делам. Трудель Хергезель – после первоначальных недомоганий теперь, на пятом месяце, беременность придавала ей лишь доселе неведомое ощущение силы, уверенности в себе и счастья – быстро добралась до Кляйне-Александерштрассе и вошла в парадное.

Впереди нее по лестнице поднимался мужчина. Она видела его только со спины, но сразу узнала по характерной посадке головы, негнущейся шее, долговязой фигуре, вздернутым плечам – это был Отто Квангель, отец ее прежнего жениха, тот, кому она некогда доверила тайну нелегальной организации.

Невольно она держалась на расстоянии. Ясно, что Квангель пока не заметил ее присутствия. Поднимался по ступенькам без спешки, но довольно быстро. Она шла следом, отставая на один марш, готовая немедля остановиться, как только Квангель позвонит в одну из многих дверей конторского здания.

Однако он не звонил, она увидела, как он остановился на лестнице у окна, достал из кармана открытку и положил на подоконник. И в этот самый миг встретился взглядом со свидетельницей. Узнал ли Квангель ее, нет ли, по нему не скажешь, он прошел мимо, вниз по лестнице, не глядя на Трудель.

Едва он отошел подальше, она бросилась к окну, взяла открытку. Прочитала только первые слова: «Вы все еще не поняли, что фюрер беспардонно вас обманывал, когда сказал, что Россия вооружалась для нападения на Германию?» – и побежала за Квангелем.

Догнала его уже на улице, пошла рядом, сказала:

– Ты меня не узнал, папа? Это же я, Трудель, Оттикова Трудель!

Квангель повернул к ней голову, которая в этот миг показалась ей как никогда птичьей и хищной. Секунду она думала, что он не захочет ее узнавать, но он коротко кивнул:

– Хорошо выглядишь, девочка!

– Да, – сказала она, глаза у нее сияли. – И чувствую себя очень сильной и счастливой. Ребеночка жду. Я замуж вышла. Ты не сердишься, папа?

– С какой стати мне на тебя сердиться? Из-за замужества? Не говори глупости, Трудель, ты молода, а Оттика уж почти два года нет в живых. Нет, Анна и та не стала бы обижаться, что ты вышла замуж, а она ведь по-прежнему каждый день думает о своем Оттике.

– Как она там?

– Как обычно, Трудель, как обычно. У нас, стариков, ничего уже не меняется.

– Неправда! – Она остановилась. – Неправда! – Лицо у нее теперь было очень серьезное. – Неправда, у вас многое изменилось. Помнишь, как мы стояли в коридоре шинельной фабрики под объявлениями о казнях? Ты тогда остерегал меня…

– Не помню, Трудель. Старый человек многое забывает.

– Нынче я остерегаю тебя, папа, – тихонько, но очень настойчиво продолжала она. – Я видела, как ты положил на лестнице открытку, страшную открытку, которая сейчас у меня в сумке.

Он не сводил с нее холодных глаз, сейчас словно бы вспыхнувших злостью.

– Папа, – прошептала она, – речь идет о твоей жизни. Ведь тебя могли увидеть и другие, не одна я. Мама знает, чем ты занимаешься? Ты часто так делаешь?

Квангель долго молчал, она уж было подумала, что вообще не ответит. Но он сказал:

– Ты же знаешь, Трудель, без мамы я ничего не делаю.

– О-о! – простонала она, на глазах выступили слезы. – Этого я и боялась. Ты и маму втягиваешь.

– Мама потеряла сына. И эту боль она еще не превозмогла, не забывай об этом, Трудель!

Она покраснела, будто он ее упрекнул.

– Вряд ли бы Оттик обрадовался, застав мать за таким делом.

– Каждый идет своим путем, Трудель, – холодно ответил Отто Квангель. – Ты своим, мы тоже своим. Да, мы идем своим путем. – Он резко дернул головой взад-вперед, словно клюющая птица. – А теперь нам надо расстаться. Пусть все у тебя будет хорошо с ребеночком, Трудель. Я передам Анне привет от тебя… может быть.

И он ушел.

Но тотчас вернулся.

– Открытку в сумке не оставляй, понятно? Положи ее где-нибудь, как я. И мужу про нее ни слова, обещаешь, Трудель?

Она молча кивнула, испуганно глядя на него.

– И забудь о нас. Забудь все о Квангелях; если увидишь меня еще раз, мы с тобой незнакомы, ясно?

Она опять только кивнула.

– Ну, прощай, – сказал он и на этот раз действительно ушел, а ведь ей хотелось так много ему сказать.

Кладя на подоконник открытку Отто Квангеля, Трудель испытала все страхи преступника, которого вот-вот схватят с поличным. Она так и не решилась дочитать ее до конца. И эту открытку Отто Квангеля постигла трагическая судьба – даже найденная близким другом, она все равно не достигла цели. Тоже оказалась написана напрасно, нашедшая ее женщина хотела только одного: поскорее от нее отделаться.

Положив открытку на тот самый подоконник, где ее оставил Отто Квангель, Трудель (ей в голову не пришло, что можно оставить ее где-нибудь в другом месте) быстро поднялась наверх и позвонила в контору адвоката, секретарше которого шила платье – из украденного во Франции материала, присланного секретарше приятелем-штурмовиком.

Во время примерки Трудель бросало то в жар, то в холод, потом вдруг в глазах у нее почернело. Пришлось прилечь в кабинете адвоката – он был на какой-то встрече, – а потом выпить кофе, настоящего, натурального кофе (украденного в Голландии другим приятелем, эсэсовцем).

Но между тем как весь конторский персонал трогательно суетился вокруг нее – догадаться о ее состоянии было несложно по округлившемуся животу, – Трудель Хергезель думала: он прав, Карлу нельзя говорить ни слова. Только бы ребенок не пострадал, я ведь жутко разволновалась. Ах, папа не должен так поступать! Неужели ему в голову не приходит, сколько бед и тревог он навлекает на других? Жизнь и без того штука тяжкая!

Когда Трудель наконец-то снова спустилась по лестнице, открытки на подоконнике уже не было. Она облегченно вздохнула, но облегчение продлилось недолго. Она поневоле задавалась вопросом, кто на сей раз нашел открытку, испугался ли и он, как она сама, и что сделал с открыткой. И никак не могла отделаться от этих мыслей.

Возвращалась она на Александерплац отнюдь не той легкой походкой, как уходила. Собиралась, вообще-то, еще кое-что купить, но чувствовала, что не в силах. Тихонько сидела на скамейке в зале ожидания, с надеждой, что скоро придет Карл. При нем страх, все еще не отпускавший ее, непременно развеется, даже если она ничего ему не скажет. Одного его присутствия будет достаточно…

Трудель улыбнулась, закрыла глаза.

Милый Карл, подумала она. Мой единственный!..

И уснула.

Глава 35
Карл Хергезель и Григоляйт

Обмен у Карла Хергезеля сорвался, что его здорово раздосадовало. Коляска была древняя, двадцати-двадцатипятилетняя, допотопная модель, вполне возможно, Ной привез на ней в ковчег своего младшего сынишку. И старушенция просила за нее фунт сливочного масла и фунт сала. С непостижимым упорством твердила, что «ведь у вас там, в деревне, все есть! Жиров хоть отбавляй!».

Ни стыда ни совести у людей, чего только не придумают. Хергезель, в свою очередь, уверял, что Эркнер никакая не деревня и что жиров им выдают не больше, чем в Берлине. Вдобавок он простой работяга и не в состоянии платить спекулятивные цены.

– Вы что же, воображаете, – сказала ему старушенция, – что я расстанусь с этой вот коляской, в которой возила своих детишек, отдам ее, не получив взамен чего-нибудь стоящего? Поди, решили всучить мне несколько паршивых марок? Не-ет, благодарю покорно, сударь, ищите кого поглупее!

Хергезель, который и за полсотни марок не взял бы эту коляску, этот драндулет на высоченных колесах, с разболтанными рессорами, – Хергезель настаивал, что это попросту наглость. Вдобавок она рискует нарваться на штраф, поскольку менять вещи на жиры запрещено.

– Штраф! – Старуха презрительно свистнула носом. – Штраф! Попробуйте заявите на меня, молодой человек! Мой муж – старший унтер-офицер в полиции, на нас никакие штрафы не распространяются. А теперь вон из моей квартиры, и побыстрее. Я не позволю, чтоб на меня кричали в моем собственном доме! Считаю до трех, и, если вы не уберетесь, это будет нарушение неприкосновенности жилища, и полицию вызову я!

Что ж, перед уходом Карл Хергезель высказал ей все, что о ней думает. Подробно изложил свое мнение об эксплуататорах, которые норовят нажиться на тяжелом положении многих немцев. Потом ушел, но злиться не перестал.

И, все еще кипя яростью, столкнулся с Григоляйтом, с человеком из тех времен, когда они еще боролись за лучшее будущее.

– А-а, Григоляйт, – сказал Хергезель, увидев перед собой долговязую фигуру с залысинами над высоким лбом, нагруженную двумя чемоданчиками и портфелем. – Снова в Берлине, а, Григоляйт? – Он забрал у него один чемоданчик. – Черт, ну и тяжесть! Ты на Алекс? Мне тоже туда, давай поднесу.

Григоляйт слабо усмехнулся:

– Ладно, Хергезель, очень мило с твоей стороны. Как вижу, ты все такой же, готов помочь товарищу. Чем занимаешься? И что поделывает та хорошенькая девушка… как бишь ее звали?

– Трудель. Трудель Бауман. Я, между прочим, женился на той хорошенькой девушке, и мы ждем ребенка.

– Этого следовало ожидать. Мои поздравления. – Перемена жизненных обстоятельств Хергезелей, похоже, Григоляйта особо не интересовала, а для Карла Хергезеля эти обстоятельства были неиссякаемым источником нового счастья.

– А ты что поделываешь, Хергезель? – спросил Григоляйт.

– Я? Ты имеешь в виду, где я работаю? Электротехником, на химическом заводе в Эркнере.

– Нет, я имею в виду, что ты реально делаешь, Хергезель… ради нашего будущего.

– Ничего, Григоляйт, – ответил Хергезель и вдруг почувствовал себя вроде как виноватым. – Видишь ли, Григоляйт, – пояснил он, – мы недавно поженились и живем только для себя. Какое нам дело до мира вокруг, до этой паршивой войны? Мы счастливы, что у нас будет ребенок. Это ведь тоже кое-что, Григоляйт. Если мы постараемся остаться порядочными людьми и воспитаем ребенка порядочным человеком…

– Это будет чертовски трудно в нынешнем мире, который готовят нам коричневые господа! Да что говорить, Хергезель, ничего другого от вас нечего было ожидать. Вы никогда головой не думали!

Хергезель вспыхнул от гнева. С каким непередаваемым презрением говорил Григоляйт. Притом даже не вкладывал в это ничего оскорбительного, потому что, не замечая возмущения собеседника, совершенно спокойно продолжал:

– А я работаю по-прежнему, и Младенец тоже. Нет, не здесь, не в Берлине. Мы теперь далеко на западе сидим, то есть я не сижу, я все время разъезжаю, вроде как курьер…

– И вы вправду рассчитываете достичь какого-то результата? Несколько человек – и эта гигантская машина?..

– Во-первых, нас куда больше. Каждый порядочный немец, а их все-таки наберется два-три миллиона, будет работать с нами заодно. Им только надо преодолеть страх. Страх перед будущим, которое готовят нам коричневые бонзы, пока что меньше страха перед угрозами сегодняшнего дня. Но скоро все изменится. Пожалуй, еще некоторое время Гитлер будет побеждать, но затем пойдут поражения, он допобеждается до смерти. И воздушные налеты будут только усиливаться…

– А во-вторых? – спросил Хергезель, на которого военные прогнозы Григоляйта наводили скуку. – Что во-вторых…

– Во-вторых, приятель, пора бы тебе знать, важно не то, что немногие сражаются против многих. Важно, что, если ты считаешь некое дело действительно правильным, ты просто обязан за него бороться. Доживешь ли до его победы ты сам или тот, кто придет на твое место, не имеет значения. Я не могу сидеть сложа руки и говорить: они, конечно, сволочи, но я-то здесь при чем?

– Да, – сказал Хергезель. – Но ты ведь не женат, тебе не надо заботиться о жене и ребенке…

– Черт побери! – с отвращением вскричал Григоляйт. – Кончай ты эту окаянную сентиментальную болтовню! Ты же сам ни одному своему слову не веришь! Жена и дети! Неужели тебе, дурню, в голову не приходит, что я уже двадцать раз мог бы жениться, если б хотел завести семью?! Но я не женюсь. Говорю себе, что получу право на личное счастье, только когда на земле будет место для такого счастья!

– Наши дороги разошлись очень далеко! – пробормотал Карл Хергезель, отчасти со скукой, отчасти с огорчением. – Своим счастьем я ни у кого ничего не отнимаю.

– Нет, как раз отнимаешь! Отнимаешь у матерей их сынов, у жен – мужей, у девушек – женихов, пока терпишь, что их ежедневно тысячами убивают, и пальцем не шевелишь, чтобы остановить убийство. Да ты сам все прекрасно знаешь, и я говорю себе: а ведь ты чуть ли не хуже любого коричневого нациста. Им ума не хватает понять, что за преступление они совершают. Но ты-то понимаешь и ничего не делаешь, чтобы это прекратить! Разве ты не хуже нацистов? Конечно, хуже!

– Слава богу, мы уже на вокзале, – сказал Хергезель, поставив на землю тяжелый чемоданчик. – Мне больше незачем выслушивать твои обвинения. Еще немного – и ты бы объявил, что войну затеял не Гитлер, а я, Хергезель.

– Так оно и есть! В переносном смысле, конечно. Точнее, твое равнодушие и сделало войну возможной…

Тут Хергезель все-таки рассмеялся, и мрачный Григоляйт тоже позволил себе улыбнуться, глядя на его смеющееся лицо.

– Ладно, оставим это! – сказал Григоляйт. – Нам друг друга не понять. – Он провел рукой по высокому лбу. – Но вообще-то, Хергезель, ты мог бы оказать мне маленькую услугу.

– Разумеется, Григоляйт, охотно.

– Я насчет тяжеленного чемодана, который ты тащил. Через час мне надо ехать дальше, в Кёнигсберг, а там этот чемодан мне совершенно ни к чему. Не подержишь его пока у себя?

– Знаешь, Григоляйт, – Хергезель с неудовольствием посмотрел на тяжелый чемодан, – я ведь говорил тебе, что живу теперь в Эркнере. А это довольно далеко. Почему бы тебе не сдать его прямо здесь в камеру хранения?

– Почему? По кочану! Потому что я не доверяю здешнему персоналу! В чемодане все мое белье, обувь и выходные костюмы. А тут постоянно воруют. К тому же бомбежки, томми особенно любят бомбить вокзалы, и я могу лишиться всего своего достояния. – И он настойчиво повторил: – Ну, соглашайся, Хергезель!

– Ладно. Жена, понятно, не обрадуется. Но раз ты так просишь… Хотя знаешь, Григоляйт, жене я лучше не скажу, что встретил тебя. Она разволнуется, а волноваться и ей, и ребенку вредно, понимаешь?

– Хорошо, хорошо. Поступай как хочешь. Главное, чтобы ты сохранил чемодан. Примерно через неделю я заберу у тебя эту обузу. Скажи-ка мне адрес. Отлично, отлично! Ну, до скорого, Хергезель!

– До свидания, Григоляйт!

Карл Хергезель вошел в зал ожидания, огляделся. И отыскал Трудель в темном углу, она крепко спала, откинув голову на спинку скамейки. Секунду-другую он смотрел на жену. Дышала она спокойно. Полная грудь спокойно поднималась и опускалась. Рот был чуточку приоткрыт, но лицо, очень бледное, казалось встревоженным, на лбу выступили прозрачные капельки пота, словно она очень устала.

Он все смотрел на любимую. Потом внезапно решился, подхватил Григоляйтов чемодан и направился в камеру хранения. Да, сейчас для Карла Хергезеля важнее всего на свете было, чтобы Трудель не тревожилась и не нервничала. Если забрать чемодан с собой в Эркнер, придется рассказать ей про Григоляйта, а он знал, что любое упоминание о тогдашнем «смертном приговоре» очень сильно ее волновало.

И вот Хергезель с квитанцией камеры хранения в кармане возвращается в зал ожидания, а Трудель уже проснулась и как раз подкрашивает губки. С чуть усталой улыбкой она смотрит на него и спрашивает:

– Куда это ты только что мыкался с тяжеленным чемоданом? Наверняка там была не детская коляска, Карли!

– С тяжеленным чемоданом! – Он разыгрывает удивление. – Нет у меня никакого чемодана! Я только что пришел, Трудель, а с коляской ничего не вышло.

Она недоверчиво смотрит на него. Муж ее обманывает? Но почему? Что у него за секреты? Она же совершенно отчетливо видела его здесь, возле стола, с чемоданом, потом он снова подхватил чемодан и вышел из зала ожидания.

– Но, Карли! – чуть обиженно говорит она. – Я же только что видела тебя здесь, возле стола, с чемоданом!

– Откуда бы у меня взялся чемодан? – отвечает он с некоторым раздражением. – Тебе приснилось, Трудель!

– Не понимаю, зачем тебе вдруг понадобилось врать! Раньше мы никогда друг другу не врали!

– Я не вру! Как ты можешь такое говорить! – Он занервничал, совесть-то нечиста, однако берет себя в руки и уже спокойнее продолжает: – Говорю тебе, я только что пришел. Ни о каком чемодане я понятия не имею, тебе приснилось, Трудель!

– Ну-ну, – говорит она, пристально глядя на него. – Ну-ну. Ладно, Карли. Значит, приснилось. И довольно об этом.

Она опускает глаза. Ей ужасно обидно, что у него есть от нее секреты, и эта боль только усиливается оттого, что и у нее есть свои. Она обещала Отто Квангелю, что не скажет мужу об их встрече, а тем более об открытке. Но это неправильно. У супругов не должно быть секретов друг от друга. А теперь и у него, оказывается, есть секреты от нее.

Карлу Хергезелю тоже стыдно. Позор – так беспардонно обманывать любимую, он-то даже накричал на нее за то, что она говорила правду. Он борется с собой: может, все-таки рассказать ей о встрече с Григоляйтом? Но решает: нет, она еще сильнее разволнуется.

– Прости, Трудель, – говорит он, торопливо пожимая ее руку. – Прости, что я на тебя напустился. Но история с коляской так меня разозлила. Вот послушай…